Текст книги "Время героев"

Автор книги: Владимир Соболь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

III

После посещения англичанина Новицкий дня три пролежал, отвернувшись к стене. Он в самом деле чувствовал, что серьёзно болен: его лихорадило, голова горела, а ноги, напротив, мёрзли, словно он держал их в проточной воде. Он отказывался даже от той скудной пищи, что приносила мать Шавката. К весне запасы зерна в ауле сократились до величины почти что ничтожной. И только раза два в сутки, в несколько приёмов вставал на ноги, чтобы прошлёпать в угол жилища, к отвратительно пахнущей яме. Она имела выход за пределы лачуги, так что не переполнялась, но зловоние было неистребимо. Впрочем, как-то он и его уже перестал замечать.

Большую часть этого времени он пребывал в забытьи, а когда всё-таки открывал глаза, первым делом проверял – не исчез ли ножик, что передал ему Ричард Кемпбелл. Он долго не мог решить, куда же спрятать подарок: так, чтобы был всегда под рукой, и так, чтобы до него не мог дотянуться даже и Зелимхан, который своим единственным глазом замечал, кажется, всё.

Наконец, он решил поместить бесценный предмет в узкую щель под нижней обвязкой, там, где грубо отёсанное бревно легло на сучок и неплотно прижалось к камням фундамента. До этого места он легко мог дотянуться даже из положения лежа, а также рядом вмуровано было кольцо, к которому крепилась державшая Новицкого цепь. Короткое широкое лезвие не подходило на роль оружия, но вполне могло служить инструментом. Сергей рассчитывал расковырять камень рядом с кольцом, ослабить его крепление, а потом, в удачное время, выдернуть цепь целиком и, может быть, опять попробовать счастья, поискать воли.

Но сначала нужно приучить стороживших его людей к тому, что, по крайней мере, половину даже дневного времени он только лежит, отвернувшись к стене, накрывшись с головой одеялом. Но, решив притворяться, Новицкий по-настоящему пустил болезнь в своё тело. Он скрючился, закрывшись синим стёганым покрывалом по самые уши, и тяжело, часто дышал, так что воздух обжигал ладони на выдохе.

Странные видения мелькали в его воспалённом сознании. Грозная, иссиня-чёрная струя текла по жёлтой равнине, захватывая и топя селения, города, поглощая реки, холмы, предгорья и даже самые горы. Моря, и те оказались в её власти, полной и нераздельной. Основу струи изначально составила не вода, но совсем иная субстанция. В бреду Новицкий не мог представить, какова же она на ощупь, на вкус, но знал, что зовётся она – История. Никто не мог ей сопротивляться, ничто не могло устоять перед её напором. Мелькали иногда на её поверхности человеческие лица и морды животных, острия копий и стволы пушек; чья-то изломанная корона вдруг взлетала на воздух, подброшенная вспухнувшим валом, но, опустившись, вновь исчезала в пучине. Страшный шум сопровождал течение этой струи, словно бы сотни, тысячи невидимых барабанов рокотали в её глубинах. Откуда стекала и куда стремилась она, оставалось для больного неразрешимой загадкой. Он мучился, потому что не мог понять хода её и смысла. Он понимал, что пока ещё способен оглядывать её с высоты, но очень скоро тот утёс, на котором он сумел утвердиться, сточится сильным потоком, падёт, и его самого увлечёт странная сила, природу которой он ещё не сумел разобрать и, скорей всего, не успеет.

Он хрипел, задыхался, потел от смертельного ужаса, пытался выговорить хотя бы одно последнее слово, но не мог. Холод поднимался от самых ступней, захватывал лодыжки, бёдра, пах, подкрадывался к сердцу. Он знал, что это действуют испарения той самой струи, что должен немедленно сойти с места, искать средства к спасению, но убежище его было окружено всё той же струёй, простиравшейся в Вечность, и он заплакал, вдруг поняв, что должен немедленно и навсегда подчиниться, что иного выхода у него уже нет.

Сильная, но дружеская рука обхватила его затылок и подняла от подушки. Другая поднесла к губам чашу.

– Пей! – уговаривал его Шавкат. – Выпей, русский. Невкусно, зато поможет. Будет потом хорошо.

Новицкий, слишком слабый, чтобы сопротивляться, разлепил засохшие губы и начал прихлёбывать через край маленькими глотками горькую и вязкую жидкость. Допив с помощью юноши до самого дна, упал навзничь и вдруг ощутил неожиданно быстрое облегчение. Неизвестный ему напиток словно горячей волной промчался по всему его телу, омывая его, очищая, освобождая от слабости и горячки.

Шавкат наклонился над ним и с тревогой ждал, подействует ли на Сергея лекарство. А между тем от очага донёсся какой-то странный шорох. Новицкий повернул голову и увидел Зейнаб.

Девушка стояла у столика и смотрела на него так же, как и её младший брат: с тревогой, надеждой и ещё одним странным чувством, которое Новицкий не мог себе уяснить. Но знал, что одни глаза горской девушки могут согреть его и вылечить гораздо быстрее, чем это диковинное снадобье, составленное, должно быть, весьма учёным хакимом.

Он хотел позвать её, но, к ужасу своему, не мог выдавить из будто связанного рта ни слова. Но Зейнаб поняла и сама подошла, почти подбежала к нему:

– Не говори. Не двигайся. Распусти тело и спи. Завтра принесу ещё. И на следующий день тоже. Хаджи сказал – будешь здоров, как прежде.

Она положила руку на лоб Новицкому и тут же отдёрнула, словно бы обожглась. Выбежала из лачуги, но сразу вернулась с тряпицей, смоченной холодной водой. Но этого Сергей, проваливаясь в сон, уже не заметил...

До следующего полудня Новицкий спал ровным, глубоким сном; дышал спокойно, никакие видения его не пугали. К вечеру Зейнаб прибежала снова, опять принесла порцию горького травника. А ещё через два дня Сергей сел, повернулся, свесил ноги с постели и сказал Шавкату, что ему нужно пройтись по воздуху. Юноша позвал Зелимхана. Одноглазый оглядел пленного, исхудавшего, всклокоченного, покрытого истлевшими тряпками, и согласно кивнул:

– Хорошо. Пусть выходит. Такой не убежит далеко. А если умрёт, то и выкуп нам не заплатят.

Но на всякий случай недоверчивый страж селения приказал кузнецу изготовить Шавкату железный пояс. Узкую полосу парень продевал сквозь крайнее звено цепи и застёгивал на себе. Теперь, чтобы освободиться во время прогулки, Новицкий должен был либо договориться с Шавкатом, либо обездвижить своего сторожа. Ни в то, ни в другое Зелимхан резонно не верил. В первый день сил Новицкому хватило только на то, чтобы отойти от опостылевшего жилища и часа полтора просто сидеть на камне, наблюдая вершины, лес, коршуна, парившего под облаками, высматривая сверху добычу.

На второй день Сергей почувствовал себя сильнее и вознамерился выйти за границы селения. На третий – дошёл до оврага, той самой балки, в которую скатился в далёкую уже ночь побега.

А на четвёртый день уже сам Шавкат потащил его вверх, по направлению к годекану – главной площади их селения. Он ступал, не торопясь, норовя подстроиться к русскому, который и так не умел ходить в гору, да ещё не оправился после болезни. Самому парню казалось, что он еле передвигает ноги, в то время как Новицкий пыхтел и задыхался от непомерных усилий.

Годекан весь был запружен вооружённым народом. Десятки мужчин в самом воинственном возрасте – от двадцати лет и до пятидесяти, – подвесив на плечо шашку, а на спину ружья в чехле, заткнув за пояс рядом с кинжалом ещё пистолеты, расхаживали по камням площади, громко разговаривали друг с другом, гордо откинув голову, то и дело принимали красивые, вызывающие позы, словно позировали для неизвестного наблюдателя.

Впрочем, наблюдатели сразу нашлись. Кроме Шавката с Новицким, десятка полтора седобородых старейшин сидели у стен мечети, что также выходила на площадь. Рассматривали воинов, показывая друг другу на того, на другого длинными посохами, цокали языками, то приходя в восхищение, то сокрушаясь. Новицкий сразу решил, что на скамье и камнях собрались отставные воины, осудить время нынешнее и вспомнить о славном прошедшем; он усмехнулся, ибо хорошо знал подобных людей и одно время опасался, что сам окажется среди них чересчур рано.

Конечно же, вертелись среди взрослых мальчишки; некоторые были ещё настолько малы, что бегали в одних рубашонках, но уже без опаски хватали знакомых и родственников за свисающее оружие, ощупывали ножны шашек, гранёные стволы пистолетов. И более того: на плоских крышах соседних домов толпились женщины и тоже, подобно старикам, рассматривали мужчин и отпускали вслух замечания, как предполагал Новицкий, не менее едкие, чем выходили из уст белобородых отставников.

– Что случилось? – спросил он Шавката.

– Джабраил-бек собирает партию для набега, – ответил сумрачно юноша.

Один джигит, по виду чуть старше Шавката, бросил ему несколько слов на своём клекочущем гортанном наречии. Парень ещё более насупился и потащил Новицкого прочь, взглянув на него едва ли не с ненавистью. Когда обращались не к нему и говорили свободно, Сергей улавливал лишь общий смысл сказанного. Кажется, приятель кричал его сторожу, что тот, мол, уже запасся добычей, но никак не может распорядиться товаром. Шутка, по-видимому, заключалась в утверждении, что ненужную вещь можно добыть, ничем не рискуя.

Сергей подумал, что среди разгорячённой толпы ему, чужаку, находиться небезопасно. Любой мог выстрелить, ударить кинжалом, шашкой, просто чтобы показать своё молодечество, как показывают свою жестокую удаль на беззащитных животных. Единственное, что охраняло его, – имя Джабраил-бека, поскольку он всё-таки считался его имуществом. Но предложить Шавкату покинуть годекан ему показалось стыдным. Новицкий решил положиться на волю Божью (ибо не один ли у них Бог, как утверждала Зейнаб) и только поудобнее перехватил палку, на которую порой опирался.

Бека и Зелимхана он увидел в одном из уголков площади. Джабраил, подбоченясь, сидел на камне, а Зелимхан стоял рядом. Воины же один за другим подходили к ним, ведя лошадей в поводу, и останавливались. Одноглазый осматривал животное, проверял мешки, притороченные к седлу, хлопал человека по газырям черкески и отпускал. Сергей спросил Шавката, что делают эти двое?

– Проверяют – готов ли джигит к походу. У каждого должно быть оружие, и в исправности. Каждый должен иметь при себе сорок пуль, бурку, запасные чувяки и провизию.

– Еду тоже считают? – поинтересовался Новицкий.

Из ответа Шавката выходило, что каждый воин должен был взять с собой двадцать пять фунтов хлеба, семь фунтов копчёного курдюка и фунтов пять пшеничной муки, чтобы приготовить бузу[76]76
  Любимый напиток горцев. Чаще всего не хмельной.


[Закрыть]. Кавалерийский опыт Новицкого сказал ему, что без обоза такое количество снеди не увезти. А какие же подводы пройдут по этим горам, и как они смогут спрятаться от возможной погони....

– Тяжело лошадям, – согласился Шавкат, впервые посмотрев на русского с уважением, как на человека, который понимает дело. – Но они и не будут возить всё с собой. Сложат в лесу, оставят охрану, а дальше полетят налегке.

Как понял его Новицкий, набеговая партия поделится на три неравные части. Первые две отправятся в разные стороны за добычей, а третья останется охранять запасы и кашеварить. Сергей сообразил, что ему предоставляется неожиданная возможность – узнать, как планируются, как подготавливаются, как проводятся разбойничьи рейды горцев. И он принялся расспрашивать юношу о мельчайших подробностях, стараясь запомнить как можно больше, хотя и не знал, сумеет ли распорядиться добытыми сведениями.

– Нет, – отвечал Шавкат, – лошадей они не подковывают. Копыта укрепляют, когда водят медленно у костра рядом с жаром и дымом. Ещё их можно обмотать мокрой кожей. Та высохнет и сдавит копыто. Горские лошади не то, что равнинные, они не боятся камней... В плен берут и детей, и взрослых. Но если кто-то в партии вдруг погибнет, взрослых зарежут, а детей всё равно оставят. В Анапе за красивого мальчика можно выручить столько, что небольшой семье хватит прокормиться до конца года... Вот, русский, слышишь – поют...

Группа молодых воинов, очевидно уже показавших себя Зелимхану, сидела на краю площади. Сильные, здоровые люди, все похожие и одеждами, и фигурами, и мрачно-торжественным выражением лиц, поднимали к небу задорную песню. Шавкат, увидав, что Новицкий прислушивается, начал быстро передавать её простым, прозаическим языком:

– Надоели мне эти молодцы, надоели аульные храбрецы... Взял я бурку, накинул на себя быстро... Снял с гвоздя хорасанскую шапку, встряхнул два-три раза, мигом надел на голову... Взял мисри – египетский меч, навесил... проверил я свой кирим – винтовку крымскую, – за спину её я закинул, прикладом голубым кверху... Конь мой топает твёрдым копытом, как невеста он убран к свадьбе... Поскачем, молодцы, на равнину в Загорье в мягкую страну Цор... Где упадёт рука наша – плач поднимется, куда нога ступит – там пламя вспыхнет... Захватим мы дев прекрасных, сияющих, как утренние листья в росе... Поймаем бойких мальчиков, цветущих здоровьем...

Страна Цор, или Загорье, – так, уже знал Новицкий, в горах называют Грузию. Мисри, объяснил ему Шавкат, довольный тем, что знает всего больше, чем русский, особого вида сабля, на которой выгравировано приветствие Мохаммеду. Голубой цвет приклада крымских, особенно дорогих винтовок получался, когда его обделывали костью.

– Ты хотел бы пойти с ними? – спросил Новицкий Шавката, уже зная в общих чертах ответ, но его интересовало, что точно скажет ему этот парень.

– Я должен был пойти с ними! – вспыхнул юноша. – Джабраил-бек обещал моему отцу, что в этом году он возьмёт меня, хотя бы лишь охранять еду и пленных. Но они привезли тебя, и Зелимхан отрядил меня стеречь чужую добычу.

– Ты так рвёшься в набег. А не думал ли, что тебя могут убить в первом же деле?

Шавкат вытянулся, едва ли не поднявшись на цыпочки:

– Кто думает о последствиях, ни разу не будет храбрым! Мать, когда провожала отца в набеги, каждый раз плакала, словно по мёртвому. Но такая судьба мужчин нашего рода – свинцом засеваем, копытами пашем, а жнём только шашкой или кинжалом. Пятнадцать лет отец держал дом наш в тепле и сытости, пока не приключилась с ним эта беда. Колено уже никогда не согнётся, и правая кисть не обхватит рукоять шашки.

– Он сидит здесь, на площади?

– Нет, – коротко бросил Шавкат; помолчал и добавил, чтобы не показаться невежливым: – Здесь только старые люди. Отец ещё молод и стыдится, что не может взять в руки оружие. Когда я займу его место, он придёт проводить джигитов. Пока же приглядывает за домом бека. В прежние времена отец был силён, удачлив и щедр. Теперь бек помогает нам пережить трудное время.

Новицкий только вздохнул, понимая, что человеку стороннему, поднявшемуся с равнины, трудно понять, тем паче принять, отношения, что складывались в этих местах веками, тысячелетиями. Волк режет овец, коршун хватает зазевавшуюся птицу, и всё, что этот милый парень видел и слышал в своём доме с самого дня рождения, всё учило его лишь отнимать и делить. Он решил переменить тему беседы:

– Что там за джигит смотрит на нас так внимательно? Тоже знакомый?

За поющими воинами стоял и слушал своих ровесников высокий воин с такими же широкими плечами, как у многих, с такой же осиной талией, туго перетянутой наборным, посеребрённым поясом. Такая же была на нём черкеска, как на других, такая же папаха сползала на затылок, обнажая бритую голову, но каким-то образом вся его поза, как он стоял, скрестив на груди руки и вольно расставив ноги в совершенно новеньких чувяках, всё показывало собравшимся, что они имеют счастье наблюдать самого сильного, самого отчаянного молодца из тех, что рождались когда-нибудь в этом ауле.

Шавкат взглянул на него, помрачнел и потянул Новицкого прочь.

– Это не мой друг. Это... – Он посмотрел на Сергея искоса и всё-таки решился сказать: – Это – твой враг.

– Мой враг?! – искренне изумился Новицкий. – Я его вижу впервые.

– Зато он слышал, как Зейнаб назвала твоё имя.

– Ах, вон оно что...

Новицкий даже присвистнул. В его теперешнем положении ему не хватало ещё возбудить вражду пылкого ревнивца из скопища местных героев. Но, когда он услышал имя девушки, сердце его будто сжала и повернула невидимая рука.

– Опасайся его, – между тем продолжал Шавкат. – Тавгит зол и может ударить в спину.

– А что же Зейнаб? – не выдержал Сергей и задал вопрос, который сейчас вдруг показался ему одним из важнейших.

– Зейнаб не хочет видеть его и слышать, – послышался вдруг за их спинами тихий, знакомый голос.

Шавкат напустился на сестру, укоряя её за своевольство.

– Ты! Женщина! – шипел он, понизив голос почти до шёпота, чтобы не услышали другие. – Почему ты на площади?! Твоё место на крышах, среди подобных тебе!..

Зейнаб слушала, не перебивая, не пытаясь оправдываться. Склонила голову, потупила глаза; только одна, видная Новицкому, рыжая, непокорная прядь выбивалась на лоб из-под туго завязанного платка. Когда брату уже не хватило и слов, и воздуха, когда он остановился перевести дыхание, девушка вдруг выпрямилась, показав Сергею чудный точёный носик.

– Ты ещё мал, Шавкат, – сказала она с сожалением. – Через несколько лет сам захочешь, чтобы женщин вокруг тебя было как можно больше.

Она брызнула из-под ресниц острым весёлым взглядом, ухватывая сразу же и Новицкого, и молодца Тавгита, и многих других джигитов, что уже поглядывали в её сторону и переговаривались всё оживлённей, всё радостней и задорней. А спины прямили так, что позвоночный столб, казалось Сергею, должен был хрустнуть от мощного напряжения.

– Я?! – воскликнул Шавкат и задохнулся от возмущения. – Женщины?! Да никогда в жизни!

Тут уже Новицкий не выдержал и расхохотался во всё горло. Но закашлялся и согнулся от режущей боли в верхней части груди. Шавкат, испугавшись, кинулся к нему, подхватил под руку, помог уйти с площади и опуститься на камень. Тут же прискакала исчезнувшая было Зейнаб, принесла кувшинчик, дала в руки Сергею. Чуть подогретое молоко растопило ледок в лёгких; Новицкий вдохнул и выдохнул несколько раз без боли, но сказал, что посидит ещё тихо, чтобы не упасть по дороге.

Впрочем, спутники его и помощники отвлеклись на действие, что продолжалось на годекане. Зейнаб раза два оглянулась, проверяя – сидит ли Новицкий ровно или свалился на бок, в лепёшку навоза, который ещё не подобрали её товарки. Убедилась, что русский жив, и отодвинулась в сторону, чтобы и он мог смотреть вместе с ними.

Как понял Сергей, бек с помощником уже закончили смотр, и теперь все воины, собравшиеся в набег, подходили к ним, становились если не правильными шеренгами, то достаточно ровно. Над чёрными овчинами папах возвышалась голова Зелимхана. Он что-то кричал толпе, бросал в неё короткие, рубленые фразы, словно заготовленные заранее камни. Десятки голосов отвечали нестройным хором. Сергей не мог разобрать ни единого слова.

– Что они говорят? – спросил он Шавката.

– Теперь клятву дают, – ответил ему юноша через плечо. – Всё, теперь уже скоро двинутся.

Он сделал паузу и вдруг, вторя взрослым односельчанам, стал кричать, повторяя слова, слышанные, разумеется, не в первый раз и затверженные почти наизусть:

– Клятву даю! Моих товарищей не продам!.. Моего раненого товарища вынесу!.. Тело моего товарища в родную землю доставлю!.. Братьями будем!.. Защищать друг друга клянёмся!.. Как одно и то же потомство будем!..

Голос мальчика взвился до силы и высоты совсем необычной, потом задрожал, оборвался. Шавкат поник, сгорбился и стал похож на ребёнка, что в который раз лишился любимой игрушки.

Очевидно, то же сравнение пришло в голову и Зейнаб, потому что она пропела отрывок некоей песни; даже не пропела, а произнесла нараспев, медленно, отчётливо, стараясь быть понятой не только братом, но и Сергеем:

– Дети, не играйте шашками, не обнажайте блестящей полосы, не накликайте беды на головы отцов ваших и матерей: генерал-плижер близок...

Новицкий слышал уже эту песню. Горцы сложили её о генерале-плижере, рыжем генерале, Алексее Александровиче Вельяминове, которого в Чечне, Черкесии, Кабарде опасались так же, как Мадатова в Дагестане и закавказских провинциях. Но Шавкат и не слышал слова сестры. Клятвы были закончены, воины садились на лошадей и по одному, по двое отправлялись по узкой улочке вниз, за пределы аула. Юноша весь был с ними, так же ехал на выхоженной, откормленной лошади, небрежно держа поводья пальцами правой руки, а левую уперев игриво в бедро; так же усиленно прямил спину и твёрдо, высоко держал голову, украшенную папахой, молодечески сдвинутой на затылок.

Новицкий наблюдал за парнем с улыбкой. Он был почти в два с половиной раза старше Шавката, но вполне мог понять чувства, что захлёстывали пылкого юношу. Он сам помнил себя гусарским штаб-ротмистром и легко вызывал в памяти тот жаркий восторг перед неминуемой гибелью, когда Ланской, тогда ещё только полковник, повёл под Рущуком александрийских гусар в самоубийственную атаку на полчища Мехмета Чапан-оглу.

Зейнаб подождала, пока последний всадник скрылся из вида, и повернулась к Сергею:

– Ты думаешь, что мы живём только набегами, убийствами, грабежами? Пойдём, я покажу тебе кое-что.

Новицкий поднялся с готовностью, но Шавкат всё ещё, словно зачарованный, смотрел в сторону, где скрылись воины Джабраил-бека. Сестра безжалостно толкнула его в плечо:

– Проснись, мальчишка! Подними цепь. Видишь – русскому тяжело.

Против ожидания Новицкого, Шавкат не возмутился, а покорно подтянул к поясу провисшие звенья. Он в самом деле выглядел человеком, что видит наяву радостный, красочный сон и вовсе не хочет возвращаться к серому фону будничной жизни.

Они снова пересекли годекан, осторожно обходя кучки навоза, и направились по той же улочке, только вверх, мимо саклей, лепившихся к скале и друг к другу. Зейнаб вела их, Новицкий старательно поспевал следом, понурый Шавкат плёлся последним.

– Я видела его утром, – бросила девушка, обращаясь через голову русского к брату. – Он сейчас будет там.

О ком они говорили, для Сергея оставалось пока загадкой.

Скоро они поднялись выше аула и пошли уже по горной тропе, вившейся вдоль отрога. Слева от полки уходила вниз отвесная стена, куда Новицкий старался и не смотреть. Справа – поднималась вверх такая же круча. Был жаркий день, солнце палило нещадно, Сергей обливался потом, и запах собственного немытого тела перебивал ему все ощущения разом. Они ушли уже достаточно далеко, и Новицкий еле переставлял непослушные ноги, кусал опухшие губы, чтобы не вздумали сами просить о пощаде. Наконец, Зейнаб стала и показала вверх:

– Смотри!

Новицкий задрал голову, придерживая рукой остатки круглой овчинной шапки, закрывавшей ему темя, и увидел высоко над землёй мужскую фигуру. Человек, как ему показалось вначале, просто висел на скале, цепляясь одной рукой за случайную трещину. Но, приглядевшись, Сергей понял, что тот – стоит. Стоит, упираясь одной ногой в камень, а другую утвердив на некоем искусственном выступе, который отсюда, снизу, казался не толще карандаша.

– Что он делает? – спросил ошеломлённый Новицкий.

Шавкат опомнился и, не желая, чтобы женщина чересчур много говорила в его присутствии, объяснил русскому, что человек этот – их сосед, не дворянин, но крестьянин, знаменит тем, что искусно ползает по самым отвесным кручам. И сейчас он поднимается вверх, цепляясь за скалу специальным орудием – кызыловой палкой, на которую насажена специально изогнутая двузубая вилка. Зубья он, действительно, всаживает в трещины, подтягивается и вставляет для опоры заточенный кызыловый колышек из числа тех, что носит на поясе. Так он может подниматься и подниматься, пока хватит запаса. Спускается точно так же, что, впрочем, гораздо опаснее.

Новицкий следил за ловким и смелым обитателем скал и почувствовал, что у него кружится голова от сознания высоты, хотя он и остаётся стоять на полке.

– Зачем же он туда ползёт? – спросил он, повернувшись к Шавкату. – Ищет птичьи гнёзда или, может быть, травы?

Парень смутился, и вместо него пришлось отвечать Зейнаб:

– У него там поле.

– Что?! – Новицкий решил, что ослышался. – Поле?! Там, в этих кручах?!

Девушка, явно довольная его изумлением, подтвердила, что в самом деле там, ещё пятью саженями выше, есть скальный выступ, на который сосед натаскал постепенно землю и устроил небольшой огород. Может посадить там пшеницу, совсем немного, может – фасоль. Раз в два дня поднимается он наверх, чтобы обработать поле, не дать сорнякам заглушить бедный посев. Осенью он соберёт урожай, в заплечном мешке спустит вниз, и на этих припасах его семья может протянуть хотя бы два лишних месяца.

– Я так не смог бы, – признался Новицкий, с ужасом представляя себя прилепившимся к шершавой скале над пропастью в несколько сотен футов.

– Что ему делать, русский? У нас в горах земли очень немного. Вот люди и пытаются использовать всё, что только возможно, – пояснила Зейнаб.

– А я и не стал бы! – крикнул Шавкат. – Что же это за жизнь – ползать вверх – вниз и даже не суметь наполнить свой дом. Нет, мужчина должен брать своё силой. И где ступил его конь, то и будет его по праву!

– Добыча набега станет добычей набега, – проронила Зейнаб негромко, но твёрдо.

– Ерунда. Женские враки.

– Так говорят старики.

– А! – отмахнулся Шавкат. – Одни старики говорят так, другие говорят по-другому. Нет, мой путь с теми, кто засевает свинцом и жнёт шашкой. А что ты думаешь, русский?

Сергей молчал. Он смотрел на парня и девушку, стоявших перед ним, ждавших его ответа, и думал. Думал, что неудобно ему, мужчине, принимать сторону женщины, но, как бы ни понимал он сердцем Шавката, разум его направлялся в сторону горькой мудрости. «Добыча набега станет добычей набега» – опыт лет, веков, тысячелетий отлился в этой чеканной фразе. Но какую же цену, подумал он, какую страшную цену должно заплатить каждое поколение, чтобы принять эту истину? И появится ли когда-нибудь новая смена, что сумеет перенять болезненный опыт старших без того, чтобы не прибавить к нему ещё и свои ошибки? Впрочем, заключил он печально, так и не раскрыв рта, разница воззрений кроется в обстоятельствах быта. Как может он, человек равнины, понять того, кто от рождения приучился дышать чистым, хотя и разреженным воздухом...