Текст книги "Время героев"

Автор книги: Владимир Соболь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

III

Под утро Новицкого разбудил странный шорох. Не шаги человека, не топот копыт лесного зверя, а именно шелест, словно побежка чуткого, осторожного животного. Не открывая глаз, Сергей подтянул ближе и крепко сжал дубинку – длинный, прямой сук, который он отломил в первый же день побега. Медленно приподнял веки и – застыл в страхе. В чёрном, морозном воздухе прямо против него висели две яркие жёлтые точки. Волк сумел подкрасться так близко к спящему человеку, что Новицкий ощущал смрадное дыхание зверя. Сергей, не спеша, втянул воздух и на выдохе стремительно взвился на ноги; часть листьев, в которые он зарылся с вечера, взлетела вместе с ним.

– А вот я тебя сейчас, серый! – завопил он, замахиваясь дубинкой.

Зверь скакнул в сторону, без особого, впрочем, страха, и пропал в темноте.

Сергей опустился на землю и снова обеими руками принялся наваливать на себя мешанину травы и листьев, надеясь найти хоть какую-то защиту для своего иззябшего тела. Он дрожал и от волнения, и от холода, и от болезни. Кашель странным образом вдруг исчез, как только он почувствовал воздух свободы, но озноб не прекращался. Впрочем, одет он был скверно: бешмет и черкеска, в которых он уехал из Грозной, были и так стары, а за зиму протёрлись кое-где и до дыр; бурку же, почти новую андийскую бурку, взял себе Зелимхан как часть добычи.

Новицкий перекатился на бок, скорчился, сунул руки меж бёдер и замер в таком положении, словно младенец в утробе. Судя по тому, как потускнели звёзды, было часа четыре утра. Ещё часа три забытья, и надо уже подниматься, чтобы двигаться дальше. Он дышал тяжело, с присвистом, и с весёлым ужасом думал, что дыхание его, наверное, так же отвратительно, как и у хищника, которого он отогнал. Ещё он потешил себя странной мыслью, что за последние месяцы своего трудного, почти невозможного существования сам сделался сродни лесному зверю, вот только не хватало ему длинной подвижной лапы, чтобы почесать как следует спину.

Более полугода он уже не мог помыться по-настоящему, не говоря уже о том, чтобы попариться в бане, и нечистота телесная измучила его едва ли не больше, чем сознание неволи и даже самые цепи. Он осторожно просунул ладонь под бешмет, отодвинул лохмотья рубахи и яростно начал скрести ногтями тело, обдирая его едва не до крови. Спина досаждала ему куда как больше, чем грудь, но туда, к лопаткам, он дотянуться никак не мог. А потому приказал себе забыть о потребностях тела, ещё больше свернулся, прижал подбородок к ключице и задремал.

Первые лучи солнца упали на него в тот момент, когда он, оскальзываясь и задыхаясь, карабкался вверх по склону, подтягивая непослушное тело от одного ствола до другого. Возможно, проще было идти зигзагом, выбирая менее крутые участки, но поначалу он опасался потерять направление, намеченное ещё с вечера. И только когда дневное светило чуть приподнялось над соседним хребтом, начало пригревать ему правую щёку, он понял, что идёт правильно, позволил себе расслабиться и подыскивать путь удобнее.

В этот день он положил себе перевалить очередной гребень, спуститься в долину, а там, по его расчётам, уже должен был начинаться ручеёк, что привёл бы его хотя бы к берегам Сунжи. Он шёл, карабкался, полз, скатывался, поднимался и с бешеным упорством тянулся вверх снова. Руки его были исколоты и ободраны, ноги, едва прикрытые остатками развалившихся к весне чувяков, чувствовали каждую неровность земли, каждый камешек, каждый сучок. Но к полудню, прорвавшись сквозь последнюю цепь особенно густого кустарника, он оказался уже на той стороне отрога. Спустился на десяток саженей вниз, уходя с открытого места, упал на спину и долго лежал так, глядя вверх, в далёкое синее небо.

Облака, чёрные с проседью, огромные, распухшие от поднявшейся с земли влаги, двигались неспешно, словно бы их строила в порядок невидимая рука. Они направлялись из-за Терека, навстречу Новицкому, и это было одновременно и плохо, и хорошо. Плохо, потому что северный ветер сулил ему холод и в этот день, и в следующие, во всяком случае, два. А хорошее заключалось в том, что они не остановятся над головой, не прольются холодным, пронизывающим дождём. Дождя Новицкий боялся больше, чем даже заморозка. От холода он спасался движением, от ливня в весеннем голом лесу укрыться было бы трудно.

Полежав, отдышавшись, Сергей сел и достал из-за пазухи крошечный свёрток грязной материи – вся провизия, что осталась ему на следующие дни путешествия, сколько бы их ни было впереди. Половина, даже, пожалуй, треть небольшой лепёшки чурека, высохшая, раскрошившаяся, лежала на развёрнутой тряпке. Два чурека принесла Зейнаб в последний день перед побегом. Так случилось, что ей захотелось вдруг угостить пленника в знак его избавления от болезни. А Сергея, и вправду, в этот день куда меньше мучил удушающий кашель. То ли дым охотнее взбирался под крышу, то ли близость свободы кружила Новицкому голову и расширяла грудь. А не могло быть, подумалось ему вдруг, что Зейнаб непостижимым для любого мужчины чувством вдруг не только угадала мысли его и желания, но и ощутила определённо, что в следующую ночь русский уйдёт. Именно в дорогу она дала ему эти лепёшки. Оделила, может быть, даже большим, но это уже было бы слишком опасно.

Тряпочку Сергей развернул на плоском, горизонтально расположенном камне, достаточно широком, чтобы удержать на себе весь малый запас беглеца. Отломил от куста веточку, вычистил её в прутик и тщательно разделил куски и крошки на три равные части. Одну съест он сейчас, другую – завтра, третья, если всё пойдёт хорошо, не понадобится ему вовсе.

Медленно и аккуратно, маленькими порциями он принялся класть в рот кусочки, усилием воли принуждая себя не глотать их поспешно, но размачивать своей же слюной, а после жевать, жевать, жевать, пока последняя крошка не проваливалась вдруг в горло, словно сама собой. Покончив с едой, завернул тряпицу, сунул на прежнее место и встал.

За дни, проведённые на воле, он ослаб ещё больше, так что спуск дался ему куда труднее подъёма. Несколько раз он срывался и летел кубарем вниз; один раз чуть серьёзно не расшиб голову о торчащий валун. После этого падения долго не мог подняться, лежал в неудобной позе, вытянув ноги по склону вверх. Но только начал вставать, как простое соображение пришло ему в голову. До того простое и ясное, что он уже не мог взять в толк, как он не сумел додуматься до этого раньше. Палкой своей опираться нужно было на склон выше себя, но не ниже. Только тогда он получал дополнительную и надёжную точку опоры. Кое-как собравшись и утвердившись рядом с кривой, невысокой берёзой, он проверил – на месте ли, за пазухой, остались его припасы, а затем, оторвав от ствола левую руку, обеими ладонями ухватил посох, воткнул его в землю и словно повис на свободном конце. Усмехнулся, покрутил головой, сетуя на свою недогадливость, и начал спускаться дальше.

По пути он вспугнул двух птиц, кажется, фазанов. Они взвились вертикально вверх, с треском и клёкотом, и Новицкий провожал их глазами, жалея, ох как жалея, что нет с ним ружья, к которому он уже успел привыкнуть за те годы, что жил на Кавказе. Он был не слишком хороший стрелок, особенно в сравнении с Атарщиковым, но всё-таки мог рассчитывать на удачную охоту, даже стреляя по улетающей птице. Но винтовка его, как и другое оружие, осталась лежать под надёжной охраной одноглазого Зелимхана. Сергей вздохнул и продолжил спуск. И только спустя какое-то время он вдруг сообразил, что птицы могли стронуться и с гнезда. А тогда где-то в кустарнике его ожидала кладка из четырёх-пяти пятнистых яиц. Он проклял себя за тупость, но момент, понимал уже, был упущен. И подниматься вверх было бы сложно, и место он не сумел заметить наверное, а главное – никто не знал точно: ждала ли его там добыча.

Весенний лес полнился звуками – птичьими трелями, шорохом мелкого зверя, шелестом редких ещё листьев над головой. Ручеёк узкой струйкой стекал прямо вниз, бойко перепрыгивал камни, подныривал под рухнувшие стволы, бежал, журчал, подговаривал Сергея пуститься вперегонки – кто скорее доберётся до дна ущелья. Новицкий же ещё более осторожничал, не желая вдруг подвернуть ногу, когда до русских постов оставалось, возможно, не более дня пути.

Между тем склон выполаживался. Сергей уже не пробирался, не сползал, не двигался приставными шагами, а шёл, правда, ещё развернувшись боком к склону, закладывая зигзаги, но с каждым поворотом всё больше приближаясь к линии, по которой сваливался вниз журчавший рядом ручей.

Наконец, он добрался до дна и тут уже пошёл за весело бормотавшим спутником. Скоро выбрел к опушке, раздвинул ветки и огляделся. Ущелье, в которое он спустился, склонялось к северу, самую малость забирая к востоку. Дальний склон его был столь же крут, как и тот, по которому он спустился, но выглядел ещё более грозным, оттого, может быть, что больше там выглядывали голые, отвесные скалы. Шириной долина была не больше трети версты; топкое, чёрное, неприятное место, едва покрытое зелёной щетинкой проклюнувшейся травы. Но ровно посередине её блестела на солнце прямая лента уже не ручья, но речки. Впадавшей, скорей всего, даже ещё не в Сунжу, а в один из её притоков. Но всё равно – она показывал беглецу ровный надёжный путь к недалёкому уже избавлению.

Только сейчас Новицкий почувствовал, как он устал, как голоден, как ноют мышцы спины, рук, бёдер, как горят натруженные долгой дорогой ступни. Он опустился на землю, закусив губу, чтобы не застонать, и медленно стянул остатки чувяков, когда-то прочной, хорошей обуви, а теперь жалких лохмотьев кожи, едва прикрывающей его собственную. Вид своих ног его опечалил. Сколько он мог рассчитывать брести на таких подпорках – час? Два? Ему же необходим был запас часов на двенадцать.

Ниже по течению Сергей углядел уютное место: два дерева подобрались к самому берегу, да, кажется, ещё задержали между корней песок, смешанный с мелкой галькой. Новицкий огляделся и побрёл, не спеша переставляя ноги, вытягивая ступни по очереди из топкой почвы. Где-то впереди скользнула в траве змея, нырнула и поплыла на тот берег, высоко держа над водой бурую голову. Скоро и Новицкий добрался до облюбованного им места и поспешил скорее опустить ноги в проточную воду. Струя настолько была холодна, что Сергей не выдержал, опрокинулся на спину и заболтал ногами в воздухе, разбрасывая по сторонам крупные капли. Но устыдился собственного ребячества, сел и снова окунул ступни, на этот раз уже придавив руками колени, чтобы не поддаться соблазну.

К его удивлению, через несколько минут холод уже не ощущался, как враг, напротив, он словно заморозил изнывающую от напряжения кожу. Солнце сдвинулось к верху ущелья, вполне освободившись от туч, и изливало вниз ровное спокойное тепло, совсем не похожее на бешеную жару летнего полдня. Новицкий подумал, снял верхнее платье, сорвал ошмётки рубахи и, также сидя, принялся поливать себе пригоршнями. Закончив, обтёрся лохмотьями, но одеваться сразу не стал, желая отдохнуть возможно дольше от пропотевшей, продымлённой, прокопчённой одежды. Он сидел, смотрел бездумно прямо перед собой и непонятно чему улыбался. Потом странный звук за спиной, словно бы фырканье, заставил его очнуться. «Волк», – подумал без страха, вспомнив ночного зверя. Повернул голову и увидел – конных.

Занятый своими мыслями, Новицкий не услышал, как они подобрались. Возможно, увидали его из леса и постарались подъехать незаметно. Выученные лошади осторожно ступали неподкованными копытами и молчали, а у всадников тоже не могла брякнуть ни единая деталь снаряжения.

Новицкий вскочил на ноги, набросил бешмет и схватился за посох. Шагнул назад, не глядя, нащупал спиной шершавую кору и замер, готовясь отбиваться, пока хватит ему сил и крови.

Горцы остановились от него шагах в двадцати. Их было двое: Зелимхан и ещё один из нукеров Джабраил-бека. Сергей видел его в ауле, но не знал имени. С ними была ещё заводная лошадь, то ли вьючная, то ли приготовленная для пойманной жертвы. «Неужели, – подумал Новицкий в отчаянии, – неужели все эти дни, пока я мёрз, голодал, карабкался по крутым склонам, они просто ждали меня в известном всем месте?!»

– Ты хорошо ходишь, русский! – крикнул насмешливо Зелимхан. – Мы ждали тебя только завтра.

Он знал, что пленный уже понимает их речь, и говорил свободно, не стесняя себя в выражениях. Второй молчал и хмуро оглядывал беглеца.

– Пора возвращаться, русский. Мы отвезём тебя к твоей клетке. Там тепло, сухо и сытно. Одевайся и подходи. Мы забираем тебя с собой.

Новицкий мотнул головой и расставил ноги пошире.

– Подойди и возьми, – процедил он с угрозой, перехватывая удобнее сук, уже вполне выглаженный ладонями за долгие часы странствия.

Второй нукер ловко выхватил винтовку из чехла, висевшего за спиной, но Зелимхан мотнул головой и направил ствол вверх.

– Мы не будем подходить. Мы пошлём к тебе наших гонцов. Ты можешь отбить своим оружием пулю? Что стоит палка против ружья? Что стоит овца или коза против волка?

Он наклонился вперёд и заговорил ровным, спокойным голосом, словно убеждал неразумного мальчика:

– Ты ловко убежал, русский. Ты хорошо шёл. Ты не потерял направление, не упал со скалы, не замёрз ночью, тебя не разорвали голодные волки. Но мы знали, куда ты выйдешь, и ждали тебя: мы с Магометом здесь, Селим и ещё двое – в соседнем ущелье. Мы оказались умнее, а ты проиграл. Это как нарды, русский. Зачем обижаться, если противник сумел найти ход сильнее? Одевайся, поедем. Джабраил уже соскучился ждать.

Новицкий прикрыл глаза, собрался и с силой ударил дубинкой о соседний ствол так, что верно служивший ему посох, крякнув, переломился. Сцепив зубы, Сергей подумал, что так бы он сломал саблю, если сумел бы, перед капитуляцией. Оделся, затянул потуже пояс черкески и, держа голову как можно выше, пошёл навстречу разбойникам, стараясь не хромать, не спотыкаться. Зелимхан, довольно улыбаясь, спрыгнул с коня...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

I

Через два дня Новицкий, как и полгода назад, снова въезжал в селение. Так же его ноги были стянуты ремнями, повод коня привязан к задней луке седла едущего впереди нукера; так же собралась толпа ребятишек встречать пленного русского. Но на этот раз никто не пытался его оскорбить, никто не бросал камни и комья глины, напротив, многие улыбались и приветствовали его, словно хорошего знакомого и славного человека. Когда толпа расступилась, пропуская его к той же самой тюрьме, Сергей вдруг видел прямо перед собой Зейнаб. Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу, потом девушка резко повернулась и пошла, побежала прочь, скоро скрывшись за углом ближайшей сакли. Зелимхан спешился, сам разрезал ремни, спутывавшие Сергея, помог тому спуститься на землю и войти в дом.

Шавкат тоже встретил Новицкого радушно, как отлучившегося по своим делам гостя. Сергей был изумлён подобным приёмом. Он ожидал, что его изобьют, и вся гордость, воспитанная в нём дома, в полку, на службе, требовала защищаться до изнеможения, пока врагам не достанется лишь бесчувственный кусок мяса. Он сказал об этом Зелимхану ещё там, в долине, как только одноглазый направился к нему с плетью в руке. Задыхаясь от бессильного гнева, Новицкий прокричал, что никакого насилия над собой не потерпит.

Зелимхан остановился, растерянный.

– Что ты говоришь, русский? Кто хочет тебя избить?

Он взглянул на плеть, которую привычно держал в руках, скрутил и заткнул за пояс.

– Ты дворянин, и я дворянин. Я могу убить тебя, но бить никогда не буду...

По тому, как обращались с ним нукеры, сопровождавшие Зелимхана, Сергей вдруг понял, что и они увидали в нём равного. До побега он был только ценной добычей, которую можно обменять в конечном счёте на ружья, порох, лошадей и свинец. Теперь рядом с ними ехал такой же джигит, так же, как и они, не терпевший неволи, так же согласный променять достаточно надёжную, относительно тёплую и сытную несвободу на существование, пусть с подведённым от голода и холода животом, но всё-таки вольное.

Тем не менее его заковали. Впрочем, другого Новицкий не ожидал. Снова надели обручи на щиколотки и запястья, заменили звено в цепи, что тянулась к ошейнику. Первые сутки Сергей пролежал навзничь, не шевелясь. Один раз поднялся, отошёл в дальний угол, где устроено было для него отхожее место. На третье утро Шавкат потрепал его за плечо.

– Поднимайся, русский. Есть надо.

– Не буду, – угрюмо отозвался Сергей, отворачиваясь от сторожа.

Но парень не унимался.

– Вставай, вставай. Зачем силы понапрасну терять? И Зейнаб обидишь – нехорошо.

Новицкий сел. Рядом с наполненным золой очагом рыжая девушка, присев, расставляла на доске, служившей ему столом, нехитрое угощение – тот же горшочек с кашей, кусок мёда в сотах и разломанную пополам лепёшку. Услышав, как зашевелился Новицкий, она тут же вскочила, закрыла лицо углом головного платка и выскочила за дверь. Но у самого выхода она вдруг обернулась и бросила в Новицкого взгляд такой силы и остроты, что тот застыл на топчане, не то оглушённый, не то подстреленный. Когда же Зейнаб исчезла, Новицкий спустился на земляной пол, сел на вытертый полинявший ковёр, привычно скрестив ноги перед собой, и вдруг почувствовал внутри страшный, звериный, тоскливый голод. Голод, который не могла утолить никакая еда, голод по самой жизни, что вновь осталась за стенами.

На следующий день Зейнаб не пришла. Вместо неё притащилась мать её и Шавката, суровая носатая старуха, наглухо замотанная чёрным платком. Сыну она долго выговаривала снаружи за какую-то провинность, какую – Новицкий не разобрал, а на Сергея только свирепо зыркнула и не сказала ни слова. Поставила со стуком горшочек, будто бы шваркнула, и ушла. Впрочем, спустившись с постели, Новицкий кроме чурека и каши обнаружил ещё несколько кусочков хинкала – кусочки теста, остро пахнущие варёным мясом.

– Сердится на тебя мать, – сказал он Шавкату, отъев одну треть, утолить неожиданно разыгравшийся аппетит.

– Сердится, да, – согласился Шавкат и неожиданно вдруг добавил: – Но я не ударил её ни разу. Другие бьют, сам видел. А я ни разу руки не поднял. Она меня родила.

Они помолчали. Сергей пережёвывал пищу и – сообщение юноши. «А что же здесь неожиданного? – спросил он себя. – В его имении мужики разве по-другому относятся к слабым? Наверное, даже в горах почитают не всех стариков, а только седобородых мужчин. Тех, кто когда-то славился сильной рукой, верным глазом и острым разумом; да и сейчас ещё мог постоять за себя перед любым неприятелем».

– На тебя приходила смотреть, – сообщил через минуту Шавкат. – Недовольна осталась. Не надо, говорит, нам такого зятя.

Сергей так закашлялся, что кусочек непрожёванного хинкала выскочил у него изо рта и попал в очаг, подняв небольшую пыльную бурю.

– Какого зятя? – переспросил он юношу, подозревая, что его подвело знание, точнее, незнание языка.

– Не знаешь, как это бывает? – удивился теперь Шавкат. – Посватается человек из другого рода, заберёт сестру в собственный дом. Сначала праздновать будут, потом дети пойдут. Зейнаб давно замуж пора, но она рыжая. Кай ваш генерал-плижер.

Новицкий догадался, что Шавкат вспомнил о Вельяминове.

– Одни её боятся, к другим не хочет сама. Больше не хочет, – признался юноша, хорошо улыбнувшись и весело сдвинув папаху ближе к затылку. – А тут в трубу тебя прокричала.

– В какую трубу? – уже совершенно потерялся Новицкий.

– Обычай такой. Когда девушка долго не может выбрать, кто-нибудь из мужчин аула вечером забирается к ней на крышу и кричит в дымовую трубу, требует назвать имя её жениха. Так и мы сидели недавно у очага. Ты сбежал, я рано домой пришёл. Вдруг кто-то закричал сверху страшным голосом, как шайтан. Зейнаб шила, вздрогнула, нитку порвала. Разозлилась и как крикнет в ответ: за русского только пойду! Тебя нет, наверное, думала – не поймают.

– Конечно, – согласился Сергей слишком быстро для себя самого.

Шавкат покосился в его сторону:

– А я бы её отдал за тебя. Ты смелый – один с палкой, с цепью на шее в незнакомые горы ушёл. Ты сильный – прошёл сколько дней и почти уже выбрался. Если бы не Зелимхан – совсем ушёл бы. Ты не горюй сильно – от Зелимхана никто раньше не уходил.

Он совсем повернулся к Новицкому и оглядел его очень внимательно.

– Ты – добрый, не будешь её много бить. И ты – щедрый. Денег нам дашь, калым, там, кебин. Мне отец давно сказал – отдадим сестру, хорошего коня тебе купим. Джабраил-бек на следующее лето обещает мне, что возьмёт в дальний набег. А там, может быть, к Абдул-беку направлюсь.

В голосе его прозвучала такая надежда, что Сергею вдруг показалось совершенно естественным желание этого милого мальчика скакать вместе с бандой свирепых разбойников, убивать пулей и шашкой, красть, продавать таких же людей, как он сам. Это ощущение вспыхнуло в Новицком настолько ярко, что ему почудилось – ещё мгновение, и он вполне ощутит, поймёт эти горы, эти сумрачные леса, снеговые вершины, бешеные, ревущие реки, узкие ущелья, словно прорубленные среди скал. Но он напомнил себе, что сам он русский офицер, пленный, недавно лишившийся очередной надежды освободиться.

На следующий день Зейнаб не только принесла еду, но и осталась посидеть у очага. И еда была более сытная: кроме каши, чурека, хинкала, она принесла ещё мясо, которое можно было запить сладкой жидкостью – водой с распущенным мёдом. И сама Зейнаб уже не только слушала разговор брата с Новицким, но и спрашивала сама. Сергей с удивлением узнал, что она знает грамоту – училась читать и писать на фарси, а ум её, как выяснилось из разговора, достаточно остр, чтобы загнать в тупик даже русского офицера.

Так, она спросила Новицкого, словно бы невзначай, употребляет ли он в пищу свинину? Сергей искренне ответил, что не ест и никогда в жизни не ел. Обрадованная Зейнаб даже хлопнула два раза в ладоши и сказала, что Новицкий вполне может стать хорошим мужем для какой-нибудь горской девушки. Тот, уже предупреждённый Шавкатом, понимал, что всё, что говорится сейчас, имеет смысл определённый, но какой-то бес подталкивал его продолжать опасную словесную игру, что могла привести его невесть к какому исходу.

– Горская девушка не пойдёт за меня, – заметил он, улыбаясь. – Кому нужен муж, что сидит на цепи целыми днями.

– А! Но ты же не ешь свинину, значит, можешь переменить веру.

Такая простодушная цепочка причин и следствий рассмешила Новицкого. Зейнаб не поняла, чему он смеётся, и даже обиделась.

– Ты хочешь всю свою жизнь просидеть на цепи? Ты молод, смел и силён, ты должен скакать и сражаться. Если ты переменишь веру, мой отец... отец другой девушки, той, которую выберешь, уговорит Джабраила освободить тебя даже без выкупа. Ты поклянёшься, тебе вернут коня, винтовку, кинжал, пистолеты и шашку. Ты храбр – ты будешь ездить у стремени бека. Ты будешь хорошим воином, и дом твой всегда будет полон. Счастлива будет девушка, что согласится выйти за тебя замуж.

Зейнаб говорила громко и увлечённо. Сергею показалось, что она внутренним взором видит уже замечательную сцену: он в папахе, в бурке, суровый и молчаливый въезжает во двор на всё том же рыжем мерине. Она встречает его перед домом и вводит коня во двор. А за ними нукеры гонят пленных – девушек, мальчиков, кого можно оставить работать в ауле, кого продать дорого в Турцию. В доме Сергей протягивает ей кошель с драгоценностями, похищенными в разграбленных сёлах – русских, казацких, грузинских, а то и в таких же аулах, как живут они сами. В углу мать Зейнаб качает младенца, а старший сын в одной рубашонке бегает по грязному холодному полу... Так переменить свою жизнь ему, бывшему гренадеру-преображенцу, гусару-александрийцу, казалось невозможным при любых обстоятельствах.

Но этого он Зейнаб объяснить бы никак не сумел, а потому сказал просто, что не может сменить религию, в которой его воспитали: это не рубаха, не чувяки, не штаны, не черкеска, не папаха, не бурка. Оказалось, что хитрая девочка уже заготовила не просто ответ, а целую проповедь.

– Ты говоришь, что не можешь сменить религию. Но религия только закон и слова. Бог один для всех людей. Все пророки были посланы Богом, все они служили только ему. Сначала пришёл Муса[63]63
  Моисей.


[Закрыть] и принёс закон гордым евреям. Потом появился Иса[64]64
  Иисус.


[Закрыть] и сообщил новые правила. Но они оказались слишком суровы для слабых людей. И тогда Бог, которого мы называем Аллах, наказал Магомету смягчить слишком большую суровость Исы. Но при этом определил, что, кто не будет следовать последнему божественному учению, осуждён будет гореть в геенне огненной во веки веков. Неужели такой умный человек, как ты, не хочет воспользоваться удобным моментом, чтобы спасти свою душу?..

Новицкий был польщён комплиментом, но разговоры о перемене веры не мог принимать совершенно серьёзно. Измена христианству казалась ему равной измене воинской присяге, если ещё не более мерзким поступком. Не желая, впрочем, объясняться чересчур долго, Сергей решил отшутиться. Он сказал с усмешкой, что одними словами в этом деле не обойдёшься, что, насколько ему известно, от него потребуют разрешить над собой некоторую операцию. А её взрослому человеку вынести достаточно сложно. Когда Зейнаб поняла смысл его ломаной, запинающейся речи, лицо её вспыхнуло, она вскочила, едва не попав ножкой в золу, повернулась и выскочила из дома.

Шавкат, молчавший во время беседы, посмотрел на Новицкого с осуждением и помотал головой. Тот и сам уже не понимал, как мог решиться отпустить такую шутку совершенно в духе гвардейских казарм и офицерских собраний. Щёки у него самого запылали, едва ли не засветились. Он пробормотал себе в бороду: «Ну не дурак же ты, Сергей Александрович!» – полез на постель и застыл, отвернувшись к стене, натянул одеяло на голову...