Текст книги "Ищу комиссара"
Автор книги: Владимир Двоеглазов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
В начале декабря мороз неожиданно спал, и начались метели. Взлетно-посадочную полосу и вертолетную площадку занесло сугробами; от заносов не спасали ни стоявший плотной стеной со всех четырех сторон аэродрома вековой сосновый лес, ни крепкий, дующий вдоль полосы ветер, который, казалось бы, должен был до грунта вымести летное поле. Ветер был такой, что люди передвигались осторожно, держась за строения, заборы, телеграфные столбы, за всякий прочно установленный на земле предмет, держась, как альпинисты, друг за друга; старались не появляться на открытом пространстве и вообще без необходимости не покидать тесноватого, но теплого и уютного зала ожидания.
Заброшенные в этот таежный аэропорт транзитные пассажиры тоскливо наблюдали из окон за работой снегоуборочных машин, вздымавших плотные снежные вихри, тут же вновь прибиваемые к земле, отчего вся деятельность по расчистке аэродрома представлялась совершенно нелепой. Всеобщее внимание привлек Ан-2, который сорвало со швартов и протащило метров пятьдесят по полосе задом наперед; к счастью, ничего не повредилось; самолет отбуксировали на прежнее место и закрепили. Оживление, наступившее вследствие этого события, было столь велико, что пассажиры поначалу не заметили, как стих ветер. И лишь когда механики по одному и по двое потянулись к машинам с зачехленными двигателями, а пилоты с одинаковыми черными портфелями засновали по служебному коридору из кабинета в кабинет, – тогда лишь пассажиры осознали, что порт открыт, и бросились к кассам. Но еще неизвестно было, принимают ли северные порты, и кассирши за стеклами неприступно молчали.
Из всей пассажирской массы, хотя и достаточно разношерстной, но в то же время в чем-то внутренне и однородной, одинаково уставшей от трехдневного ожидания погоды и спешащей выбраться поскорее из промежуточного порта, – один, по крайней мере, выглядел и вел себя довольно странно, и если б кто-то присмотрелся к нему, то мог бы заметить, что и подозрительно. В сущности, трудно было даже и назвать его пассажиром. В окружении люден, одетых в дубленые полушубки и унты, особенно бросались в глаза его легкая, потрескавшаяся на морозе болоньевая курточка; потертая, рыбьего меха, шапчонка и заскорузлые кирзовые сапоги; у него не было даже рукавиц. Большую часть времени он сидел в углу, у горячей голландской печи, ни с кем не заговаривая и ничем, казалось, не интересуясь, кроме разве что узкой дверью в служебном коридоре с табличкой «МИЛИЦИЯ»; но эта дверь все три дня была надежно заперта на большой амбарный замок.
И только когда началась сутолока у касс, странно выглядевший человек, не выходя из своего угла, поинтересовался у подошедшей подложить дров истопницы:
– Не в курсе дела, мать?.. Вылеты будут?
– Дак тебе куда лететь-то?
– На Имятуй.
– На Имятуй? Ты че же сидишь-то! На Имятуй вон вертолетка идет, «восьмерка»… вон с того краю стоит на площадке… Рыбак ли, че ли?
– Не, – немного замявшись, ответил странно выглядевший человек. – От бригады отбился…
Он вышел из угла и, втянув голову в плечи, неуверенной походкой направился к двери, ведущей на перрон. Истопница в летной куртке покачала головой: «До чего допился мужик! Стыд и срам!»
Человек меж тем, ежась в своей болоньевой курточке и все так же втянув голову в плечи, шел вдоль кромки летного поля к вертолетной площадке. Он хорошо понимал, что теперь, на открытом месте, хорошо виден и из застекленной рубки руководителя полетов, и из открытых ворот ангаров, и из кабин заправщиков и снегоочистителей, и из окон вокзала, и хотя, судя по всему, никому до него дела не было, невольно сжимался и все глубже втягивал голову в плечи: впрочем, и от холода тоже. Он успокоился лишь тогда, когда зашел за неуклюжую тушу вертолета, укрывшую его от основных портовских сооружений. Тут он поднял голову и вздрогнул от неожиданности: у переднего фонаря Ми-8 стояли трое. Все они были в тяжелых, крытых чертовой кожей собачьих полушубках и в собачьих же унтах. Человек в болоньевой курточке выглядел рядом с ними и вовсе жалко.
– Здравствуйте… граждане, – хрипло поздоровался он, тронув рукой простуженное горло. Трое кивнули. – Я хотел узнать: на Имятуй, часом, не вы летите?
Вертолетчики помолчали, подозрительно разглядывая незнакомца.
– Мы, – ответил, наконец, один из них, должно быть, командир. – А ты что, тоже летишь, что ли?
– Я-то?.. – растерялся человек, не ожидавший столь благоприятного оборота в разговоре и в волнении захрипевший еще сильнее. – Я-то лечу!.. Я там, видите какое дело, в бригаде! А тут отбился… Я там у Лебедева рыбачу! А тут и получилось… У меня и баба там, поварихой…
Трое переглянулись.
– Верно говорю, граждане! – заторопился незнакомец. – Баба у меня там! Лизаветой звать! Поварихой у Лебедева!..
Вертолетчики вновь переглянулись.
– Н-да, – сказал один из них. – А говорил, никто больше не полетит…
– Кто? – испугался незнакомец. – Кто говорил-то?
– Вот так всегда и выходит… – продолжал тот же вертолетчик.
– Да как же это, граждане! Да я же!..
Но вертолетчики уже не слушали его.
– Нет, вы только гляньте, Михаил Павлович! – возмущенно заметил самый молодой из них, обращаясь, должно быть, к командиру.
Все трое уставились куда-то за спину человека в болоньевой курточке. Он тоже туда посмотрел, и то, что он увидел, заставило его побледнеть. К вертолету, развернувшись у кромки летного поля, сдавал задним бортом тяжелый трехосный грузовик, в кузове которого, подавая команды шоферу, стоял бригадир рыбаков гослова, промышлявших на озере Имятуй. Это и был сам Лебедев.
– Да, действительно! – сказал командир. – Это ни на что не похоже, черт возьми!
– Михал Палыч! – закричал с грузовика бригадир. – Ну, тут малость совсем! Ну, запчастей я маленько напихал по карманам!..
Командир покачал головой:
– По карманам напихал, а машину задом сдаешь!
– Ну, войди в положение, Михал Палыч! Гвоздей тут пару ящичков кинул…
– Нет, – сказал командир. – Никаких гвоздей. И так загрузились под завязку… Да ты еще и человека берешь! А говорил, никто, кроме тебя, не полетит!
– Какого человека? – удивился бригадир. – Что ты? Один я лечу, я же сказал! У меня вся бригада на озере…
– Как? – Командир огляделся. – А где этот?..
– Кто?
– Да вот тут ходил. Говорит, что из твоей бригады… Еще сказал, что жена его поварихой у тебя работает…
– Генка Калабин? – удивился бригадир. – Чушь! – сказал он, подумав. – Сидит он у нее. Весной ему, что ли, выходить… Да где он сам-то?
Командир и два других вертолетчика снова огляделись.
– Да что за черт! – сказал самый молодой из них. – Как сквозь землю провалился!..
2
– Садитесь, – предложил Проводников, кивком указывая на кресло. Редозубов сел и выжидательно посмотрел на замполита. – Что же, очень рад, – продолжал тот, – искренне рад за вас. Когда свадьба?
– Свадьбы не будет, – ответил Редозубов.
Проводников улыбнулся:
– Из принципиальных соображений?
– Никак нет. Просто… есть причины, товарищ капитан.
– Ясно, – сказал Проводников, хотя ничего ясно еще не было. Он встал из-за стола и подошел к окну. На той стороне улицы допризывники расчищали подходы к райвоенкомату. Снегу в этом году было много. Палисадник расположенной слева от военкомата гостиницы «Тайга» был засыпан доверху, вровень с высоким штакетником. Проводников молча тронул ладонью горячую батарею отопления и вернулся к столу. – Кто она по профессии? – спросил он.
– Медсестра. Работает в хирургии железнодорожной больницы.
– Так. А где думаете жить?
– У меня. У нас с мамой, – поправился Редозубов. – Квартира от отца еще…
– Ясно, – кивнул Проводников. – Мать не против?
– Нет. У нас две комнаты.
– Я имею в виду: вообще.
– И вообще не против, – ответил Редозубов. – Мама у меня хорошая, – добавил он, казалось, без всякой логики, но замполит знал, почему это было сказано. Мать Редозубова была против того, чтобы сын служил в милиции, это было известно замполиту, и его вопрос был, очевидно, истолкован молодым сотрудником как какое-то предубеждение против его матери.
– Я в этом нисколько не сомневаюсь, – сказал Проводников. – И спросил лишь потому, что бывают различные обстоятельства… Впрочем, это хорошо, что мать – за. Хорошо, когда так начинается. А как невеста относится к вашей службе?
Редозубов усмехнулся:
– Считает, что опасная работа.
– Что ж, – сказал Проводников. – В этом она, пожалуй, не так уж далека от истины. Вы-то как думаете?
Редозубов пожал плечами:
– Думаю, не опасней, чем, скажем, работа на лесовозе. И вообще… в лесу…
– Возможно, – сказал замполит. – Впрочем, главная опасность подстерегает не нас, а наших жен… Не всегда мы можем уделить им столько внимания, сколько хотелось бы. Вот здесь нужно хорошо все обдумать… Когда у вас регистрация?
– В пятницу.
– Н-да… А ведь вы после Нового года уезжаете на курсы первоначальной подготовки.
– Я это знаю, товарищ капитан.
– Что же получается? Только поженились – и сразу… Может быть, лучше уж после курсов? Да и подумаете еще эти несколько месяцев…
– Не могу, товарищ капитан.
– Не понял. Что – не можете?
– Не могу откладывать с регистрацией. Именно потому, что уезжаю.
– Что-то все это слишком сложно, – сказал Проводников. – Я бы хотел встретиться с вашей невестой.
Редозубов смутился.
– Сейчас? – спросил он.
– А что, это возможно прямо сейчас? – удивился замполит.
– Так точно… Она… она в коридоре, товарищ капитан…
– Что же вы сразу вместе не вошли! – рассердился Проводников, вставая из-за стола. – Держите девушку в коридоре… Прошу! Входите, – сказал он, распахивая дверь.
Теперь все встало на место. При одном взгляде на невесту сразу прояснилась и причина смущения Редозубова, и его желание поскорее, до отъезда, оформить брак, и даже отказ от свадьбы. Невеста понравилась замполиту: очень миловидная, высокая, под стать стажеру, в свободном темно-синем платье на короткой кокетке (так называемый фасон «маленькая мама»), не скрывавшем, однако, значительно располневшей талии.
– Присаживайтесь, – поздоровавшись, сказал замполит. Разумеется, теперь неуместны были бы советы о необходимости подумать, взвесить и т. д. – Что ж… очень рад за вас… Значит, как я понял, с жильем у вас обстоит благополучно.
– Да, – краснея и не глядя на Редозубова, ответила невеста. – Мы будем жить у него… у его мамы! – быстро поправилась она. – Его мама… очень хорошая.
– Да, конечно, – поспешно согласился Проводников. Его непременно хотели убедить сегодня в том, что у стажера очень хорошая мама, хотя замполит не только не давал повода подумать, что он сомневается в этом, но и действительно в этом не сомневался. – Я просто хотел увидеться с вами… несколько пояснить… Жизнь у вас будет, прямо говоря, не совсем обычная… Вечные отлучки мужа, порой надолго… Вот и сейчас… – хотел он сказать, что вскоре Редозубову предстоит отлучка на курсы в Елабугу, но в это время зазвонил внутренний телефон. – Слушаю, – сказал Проводников, сняв трубку.
– Валерий Романович, – услышал он голос Шабалина. – Редозубов у вас?
– Да.
– Прикажите ему, пожалуйста, немедленно спуститься в дежурную часть.
– А что случилось?
– Крупная кража мехов с пушной базы госпромхоза. Я еду на место и беру его с собой.
– Хорошо, – сказал Проводников и положил трубку. – Вот и сейчас, – продолжал он ровным голосом, обращаясь к невесте Редозубова, – вашему… мужу придется оставить нас и отправиться на происшествие…
3
Пушная база государственного промыслового хозяйства располагалась на южной оконечности поселка. Сюда не достигали ни стук тяжелых составов от железной дороги, ни дизельный рев идущих с востока лесовозов, ни глухой лязг механизмов нижнего склада. Здоровый шум соснового бора надежно поглощал визг пилорам и грохот турбин Як-40 со стороны порта.
Духом туземной кооперации, торгово-заготовительных факторий веяло от этого широкостенного, рубленного из сосны дома, стоявшего в глубине двора за двухэтажным зданием конторы госпромхоза. Худощавый товаровед лет сорока в подшитых кожей пимах и в овчинной безрукавке провел оперативную группу и прокурора в просторное помещение, разделенное дощатой перегородкой на две половины.
В первой из них, справа от входа, стоял большой деревянный барабан для откатки шкурок, слева – длинный, во всю стену, некрашеный стол, на котором была укреплена швейная машинка Подольского завода и лежали две штуки белой упаковочной ткани. За дощатой перегородкой была сортировочная.
Там-то, на некрашеном, хорошо проструганном полу и высилась эта гора мягкого золота – более тысячи серебристо-черных лисиц, значительную часть которых ждали на международном аукционе в Ленинграде: госпромхоз поставлял шкурки экспортных кондиций. Промысловый запах мездры наполнял помещение.
Там же, в сортировочной, в небольших прямоугольных ячейках, расположенных вдоль стен, лежали сотни или даже тысячи шкурок белки, ондатры, нутрии… Такого изобилия пушнины Редозубов никогда прежде не видел.
В полутемном помещении сортировочной лисицы выглядели особенно роскошными. Товаровед включил висевшую над широким столом лампу дневного света и небрежно, почти не глядя, выхватил из кучи на полу четыре шкурки. Ловко встряхнул их, отчего благородный волнистый мех засверкал, как старинное серебро, и разложил на столе. Всем присутствующим при осмотре шкурки показались совершенно одинаковыми. Однако, как пояснил товаровед, все четыре различались по цвету, по сорту, по степени серебристости, по дефектам и, следовательно, по цене.
Из кучи было похищено сорок две шкурки.
– Значит, какие шкурки… вы сказать не можете? – спросил прокурор.
– Нет, молодой человек, – ответил товаровед. Прокурор был моложе его лет на пять, но товаровед выглядел значительно старше своих сорока, и его обращение к прокурору никого не удивило, – Эти я еще не сортировал… Но в основном, как можно заметить, здесь шкурки первого-второго цвета, то есть самые дорогие… А сортность у нас всегда высокая.
Прокурор еще раз неприязненно вгляделся в коробку окна с проломленной рамой и сорванной решеткой, затем посмотрел на двух симпатичных белых кошек, умывавшихся у печки, где стояло и блюдце с молоком. Кошки перестали умываться и тоже посмотрели на прокурора. Да, они видели преступников, но, к сожалению, ничем помочь не могут, это уж дело людей – стеречь добро от преступников. С кошек достаточно и того, что стерегут шкурки от мышей, с обязанностями справляются.
– Этот замок осмотрели? – спросил прокурор, обращаясь к следователям – своему и милицейскому – и указывая на обитую железом дверь, ведущую в чуланчик, занимавший один из углов сортировочной. Следователи подтвердили, что замок осмотрен. – А вы что скажете? – повернулся прокурор к эксперту Шлыкову, упаковывавшему уже свой чемодан.
– Здесь ничего не трогали, Борис Васильевич. «Пальцев», во всяком случае, нет.
– Откройте, – приказал прокурор.
В чуланчике был небольшой склад: малокалиберные винтовки, два карабина, пуледробовые ружья; несколько ящиков с патронами. На гвоздях висели связки капканов.
– Здесь все цело, – подтвердил товаровед.
Прокурор вернулся в упаковочное отделение и подозвал товароведа. Тот прошел в пустой угол за барабаном и еще раз указал, где и как со вчерашнего вечера стояли готовые к отправке мешки со шкурками.
– Сколько всего? – нетерпеливо спросил прокурор.
– В одном двадцать пять, в остальных по тридцать. Да оттуда сорок две…
Прокурор наморщил лоб.
– Сто пятьдесят семь, – подсказал сзади Шабалин.
– Спасибо, – недовольно отозвался прокурор, – я уже вычислил. Ну что там собака? – повернулся он к Чиладзе. – Где проводник?
Чиладзе приоткрыл дверь и крикнул:
– Люшков!
Оставив на крыльце восточноевропейскую овчарку, сержант вошел в помещение и доложил, что собака проработала след лишь до зимника; после повторного занюхивания результат оказался тот же. Сержант посторонился, пропуская выходивших на улицу Шабалина и Редозубова.
– Как всегда… – пробормотал прокурор. – До зимника! – продолжал он с заметным раздражением, обращаясь к Чиладзе. – До зимника я сам вам его проработаю: следы видны без всякой собаки! Зачем же вы ее держите?
Чиладзе вздохнул:
– По штату положено.
– Вот разве что… А ведь запах какой, запах! – воскликнул прокурор, шумно втягивая носом воздух. – Хоть на куски режь и в газету заворачивай! И ведь какие-то приборы давно придумали… Да такой запах год будет держаться!..
Остальные вслед за прокурором невольно принюхались. Сержант вздохнул и оглянулся на дверь, за которой сидела его собака – призер областных соревнований.
Прокурор был молод и горяч и не хотел верить, что такое огромное количество пушнины – полторы сотни шкурок, целая партия – могло исчезнуть, не оставив даже запаха на дороге. Его, впрочем, можно было понять.
Опергруппа прибыла на происшествие на оказавшейся под рукой машине вневедомственной охраны, за рулем которой был сам начальник отдела вневедомственной охраны лейтенант Албогачиев. Обычно хмурый и неразговорчивый, на сей раз он подал голос:
– А все наше узколобие. Хотя бы на период забоя можно было взять склад под сигнализацию… А теперь расхлебывай.
– Вот именно! – сказал прокурор.
– Бытует мнение, – продолжал Албогачиев, – что человек якобы надежней электронной защиты. И вот результат: сторож проспал всю ночь в конторе, а тут в это время… Да и в смысле расходов Вот давайте посмотрим: пятнадцатичасовой объект с двумя выходными днями при электронной защите обходится в 227 рублей 64 копейки в месяц, в год соответственно– в 2 тысячи рублей 86 копеек. А сторожевая охрана при том же пятнадцатичасовом объекте той же категории обходится уже в 692 рубля 92 копейки в месяц, в год соответственно…
– Товарищ Албогачиев, – прервал прокурор, – вам следовало изложить все это директору госпромхоза. Где он, кстати?
– Послали, – ответил Чиладзе. – Должен подъехать.
– Излагал и ему, – сказал Албогачиев. – Отказался. Я же говорю: бытует еще такое мнение. Сторожа даже нашего не взяли. А между тем и свой собственный сторож обходится едва ли дешевле нашего. Вот давайте посмотрим: для охраны пятнадцатичасового объекта с двумя выходными днями требуется три с половиной единицы сторожевой охраны. Оклад сторожа 75 рублей, с северными пятьдесят процентов и коэффициентом один к пяти получаем зарплату 150 рублей без учета спецодежды, в год соответственно…
На сей раз лейтенанта прервал телефонный звонок. Чиладзе снял трубку.
– Вас, – сказал он, протягивая ее прокурору. – Хозяйка.
«Хозяйкой» в поселке называли председателя райисполкома, энергичную и властную женщину, много сделавшую для района; ее уважали и даже любили, но в то же время и побаивались: за нерадивость и бездеятельность она взыскивала весьма строго.
– Слушаю, Антонина Григорьевна, – сказал прокурор. – К сожалению, ничего нового, кроме того, что доложил вам Волохин… Да, теперь, кажется, точно: более ста пятидесяти… Следствие будет вести прокуратура… Да, сознаю… Да, понимаю, Антонина Григорьевна… Да, конечно… Ясно… Понятно… Это действительно так, Антонина Григорьевна… Вы совершенно правы… Ясно… Спасибо… Конечно, постараемся… До свидания.
Он положил трубку и сказал:
– Началось…
4
Для правовой, юридической квалификации случившегося отнюдь не безразлично, каким способом совершено то или иное хищение: например, путем кражи, грабежа или разбойного нападения. В зависимости от способа за хищение одного и того же чемодана карательные санкции могут колебаться в больших пределах. Именно способ, наряду с учетом личности преступника, играет ведущую роль при назначении наказания.
Однако существуют преступные деяния, когда даже способ теряет свое определяющее значение при квалификации преступления, и на первое место выходит размер похищенного. Таким признается хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах, и именно такое хищение и произошло на пушной базе госпромхоза.
Старшему следователю прокуратуры Ларисе Васильевне Чистовой эти прописные истины были хорошо известны; однако из короткого вступительного слова прокурора перед началом расследования, а также из бесед с некоторыми другими должностными лицами выявились обстоятельства, перед которыми даже и размер похищенного выглядел делом второстепенным. Окончательно это выяснилось при допросе директора госпромхоза.
Директор госпромхоза даже и внешне выглядел личностью незаурядной. Очень солидный, хорошо сохранившийся мужчина, в сшитом у отличного мастера костюме, знающий себе цену, но без тени превосходства перед молодым следователем, – он сразу располагал к себе. При расследовании сложных дел такие люди – истинная находка для следователя. Мало сказать, что это был крупный специалист своего дела; очень часто подобные специалисты только и заняты тем, чтобы выявить некомпетентность следователя, его неосведомленность в том или ином вопросе; им почему-то кажется, что если следователь не получил медицинского или технического образования, то и не сможет разобраться, был ли криминал в действиях врача и совершил ли преступление инженер по технике безопасности Директор госпромхоза и отдаленно не напоминал такого специалиста. Он терпеливо, заинтересованно и, главное, доброжелательно, искренне желая помочь следователю и веря в него, разъяснял Чистовой все, что касается его отрасли: при этом он обнаружил замечательный дар излагать специальные предметы ясно, доступным языком, но в то же время без упрощения и исчерпывающе.
Была в нем и еще одна, чрезвычайно привлекавшая следователя, черта. Как законный представитель истцовой организации, он был объективен в своих попытках помочь следователю установить ущерб, понесенный госпромхозом. Юристы, имеющие дело с гражданскими истцами, могут по достоинству оценить эту черту. В данном же случае объективность директора оказалась качеством особенно важным, так как установить ущерб было делом отнюдь не простым.
На отдельные виды продукции, в том числе и на меха, существует, как известно, несколько цен: себестоимость, закупочная или заготовительная, реализационная, государственная розничная, рыночная и т. д. Разрыв между ними бывает порой столь значителен, что может привести к разной квалификации одного и того же хищения. В связи с этим в постановлении от 11 июня 1972 года[14]14
21 сентября 1977 года это постановление отменено и дано в новой редакции.
[Закрыть] Верховный Суд СССР разъяснил, что стоимость похищенного следует определять по наиболее стабильным государственным розничным ценам.
Однако именно директор обратил внимание следователя на то, что меха, украденные с базы, розничной цены, собственно, еще не имели, так как похищены не из магазина и не со склада торговой организации, а лишь пройдя первичную обработку; те же, что были в куче – 42 шкурки, – не успели даже пройти сортировку. Директор предлагал определить ущерб по средней реализационной цене с тридцатипятипроцентной надбавкой, которую выплачивал госпромхозу за каждую шкурку Омский пушно-меховой холодильник.
Чистова удивилась. Обычно истцы изыскивают возможность оценить похищенное как можно дороже, и в данном случае это можно попытаться сделать с помощью государственной розничной цены, тем более, что есть разъяснение Верховного Суда.
Директор же в заключение сказал:
– Да и то, должен вам признаться, Лариса Васильевна, вряд ли это будет достаточно объективной оценкой. Это ведь наша сортировка, а что еще сказал бы приемщик Омского холодильника…
Чистова положила ручку и, раздвинув на две половины низкую челку, спросила:
– А что, бывают существенные разногласия?
– Еще бы! Конечно. Разумеется, и мы, и Омский холодильник руководствуемся ГОСТами, но ведь способ определения достоинства шкурки один – органолептика, то есть на глаз да на ощупь. В этом смысле мы ни на шаг не опередили купцов времен Ермака. Естественно, на этой основе возможны и возникают разногласия, споры…
– А если вы не приходите к соглашению с Омским холодильником?
– В этом случае вызываем государственного арбитра. Его сортировка окончательна и обжалованию не подлежит.
Я понимаю, почему вы это спросили. Конечно, если бы меха лежали уже у вас в кабинете, мы пригласили бы специалиста со стороны, и, думаю, он достаточно объективно оценил бы их. К сожалению… Кстати, должен вам заметить, что меха необходимо разыскать в кратчайший… наикратчайший срок…
Чистова вскинула тонкие подкрашенные брови.
– Нет-нет, вы меня, видимо, неправильно поняли, Лариса Васильевна, – предупредил реплику следователя директор. – Я отлично понимаю, что милиция и вы заинтересованы в этом не меньше меня. Я просто хочу разъяснить одну особенность. Если бы это было золото или, предположим, деньги, пусть бы они лежали себе в укромном уголке и месяц, и два, и сколько угодно, пока вы их не найдете. Но меха!.. Достаточно им побыть в сыром подвале, подполе, просто в хорошо отапливаемом помещении– и мы утратим их навсегда, даже если найдем. Вот почему я заостряю на этом ваше внимание.
Чистова кивнула:
– Вы совершенно правы. A-а… как они должны храниться? Ну, у вас как хранятся?
– У нас они хранятся… вы видели. Но дело в том, что у нас они не лежат. Мы их сортируем, пакуем и немедленно отправляем. В период забоя и сортировки у нас нет ни выходных, ни праздников. А там – при длительном хранении– в специальных холодильниках. Само название – Омский пушно-меховой холодильник – достаточно красноречиво…
– А если они сейчас в сарае каком-нибудь, на морозе?
– В принципе, ничего страшного… если нет мышей и прочих грызунов.
Чистова вздохнула:
– Деликатный товар.
Помолчали. Чистова вновь поправила челку и взяла ручку.
– Ну хорошо. Если мы оценим их по средней реализационной цене… сколько это будет?
– Много, – сказал директор. – Очень много, Лариса Васильевна. Для нас, по крайней мере… Мы представим вам все необходимые документы, а пока давайте попробуем прикинуть хотя бы на глазок.
Не заглядывая ни в блокнот, ни в какую-либо бумажку, директор стал приводить цифры. Цифры были с десятыми и сотыми долями процентов, с рублями и копейками, за несколько истекших лет и отдельно по партиям, отправленным в разное время на Омский холодильник. Но странное дело! Следователи и сотрудники ОБХСС знают, как нелегко бывает за частоколом цифр и шлейфом бесчисленных документов разглядеть суть дела или хотя бы подвести какой-то итог. Здесь же, в изложении директора, вырисовывалась четкая картина.
Закупочная цена нормальной шкурки первого цвета и первой группы серебристости составляет 192 рубля 50 копеек[15]15
Здесь и далее даны закупочные цены середины семидесятых годов.
[Закрыть].
С тридцатипятипроцентной надбавкой, которую выплачивает Омский холодильник, около 260 рублей.
Закупочная цена первой группы второго цвета без надбавки– 154 руб., третьего цвета– 125 руб. С надбавкой соответственно – 208 и около 170 руб.
Шкурок первого цвета в партии, как правило (по данным за несколько истекших лет), 15–17 процентов; второго цвета – 67–70 процентов. При этом первая группа серебристости составляет обычно 93–95 процентов от всех шкурок…
– Скажите, – перебила его Чистова, – а какого цвета и… какой группы серебристости моя лисица?
Директор, мельком взглянув на вешалку, где рядом с его югославской дубленкой висело пальто следователя, ответил:
– Вы меня извините, Лариса Васильевна, но у вас бурая лиса, то есть самая последняя. У нас таких почти не бывает – так, одна-две за весь забой. К тому же она у вас с большим дефектом… Однако, – он улыбнулся, – это дело поправимое. Найдите меха – и я лично преподнесу вам самую что ни на есть наилучшую!.. Нет-нет, не возражайте. Я понимаю – где нахожусь. Оформим вполне законно, через КБО. Мы премируем шкурками наших лучших звероводов, почему же мы не выделим лисицу следователю, который спас нас от разора! Я и товарищу Шабалину пообещал норковую шапку. Да мне сам министр ничего не скажет!
Ваш министр, может быть, и не скажет, а нам Генеральный прокурор найдет что сказать. Да и милицию их министр по головке не погладит…
– Лариса Васильевна! – развел руками директор. – Впрочем, позвольте – я продолжу…
Далее, со слов директора, картина ущерба вырисовывалась следующим образом.
Учитывая сорт, цвет, степень серебристости, а также процентный состав этих показателей за несколько лет по отчетам Омского холодильника, средняя реализационная цена одной шкурки составила около 140 рублей, а с надбавкой– около 190 рублей.
С базы похищено 157 шкурок. Таким образом, считая по средней реализационной цене, сумму ущерба следует определить около 30 тысяч рублей.
Общий ежегодный выход шкурок лисицы составляет, примерно, 270 тысяч рублей Следовательно, воры похитили более десятой части всей клеточной пушнины. Удельный же вес звероводства составляет треть выхода всей товарной продукции хозяйства.
Вывод напрашивался сам: госпромхозу нанесен значительный ущерб. Но даже и в абсолютном исчислении, как понимала Чистова, кражу следовало квалифицировать как хищение в особо крупных размерах. За совершение этого преступления статья 93-прим УК РСФСР предусматривает наказание в виде лишения свободы сроком до 15 лет, а при отягчающих обстоятельствах может быть назначена высшая мера…
– Мы не нефтяники, не газовики и не лесорубы, – сказал директор. – Для нас двадцать восемь тысяч – это деньги. Мы сейчас много строим, два жилых дома заложили. В следующем году собираемся открывать новую ферму. Поверьте, считаем каждую копейку. Это ведь только так кажется: сдали пушнину – получили триста тысяч… А в этом году себестоимость одной шкурки составила 154 рубля 31 копейку… Да, не удивляйтесь, Лариса Васильевна, именно такие деньги нужно затратить, чтобы получить одну шкурку. Заметьте: если бы Омский холодильник не платил надбавку, мы в этом году остались бы в накладе. И это несмотря на очень высокую закупочную цену!
Директор помолчал.
– И все же, – сказал он, – я должен со всей ответственностью заявить, что… отнюдь не материальный ущерб составляет главное зло этой преступной акции.
– Вы имеете в виду моральную сторону преступления?
– О нет! При чем тут мораль? Каждый знает, что воровать нехорошо, а если вы придаете этому еще какую-то сложность, то мне это безразлично. Я имею в виду нечто гораздо более определенное, а именно: национальную политику нашего государства среди малых народов Севера.
Заметьте: подавляющее большинство наших звероводов, охотников, рабочих госпромхоза – люди местных коренных национальностей. Вдумайтесь: ханты и манси занимаются клеточным звероводством! Каждый день с утра уходят на работу! А вы знаете, как звучит по-хантыйски слово «работать»? Ропитты! Вслушайтесь: это же русское слово! «Я пошел на работу» – ранее эта фраза прозвучала бы для ханты чистой бессмыслицей. Он мог рыбачить, добывать белку, выдалбливать лодку, все что угодно… так сказать, вся жизнь в тяжелейшем труде, но без работы. И вот то, что сегодня ханты может сказать: «Я пошел на работу», – является важнейшим, если не самым важным завоеванием Советской власти на Севере. У нас есть и охотники, и рыбаки в госпромхозе. Мы их всячески поддерживаем. Омский холодильник, кстати, за дикую пушнину платит пятидесятипроцентную надбавку, а не тридцатипятипроцентную, как за клеточную. Но вы знаете, Лариса Васильевна, несмотря на современные орудия труда, технику, на все эти «Спидолы» и прочие удобства, охота – тяжкий труд. А главное – целиком зависит от милостей природы. Не было кедрового ореха в прошлом году – неурожай– в этом году нет белки. А вот клеточное звероводство ни от какой природы не зависит. Только от нас! Это единственная перспективная отрасль в нашем промысловом хозяйстве, если заглянуть даже в обозримое будущее. И вот именно эта отрасль, которую мы собираемся всемерно развивать, пострадала от кражи. С этим мириться нельзя.
