Текст книги "Ищу комиссара"
Автор книги: Владимир Двоеглазов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
17
Он очнулся задолго до рассвета, все в той же кромешной тьме, чувствуя неодолимую ломоту в плечах и ключицах. Приходя в себя, не сразу сообразил, где находится и что с ним произошло, а когда вспомнил, новый приступ ужаса сжал сердце. По мере того, как восстанавливалось сознание, усиливалась и боль в ключицах; он попытался осторожно пошевелить плечом, и тут только понял, что связан. Руки, стянутые за спиной остро пахнущей смоленой веревкой – наверняка той самой, что хранилась в пристрое, онемели и затекли; ноги застыли от холода; он лежал на правом боку, упираясь во что-то твердое и боясь шелохнуться, выдать, что очнулся, и тем самым навлечь на себя худшую беду, хотя что может быть хуже: лежать связанным, как баран, в родной избе, срубленной по бревнышку собственными руками!
Глаза мало-помалу осваивались в темноте: он различал уже кресты оконных переплетов за выцветшими занавесками и постепенно сориентировался: он лежал в горнице, в углу, касаясь щекой половика, вытканного покойной матерью, и упираясь головой в край комода, купленного лет пять назад, задешево, у покидавшего деревню соседа.
Положение, в котором он оказался, приводило его в ужас тем сильнее, что и приблизительно нельзя было угадать, кто же таким способом – через потайной лаз – проник в избу.
Сомнения не вызывало лишь одно: ему, когда он наблюдал за избой из стайки, отнюдь не показалось, будто шевельнулась занавеска. Она действительно шевельнулась. За ним следили. Его увидели еще на подходе. Еще вчера. Подумать только: еще вчера он был настолько глуп, что боялся милиции. Да с чего он взял, что милиция будет устраивать засаду? Кто он такой, чтоб на него засаду устраивать? Ну, подумаешь, бежал с «химии». Ну, поймают, вернут в колонию на неотбытый срок – год какой-то осталось досидеть… Что он за преступник особенный, чтоб его вся милиция ловила?.. Он вспомнил вдруг черную доску, которая висела у них в колонии, в жилой зоне, рядом с волейбольной площадкой. На доске было написано: «Позор возвращенцам!», а ниже стояли фамилии тех, кого условно освободили и направили на стройки народного хозяйства, а затем вернули в колонию за различные нарушения или за побег со стройки. Как он теперь хотел бы попасть на эту доску, вместо того, чтобы лежать здесь связанным по рукам и ногам и ждать, когда добьют. «Проклятая милиция! – думал он. – Не могли поймать до сих пор! Охламон несчастный! – мысленно крестил он Шабалина. – Нет чтобы приехать сюда! Что он, ориентировку, что ли, не получал? Я же побег совершил! Меня же ловить надо!» Он вдруг почувствовал, что плачет. Слезы катились по небритым щекам, в горле першило. Он всхлипнул, и тут же в спальне скрипнула кровать. Он сжался от ужаса и перестал дышать, но было поздно.
– Эй, рыжий, слышь? – раздался в спальне негромкий простуженный голос. – Этот гад вроде как оклемался, что ли?
Он вздрогнул. Конечно, «рыжий» – не особая примета; только в колонии, в одном отряде, их было человек семь, а на стройке, среди условников, и того больше; и всех, не мудрствуя лукаво, звали «рыжими». Однако в соединении со многими другими обстоятельствами он понял все.
– Щас поглядим, – прозвучал ответ, не оставлявший никаких сомнений: голос принадлежал тому самому «рыжему», ради которого он бежал со стройки. Бежал, чтобы убить. Теперь впору самому заказывать гроб. «Рыжий» не пощадит. – Щас мы с ним, падлой, потолкуем. Дай-ка фонарь…
Кровать заскрипела сильнее, затем послышались короткие шаги, и беспощадный луч ударил в лицо. Связанный сжался, но животного страха в нем больше не было. Были боль, гнев, злоба и отчаяние. Он понял окончательно: «рыжий» действительно гулял с Лизаветой, иначе откуда бы он знал про тайный ход в избу…
– Эй, ты, – окликнул простуженный голос. – Слышь?
Связанный отвечать не стал.
– Ты что, сука, – сказал «рыжий», подошел ближе и неожиданным резким ударом в пах заставил застонать. Хорошо еще, что «рыжий» был в валенках, не в сапогах. – Отвечай, падла, когда спрашивают!
– Чего вам? – выдавил связанный, корчась от боли.
– Ты как тут оказался? – спросил простуженный.
– Как! Домой шел, как! Это ж дом мой!..
– А чего ж ты в дверь не пошел, коли так? Кто тебя подослал? Собко? Шабалин? Костик? Говори, сука!..
– Да вы что?! – дрожа от бессильной ярости, проговорил связанный. – Беглый я! В бегах! Из колонии ушел!..
Он умышленно сказал «из колонии», а не с «химии», полагая, что в таком качестве вызовет больше доверия у этих негодяев. В сущности, они просто изгалялись над ним. Если бы они хоть на миг действительно заподозрили, что его подослали Костик или Шабалин, их бы давно и след простыл. Ах, как бы он хотел, чтобы Шабалин и впрямь сюда заявился, – и не только для того, чтобы спасти его, связанного, но и потому, что эти двое так опасаются. «Но чего? – подумал он вдруг. – Чего они боятся?»
– Беглый, говоришь? – недоверчиво переспросил «рыжий», гася фонарик. – А чего ж эта потаскуха сказки рассказывала, будто тебя расконвоировали? Врешь ты все, сволочь!
– Кто рассказывал-то?.. Почему?.. – закричал связанный.
– Тихо! – приказал простуженный. – Пришибу на месте, если еще заорешь… Кто рассказывал… Лизка твоя, проститутка, кто ж еще… Ехать к тебе собиралась. Я так и подумал, что врет, лярва, какой идиот тебя расконвоирует…
– Да слушай ты его! – перебил «рыжий». – А куда ж она тогда уехала? Кому она нужна? Ее тут ленивый только не…
Связанный рванулся, но тут же новый удар в пах откинул его к стене.
– Видал? – сказал «рыжий». – Бесится. Знает, что свои придут на подмогу. А чего с ним. Пришить – и все дела…
– Нет! – извиваясь от боли, прохрипел связанный. – Нет! Не убивайте! Правду я говорю! Лизавета у рыбаков! У Лебедева в бригаде! Не убивайте…
– Все равно, – сказал простуженный. – Это верно, кончать надо… Так и так нам вышка за…
– Заткнись! – взвизгнул «рыжий».
– А чего там… Все равно ж кончать.
«Рыжий» промолчал. И в этой леденящей тишине связанный понял, что ему не спастись. Сбросить бы веревки– он бы их тут обоих убил на месте голыми руками. А теперь не спастись. Кто-то, кажется, простуженный, шагнул к нему. Связанный вжался в стену. Ему показалось, что ползет из-за голенища нож, но закричать сил не было… И вдруг он ощутил короткие сильные толчки сердца– они как бы возвращали его к жизни, и лишь спустя несколько секунд он понял, что что-то изменилось… стукнула доска в пристрое!.. послышался еще какой-то слабый шум… Кто-то пробирался в избу!..
Собрав все силы, связанный оттолкнулся плечом от стены и головой ударил «рыжего» в колено. Тот повалился. В следующее мгновение на голову связанного обрушился страшный удар, но теперь, теряя сознание, он был почти спокоен…
18
Ничто не предвещало в то утро каких-либо особых перемен, все шло обычным порядком. Так же, как всегда, сгорбившись над лежащей на коленях тетрадью, торопливо составлял план работы на текущий день младший лейтенант Мирюгин. Так же, как всегда, в последнюю минуту влетел лейтенант Омельченко, и Шабалин, неодобрительно покачав головой, перевел взгляд на контрольную карту, испещренную множеством разноцветных прямоугольничков на магнитных присосках. Жест этот, несомненно, означал: «Мало того, что у тебя больше всех неисполненных заявлений, так ты еще и опаздываешь!» Как всегда, не было Савиной.
– Здравствуйте, товарищи, – как всегда, ровно в девять раздался густой, сотрясающий мембрану селекторной установки так, что она принималась жалобно верещать в конце каждого слова, голос начальника райотдела капитана Волохина. – Начинаем оперативное совещание. Начальников служб прошу доложить о наличии личного состава.
Шабалин, прижав пальцем кнопку, доложил:
– Лейтенант Шабалин. В уголовном розыске: Комаров в командировке, Седых на происшествии, у Савиной болеет ребенок, остальные на месте. Присутствует старший инспектор ОУР УВД лейтенант Кобрусев.
Он отпустил кнопку селектора, откинулся на спинку стула и, постукивая кулаком по столу, обвел взглядом сотрудников… Вот они сидят перед ним– лейтенанты и младшие лейтенанты, а один – стажер Редозубов – и вообще пока без специального звания; сидят уставшие, с осунувшимися лицами, многие не выспались, некоторые, уйдя домой под утро, не успели даже позавтракать, выкраивая для сна лишние десять минут. Федорец принес с собой пачку печенья, рассчитывая закусить здесь, – ее расхватали в мгновение ока, так что самому Федорцу и не досталось. Видя такое дело, щеголеватый лейтенант из УВД, слегка побледневший после бессонной ночи, подошел к вешалке и вынул из кармана своего полушубка две полные горсти аэрофлотских леденцов; их также съели без церемоний, запив ископаемой водой из графина. Лейтенанту, видно, приходилось много летать, и он умел находить общий язык со стюардессами.
Чуть поодаль, у окна, сидит Костик – ему в этом розыске досталось больше всех: лишь вчера, глубокой ночью, с порожняком, шедшим за лесом, вернулся он из Тагила.
Между тем закончились и доклады начальников служб, и рапорт дежурного об истекших сутках, и, как всегда, Волохин спросил:
– Вопросы, замечания дежурному?
Ни вопросов, ни замечаний не последовало. Все знали, что в кабинете Волохина сидят офицеры из окружного управления, и никто не хотел обращать на себя внимания.
Волохин, выждав несколько секунд, продолжал:
– Только что по телетайпу получен приказ начальника УВД облисполкома… – Он сделал паузу, хотя и без того все, кто находился у селектора, обратились в слух. – Приказом начальника УВД старший инспектор ОУР старший лейтенант Костик назначается начальником отделения уголовного розыска. Исполняющий обязанности начальника отделения лейтенант Шабалин назначается старшим инспектором ОУР… – Волохин вновь сделал паузу, достаточную для того, чтобы осознать, что Костик назначается не «исполняющим обязанности», а сразу начальником, и, следовательно, вопрос о приглашении «человека со стороны» снимается. – Товарищ Шабалин, ввиду сложившейся оперативной обстановки, немедленно, в кратчайший срок, сдайте дела товарищу Костику. Товарищ Костик, к четырнадцати ноль-ноль соберите инспекторский состав уголовного розыска в моем кабинете. Явиться аттестованным сотрудникам ОУР. – Последнее означало, что Редозубову, как и участковым, являться к начальнику не надо. – На этом оперативное совещание заканчиваю. Всем желаю успешного трудового дня.
19
Оба они – «Иванов» и «Петров» (создавалось впечатление, что будь с ними третий, он непременно назвался бы «Сидоровым») – устроились на временную работу в гараж в начале месяца. Оба сообщили о себе, что приехали из Тагила на сбор живицы, но по дороге пропились и хотят подзаработать, пока их оформят в цех химподсочки. Все это выглядело вполне правдоподобно – до того времени, когда стало известно, что в бухгалтерию за деньгами– честными, заработанными – они не пришли.
Им предложили очистку смотровых канав – от спекшихся, спрессовавшихся, окаменевших отходов технического обслуживания, и выдали для этой цели ломы, лопаты, метлы и носилки. Впоследствии один лом исчез. Позже какой-то лом обнаружили при осмотре передвижной ремонтной мастерской на базе ГАЗ-66, но сказать, тот ли это самый лом, кладовщик с уверенностью не мог.
Автомобиль-мастерская ГАЗ-66 был резервным. Закрепленный за ним водитель третий месяц лежал в хирургическом отделении с тяжелой травмой (разбился на собственных «Жигулях», будучи в нетрезвом состоянии), и машину брали все кому не лень, порою даже не спрашивая разрешения начальника гаража; завести ее, благодаря разболтанному замку зажигания, можно было с помощью отвертки. Все случаи, когда автомобиль брали без разрешения, установлены: кто-то отвозил в ремонт холодильник, кто-то привозил из магазина сервант; установлены и лица, самовольно бравшие машину. У всех у них на ночь кражи было твердое алиби.
Не было алиби у самого автомобиля: в ночь, когда произошла кража, он куда то исчезал из гаража. Обнаружили его лишь под утро, в пятидесяти метрах от въезда на нижний склад. Двигатель был еще теплый и завелся с пол-оборота. Судя по температуре охлаждающей жидкости и температуре наружного воздуха, машину бросили минут за 15–20 до ее обнаружения. Нашел ее сам начальник гаража– заслуженный работник, коммунист, на которого не только не было, но и не могло быть компрометирующих материалов.
Однако было установлено точно, что как раз в эти 15–20 минут и затем до обеда «Иванов» и «Петров» (после того, как оба не явились в бухгалтерию, где им пришлось бы предъявить паспорта, стало ясно, что фамилию для наряда каждый взял с потолка и долго не задумывался) уже скреблись в смотровых ямах, а один из них– «рыжий» – даже занял рубль у работавшего в ночную смену слесаря, пообещав, что отдаст на другой день, когда получит деньги. Можно предположить, что рубль они заняли для того, чтобы слесарь получше их запомнил, что он и сделал.
Таким образом, выходило, что ни тот, ни другой не могли подогнать ГАЗ-66 к въезду на нижний склад. Следовательно, либо они вообще не причастны к угону автомобиля, либо автомобиль «не причастен» к краже, либо с «Ивановым» и «Петровым» действительно был «Сидоров» – третий.
«Кто же он? – подумал Костик. – Кто третий?» Костик понимал, что розыск тех двоих все же вспомогательная операция: задержание их без мехов вряд ли что даст; но если удастся, хотя бы заочно, установить третьего, версия подтвердится.
«Кто же он?» Костик встал из-за стола и включил свет. Яркая лампочка осветила длинный, узкий, неуютный кабинет… Два стальных сейфа, где лежали дела, за которые он, Костик, отвечает теперь целиком и полностью; контрольная карта на стене, где он, Костик, значится еще ст. инспектором ОУР; серый ящик селектора, по которому он, Костик, будет теперь докладывать о наличии личного состава… «Кто третий?»
Он подошел к окну задернуть шторы, и в это время во двор, бросая свет фар во все стороны – только не на дорогу, въехал старенький «Запорожец» – «портсигар», как называл его сам владелец. Затем раздалось трехкратное хлопанье автомобильной дверцей, после чего ома, наконец, защелкнулась, затем, спустя полминуты, послышались тяжелые шаги по коридору, потом распахнулась дверь, и вошел бывший начальник уголовного розыска Иван Лаврентьевич Собко. Он молча протиснулся к столу, опустился, сопя и кряхтя, на стул, привычным движением выдвинул правый верхний ящик стола, пошарил в нем и, ничего не найдя, поднял глаза на нынешнего начальника розыска.
– Не курю, – сказал Костик. – Пойти взять в дежурной части?
Собко отрицательно покачал головой. Врачи давно запретили ему курить, он позволял себе это лишь в тех случаях, когда заходил сюда, в свой бывший кабинет, и выдвигал знакомый ящик. Тут он держал когда-то папиросы, тут держал их и Шабалин, но если новый начальник не курит и не держит, то и не надо. Так, видимо, следовало понимать его жест.
– Ну и правильно, – сказал Костик. – Здоровье надо беречь, Иван Лаврентьевич… – «Кто третий?» – подумал он и вновь посмотрел на Собко, словно тот мог ответить на этот вопрос.
Собко с треском задвинул ящик, откинулся на спинку стула и, опустив на стол огромный пухлый кулак, хрипло произнес:
– Это Лидер.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
С Васькой Лидером – не с нынешним вором-рецидивистом, объявленным во всесоюзный розыск, а с худым, большеголовым, едва оправившимся от голодных отеков ленинградским мальчишкой, Собко впервые встретился в декабре сорок четвертого, в детдоме, организованном в придавленной войной деревушке на Малой Кунде. Собко, тогда начинающий оперуполномоченный, месяц назад демобилизованный из армии по ранению, приехал туда на еле переставлявшей ноги милицейской лошади по сигналу поварихи детского дома. Обвинения, предъявлявшиеся поварихой заведующему детдомом, были столь серьезны, что, несмотря на массу нераскрытых преступлений (в районе бродили воровские шайки и прочего сброда), несмотря на катастрофическую нехватку сотрудников, начальник милиции приказал проверить сигнал в первую очередь.
Повариха писала, что заведующий ворует продукты, пьет, развратничает и – что самое мерзкое – бьет детей. В письме приводились конкретные факты хищения рыбы и муки, а также назывались по фамилиям дети, пострадавшие от рукоприкладства заведующего: Александрова Кира и Лидер Вася.
Собко начинал войну на Карельском перешейке, затем, когда часть сил 23-й армии перебросили под Урицк, был ранен, а по излечении направлен командиром отделения пехотного взвода, охранявшего знаменитую Дорогу жизни в районе деревни Коккорево, где и воевал до второго ранения. И здесь он навсегда запомнил ленинградских детей, вывозившихся из осажденного города на Большую землю. Маленькие угрюмые человечки, жавшиеся под брезентом в открытых кузовах полуторок и трехтонок, они не плакали, не кричали, равнодушно взирая на взметавшие снег и землю разрывы артиллерийских снарядов и авиационных бомб; не просили даже и есть. В то время, когда взрослые люди при так называемой «кахектической» форме дистрофии усыхали до 30–35 килограммов (вес 8– 9-летнего ребенка), на маленьких ленинградцев невозможно было смотреть без содрогания. Не было, наверное, на Ленинградском фронте бойца или командира, не пережившего тягостного чувства солдатской вины за страдания изможденных детей; многих из них не удалось спасти и в глубоком тылу – последствия голода оказались необратимыми. А сколько их застыло на ледяном ветру, сколько усохших трупиков вмерзло в торосы на тридцати ладожских километрах! Потухшие, старческие лица детей стояли у Собко перед глазами, когда он, полный гнева, подхлестывал голодную милицейскую клячу на подходе к Малой Кунде.
Собко был убежден, что бить этих детей мог лишь последний подонок, под каким-либо предлогом уклонившийся от фронта; оперуполномоченный представлял его себе не иначе, как разъевшимся на сиротских харчах боровом с опухшей от пьянки мордой. Он пожалел, что в спешке не поинтересовался в роно личным делом заведующего, более того – не посмотрел в милицейских учетах, где, возможно, нашлись бы компрометирующие материалы. Впрочем, Собко не сомневался, что сумеет вывести подлеца на чистую воду. Бить детей! Маленьких ленинградцев, перенесших такое, чего невозможно пожелать и врагу! При одной лишь мысли о письме поварихи перехватывало горло, и рука невольно тянулась к пистолету. «Будет запираться, юлить, – все более возбуждаясь, решил Собко, – пристрелю, как собаку! Отвечу перед трибуналом[17]17
Согласно УК того времени, дела, возбужденные против сотрудников милиции, были подсудны военным трибуналам.
[Закрыть], но пристрелю!..»
Детдом размещался в старом прочном здании о двух этажах, бывшем, по-видимому, когда-то во владении сибирских купцов; в памяти остались кованые дымники на трубах, богатые резные наличники и причудливые вензеля на внутренних поверхностях ставен. Привязав к отполированной коновязи лошадь и сбросив в розвальни тяжелый, побитый молью, но единственный в районной милиции тулуп, Собко взошел на крыльцо, миновал холодные темные сени и очутился в длинном коридоре с видневшейся в дальнем конце лестницей, ведшей на второй этаж. Ни ребятишек, ни кого-либо из взрослых видно не было. По опыту зная, что канцелярия обычно располагается на втором этаже, Собко направился к лестнице и неожиданно наткнулся на выскочившего неизвестно откуда (должно быть, все-таки из-за печки, углом выступавшей в коридор) мальчугана. По тому, как тот испуганно отпрянул, Собко немедленно заключил, что сигнал поварихи подтверждается: дети напуганы и забиты.
– Тебя как звать-то? – с жалостью разглядывая ребенка, участливо спросил Собко.
Мальчуган не ответил. Худой, большеголовый, с хлипкими, обтянутыми серой казенной материей плечиками, он настороженно смотрел на оперуполномоченного белесыми, будто выгоревшими на холодном северном солнце глазами. Левая бровь мальчугана была разорвана красным, грубо зарубцевавшимся шрамом.
– Вот беда-то, – огорченно заметил Собко. – Видно, не знаешь, как тебя и звать-то…
– Васька, – пробормотал мальчуган.
– Васька? То есть Василий? – оживился Собко. – Молоток! Вот не ожидал! А по батьке, случайно, не Иваныч?
– Петрович…
– Жаль, – вновь огорчился оперуполномоченный. – А то был бы как Чапай, Василий Иваныч. Ты кино-то про Чапая видал?..
Однако такого, в сущности, пустопорожнего разговора мальчуган не принял. Собко понял это слишком поздно, много лет спустя; тогда же он рассеянно пошарил по карманам в поисках гостинца и, ничего не найдя, потрепал мальчугана по голове:
– Ладно, считай, что за мной…
(Через три года, выведя Лидера на допрос, Собко достал из ящика стола два куска сахара и, протягивая арестованному, сказал: «На вот… погрызешь в камере…».)
Выведав у собеседника, где находится кабинет заведующего, Собко поднялся на второй этаж и, не стучась, решительно распахнул дверь в небольшую комнату, в которой, как явствовало из письма поварихи, заведующий предавался разврату с обеими воспитательницами. Впрочем, как ни предубежденно был настроен оперуполномоченный, он не мог не отметить, что комнатушка, в которую он вошел, походила на притон столь же мало, сколь и на кабинет. У неоштукатуренной бревенчатой стены стояла солдатская железная койка, покрытая жиденьким казенным одеяльцем. На обшарпанной тумбочке – кружка, но не с водкой или самогоном, а, как убедился Собко, с обыкновенной водой из омута. Голое, ничем не занавешенное окно подернуто морозной пленкой. Из мебели стояли еще стол и табурет.
Из-за стола навстречу Собко поднялся стройный молодой человек, пожалуй, ровесник оперуполномоченному, в поношенной, но чистой, хорошо отглаженной гимнастерке, туго перехваченной в талии командирским ремнем; над правым карманом тускло поблескивал эмалью орден Красной Звезды и – чуть выше – светлела нашивка за ранение, а над левым звякали при малейшем движении пять или шесть медалей, среди которых сразу бросилась в глаза такая знакомая Собко «За оборону Ленинграда»: на фоне здания Адмиралтейства группа бойцов и рабочих с винтовками наперевес… Решив, что перед ним либо неизвестный ему комсомольский деятель из обкома (районных оперуполномоченный знал хорошо), либо представитель другой заинтересованной организации, приехавший по такому же сигналу, Собко пожал ему руку и с ходу начал:
– Да как же это допустили? Куда смотрели? Где он, этот негодяй?!
– Вы, собственно, кого имеете в виду? – поинтересовался молодой человек, звякнув от рукопожатия Собко медалями.
– Как кого? Заведующего! Где он?!
– Я заведующий.
– Что?.. – сказал Собко и сел (больше сесть было негде) на железную койку, которая заскрипела на все лады, накренилась и вдруг рухнула на пол: вылетел чурбак, заменявший одну из ножек. Заниматься на такой койке развратом мог разве что сумасшедший.
– Я заведующий, – повторил молодой человек. Собко растерянно смотрел на поверженную койку. – Ничего, я потом поправлю… Садитесь вот сюда. Вы из облоно?.. – Он вышел из-за стола, придвинул к Собко единственный в комнатушке табурет, затем достал из кармана кисет, оторвал от лежавшей на столе газеты прямоугольничек и, неловко орудуя согнутой в кисти рукой, принялся сворачивать цигарку.
– Где? – отрывисто спросил Собко, указывая на изуродованную руку.
– На фронте, – неохотно ответил заведующий. – Под Шлиссельбургом…
– В январе? При прорыве?!
Заведующий кивнул.
– Да вы по какому вопросу? – осведомился он, затягиваясь самосадом. Рука его, когда он подносил цигарку ко рту, заметно дрожала. – Несчастье у нас, – пояснил заведующий, – до сих пор успокоиться не могу… Повариха уехала в поселок, никого не предупредила. Оставила за себя какую-то девчонку, племянницу, что ли… Зашел на кухню – там еще и воду не ставили. Ребятишки вот-вот из школы вернутся, а обеда нет. Что делать – ума не приложу… – Заведующего будто знобило. – А вы, собственно, из какой организации?
Собко молча вытащил письмо и подал заведующему. «Тут какое-то недоразумение, – подумал оперуполномоченный, – если не хуже того: клевета!»
Невозможно было представить, чтобы фронтовик, участник прорыва ленинградского кольца, мог воровать сиротские пайки и бить блокадных детей.
Заведующий меж тем внимательно, но, казалось, без особого интереса прочел письмо и, возвращая, сказал:
– Что ж, это не в первый раз… Все время думаю; брошу все к чертовой матери! Уйду, куда глаза глядят! Надоело! Хватит!.. – Он помолчал, справляясь с дыханием. – Да как бросишь-то… Дети… Вроде дезертирства получается… Впрочем, пожалуйста… – Он распахнул здоровой рукой дверцу тумбочки и, неловко помогая другой, звеня медалями, принялся выкладывать на стол потрепанные бухгалтерские книги, наряды, квитанции. – Пожалуйста, – повторил он. – Разбирайтесь…
И теперь, спустя много времени, Собко был не уверен, сумел бы он тогда, со своими семью классами и восьмым коридором, разобраться во всей этой отчетности. Он машинально раскрыл первый попавшийся гроссбух, и в это время гулко захлопали наружные двери, длинным валом прокатился приглушенный топот обутых в валенки детских ног, послышались ребячьи, похожие на цыплячий писк голоса.
– Из школы возвращаются, – вздохнул заведующий и выглянул в коридор. – Коля, – сказал кому-то за дверью, – позови ко мне Киру Александрову… Что я теперь скажу им насчет обеда?.. – озабоченно добавил он, возвращаясь.
Собко сидел, уткнувшись в гроссбух, но мысли его были далеки от столбиков цифр, обозначавших то ли пуды, то ли килограммы.
В дверь постучались.
– Входи-входи, Кира! – радушно пригласил заведующий, и голос его дрогнул.
Собко вскинул голову и обомлел: в дверях стояла полненькая, с румянцем во всю щеку, одним словом, цветущая девочка лет тринадцати; трудно было предположить, что она пережила страшную ленинградскую блокаду. Еще труднее по ее цветущему виду было представить, что ее здесь бьют и воруют у нее продукты. Более же всего удивило Собко то, что девочка тащила за собой того самого мальчугана Ваську, с которым он познакомился в коридоре. Мальчуган исподлобья взглянул на Собко, должно быть, глупо улыбавшегося в тот миг, шмыгнул носом и уставился в окно. Девочка крепко держала его за руку.
Откуда было знать оперуполномоченному, что цветущий вид девочки – симптом начинающегося болезненного ожирения, следствие тяжелейшей алиментарной дистрофии, и только некомпетентностью местного фельдшера можно было объяснить то, что девочка еще не в больнице. Она с кроткой улыбкой взирала на оперуполномоченного, но он и подумать не мог, что ее счастливая улыбка – следствие удачной кражи: полчаса назад удалось стащить на кухне окровавленный кусок лосятины, который она спрятала в своем тайнике.
– Вот друг без дружки никуда, – сказал заведующий. – Как ехали вместе из Ленинграда, так и теперь ни на шаг. Поверите ли: вот он, Вася, сегодня дежурил по детдому, так и она в школу не пошла… Кира, – обратился он к девочке, – с тобой товарищ хочет побеседовать. Он из милиции.
Девочка вздрогнула. Улыбка сбежала с ее лица. Она крепче стиснула руку мальчугана, так что пальцы ее побелели, а он поморщился, и начала медленно отступать к к двери, таща за собой друга. Собко, ничего не понимая, привстал с табурета.
– Нет! – закричала вдруг девочка. – Нет! Не хочу! Нет!..
– Кира, успокойся, что ты… – сказал заведующий. – Кира…
– Нет, Вася! Не хочу! Нет!..
– Кира, ради бога… – Заведующий разволновался, отчего изуродованная рука его начала сильно подергиваться. – Кира…
Девочка захлебывалась в крике. Мальчуган, злобно взглянув на Собко, распахнул дверь и вывел девочку в коридор, откуда еще слышалось всхлипывание. Собко почувствовал, что дыбом встают волосы.
Заведующий нервно, рассыпая табак, пытался свернуть новую цигарку.
– Дети травмированные, – сказал он. – Психика на пределе. Стараемся не волновать… – По лицу заведующего струился пот. – А тут еще эти письма, сигналы… Вы ведь не первый тут… и подозреваю, что не последний. И каждый раз подобная встряска…
Откуда было знать оперуполномоченному, что в декабре 1941 года за хищение мяса в Ленинграде расстреляли некоего Николая Ивановича, с дочерью которого – хилой болезненной девочкой – дружила десятилетняя тогда Кира Александрова. С тех пор слова «мясо» и «милиция» слились для нее со страшным словом «расстрел». Мясо лежало у нее в тайнике. А милиция – Собко – сидела в кабинете заведующего. Конечно, расстрела девочка не боялась, но это страшное воспоминание: обыск, вой женщины, мертвая подружка – она умерла потом от голода, – все это нахлынуло с такой силой, что мирный перестук ходиков на стене показался стуком блокадного метронома.
– Так, – с трудом произнес Собко. – А что она вообще за человек? Эта повариха.
– Да как вам сказать… Повар как повар. Замечаний по работе нет… если не считать сегодняшнего случая… Впрочем, говорят, что она дочь какого-то высланного кулака', но я слухам большого значения не придаю…
– Так вот оно что! – вскричал Собко, грохая кулаком по столу так, что несколько квитанций слетело на пол. – Ну, ничего! Я до нее доберусь! Узнаем, кому Советская власть не по нутру!..
Ярости его не было границ: оклеветать фронтовика, прорывавшего блокаду, брошенного и теперь на труднейший участок работы – блокадных сирот! Оставить такое без последствий было нельзя.
В ту же ночь, не слушая возражений и предложения остаться до утра, не щадя надорвавшейся на лесозаготовках клячи, Собко выехал обратно. Выехал, не проверив документов, не опросив ни детей, ни воспитательниц, одна из которых была уже беременна от заведующего и, подозревая в сожительстве с ним другую, из ревности рассказала потом на следствии все.
Это был для Собко жестокий урок. Орден, нашивка за ранение и медали заведующего были не поддельными: он заработал их собственной кровью, притом именно там, где говорил – в ленинградских болотах. С другой стороны, и повариха действительно была дочерью сосланного в тридцатые годы кулака. И, однако, все, что она сообщала в своем письме, оказалось правдой: заведующий пил, воровал продукты и был замечен в рукоприкладстве.
Детдом на Малой Кунде отнюдь не походил на современные школы-интернаты. Здесь собирались дети, чья жизнь с самого начала была покорежена, раздавлена, смята, чья психика длительное время надрывалась от нечеловеческих испытаний, чье тело едва оправилось от страшной голодной болезни, не только разрушительно действующей на организм, но убивающей в человеке ум и душу. Из-за малейшего повода возникал бунт. Беременную воспитательницу, сделавшую самое невинное замечание, ударили табуреткой по животу. Повариху, жалевшую их всей душой, едва не зарезали дежурные по кухне, когда она упрекнула их в курении. Нелегко и не каждый мог найти подход к этим детям. Не смог найти его и заведующий и, когда убедился в этом, запил. А потом последовало все остальное. Впрочем, и продукты он брал не для обогащения, а только на пьянку.
