Текст книги "Ищу комиссара"
Автор книги: Владимир Двоеглазов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)
10
Магнитофон фирмы «Телефункен» канул как в воду. Алиби спившегося инженера Сипягина было установлено: осуществить почти одновременно кражу нескольких мешков цемента и магнитофона он вряд ли сумел бы и, главное, вряд ли пошел бы на это. Дактилоскопическая экспертиза, как и следовало ожидать, ничего не дала.
Повторные допросы потерпевших – вертолетчика и его жены – с настоятельными и многократными предложениями вспомнить, что еще похищено из квартиры, также не принесли положительного результата. Жена вертолетчика выразила даже удивление по поводу «мелочности» Редозубова, решительно заявив, что если даже что-то еще и похищено, то ей ничего не нужно, кроме магнитофона, так как исчезновение именно этого последнего чрезвычайно огорчило их мальчика, недавно вернувшегося из Артека.
Между тем знай Редозубов с самого начала, что кроме магнитофона похищены две многоцветные шариковые ручки, сломанная зажигалка в виде пистолета, коробка из-под монпансье с рыболовными крючками и несколько оловянных солдатиков, – знай он это с самого начала, розыск вряд ли затянулся бы на полторы недели. Все эти мелкие, не имеющие практически ценности предметы (по сравнению с нетронутыми вещами в квартире вертолетчика) неопровержимо указали бы на то, что кражу совершили малолетние. Но, к сожалению, выяснилось это лишь после того, как их обнаружили.
Чиладзе на третий день после кражи вылетел в область на совещание в УУР, Костик ездил по району; Шабалин же, замученный отчетами по итогам девяти месяцев, обратил внимание на кражу лишь тогда, когда, подбивая процент раскрываемости, просматривал нераскрытые дела и прикидывал, что еще можно раскрыть в ближайшие два-три дня, с тем, чтобы проделанная работа вошла в отчет. Выслушав соображения Редозубова по поводу спившегося инженера, просмотрев короткие справки о беседах с жителями близлежащих домов, Шабалин, перелистывая тоненькое дело по «Телефункену», спросил:
– Всё? А это что тут у тебя в плане еще записано… проверить подростков… Хайма?..
Редозубов смешался. Совсем недавно он был свидетелем того, как Шабалин отчитывал лейтенанта Комарова, просматривая составленный им план оперативно-розыскных мероприятий: «Версии должны быть дельные, достоверные, реальные! А у тебя что? Дым! Дунул – и нету! Для счета! Для создания видимости, что ты чем-то занимаешься!» Редозубов не без основания полагал, что версия с мальчишками, записанная им на всякий случай, вызовет подобную же реакцию начальника ОУР. Однако случилось обратное. Едва уяснив, в чем дело, Шабалин заявил:
– Хайма? Это интересно! Его старик называл? Этим деятелем надо заняться немедленно!
Еще более неожиданными для стажера были дальнейшие действия Шабалина. Сняв трубку и набрав номер, начальник розыска вступил в странные переговоры с инспектором детской комнаты Савиной:
– Валентина Александровна? Я вас приветствую. Шабалин. Вы не могли бы сейчас подойти на минутку?
Уже одно то, что он назвал инспектора ДКМ на «вы», говорило о многом. Редозубов понял, что невольно оказался вовлеченным в какие-то особые, возникшие не вчера и не позавчера отношения начальника ОУР и инспектора детской комнаты. Выслушав пространные объяснения Савиной, доказывавшей, по-видимому, почему она не сможет явиться в отдел даже на минутку, Шабалин с глубоким вздохом продолжал:
– Болеете? Ах, какая жалость… Да нет, ничего особенного, Валентина Александровна. Так, пустяковая кражонка… Да, кажется, ваших деток работа… Да нет, мелочь… – Он прикрыл ладонью микрофон и быстро спросил: – Сколько маг стоит?
– Пятьсот пятьдесят, – ответил Редозубов.
– Мелочь, – повторил в трубку Шабалин. – Пятьсот пятьдесят… Да, конечно, рублей – не тысяч… Для детской комнаты это не кража, я понимаю. Не стоит внимания, Валентина Александровна. Ну, извините, что побеспокоил! – Он положил трубку и, довольный произведенным эффектом (после сообщения о размере кражи на той стороне связи воцарилось подавленное молчание), сказал: – Вот так всегда! Детки квартиры чистят, а детская комната – болеет!
Быстро уложив в сейф дела, прошнурованную черновую тетрадь и тоненькую папку по «Телефункену», он встал из-за стола, взглянул на часы – время шло к обеду – и, махнув рукой, словно говоря этим, что ничего не поделаешь, придется и сегодня без обеда, произнес:
– Поехали!
Они направились в дежурную часть. Желтого «газика» на месте не оказалось: его забрал уехавший по вызову на семейный скандал оперативный дежурный. Помощник дежурного предложил Шабалину обшарпанный, с помятым кузовом, грязно-голубой автозак. Редозубов открыл боковую дверцу кузова, забрался в темное прокуренное нутро и, подстелив купленный утром и не разрезанный еще «Футбол-хоккей», устроился на лавке для конвоя. Шабалин захлопнул за ним дверцу и сел в кабину.
Сидя в гулко громыхающем железными решетками закрытом кузове, Редозубов пытался взять себя в руки и ни о чем не думать, но вместо этого чувствовал, что глубокие сомнения и горькая тоска захватывают его все сильнее.
Он спрашивал себя и не находил ответа, не мог понять: как оказался он в этом пыльном грохочущем нутре добитого автозака, мчащегося по ухабам неизвестно куда, а главное – непонятно зачем? Неужели в том и состояло его, Редозубова, жизненное предназначение, чтобы вот так, сорвавшись с места, даже не пообедав, ехать за каким-то «Телефункеном», чтобы успокоить какого-то Игоря, вернувшегося из Артека и не нашедшего одной из своих игрушек? Для чего же он закончил автомобильный техникум, потратил столько бессонных ночей, изучая уравнения критической устойчивости, вычерчивая графики динамических систем и нагрузочных режимов, вникая в структурные формулы крекинг-бензинов и дистиллятных масел? Для чего провел столько напряженных часов и дней у стендов технической диагностики и в смотровых канавах? Неужели все это нужно было только для того, чтобы теперь, забыв про все, мчаться сломя голову за каким-то Хаймой?
Редозубов вдруг понял, что всегда, во все важные, переломные моменты своей жизни он, оказывается, шел на поводу у каких-то посторонних людей, руководствовавшихся исключительно личными или, вернее, ведомственными соображениями, нимало не интересовавшихся мнением самого Редозубова и, уж конечно, менее всего заботившихся о его судьбе.
За примерами далеко ходить не приходилось. Так, мечтая попасть в автомобильные войска и имея, казалось бы, для осуществления своей мечты все основания, он без возражений принял предложение капитана-пограничника только потому, что тот заявил, будто такие парни, как Редозубов, позарез нужны на границе. И когда на другой день у Редозубова спросили, где он хотел бы служить, капитан-пограничник, не дав сказать и слова, заявил, что вопрос, по его мнению, следует считать решенным: парень желает служить на границе, и он, капитан, может это только приветствовать. Самое же обидное заключалось в том, что, встретив Редозубова незадолго перед демобилизацией, капитан пограничник (вернее, он стал к тому времени уже майором), кивая на знаки воинской доблести и на две медали, украшавшие грудь Редозубова, воскликнул:
– Богатырь! И служил на заставе богатырской! Вот видишь!.. А помнишь, ты хотел в какие-то там автомобильные войска? – Он хлопнул Редозубова по сержантскому погону и, довольный собой, захохотал, давая понять, насколько несерьезным было желание Редозубова. – Скажи спасибо, что я тебя сразу разглядел!..
Да, так было всегда: добросовестность, с которою он приступал к любой порученной работе, всюду понимали так, будто это конкретное дело и есть его истинное призвание. Но то была армия. Каждый мужчина в нашей стране – солдат, и на каком бы посту ни застала его армейская служба, всюду он обязан приложить максимум стараний и способностей и выполнить свой долг. Так рассуждал Редозубов-старший, закончивший войну в звании капитана и в должности командира автобата. И Редозубов-младший, ушедший в армию через два года после смерти отца, свой долг выполнил.
Но милиция!.. Почему милиция?.. Почему он здесь не нашел в себе силы отказаться? К милицейской службе он не чувствовал ни тяги, ни призвания. И добро бы еще в ГАИ, куда первоначально направил его райком комсомола: как автомобилист, в ГАИ он чувствовал бы себя более или менее уверенно… Но уголовный розыск?!
Он мысленно окинул взглядом свои полтора месяца службы в милиции и пришел в отчаяние. Что же он сделал за этот немалый срок? Раскрыл кражу пятирублевого поролонового коврика и электрической бритвы, за которыми бегал три дня по всему поселку? Еще два-три таких же «дела»? И это за полтора месяца! Водитель лесовозного автомобиля вывозит за этот срок пять тысяч кубометров леса!.. «Да, я безвольный человек, – с горечью думал Редозубов, подпрыгивая на жесткой лавке для конвоя. – Разве нельзя было отказаться? Ведь каждый понял бы, что в гараже от меня куда больше толку…».
Автозак затормозил между тем у старого, с оборванными наличниками, восьмиквартирного дома по Краснопартизанскому переулку. Это был один из первых домов-ветеранов, выстроенных в поселке, когда еще только образовывался леспромхоз. Редозубов дождался, пока Шабалин вылез из кабины и выпустил его на свободу. Яркое солнце ослепило после пребывания в полутьме. Двор являл собой крайнюю степень бесхозяйственности и беспорядка и, что самое огорчительное, равнодушия населявших его обитателей, с которыми не могли пока сладить ни участковый, ни санэпидстанция, ни даже поселковый Совет.
Обойдя полуразрушенную поленницу почерневших осиновых дров и кучу мусора напротив крыльца, Шабалин и Редозубов вошли в темный коридор и постучались в одну из квартир. Ответа не последовало. Шабалин постучался еще раз, открыл дверь.
На стоявшей у противоположной от входа стены двуспальной кровати, застланной грязным матрацем и свалявшимися, еще более грязными простынями, спала, раскинув полные руки, женщина в засаленной, залитой красным вином шелковой комбинации. Рядом с ней храпел небритый парень лет двадцати пяти, с опухшей от пьянки физиономией, едва прикрытый до пояса ватным одеялом. Еще один, такого же, приблизительно, возраста, спал на полу, в полуметре от кровати, подстелив полушубок.
А в углу, за столом, заставленным множеством бутылок из-под водки и крепленого вина, заваленным объедками, сидел худой тщедушный парнишка лет двенадцати, зажав в кулачках кусок хлеба и хвост сушеной рыбы. Он без удивления смотрел на вошедших – подобные визиты ему были, видно, не в диковинку.
Это и был известный в поселке вор по кличке Хайма.
11
Во всяком ремесле, понимаемом широко, есть мастера, работы которых несравнимы с работами других представителей той же профессии. И когда заходит речь о тайнах ремесла, следует со всей определенностью признать, что лишь они, эти мастера, действительно владеют тайнами; все остальные овладевают лишь навыками. Конечно, подобных мастеров не может быть сотни, сколь бы массовой ни была профессия; вряд ли могут исчисляться они также и десятками; их всегда единицы, и явление таких мастеров не обусловливается порой ни временем, ни местом, ни даже потребностью в них общества.
Вряд ли таежному северному району, славящемуся своими мастерами по заготовке и разделке древесины, транспортировке газа и леса, мастерами погрузки и разгрузки, вождения различных летательных аппаратов и тяжелых плетевозов, – вряд ли такому району был катастрофически необходим также и выдающийся мастер дамского платья. И, однако, такой мастер – в лице Липатия Львовича Ветцеля – здесь существовал. Как ни странно, об этом мало кто знал. Все считали его просто хорошим портным, что, конечно, и так было немало. Гораздо большей известностью пользовались, как уже говорилось, исключительные, переходящие, по мнению многих, всякие границы вежливость и предупредительность Липатия Львовича, без малейшей, однако, тени подобострастия или угодливости перед кем бы то ни было.
Еще большее удивление вызвало однажды появление Ветцеля в леспромхозовском клубе на вечере, посвященном 30-летию Победы, с четырьмя наградами на груди, среди которых была редкая в этих местах, никогда не бывших под оккупацией, потемневшая латунная медаль «Партизану Отечественной войны» 2-й степени.
Ветцель был старожилом района: он приехал сюда после войны и с тех пор его не покидал. Поразительная расположенность Липатия Львовича ко всем людям без исключения и без какого-либо деления на плохих и хороших, невзирая ни на какие их слабости и недостатки, воспринималась некоторыми как естественное следствие тихой и размеренной, не отягощаемой даже семейными заботами одинокой жизни; иным же казалось, что этот аккуратный благообразный старичок, с белой как лунь головой, себе на уме и не желает, в ущерб собственному здоровью и спокойствию, не только раздражаться, но и просто расстраиваться или волноваться из-за каких-то неурядиц. Кто бы мог подумать, что такой человек награжден партизанской медалью!
И уж тем более никто бы никогда не подумал, что в душе этого скромного человека с вечной доброжелательной улыбкой заложен заряд такой смертельной ненависти, какой хватило бы и более темпераментному человеку на три жизни.
Ветцель был одинок не по своей воле. Его престарелую бабушку, мать, отца и младшего брата-подростка расстреляли бандиты из эйнзатцкоманды «4-а», проходившей маршем через Чернигов. Беременную жену Липатия затоптал коваными сапогами унтерштурмфюрер СС Вальтер Штеймле. Двух старших сестер замучили пьяные полицаи 399-й черниговской оберфельдкомендатуры.
Поседевшего в двадцать восемь лет Липатия Ветцеля, бывшего уже в те годы известным портным, спрятала у себя дома семья русского сапожника; в ту же ночь Ветцель ушел из города и сумел прибиться к партизанам.
В отряде, где комиссаром оказался ответственный партийный работник, жене которого Ветцель сшил до войны коверкотовый, английского покроя костюм, Липатия, по его настоятельной просьбе, зачислили в группу подрывников, и он усердно изучал принцип действия колесных замыкателей и способы изготовления кумулятивных зарядов, а в остальное время латал партизанам старую одежду или перешивал из трофейного тряпья новую. Здесь, в отряде, он почувствовал себя рожденным заново.
Незадолго перед выходом на первое самостоятельное задание на базу привели для допроса эсэсовского офицера. Едва увидав перед собой фашиста, Ветцель вскочил с пня и, размахивая большими портновскими ножницами, с диким нечеловеческим воплем бросился на врага. Командир отряда, возблагодарив судьбу за то, что под рукой у Ветцеля не оказалось другого оружия, кроме ножниц, иначе не видать бы в живых добытого с таким трудом эсэсовца, немедленно приказал отчислить «храброго портняжку» (как прозвали Ветцеля в отряде) из подрывников и окончательно определить в хозвзвод. Комиссар к тому времени погиб, и вступиться за Липатия было некому.
Впрочем, и находясь в хозвзводе, Ветцель вполне заслужил свою партизанскую медаль. Освоив дополнительно шорное и сапожное ремесло, он ни минуты не сидел без дела; портняжничал, начиная от телогреек и маскхалатов и кончая подгонкой для разведчиков немецкого обмундирования; в то время и в тех условиях он делал то, что в полной мере могут оценить лишь партизаны.
В конце сентября 1943 года, войдя вместе со своей частью в освобожденный Чернигов, Ветцель бросился искать семью сапожника, которая спасла его от фашистов.
И тут он узнал такое, от чего впору было выть волком. Оказалось, что семью сапожника выдал провокатор. Сапожник и его жена скончались в страшных муках на допросах в комендатуре, а их четверых малолетних детей живьем сбросили в колодец. Имя провокатора осталось неизвестным. Во вновь организованном Черниговском управлении КГБ, куда обратился Ветцель, ничем помочь не могли, но заверили, что ни один изменник от возмездия не уйдет.
Однако имени провокатора не удалось установить и при последующих расследованиях дел гитлеровских пособников Возможно, предатель успел бежать с немцами, вполне также возможно, был разоблачен и расстрелян за другие преступления, но не исключалась также и возможность, что он сумел замести следы, жив и ходит где-то рядом. Сознание того, что предатель не установлен и, быть может, злорадствует над его, Липатия, горем и горем других людей, было невыносимо для Ветцеля. Он должен был найти провокатора во что бы то ни стало.
Заподозрив как-то одного из переживших оккупацию черниговцев, Липатий прибежал в управление госбезопасности с требованием немедля арестовать фашистского прихвостня. Выяснилось, однако, что человек, которого заподозрил Ветцель, был подпольщиком и за свою работу в тылу врага награжден орденом Ленина. Этот случай совершенно убил Ветцеля, теперь уже не потому, что не удалось найти предателя, а потому, что он заподозрил героя. Ветцель с ужасом вдруг обнаружил, что, бродя по разрушенным кварталам города, он всматривается с подозрением в каждого, кто встречается ему на пути. И тогда он понял, что, оставаясь в Чернигове, непременно сойдет с ума, подозревая всех и каждого и бросая тень на невинных людей.
Оказавшись в Западной Сибири, Ветцель почувствовал себя рожденным в третий раз. В этом лесном заболоченном районе, живо напоминавшем ему партизанский край, жили отважные работящие люди, удалью похожие на партизан. Так же, как партизаны, они длительное время проводили в лесу, выполняя тяжелую и ответственную работу; так же, как партизаны, они возвращались из лесу усталые и заросшие, но с чувством гордости за порученное им важное для народа дело; так же, как партизаны, они умели широко, бесшабашно отметить трудовую победу.
Ветцель, живя в молодежном общежитии, никогда не отказывался ни от одной компании, если его приглашали. Приглашали же его часто. И не только потому, что большинству этих парней в разное время требовалось, согласно моде, то ушить, сузить брюки, то, напротив, расклешить до невозможных размеров; невестам этих ребят нужны были свадебные платья, а женам – красивые наряды, – было и это, но потом его стали приглашать просто так, просто потому, что привыкли к этому доброму старику (Ветцель в тридцать лет выглядел уже стариком). Сам никогда в жизни не выпивший ни одной рюмки водки и не выкуривший ни одной папиросы, Ветцель часами высиживал в дымном чаду, радостно улыбаясь и веселясь вместе со всеми.
Но если, находясь на работе или в компании шумных лесорубов, он испытывал чувство радости и даже умиления от общения с людьми, то, возвращаясь в свое жилище, Липатий Львович попадал совсем в другой мир.
Стены двух его комнат были заняты высокими – до потолка– стеллажами, на которых стояли книги, альбомы, папки с вырезками из газет и журналов, общие тетради с выписками… Здесь были мемуары Гудериана и дневники Гальдера, воспоминания узников Равенсбрюка и Хорольской ямы, издания документов Нюрнбергского процесса и Международной конференции по вопросам преследования нацистских преступников, «Дневник Анны Франк» и «Путеводитель по Освенциму», фотографии мемориала Хатыни и репродукции «Молодогвардейцев на допросе» и «Герники», «Песня фашистских бомбардировщиков» Эйса Крите и «Репортаж с петлей на шее» Юлиуса Фучика, «Дневные звезды» Ольги Берггольц и портрет депутата Верховного Совета СССР, дважды Героя Социалистического Труда, украинской колхозницы Степаниды Демидовны Виштак, угнанной фашистами в 1942 году в Германию, где она работала на кирпичном заводе в Лейпциге…
Вновь и вновь перебирая эти человеческие документы, Липатий Львович поражался чудовищному равнодушию мира к фашистским проявлениям.
…Как-то раз Липатия Львовича поразила совершенно неожиданно пришедшая в голову мысль: если человека, укравшего кошелек с деньгами, называют преступником, то как в таком случае назвать палача, руки которого обагрены кровью тысяч невинных жертв?..
Поскольку, пользуясь такой постановкой вопроса, Ветцель ответа не находил, ибо именно так – преступниками– назвал главарей третьего рейха Международный Военный Трибунал, – мысль трансформировалась в следующую формулу: если палача, на совести которого тысячи, а то и миллионы загубленных душ, можно назвать преступником, то можно ли точно так же – преступником – назвать и вора, укравшего кошелек?
Ветцель не задумывался над тем, что вор, укравший кошелек, мог украсть и продовольственную карточку в блокадном Ленинграде и тем самым обречь кого-то на голодную смерть; не выводил отсюда никакой теории всепрощения и даже в душе не пытался осудить суровость уголовного кодекса, – все это просто не приходило ему в голову. Но его личное отношение к тем, кого закон безоговорочно (и, конечно, не без оснований) называл преступниками, коренным образом изменилось, – он не мог называть этих людей преступниками уже только за то, что они не фашисты.
Именно в это время, то есть приблизительно за год до описываемых в этой книге событий, когда Костик был старшим инспектором ОУР, а Шабалин просто инспектором, когда работал еще майор Собко, а Редозубов и не помышлял о милицейской службе, – Ветцеля пригласили к телефону. Звонил Костик. Ветцель поначалу не мог понять, о чем речь. Наконец, уяснил, что Костик просит его принять на работу девушку, которую он, Костик, рекомендует.
– Да в чем же дело? – сказал Липатий Львович, недоумевая, почему такую простую просьбу старший лейтенант излагает столь туманно и длинно. – Конечно, присылайте! Она уже работала в нашей области? Впрочем, неважно! Если даже ничего не умеет, я возьму ее ученицей.
– Да нет, работать-то работала, – ответил Костик и снова замялся. – Но… как бы это вам объяснить… в довольно специфических условиях… Она недавно возвратилась из мест лишения.
– Лишения? Какого лишения?
– Лишения свободы.
– Господи! – сказал Ветцель.
– Ну вот видите, – вздохнул Костик. – Кому ни позвоню– люди нужны всем, а как скажу – откуда…
– Да вы что! – закричал Ветцель. – Немедленно присылайте ее ко мне!..
– Видите ли, – осторожно перебил задыхавшегося Ветцеля Костик. – Дело в том, что она сидела за кражу. Два года.
– Господи! – разволновался еще более Липатий Львович. – Что же она такого могла украсть, что ее на целых два года?..
– Да так, кое-что по мелочи, – ответил Костик. – Ну, в общем, квартирная кража. Но она была не главная. Просто пособница… Так что я думаю…
– Да о чем вы думаете! – вновь закричал Ветцель. – Присылайте ее ко мне! И притом немедленно!..
