Текст книги "Императорские фиалки"

Автор книги: Владимир Нефф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

ВЛАДИМИР НЕФФ

Императорские Фиалки

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

«Императорские фиалки» – вторая книга широко известного в Чехословакии и за ее пределами цикла романов Владимира Неффа о жизни чешского общества за целое столетие. В этом произведении мы снова встречаемся с героями его первого романа «Браки по расчету» – с чешскими предпринимателями Яном Борном и Мартином Недобылом. Теперь – в 70-е годы XIX века – это уже «хозяева жизни», купившие все ее блага. Страшны для них только рабочие – не вполне осознавшая себя, но могучая сила. Процветающее предприятие Яна Борна, разбогатевшего после удачной банковской спекуляции и крупных сделок с французским торговцем духами «Императорские фиалки», земельные махинации Мартина Недобыла – все это свидетельство подъема чешской буржуазии, воспользовавшейся кризисом некогда мощной Австрийской монархии, ее поражением в войне с Пруссией (1866) а последовавшими серьезными финансовыми, политическими и экономическими осложнениями.

Но не только об истории взлета, а в последующих романах цикла – и падения чешской буржуазии рассказывает писатель. Взволнованно, влюбленно повествует он о жизни Праги – столицы королевства Чешского – и ее жителях. Мы узнаем, как рос и развивался этот город, как разрушались старые городские стены и раздвигались горизонты чешского народа, узнаем – порой с комической стороны, – о широком движении за эмансипацию женщин, о чешской науке и культуре, о лучших ее представителях – биологе Яне Евангелисто Пуркине, музыкантах Антонине Дворжаке, Бедржихе Сметане и других.

В «Императорских фиалках», так же как и в «Браках по расчету», Нефф выносит свое повествование за границы Чехии. Перед нами яркие картины Парижа в дни Коммуны, перипетии дипломатических отношений Франции, Австрии, Пруссии.

Владимир Нефф хорошо владеет законами своего излюбленного жанра – исторической эпопеи. У него есть определенный взгляд на мир, на историю Чехии. Действие романа развивается органично, естественно. Поступки героев отвечают их характерам. Интонация романа ироническая, особенно там, где нужно показать ничтожество «сильных мира сего». Ирония пронизывает все: стиль, композицию, конфликты. Писатель как бы стоит над своими героями, и вместе с тем он не сторонний наблюдатель, его позиция в жизни вполне отвечает объективной правде истории. Вера его В успех борьбы трудового народа непоколебима.

Часть первая. Красотки-бесприданницы

Глава первая ПРЯХИ

1

Маменька, хоть была не из богатых и красотой не отличалась, не испытала за свое девичество того, что судьба уготовила двум ее дочерям – старшей, Гане, и младшей, Бетуше; не испытала она унизительного ожидания жениха, которое Гане едва не стоило жизни. Дочь лабазника из Младой Болеславы, свободного горожанина, о чем свидетельствует грамота от 1779 года, по которой его отец получил вольную, – Магдалена вырастала из детских платьев, училась варить и шить, стирать и гладить, убирать комнаты и мыть посуду; воспитывали ее при этом в строгих правилах и повторяли их столь часто, что они запечатлелись в бесхитростной душе ребенка, как непреложные, незыблемые законы природы, как-то: бойся господа бога, ему ведомо каждое помышление твое, даже самое затаенное; будь послушна, не прекословь родителям, а когда выйдешь замуж – мужу. Не помышляй о важных делах, о коих надлежит помышлять только мужчинам. Не любопытствуй; будь бережлива и прилежна, ибо расточительность и праздность ведут к нужде, а нужда – самое страшное несчастье, какое только может постичь человека.

Вот и боялась Магдаленка господа бога, не помышляла о важных делах, о коих помышлять надлежит только мужчинам, была послушна и прилежна, бережлива и старательна, не прекословила и не любопытствовала. «Девочку до двенадцати лет береги, до шестнадцати – стереги, а после шестнадцати благодари того, кто уведет ее из дома твоего», – гласит старинная народная поговорка. Пора, когда Магдаленку следовало стеречь, еще не миновала, и, не будучи любопытной, девочка думать не думала о том, что ее ждет впереди. До шестнадцати еще бог весть как далеко, она и представить себе не могла, когда это будет, ведь ей до пятнадцати целых двух месяцев не хватало!

Но вот, однажды утром, когда она, детски беспечная и по-своему счастливая, кормила во дворе кроликов, ее позвал десятилетний братишка: зовут, мол, немедля наверх. Она немедля поднялась наверх и увидела, что в парадной комнате, так называемой гостиной, лучшим украшением которой служила сделанная из разноцветных стеклянных палочек пустая клетка скончавшейся два года назад канарейки Манинки, – клетка под лучами солнца сверкала и переливалась, точно райское видение, – вместе с ее бесценными родителями сидит, словно аршин проглотил, высокий, дородный мужчина – пан городской советник, недавно переведенный в Младу Болеславу. Магдаленка встречала его только на воскресных прогулках. При виде девушки гость, парадно одетый с головы до пят, учтиво поднялся, поднялись и родители, а отец, лабазник и свободный горожанин, произнес:

– Вот, Магдалена, твой суженый, пан городской советник, доктор прав Ваха, он только что просил твоей руки.

– Хотите ли вы стать моей женушкой, дорогая Магдалена? – спросил пан Ваха, обнажая в широкой улыбке крупные зубы.

Испуганная, растерянная Магдаленка вопрошающе посмотрела на маменьку, не даст ли та знаком понять, что ей ответить чужому пану. И маменька, сияя и плача от радости, кивала головой, отчего жирные складки ее двойного подбородка то собирались, то распускались вновь, а на тучном лице словно было написано: скажи «да», дитя, не упускай счастья, скажи «да», скажи «да»!

– Благодарствую, да! – вымолвила Магдаленка, переводя робкий взгляд с маменьки на полное лицо пана, украшенное безукоризненно закрученными кверху черными усиками, похожими на галочки, которые ставят в отчетах или инвентарных описях.

– Вот и сладили, – сказал отец-лабазник, потирая руки. – А теперь поцелуйтесь, дети, и будьте счастливы. Пошевеливайся, Магдаленка, пошевеливайся, не стой столбом.

Магдалена, сдерживая дрожь в руках и животе, перестала стоять столбом, пошевельнулась, а пан городской советник пощекотал ее щеки своими острыми усиками. Через три месяца, в день, когда девушке исполнилось пятнадцать лет и один месяц, пан городской советник, доктор Ваха, повел ее к алтарю. Сделал это моложавый вдовец якобы из побуждений возвышенных, а в сущности, просто потому, что его полнокровное, раскормленное тело всей силой потянулось к чистоте и юности.

В родном городе судьба Магдалены стала предметом жгучей, беспредельной зависти.

2

Дипломированный городской советник, пан доктор Моймир Ваха, был человек серьезный, безукоризненный чиновник, беззаветный раб предписаний, постановлений, циркуляров и цифр. «Не терплю запущенных дел, запущенных дел у меня не может быть», – говаривал он, и в самом деле запущенных дел у него не водилось. «Я служу людям, а не клиентам, – говорил он еще. – Другие вызовут, скажем, на восемь часов человек двадцать, и те ждут полдня, пока-то до них дойдет черед. Я вызываю постепенно – одного на восемь, другого – на девять, а третьего – на десять часов, и дело движется как по маслу, и в очереди никто не томится. У меня все обдумано, цирюльника, к примеру, я не вызову на субботу, знаю, в субботу у него работы по горло. А крестьянина вызываю на восемь часов, – пусть от его деревни хоть четыре часа ходьбы, – зато мужлану ничего не стоит подняться в четыре часа утра. Чиновнику надлежит все взвешивать и быть отзывчивым».

Имея склонность к полноте, сам Ваха поднимался рано, часов эдак в шесть. Прогуливаясь возле дома, он попивал карловарскую воду, которую заказывал ящиками. Был он очень набожен, по воскресеньям и праздникам ходил с женой, а позднее – с обеими дочерьми в церковь, где вместе с ними восседал на почетной чиновничьей скамье. О, как величественно, неторопливо шествовал он со своей семьей по площади к храму – высокий, дородный, в парадном цилиндре, на иссиня-черном костюме ни пятнышка, благоухающий одеколоном: после квасцов он протер им лицо, порезанное бритвой, – словом, само совершенство; всю неделю он усердно выполнял свой долг перед людьми, а теперь направляется в храм господень – исполнить свой долг перед всевышним. Пани Магдалена, молитвенничек под мышкой, маленькая, худенькая, в черной бархатной, не раз перешитой мантилье – муж скупился на ее туалеты, – ступала осторожненько и нерешительно и терялась возле могучего супруга, делалась незаметной рядом с ним. Видимо, она даже сознавала это, ибо улыбка, освещавшая ее спокойное, круглое лицо, которое очень украшала ямочка на левой щеке, была робкая, неуверенная, застенчивая; и после десяти и даже двадцати лет жизни с доктором прав Моймиром Вахой у нее был такой вид, словно она все еще не могла поверить, что ей достался такой порядочный, такой почтенный супруг, все еще не привыкла к мысли, что она, ничем не примечательная дочь лабазника, возвысилась до положения важной госпожи, пани докторши, городской, а позднее – земской советницы.

Уравновешенность и спокойствие пана доктора прав Моймира Вахи, его согласие с обществом, небесами и собственной совестью были, однако, только внешними. Неотступная мысль, что в высших сферах его не оценили, не давала ему покоя, и потому в душе пан доктор таил недовольство и злобу; медленное продвижение по службе он приписывал чешскому происхождению, но, как ни странно, от своей национальности не отрекался и не пытался ее изменить. Обиду и неудовлетворенность, которые Ваха постоянно испытывал на службе, он вымещал дома. Тут он чувствовал себя владыкой, всемогущим властелином. «Иначе зачем мне жена? Мужу подобает добиваться намеченной цели, а жене помалкивать», – говаривал он. Бывало, сколько страху натерпится пани Магдалена, если дрова сырые или плита дымит и есть опасность опоздать с обедом. Муж разрешал ей держать служанку, но непременно молоденькую, стало быть, недорогую, хотя толку от нее чуть, – одну из тех девушек с Немецких гор, которые нанимались в чешские семьи, чтобы научиться второму официальному языку страны.

– Хозяин спит, – говорила пани Магдалена, прикладывая палец к губам, когда после обеда муж ложился вздремнуть на четверть часа; однако ее предосторожность была излишней, и без того все понимали, насколько важен отдых главы семьи, поэтому, пока он спал, никому и в голову не приходило говорить иначе, как шепотом. Пан Ваха любил говяжий язык с подливкой по-польски. И к этому его пристрастию вся семья: пани Магдалена, Гана, Бетуша и даже служанка, немка с гор, – относилась с должным почтением. Язык с подливкой по-польски был тем самым возвеличен, перестал быть обыкновенным языком с подливкой по-польски, а сделался блюдом, которое очень любил сам хозяин, или папенька.

«Это папенька любит», – отмечали про себя все члены семьи, когда на стол подавался язык с подливкой по-польски.

– Это я люблю, – изрекал пан Ваха, сознавая всю значительность своих слов.

Его «я сказал» было бесповоротным.

– Сколько положить тебе кнедликов? – спрашивала пани Магдалена, наполняя ему за ужином тарелку.

– Два, – твердо отвечал пан Ваха.

– Только два? Останешься голодным.

– Я сказал – два.

– Да ведь они маленькие! Положу три, ладно?

– Я сказал – два, – повторял муж, хладнокровный, неумолимый, величавый повелитель мыслей и поступков жены.

Через одиннадцать месяцев после свадьбы, как раз в день своего шестнадцатилетия, пани Магдалена родила ему дочь, названную Ганой, а в семнадцать – произвела на свет Бетушу. Пан Ваха был очень недоволен, что господь не послал ему сына, и всячески давал это понять. Дочерей своих он прозвал пряхами, намекая тем самым, что славная династия всеми уважаемых ревностных чиновников Вахов, которые никогда не запускали дела, вымрет по мужской линии и продолжат его только женщины, пряхи.

– Идите сюда, пряхи, авось тоже что-нибудь да усвоите, – говорил он обычно после ужина и, усевшись возле лампы, вынимал из кармана какую-нибудь немецкую книжку, взятую у местного книготорговца, чаще всего сборник рассказов – характера нравоучительного или благочестивого: «Das griine Piarrhaus», или «Eine Ohrfeige zur rechten Zeit», или «Eine Dame ohne Herz», или «Eine Rosenknospe»[1]1
  «Зеленый приходский дом», или «Своевременная пощечина», или «Бессердечная женщина», или «Розовый бутон» (нем.).


[Закрыть].

Читал он долго, монотонно, время от времени бросая суровый взгляд на «прях», – слушают ли? Бетуша, младшая, сидела чинно и слушала, хотя понимала лишь с пятого на десятое, зато Гана вертелась, зевала, шуршала бумагой, мастеря что-то, либо, ерзая, скрипела стулом. Когда отец останавливал ее укоризненным взглядом или словом, она развлекалась, наблюдая за его лицом, таким смешным, когда оно от лба до кончика носа скрыто тенью, а от носа до подбородка ярко освещено, и как потешно топорщатся во время чтения его острые усики; напомаженные настоящим венгерским фиксатуаром, они походили на щупальца и казались нарисованными сажей.

Когда девочки шли спать, он, протягивая им для поцелуя руку, давал последнее наставление:

– Да снятся вам благонравные сны!

Если в канцелярии накапливались дела, а как известно, запущенных дел Ваха не терпел, он брал бумаги домой и сразу после ужина удалялся в свой кабинет работать. Пользуясь случаем, маменька разрешала себе передышку, откладывала в сторону шитье, доставала из комода пасьянсные карты и заговорщически спрашивала дочерей – тут соблазнительная ямочка на ее левой щеке становилась заметнее:

– Ну что? Какой разложим? «Косу», «Барабанщика» или «Marschieren – Marsch»?[2]2
  Шагом – марш (нем.).


[Закрыть]

– «Marschieren – Marsch», маменька, пожалуйста! – просила Бетуша.

Она с интересом следила, как маменька раскладывает карты. Гана же обычно занималась своими делами, рисовала или лепила что-нибудь, порой безучастно поглядывая на пасьянс, и вдруг ни с того ни с сего нетерпеливо бросала, показывая пальчиком:

– Чего вы медлите, маменька, с девяткой? Положите ее сюда, освободите место для червонного короля, даму наверх, а туда положите бубновую двойку, потом тройку, четверку и пятерку…

– Медлю, медлю, а ты что мелешь? Какую девятку положить сюда? Не вмешивайся, раз ничего не понимаешь.

Однако Гана понимала и всегда оказывалась права.

– Ох, хлебнем мы с ней горя, хлебнем, дай только подрасти, – сокрушалась встревоженная мать. – Не к лицу девушке быть чересчур смышленой, только мужа срамить, И в кого она такая уродилась?

3

После семи лет супружества доктора Вахи с пани Магдаленой он был наконец вознагражден за отсутствие запущенных дел и за то, что работал с живыми людьми, а не с клиентами. Его перевели в Турнов председателем окружного суда первого класса, а еще через пять лет пан Ваха был произведен в чин земского советника с годовым окладом в тысячу шестьсот гульденов и направлен в крепость – Градец Кралове. Он уже приблизился к своей заветной цели, оставалось только протянуть массивную, тяжелую руку ко всему, что на этом свете достойно зависти и вожделений.

– Помните, такой папенька, как у вас, не у каждого, – внушала дочерям пани Магдалена, сидя за штопкой мужниных носков с пенсне на носу: зрение у нее было слабое, а грузный, неуклюжий Ваха без конца рвал носки.

– Да, да, – поддакивала Бетуша, пеленая тем временем куклу или стирая кукольное бельишко в крошечном корытце, а то стряпая из песка и камешков на маленькой плите, – словом, готовясь к своим будущим обязанностям матери и хозяйки.

– Вот, вот, – согласно кивала головой пани Магдалена. – А где же Гана?

И в самом деле, где могла быть Гана? Может, на дереве в соседнем саду или на крепостных стенах, а то и в походе на мальчишек с ближайшей улицы?!

– Помните, никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, – поучал дочерей земский советник пан Ваха, отправляясь с ними на ежедневную прогулку. Зимой они гуляли под аркадами на площади, а летом – за городскими воротами на берегах Лабы или в липовых аллеях, окружавших городскую крепость, где наблюдали за маршем разных рот и батальонов, которые без конца передвигались по окрестностям.

– Учитесь у своей маменьки, достойнейшей из женщин. Вы когда-нибудь видели, чтобы она отложила свои дела на завтра?

– Маменька никогда ничего не откладывает на завтра, папенька, никогда! – горячо и убежденно восклицала Бетуша.

– То-то и оно! Куда ты смотришь, Гана? Разве это к тебе не относится?..

– Беспокоит меня эта девчонка, – жаловался вечером пан Ваха, укладываясь спать. – Ветер у нее в голове!

– Авось еще переменится, – пробовала возражать пани Магдалена, заведомо зная, что заступничество ее ни к чему не приведет: ведь муж никогда не отступал от своего слова. Она возражала по привычке, а может, чтобы дать ему лишний повод проявить мужскую твердость, настойчивость и непреклонность.

– Ветер у нее в голове, – мрачно повторял Ваха, стаскивая сапоги. Облачившись в длинную ночную рубашку, он ложился в постель и всякий раз, восторженно и сладострастно причмокивая, не забывал отметить: – Как холодит, боже мой, как холодит!

Пан Ваха имел в виду оленью шкуру, постланную под простыней. В молодости пан Ваха баловался охотой, и шкура, на которой он спал, была, по его словам, снята с убитого им оленя.

4

Младшая, Бетуша, по всему видно, пошла в мать; она была такая же послушная, ласковая, примерная, и подобно матери, боялась всех небесных и земных владык; миниатюрная, ниже среднего роста, с тонким бледным личиком, живыми, слегка косящими глазками, тихая, она снискала любовь родителей, возлагавших на нее самые радужные надежды.

– Что ж Бетуша, – говаривал отец, – о ней беспокоиться нечего. Она и не заметит, как выйдет замуж.

Суждение, по существу, справедливое, но далеко не точное, ибо нельзя было представить, чтобы в один прекрасный день Бетуша вышла замуж и не заметила этого, так как все, что бы она ни делала, было подготовкой к замужеству, к будущей семейной жизни. С семи лет под руководством матери, лишь выберется свободная минутка, – девочка вышивала бальную пелерину на голубом тюле, чтобы когда-нибудь на танцах затмить подруг ослепительным нарядом. Она училась всевозможным премудростям, которые придают девушке цену в глазах возможного претендента: вышивала по тонкой кисее, шила, портняжила и стряпала, все это, как говорит поэт, с песенкой на устах; словом, Бетуша была совершенством.

Зато Гана – сущий крест! Она, как все девушки из чиновничьих и офицерских семей, училась в монастырской трехклассной школе, и школьные сестры не уставали возмущаться ее поведением, тщетно ставя ей в пример младшую сестренку, тщетно посылая ее родителям написанные каллиграфическим почерком записочки неприятного содержания, в которых витиеватым слогом излагалось, что «Гана Вахова, дочь Ваших благородий, ведет себя непристойно, словно не девочка она, а распущенный мальчишка, – озорничает, шалит, на уроках должного внимания не проявляет, свои школьные вещи в беспорядке содержа, по деревьям лазая и с детьми другого пола совместно купаясь…». Одним словом, как коротко и метко говаривал ее отец, – ветер у нее в голове. И к тому же была она ужасающе безобразна: долговязая и худущая, тело словно создано для быстрых движений и прыжков, локти острые, всюду кости торчат, ни мягкой линии, ни приятной округлости, на которой глаз мог бы отдохнуть, как отдыхает он на нежной весенней лужайке. А что хуже всего, отличалась Гана строптивостью, мнение свое имела, за словом в карман не лезла, так что жалобы на дочь поступали не только из монастырской школы, но и от отдельных возмущенных граждан. Так, однажды в ответ на совершенно справедливое замечание уважаемой пани аптекарши, что на главной площади полагается ходить пристойно, а не прыгать на одной ножке, Гана неслыханно грубо отрезала: «За собой лучше следите!»; в другой раз, когда бургомистерша, пани Колли-нова, первая дама города, ласково спросила Гану, когда же она наконец образумится, та дерзко бросила: «После дождика в четверг!» Развязная, легкомысленная, непривлекательная, своевольная, дурнушка Гана была несносной девчонкой.

Доктор прав Ваха решил – а как известно, решения его были бесповоротны, – что дочери начнут ходить на танцы одновременно, поэтому старшая, Гана, поступила в танцкласс на год позднее, чем полагалось, когда ей уже исполнилось шестнадцать. Боже мой, как изменилась Гана за последние два-три года! В какую красавицу превратился гадкий утенок, над которым отец с матерью сокрушенно качали головой!

На полторы пяди выше Бетуши, высокая и статная, лицо чистое, обрамленное тяжелыми темно-золотыми косами, с почти классическим профилем, благородным выпуклым лбом, нежной, чуть изогнутой линией переходившим к переносице, она напоминала амазонку или девственную богиню; нетрудно было вообразить, как легко и плавно движется она по дремучему лесу, с колчаном и стрелами за правым плечом, а левой рукой ведет за рога олененка, туника подобрана выше колен, чтобы не стеснять движений стройных, скульптурных ног.

Отец решил, что дочери должны одеваться одинаково, и они, словно близнецы, появлялись то в розовых, то в голубых платьях, косы за ушами заложены кольцами и подвязаны сзади лентами в тон платья. Неудачное решение и, к несчастью Бетуши, бесповоротное! Что шло Гане, не шло ей, а Гане все было к лицу. Одинаковые туалеты облегчали сравнение, и оно было далеко не в пользу Бетуши. Сестры учились играть на фортепьяно и петь, своим искусством они часто услаждали слух гостей на музыкальных вечеринках и кофепитиях, но небольшой приятный альт Бетуши не выдерживал сравнения с чистым и сильным сопрано Ганы, которое даже у людей, против нее настроенных – а таких было большинство, – нередко исторгало слезы умиления; когда она умолкала, слушатели все еще рассеянно и мечтательно улыбались, словно до сих пор были слепы и глухи ко всему на свете и вдруг, потрясенные, неожиданно прозрели, прикоснувшись к подлинной красоте!

Не удивительно, что Бетуша становилась все печальнее, и частенько за столом глаза ее тоскливо косили на тарелку. Она восхищалась сестрой, признавала ее превосходство и свою заурядность, любила ее, как ничем не примечательные люди любят более способных и блестящих, и завидовала. Однако зависть ее была лишена всякого смысла и совершенно беспредметна: хоть и была Гана прекрасна как Юнона, хоть и признавалась обычно королевой балов и кружила головы градецким кавалерам, настоящих поклонников у нее было не больше, чем у Бетуши, а точнее: ни та, ни другая не имела ни одного мало-мальски серьезного претендента, – все знали, что живет Ваха на чиновничье жалование и еле-еле сводит концы с концами, а поэтому за дочерьми ровным счетом ничего не даст.

«Об этих и думать забудь, держись подальше, – наказывали градецкие мамаши своим взрослеющим сыновьям, глядя из окна, как девушки прогуливаются с отцом – обе в наглаженных платьях, сшитых по последним журналам мод, которые они выписывали из Парижа. – Чиновничье положение – показной блеск. У чиновничьих дочек денег нет, а работать, хозяйничать, шить и стряпать, как простые девушки, они не умеют. Нет, нет, парень, держи ухо востро и остерегайся девушек Ваховых, эти модницы по миру пустят, их холеным ручкам, особенно Ганиным, только бы деньгами сорить, все у них напоказ, вечно они расфуфырены, а за душой ни гроша. Вахи живут не по карману». И это было худшее из того, что говорилось о Вахах.

5

Годы шли. Словно молодая тигрица в клетке, ходила Гана свободным широким шагом по сонным градецким улицам, а за нею неотступно, как тень, следовала Бетуша. Обе они постепенно теряли надежду достичь цели, для которой были созданы. Перезревали: Гане уже исполнилось восемнадцать, Бетуше – только на год меньше, и поскольку по-прежнему не пропускали они ни одного бала, то становились уже чем-то обыденным, приевшимся и даже несколько странным.

Общество, куда они с маменькой после обеда ходили на чашку кофе, слыло самым изысканным в Градце, высшим обществом, куда был зван даже бургомистр, пан Коллино, отец двух дочерей, живший на широкую ногу. Когда в шестьдесят пятом году его дочери вышли замуж, их ровесницы Гана с Бетушей вошли в круг замужних дам, принявших сестер с оскорбительной снисходительностью. Полдники, которые с безумной расточительностью устраивала сама пани Коллинова, были превосходны, гостям вместо кофе подавали настоящий китайский чай, а к концу приема на столе появлялся пылающий пунш. Не менее роскошны были кофепития у пани Ветвичковой, супруги торговца полотном и кустарными кружевами, чей единственный сынок, в ту пору еще шестнадцатилетний, в танцклассе без памяти влюбился в нашу Гану; поскольку родители выбор его не одобряли, он покушался на самоубийство, напившись красных чернил, которыми написал Гане прощальные, трогательные стихи. Промыв юнцу желудок и уничтожив компрометирующие вирши, родители отправили его в Прагу продолжать курс учения. Там он вскоре отрекся от первой любви, но не от поэтических опытов и, к огорчению отца с матерью, опубликовал, да еще под собственным честным именем, сборничек стихов под названием «Написано кровью».

Кроме сына, у Ветвичек была еще дочь-невеста, девица неимоверной толщины, вкушавшая, по ее собственному признанию, пищу шесть раз на день; оттого-то маменьки и предостерегали против нее своих сыновей-женихов – эта, мол, ненасытная, все состояние проест. Ради дочери Ветвички, как водится, устраивали роскошные журфиксы, и хотя у них не подавали горячего пунша, как у Коллинов, но угощали шоколадом или какао; а дочка обычно снисходила и соглашалась сесть за фортепьяно. Любопытства ради позволим себе заметить, что барышня Ветвичкова исполняла только те пьесы, где нужно было этаким эффектным и изысканным жестом перекрещивать руки.

Поскольку пани Магдалена с дочерьми всегда была звана на вечеринки, ей в свою очередь приходилось собирать гостей у себя, – а это «влетает в копеечку, а все без толку», – говаривал отец, все больше огорчаясь и нервничая из-за своих дочерей. Каждый день, не отмеченный визитом солидного человека, который явился бы просить руки Ганы или Бетуши, пан Ваха считал пропащим, а так как солидных женихов и в помине не было, то вся жизнь ему казалась пропащей.

– За что меня бог наказывает! Мои дочери – старые девы! Есть ли на свете что-нибудь более никчемное, чем старая дева? Вот этот старый, расшатанный стул и то на что-нибудь да годится: на него можно сесть отдохнуть, а куда годны старые девы? Что стоит девчонка, если никто не хочет взять ее в кухарки, в прачки, погреть постель!

– Папенька, папенька, да можно ли так говорить! – упрекала мужа пани Магдалена.

Но неумолимый доктор Ваха распалялся все более: – Никчемная девка – вот что такое старая дева! И я отец двух таких дев! У меня, доктора прав, земского советника, две дочери, и на них никто не позарился! Ну хотя бы калека, идиот слюнявый, пусть голодранец какой – так нет, ровным счетом никто! Никому на свете они не по вкусу! Выходит, до самой моей смерти висеть им у меня на шее? Я им бальные платья, я им пение, я им фортепьяно, я им французский, я им и то и се, из-за них у меня копейки сроду за душой не будет, а что толку? Старые девы! Две старые девы!

Бетуша краснела до ушей, пристыженная, и делала вид, что раскаивается, а Гана молча свирепела. Постоянное унижение ожесточало ее самолюбивую, гордую душу, и она возненавидела отца и свой пол. Недавняя участница мальчишеских сражений и набегов на чужие сады горько плакала по ночам и упрекала бога за то, что создал он ее девушкой, а не парнем, и что хуже всего – девушкой из захолустья и бесприданницей.

Что с нею будет, как сложится жизнь, если она так и не дождется жениха? Она посвятит себя жениху небесному, сладчайшему Иисусу, пойдет в монастырь. Эта мысль напрашивалась сама собой, так как в это время, года за три до начала австро-прусской войны, Градец Кралове наводнили иезуиты, которые часто устраивали торжественные богослужения. Гану, дочь набожных родителей, охватила религиозная горячка. Не найдя пеньковой веревки, она опоясала голое тело бельевым шнуром, отказалась от сладких мучных блюд и, приучая себя к спасительному самоотречению, ставила на ночь у кровати фрукты и сладости, а утром, едва вскочив с постели и одевшись, спешила на улицу, чтобы раздать их бедным.

«Ну и мотовка, ничего не бережет! – судачили местные кумушки, враждебно следя за ее богоугодными деяниями. – Самой есть нечего, глядеть на нее тошно, кожа да кости, а нищим норовит отдать последнее».

Каждый день ходила Гана в монастырский храм святого духа, слушала проповеди служителей Христа и целыми часами молилась. Затаивая дыхание, она умела искусственно вызвать в себе чувство глубокого благочестия.

«Эта не надорвется от работы, она лучше в церкви проторчит, лишь бы дома ничего не делать», – злословили градецкие дамы.

Мысль о поступлении в монастырь, к счастью, недолго занимала взбалмошную голову Ганы и вскоре уступила место другой, куда более занятной идее, на которую, сами того не ведая, натолкнули Гану учительницы рукоделия, старые девы Шварцовы, дочери обер-лейтенанта кавалерии. Шварцовы жили на стыке Большой и Малой градецких площадей: сидя у окон, они прилежно работали иглой и, зорко поглядывая на улицу, обсуждали все, что происходило там. Чтобы свести концы с концами, они трудились не покладая рук, влачили жалкое существование, были завистливы, зато независимы. Нелегкая участь этих увядших созданий навела Гану на счастливую мысль открыть блестящий модный салон и задать тон всему городу.

В одном из романов, которыми снабжала Гану учительница французского языка, вдова податного чиновника, русская по происхождению, девушка встретила очаровавшее ее выражение «une grande couturiere de Paris» – знаменитая парижская портниха. Это выражение понравилось Гане, от него повеяло на нее высшим светом, исстрадавшееся девичье сердечко сильно забилось, но тут же, вспомнив о несчастной доле дочери чиновника из захолустного городка Восточной Чехии, Гана горько разрыдалась. Нет, нет, чем горше доля, тем настойчивее надо ей сопротивляться. Гана станет знаменитой градецкой портнихой, une grande couturiere de Градец Кралове, достигнет завидного положения, будет осыпана деньгами, а тем самым обретет уважение и приведет всех в восторг, каждый год станет ездить в Париж за модными новинками, будет изучать туалеты великосветских дам, вырвется из ненавистных укрепленных городских стен, с Большой и Малой площадей, из-под огня пренебрежительных взглядов барышень Шварцовых, пани аптекарши, пани Ветвичковой и прочих градецких сплетниц.

Не в силах сохранить тайну, Гана посвятила в нее сестру и даже предложила ей стать компаньонкой салопа, но Бетуша не оценила столь блестящего замысла.