Текст книги "Муравейник Russia. Книга первая. Общежитие (СИ)"
Автор книги: Владимир Шапко
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)
Делая вид, что не знают друг друга, вдоль остеклённого фасада внимательно ходили двое. В одинаковых серых полупальто с каракулем и почему-то оба в старомодных подвёрнутых бурках. Похожие от этого на приехавших председателей колхозов или охотников. С оттопыренными взрезами боковых карманов, вставив в них свои большие кулаки, они ходили и смотрели на крыльцо, и, казалось, сквозь крыльцо. Напряжённо, но мельком взглянули на Кропина. Кропину не положено было с парадного. Кропину нужно было, как писали раньше, На Чёрную. На чёрную лестницу. С другой стороны здания. В райсовет. «Проходите, проходите, гражданин! Не топчитесь здесь!..»
В тесной приёмной, отделанной панелями и деревянными людьми на стульях, пытался ходить. Потом стоял. Сердито боролся с застенчивостью.Как верблюд с горбами. Тишина давила. Посетители забывали про дыхание свое. Внезапно застрекотала на машинке секретарша. Вздрогнули. Позволили себе пошевелиться, перевести дух. Резко оборвала секретарша треск, выдернув листок. И снова все сидели как загипнотизированные ею. Как в ЛТП каком. На сеансе антиалкогольной терапии. А она, откусывая от шоколадной конфеты, спокойно разглядывала подопечных… Потом достала коробочку с зеркальцем. Длинные ресницы свои осматривала, как осматривают вздрюченный татарник. Кисточкой начала взбивать его ещё выше. Прорвись сквозь такую. В кабинет Кропин втолкнулся только через полтора часа.
В кабинете начальника сначала бросились в глаза мелконькие черепные ленины. Рядком расставленные за стеклом. В полированной стенке. А потом и сам хозяин коллекции. Откинувшийся в кресло, улыбающийся. Мода у этих начальников, что ли, теперь такая пошла – отрядами Ленина выставлять?
Хмуро Кропин объяснял суть дела. Выкладывал на стол начальнику все бумаги. Сверху положил жёлтую уже,почти истлевшую справку Кочерги, из которой можно было узнать, что он, Кочерга Яков Иванович, являлся тем-то и тем-то, побывал там-то и там-то, в таких-то и таких-то годах…
– А вы… кто ему? – Сняв очки, попытался наладить себе душевность начальник, зовущийся Валерием Петровичем.
– Да как сказать?.. Друг. Просто друг – если этого мало… Я, как видите, на ногах пока что, а он… Словом, сами понимаете. Нужен уход… Нам ведь много не надо… Не найдётся двухкомнатной – в полуторку пойдём… Прошу посодействовать.
Начальник Валерий Петрович смотрел в окно. Отстукивал время карандашом. И вроде бы заквасившийся в классического москвича – с заученной установочкой, нацеленной на постоянные подвижки, но… но так и оставшийся за этим столом в тоскливенько бодрящейся своей природной недоделанности, неудачливости… Тоже усвоенные, точно любовно подвязанные у рта на тряпочку, трепыхались у него пять-шестьМосковских, ходящих сейчас слов: Помеха… Котировка… Переиграть…и так далее. Квартира Пришла. Но наверху Переиграли. Создали нам Помеху. Ваша Котировкане подойдёт.Слабо у васС Котировкой.СейчасКотируются– сами знаете кто… Словом,Создали Помеху…
Со всей этой тарабарщиной, болтающейся у рта, напоминал он давнего-предавнего своего прадедушку – лесковско-тургеневского приписного крестьянина. Который не скажет внятно, ясно: да – нет. А всё – Стало Быть,Оно Конечно,но – Вдругорядь!В самом простом деле способного заморочить и барина, и себя до полного умопомрачения… Вон ты откуда, парень, протянулся-то, оказывается…
Кропин начал собирать бумаги. Начальник жестоко страдал. Решившись, чуть ли не на ухо посоветовал. Да, Жучка. (Найдёт, обменяет, всёсделает.) Да. Вы понимаете, о чём я? Но – я вам ничего не говорил.Котировка,знаете ли. Затем брыкающемуся Кропину были предложены чуткая рука на плечо и проводы до двери. А вскочившим в приёмной людям – Солнце. Прямо-таки Китайское! После чего начальник бодро и смело прошёл в боковую дверь. Обед, товарищи!..
Кропин стоял на площади, тупо уставившись на «крематорий». Веером, на две стороны разносились чёрные машины. В коротком полушубке, жопастой тонконогой балериной скакал назад мильтон, выделывая виртуозно палкой. «Чайки» проносились. Что тебе оркестры. Разом, как будто в розвальни, два кэгэбэшника в бурках упали в подлетевший автомобиль. Поехали, выстукивая бурками и закрываясь. Другие, не в бурках, отгоняли Кропина к людям.Выглядывающим из подземного перехода, будто из весёлой могилы. Однако Кропин по-прежнему мотался по краю площади на виду у всех. Казалось, по-дурацки не понимал– почему ему нужно убраться с площади? Не понимал Причины. Всем видимой и ясной причины… Толкая, его свели в переход. Поставили ниже. И даже тут Кропин не понял, не осознал. Душа требовала уравновешивания, выравнивания. Какой-то компенсации, Реванша, как сказал бы начальник-гад. И как только кончился спектакль и разрешили двигаться – помчался на троллейбусе в ДЭЗ. Ругаться.
В тесной комнатёнке доказывал двум непрошибаемым бухгалтерам,что если нет радиоточки, нет в помине даже розетки, то значит и платить не надо за радиоточку и за несуществующую розетку. Совал платёжную книжку Кочерги. Требовал перерасчёта. Немедленного перерасчёта! За два года!
Комнатёнка была сплошь в показательных диаграммах. Бухгалтера поправили нарукавники. Серьёзно засучились. И начали отделывать старика.По первое число. Нет радиоточки? – сходи – заяви – не рассыплешься. Уплати за установку. Да не нужна она ему, не нужна! Газеты читает! А ты кто, собственно, такой? Квартирант? Живёшь без прописки?.. Пока Кропин разевал рот, рвал галстук, любовно вернулись к своим бумагам. Плешивый весь, как кукуруза, старший гордо начал выписывать на бумаге пером, размашисто каллиграфирствуя. Другой, пригнувшись, точно блох ловил, кидаясь от однойцифирки к другой, сличая в бухах… «Гоголя бы на вас, паразиты, – выходя, шептал Кропин. – Салтыкова-Щедрина…»
Тащил к дому не собранный, разваливающийся день, смутно ощущая,что не собрать его сегодня, ничего не выйдет, что так и придётся втаскиваться с ним в квартиру,раздрызганным. А там сиди, как дурак, и думай!
…Кропин просмотрел, как этот мужчина очутился перед «Волгой».Кропин увидел, успел схватить самое страшное – как мужчину срезало с дороги. Срезало, высоко закинуло, ударило о верх кузова и отшвырнуло… В следующий миг Кропин уже бежал. Бежал к человеку на мёрзлом асфальте.Вокруг визжали тормоза, вихлялись, зарываясь передками, машины. Мужчина лежал,кинув вперёд руку и ногу. Словно не добежал, не допрыгнул. К ноге, как к заголившейся палке, точно просто приставлен был култастый зимний ботинок… Упав на колени, Кропин пытался подложить мужчине под лицо его шапку. «Не трогайте его! Не трогайте его!– повизгивала из-за спин сбежавшихся людей какая-то бабёнка с сумкой. – Пусть ГАИ определит! Пусть ГАИ определит!» «Чего „определит“? Дура!» Крупный мужчина присел к Кропину, помог подложить шапку. Подбегал шофёр. Подвывая, убегал к начальнику в машине. Который не выходил. Сидел ко всему случившемуся спиной. Зло просчитывал варианты.
Приехали гаишники, начали расталкивать всех, а потом деловито вытягивать из рулеток ленты. «Да дайте ему нашатыря нюхнуть, нашатыря! – взывал к ним Кропин, оттеснённый, оттолкнутый лапой гаишника в белой жёсткой воронке до локтя. – Нашатыря!» Его не слышали. Нашатырный спирт поднёс к носу пострадавшего только врач «скорой». Присев на корточки. Мужчина стал вяло отворачивать голову в сторону. Жив, оказывается,смотрите-ка!– простодушно удивлялся врач. Вовсе и не похожий на врача,если б не белый халат из-под пальто. Надо тащить к машине теперь. Смотри-ка! Кропин и крупный мужчина помогли, осторожно завалили на носилки.Пострадавший стонал. Глаза его были закрыты, сжаты. Длинные ресницы тряслись как пойманная плачущая моль. Кропин совал за ним в машину шапку. Чтоб не забыли. Потом, словно боясь идти к своему дому, к арке, побрёл через дорогу, дальше, не видел уже ни гаишников с их рулетками, ни ждущих ещё чего-то зевак, ни ожившего, мечущегося среди них шофёра. Шёл, как избитая собака, оставляя за собой неверные следы на запорошенной нетронутой части асфальта…
Через час, дома, у своей двери сковыривая ногой с ноги ботинки, слушал Чушин страстный рассказ, страстную интерпретацию случившегося. Час назад. Только час назад. «Ужас, старик! Ужас! – восклицала Чуша. – Прямо напротив нашего дома! Грузовиком! Ударило! Мозги на асфальт! Ужас! Ужас, Кропин!»
Вместе с быстрой напористой речью глаза её крупно выкатывались и ещё сильнее, чем обычно, косили. И Кропин, как всегда испытывал неудобство, не мог смотреть ей в лицо. Не знал, куда смотреть. В какой глаз. Будто виноват был в страстном этом её косоглазии… Коротко рассказал, как всё было, и ушёл к себе.
Ночью никак не мог забыть плачущие, с длинными ресницами, глаза мужчины, его обрывающиеся короткие стоны… Перекидывался на бок. Слушал в подушке чёрную, старую, дрыгающуюся лягушку, никак не могущую издохнуть… Удушливо откидывался на спину, задавливал всё затылком… Но всё выходило под потолок. Видел уже себя. Безумного. Бегущего. Меж зарывающихся передками машин. Отмахивающегося от визжащих тормозов… Поджимался весь, валился снова на бок…
Утром нужно было на работу, на дежурство, хотел ещё заехать к Кочерге, завезти продукты, но встать с кровати сил не было. Лежал пластом, с закрытыми глазами. Ощущал себя лужей, через которую сейчас переедут.Опять сжимались, дрожали веки, словно боялись вчерашнее, пережитое выпустить в комнату…
Точно уже прожив весь день, который и начинать-то не стоило,в пижаме, в шлёпанцах шаркал на кухню. Перетаскивал там себя: от столика к плите, от плиты к раковине, от раковины снова к плите, вроде бы налаживался варить кашку.
Чуша плавала по кухне. Кормила своего сожителя. Переляева. Начальника отдела Переляева. Своего непосредственного начальника. Сегодня Переляев был с ночевкой. Три раза за ночь Чуша ставила музыку. Получил полное удовольствие. Большой заряд энергии. Высокий лоб Переляева имел вид истрепавшегося кожаного мяча. Орудуя ножом и вилкой в яичнице, Переляев всёчему-то смеялся. Похохатывал. Словно оставался ещё в опьянении. Голые стекляшки очков тряслись как большие слёзы. Чуша носила тарелки. Подхихикивала Переляеву. Как положено всем полнотелым дамам, была в скользком халате. Расписном. Являясь как бы обширной клеткой. Для сотни вспархивающих в ней попок-дурачков. Поглядывала на Кропина. Как бы узнавала, правильно ли она хихикает.
Кропин вяло мешал манную свою, всхлипывающую кашку. Старался не смотреть на откровенную животную радость утренних мужчины и женщины.
Три года назад, в декабре, пережив мужа только на два месяца, умерла Валя Семёнова. Просто изошла в слезах в своей небольшой комнатке. Никого из родных в Москве у неё не было. Обнаружился только племянник, да и то живущий в Ленинграде, военный моряк, офицер, адрес которого, заранее написанный Валей,Кропин нашёл на её комоде, на видном месте.
Кропин тут же отправил в Ленинград телеграмму, мало почему-то надеясь, что кто-нибудь приедет. Но моряк этот прибыл на следующее же утро, ночной «Стрелой». Ходил по коридору, по кухне какой-то испуганный, напряжённый. В морской чёрной форме своей. Уже не молодой, лысый, с забытым флажком чьих-то волос впереди на голом темени… В раскрытую комнатку, где лежала на столе искусно прибранная старухами Валя, не заходил. А если и натыкался взглядом на умершую тётку, то останавливался и столбенел, глядя во все глаза. Словно не верил, что эта высохшая старушка, с любовью прибранная, лежащая на столе как жутковатый восковой цветок – его родная тётка… Словом, толку от него не было никакого. Лепился было с утра к Дмитрию Алексеевичу Жогин, с бутылками, ещё с чем-то там, активничал,хотел сбегать в одно место, в другое, но к обеду напился и тоже отпал…
После похорон чёрные старухи помыли полы, лихо закинули по рюмке за упокой рабы божьей Валентины, в узлы повязали одежду её и бельё, на горбы закинули, крякнули и цепко, по-мужски, пошли на выход. Как похоронный чёрный отряд. Как десантированные партизаны. Кропин метался,совал рублевки, трёшки, распахивал, держал перед выходящим отрядом дверь.
Втроем остались на кухне. Моряк сидел к столу боком, опустив голову, положив на край стола руку. Слегка выпученными глазами удерживал всё произошедшее за эти два дня. Почти ничего не ел, не пил. Кропин смотрел на чужой флажок на его темени, на безвольно выпавшую из чёрного рукава белую руку и говорил ему о его тётке, о Вале Семёновой. Вспоминал только хорошее, даже весёлое, даже смешное. Словно подспудно скрывал, прятал от него её бедность, одиночество, её заброшенность в последние годы – родными, сослуживцами, друзьями. Словно скрывал, что даже на похороны, проводить её… не пришёл никто. Что на кладбище (как будто моряк не знал) пришлось просить кладбищенских людей в чёрных фуфайках нести гроб. Нести до могилы. И те втроем плыли с гробом по глубокому, почти в пояс, снегу. И ведь больно на всё это было смотреть, да слёз больно. Кропин быстро сдёргивал слёзы. В поддержку ему, точно и он участвовал в похоронах днем, Жогин хватал бутылки, подливал.При этом без конца поддёргивал засученные рукава пуловера, надетого на голое тело, пожизненного своего пуловера «орангутанг». Словно стремился всё время показать моряку, что всё с руками чисто, не шулера какие, не шахеры-махеры. Вот, смотрите: сама льётся. Без дураков… Напился быстро. И перестал поддёргивать и засучивать. Сидел, с повялым крестом рук. Ничего уже не понимал, ни за чем не мог уследить.
Когда моряк и Кропин одевались в коридоре, чтобы одному ехать на вокзал, другому – проводить до автобуса, Жогин тоже мотнулся было за ними. Надел даже мешочное осеннее свое пальто. Но так и остался на месте с руками в карманах его. В раздумчивой одушевленности лифта – открывал и закрывал полы. Моряк похлопал его по плечу, попрощался. Жогин хотел,видимо, обнять моряка, но не смог высвободить рук из созданного лифта.Всё открывал его и закрывал. Пришлось оставить в кухне и лифт, и лифтёра.
По дороге Кропин говорил о сорока рублях на книжке Вали Семёновой. Что нужно сходить туда-то и туда-то, там-то заверить бумажку, подтвердить родство. И выдадут. В сберкассе. Офицер махнул рукой. Заговорил о других деньгах. О деньгах, потраченных Кропиным на похороны. Тут двух мнений не будет. Деньги он, моряк, вышлет через неделю. Телеграфом. Зачем же телеграфом-то? Дорого ведь? Да, телеграфом! – стискивал зубы, упрямился моряк. То ли пьяный, то ли ещё почему. Подошли к пустой остановке.Кропинзавысматривал автобус.
Снег, таившийся от фонаря в тени, казался… накалённым, красно-пепловым… И сразу вспомнилось сегодняшнее кладбище. Заснеженное, в падающих сумерках. Как на безбрежных зимних пространствах ройные огоньки сёл, всюду мерцали огни прогорающих могил. И могила, перед которой стояли, щель, куда нужно было опустить Валю, среди безбрежных этих снегов и жутких огней на снегу… казалась внезапно провалившейся, чёрной, зияющей… И виделось уже тоскующему Кропину, что неземные те, тайные отсветы на безбрежном кладбище, пришли сейчас и сюда, на эту остановку, пришли к ним, и никуда от них не уйти, никак их не забыть… Кропин боялся взглянуть на моряка, боялся увидеть в глазах его то же, что видел сейчас сам в раскалённой тени возле фонаря. Но моряк опять пребывал в туповатой задумчивости, казалось, не видел ничего. Пьяный? Но – когда? Ведь не пил почти!
Появился, наконец, автобус. Кропин поспешно объявил, что как раз тот, какой надо, 120-ый. Прижал левой перчаткой правую. Чтобы незаметно освободить ладонь для прощального рукопожатия. Но моряк вдруг повернулся и, не видя руки старика, замелькавшей как птица,схватил его за плечи:
– Отец, я хотел сказать… Слышишь, отец! Прости меня! – Встряхивал,ловил испуганные глаза старика:– Прости меня, отец! Слышишь! Прости!
– Да что ты! Что ты! Сынок! – бормотал Кропин, мгновенно пролившись слезами. Моряк крепко обнял его, поцеловал. Боком влез в автобус. И словно сам захлопнул за собой створки двери.
Непереносимые сдавливали горло ежи. Кропин трясся с непокрытой головой, больно наморщивался, слезами, казалось, сочился из всех морщин и морщинок лица, красно расплавляя в них пропадающий вдали автобус. Потом снял рукой красного снегу за фонарем. Покачиваясь, остужал в нём раскалённое лицо, точно гнулся-лез в колкую, бьющую по глазам ледяную темень.Стряхивая снег, надевал шапку. Пошёл обратно домой.
Так и не справившись с полами пальто, валялся Жогин посреди коридора. Весь раскрыленный, лицом в пол. Точно влетел сюда неизвестно откуда.
Никак не проходил в дверь, когда Кропин тащил.Процедура напоминала закантовку птеродактиля. Или дельтаплана. Еле протащил в комнату. На диване, перевёрнутый на спину, Жогин сразу захрапел в родном своем, спёртом от несвежей одежды и красок, воздухе. Не зажигая света, Кропин подбирал валяющиеся по полу сохлые кисти, рваные рулоны бумаги, пустые бутылки. Еле успел подхватить голый скелет мольберта, задев его плечом. Пошёл к двери. Ноги егопо-слоновьи затаптывали лезущий по полу из коридора свет.
На кухне долго ещё мыл посуду, убирал всё.
Из домоуправления явились на другой же день. Параграфами преисполненные, подзаконами. С блокнотами, с карандашами. Осмотрели комнату.Снова перемерили. Так, четырнадцать и два десятых метра. Велели очистить от мебели. От всякой рухляди. Кропин пошёл по соседям. Пенсионеры сначала вяло, а потом всё шустрее и шустрее растаскивали всё.Жогин прятался, только выглядывал. Опасался, что напомнят о квартплате.Потом осмелел. На глазах у комиссии поволок к себе комод Вали Семёновой.Кропин тоже взял себе кое-что. В первую очередь Валину печатную машинку. «Ремингтон». Ещё раз помыл в комнате пол. Вот и всё. Будто и не жила здесь никогда Валя Семёнова. Домоуправ сразу выхватил у него ключи. Закрыл. Опечатал. Оглядываясь строго на печать, комиссия пошла к входной двери. Останавливалась, осматривала будущий фронт работ, который орал ей о себе отовсюду: с облезлых стен, с махратого потолка. Жогин тоже интересовался, находился среди комиссии.
Целую неделю к комнате Вали Семёновой ходила мать-одиночка с ребёнком и с отцом-пенсионером со всеми его льготами. Пенсионер сперва воинственно напирал, бренча медалями. Требовал Вскрытия Жилплощади.То есть Сорватия Пломбы. Потом как-то утих, успокоился в новом для него коридоре. Освоился, привык. Пока дочь шмыгала повсюду за Кропиным, ищуще заглядывала в глаза, расспрашивала, – мирно дремал в коридоре на табуретке, опершись на клюшку. Забытые медали свисали, как уснувший листопад. Эх, отшумела роща золотая, подталкивал ЖогинКропина. Четырёхлетний внук пенсионера Вова, тоже раздетый, но в тёплом костюмчике, в валенках, ползал по полу, потихоньку тарахтел одной и той же железной облупившейся машинкой. Шло почти круглосуточное дежурство у печати на двери. Кропин поил их чаем, пытался подкармливать, но они смущались, даже как-то теряли дар речи. Потом стали приносить с собой, деликатно брали у него только тарелочку, для Вовы, обещая её тут же помыть. Всё должно было решиться в среду. Да, в среду. На заседании жилищной комиссии. Пенсионер был в льготной. На расширение. Двенадцать метров у них – и здесь четырнадцать и два десятых. Объединить – и здорово бы было. Кропин и Жогин считали их уже своими, соседями. Каждые десять-пятнадцать минут Жогин выходил и выворачивал изумлённому Вове под нос большую конфету. Как фигу. Фокусом. Предварительно стырив её у Кропина из тумбочки. Гордый, уходил к себе. Но в среду мать с сыном и пенсионер не пришли. Вместо них вечером явился домоуправ, привёл с собой совсем другую женщину. Очень полную, в сером коротком пальто, в меху по голове и вороту, будто в ворохах московского грязноватого снега. «Обошла, – выдохнул в ухо КропинуЖогин. – На вороных. На скольких только – вопрос». Домоуправ ходил по комнате, показывал товар лицом.
На другой день в обед уже втаскивали вещи. Командовала эта женщина в кубастом пальто. Ритмически заплетала назад красными, как апельсины,ногами в стоптанных ботиках. Делала грузчикам пальчиками. Заманивала.Грузчики мрачно танцевали с громадной тахтой. Так и заводила их, заманивая, в Валину комнату. Потом считала картонные коробки. Грузчики шли и шли мимо неё, как грумы. Каждый с коробкой. Когда всё было внесено, она сказала грузчикам «спасибо», улыбнулась и закрыла дверь. Грузчики пошли к выходу спотыкаясь, что-то бубня по дороге.
С кухни не уходили Жогин и Кропин. Вслушивались. То ли боялись выйти в коридор, то ли ждали новую соседку в кухне. Познакомиться ведь надо, наверное.
Женщина явила себя минут через пятнадцать.
С намазанными губами, в коротком, каком-то шансонеточном, обдёрганном и свисшем платье, с коленками, как с толстыми фонарями – была она обширна. Уж очень как-то объёмна. Как вон, через дорогу. Во всю стену дома. «Храните деньги в сберегательной кассе». Улыбалась. Поджимала ручки на животе. Как будто зябла в незнакомом помещении.
Отчаянно, с какой-то ноздрёвско-чичиковской очевидностью Жогин представил Кропина, вертя его и выхлопывая как товар. Сам уронил голову:«Жогин!» Взбодрил лохмы пуловера своего, как взбадривают жабо: – «Художник Жогин!»
Быстро выдвинули кропинский столик с чистой клеёнкой. Сели. Жогин выхватил портвейную. Как флаг на переговоры. Кропин бегал с чайником и заварником. Искал в своей тумбочке печенье. Удивился, что большие конфеты Жогин перетаскал все. Хотя сразу вспомнил, для кого он их таскал.Кому дарил. Молодец – вообще-то.
Выпили. И того, и другого. Больше молчали. Новая соседка посматривала на мужчин. Отпивала чай мелкими глоточками. От её спокойной необъятной плоти, рассевшейся всего лишь в метре, мужчинам было душно.Сидели прямо. Старались не дышать. Спохватываясь,Жогинантишулерскизасучивался, наливал. Постоянно дёргали. Даже Кропин. Дама посмеивалась, переводя с одного на другого по-бабьи понимающие всё раскосые глаза.
Жогин спросил, замужем ли она. Дыхание свое окоротил. Блуждал глазами. Как будто в газовой зоне. Она ответила, что была. Помолчала, словно туго вспоминая. «Его звали– Никандр. (Имя „Никандр“ произнесла широко и неотвратимо, словно нависнув над пропастью, осознавая её.) Он был бухгалтер. Его бритым жёлтым черепом можно было таранить стены. А ночью посмотрю так сбоку – глазалуплеными яйцами торчат. Чёрными. Глаза открыты – понимаете?! И – храпит. Нижняя губа хлопает. Как парус…Ужас!Я его боялась… Умер. Прямо неудобно говорить – как, во время чего. Только приподнялся надо мною, прохрипел страшно „что это?!“ – и рухнул обратно на меня… Ужас! Я – кричала…»
Мужчины сглотнули, перевели дух. Кропин полез за платком.Жогин засучился, налил.
«…А потом у меня был Геворгик. Армяшечка. Он меня называл так – Чуша. Обнимет (а он низенький такой был, лысенький), вывернет ко мне свою головку – и скажет так нежно: „Ты моя чудная Чу-уша!“ И глаза всплывают. Знаете– как маслины в коктейле… Ну прелесть Геворгик!» Мужчины расслабились, заулыбались. «Умер… – ошарашила их женщина. – Да, умер, бедняжечка…»
Мужчина думали, забыв про вино. Женщина была покойна. Перед зеркальцем распускала губы свои, как, по меньшей мере, лагуны. Шёл небольшой антракт. Бегали рабочие, сшибали декорации. В опустевшем зале болтался непонятно кто… Откровенная автобиография продолжилась только после того, как поспешно подсучился Жогин и мужчины выпили.
Они узнали дальше, что работает эта Чуша чертёжницей. Был назван какой-то НИИ. Очень ценима на работе. Начальством. Потому что она давала Хламидку. Мужчины не поняли, переглянулись. Ну что тут не понять? Элементарно. Она схватила коробок со спичками. Пристукнула на стол, на попа.Вот дом, к примеру. Общий вид его. Голая, так сказать, идея. Высыпала спички из коробка. Все. А это – детальки, оснастка. Сгребла все спички, взгромоздила кучкой. Кучка получилась выше дома. Это то, что дом несёт,тащит. Что нацеплялось на него.Хламидка как раз. Непонятно? А-а! Жаргон! Понятно! Кто же не поймёт! Дурак поймёт! Мужчины радовались как второгодники на задней парте. Вот Чуша– и вот выполненная ею хламидка. Всегда без помарочки. Без волоска, без соринки. Можно смело на множитель её. Потом хламидку хватает заведующий отделом Переляев и бежит. Бежит на подпись к Ответственному лицу. Лицо всегда долго и тупо разглядывает хламидку, раскинутую на стол. Начинает ощущать сердцебиение. Мгновенно всё подписывает. Ха-ах-хах-хах! – выскакивает Переляев из кабинета как американский чёрт из коробки и бежит с хламидкой к отделу. Хламидка треплется как боевое знамя. И в отделе сразу торт появляется, шампанское. ИПереляев-обаяшка целует Чушу. И все быстренько становятся в очередь, чтобы тоже поцеловать. Подпрыгивают, слюнявят. И перезвон бокалов начинается. И в пузырьках шампанского уже посмеивается всем премия (квартальная). И всем радостно, и все счастливы. И – ну вот вам полный хеппиенд!
Мужчины смеялись. Долго. По очереди. Один – и сразу другой. У Жогина жёлтые зубья, казалось, бренчали. Как амулеты. Оба боялись оборвать козлиный горловой этот аплодисмент. Собрались тянуть его до бесконечности. В поддержку Чуше, в поддержку дружного отдела НИИ. Кропин не хотел раздвоения. Кропин всё застолье держался. Видит бог, стремился забыть.Но раскол в сознании наступил. За столом сидело уже два Кропина. Один смеялся, подхватывал смех от Жогина, козлил. Другой – уже требовал объяснить. Да, требовал. Почему старик, пенсионер, весь в медалях, внук его и дочь– обмануты. Где? Какой старик? О чём он говорит? Да, обмануты! Требовал объяснить, почему молодые… здоровенные гражданки… обходят их на вороных. Всегда обходят, везде. Обскакивают. В очереди за колбасой! В очереди на квартиру!
Жогин испуганно глянул под стол – всего три пустых. Всего три! Ну стари-и-ик. Нет, почему? Кто объяснит?! Кропин, с шумом отодвигая стул,выкачнулся из-за стола. То ли чтобы дать простор замаху… то ли чтобы уйти.Жогин тут же поднырнул, взял его на падекатр. А мы пошли-пошли-пошли!Нет, почему? – упрямился старик, утанцовывая с Жогиным. Почему, я вас спрашиваю!
Жогин быстро вернулся. Вот старик! Вот даёт! Взбадривая лохмы пуловера, как создавая новое оживление, продолжил свои пассы над бутылками, но женщина ходкие руки решительно остановила. Определённо недовольная, надутая. Сталаопять рассматривать губы в зеркальце. Теперь уже просто как капризное красное пятно, съехавшее набок. Жогинсмиренненько сидел не очень умный. Не мог уловить, откуда ветерок, струйка. Куда надо ему грести. Начал говорить на ощупь, неуверенно. О характере старика. Видя, что женщина самодовольно расправилась, что ему еле заметно кивают, задавая нужный темп, смелел и смелел. Плескал язычишком. О том, что было и чего не было. Глаза с хихиканьем бегали. Словно искали на столе гадости про старика. Договорился до того, что сам поверил в его несносность. В несносный якобы его характер. Сидел на стуле прямо-таки несчастный. Забитый. Уже чуть не плакал. Явно просился под крылышко. Он хотел бы быть сучочком. Чтобы миленьким девочкам это самое. На его сидеть ветвях. Он бы выдержал девочку. Одну бы выдержал. Даже такую. Точно. Если бы не старик. Замордовал. Сгноил. Рубльдаст – требует два. Знаете раньше: кулаки? – он! Мироед! Со свету сживает. Как жить дальше – неизвестно. С радостью ощутил на своем плече тяжёлую руку. Этакое пухлое белое большое крыло. Похлопывающее его. Ощутительно,надо сказать. Мол, не бойся. Тебя теперь есть кому защитить. Не таких обламывали. Хотел по-собачьи лизнуть руку, но застеснялся. После чего, как пущенный с горы снега комок, как-то сразу спьянился. Оказался словно бы под горкой в глубоком снегу. Один, с повялой кистью руки, пальцы которой, уже бесчувственные, зло жгла негаснущая сигарета, мычащий что-то для женщины, которой давно уже за столом не было…
У себя в комнате лежал, не спал Кропин. Необременительный хмелёк,который легко залетает к старикам, так же быстро улетучился, будто и не было его вовсе. Душу опять саднило недавнее, непроходящее, казалось, прилипшее теперь навек… Опять виделся глуповатый старик с его медалями… Подвязывающий перед едой в пустом чужом коридоре салфетку. Подвязывающий как какой-то полоумный шелкопряд, не понимающий ни времени, ни места… Виделась высохшая дочь его, быстренькие недалёкие глазки которой всё время пытались понять, уловить, не опоздать, успеть… С болью вспомнился их Вова, их маленький мальчик Вова, с большой конфетой сидящий как с куклой… Которую он и не думал даже разворачивать, а отдавал сразу дедушке. И возвращался опять на стул. И улыбался и ждал, когда опять придёт волшебник дяденька (Жогин) и свалится ему, Вове, на руки ещё одна большая сказочная конфета…
Глаза Кропина закрылись. Мокли. Отёртые рукавом рубахи, облегченные,слушали время в ночной квартире. За стеной тяжело возилась женщина, точно никак не могла уместиться в комнате Вали Семёновой. На кухне мычал Жогин.
Потом, когда грохнуло там, старик поднялся, пошёл поднимать, тащить…
Вошедшего Новосёлова долго «не замечали». Нырова подкладывала и подкладывала бумажки Силкиной на стол. Изображалось стоящему зрителюусердие, уважение, даже трепетное почтение к начальству. Чтобы понял, дубина, как оно должно быть. Поучился бы. Пока возможность такую дают.Пока̀ что дают. Бумажкам, казалось, не будет конца. Капризно, устало Силкина подписывала. Ах, эти бумаги, документация. Надоели. Ах. Над столом не царила даже, а прямо-таки городилась Атмосфера. Атмосфера большого кабинетабольшого начальника. Начальницы, в данном случае.
Новосёлов повторил, зачем пришёл.
Так же со вкусом подкладывая (бумаги), Нырова стала объяснять всёСилкиной. Объяснять положение, ситуацию, в какую попал Александр Константинович. Они ведь, Александр Константинович то есть, стесняются.Да, стесняются. Силкина недоуменно взметнула бровки, перестав даже подписывать. Да, Вера Фёдоровна, им ведь неудобно. Перед товарищами, перед друзьями. В комнатах везде у нас по трое-четверо, а то и по пятеро, сами знаете, а они, то есть Александр Константинович, проживают одни (ожидалось даже холуйски подленькое «с» на конце «одни», но сглотнулось «с» у Ныровой). Вот с просьбой к Вам, Вера Фёдоровна,и пришли(и опять надо бы «с» на конец слова, но застряло, пропало в глотке). Так что помогите им.Александру Константиновичу – то есть… С непонимающими, кукольными (абсолютно) глазками Силкина поворачивалась то к Новосёлову, то к Ныровой. Что вы говорите, ай-ай-ай, стесняется! Товарищей! А Нырова, как подводя итог всему предыдущему, уже собирала бумаги со стола… И было в этом вроде бы простом действе её что-то тайное и… наглое одновременно. Что-то от цыганского подвешенного магазина под подолом у прожжённой цыганки. Откуда та мгновенно могла выдернуть любой наглый свой товар.
