Текст книги "Мир приключений 1959 г. № 4"

Автор книги: Владимир Савченко

Соавторы: Михаил Ляшенко,Феликс Зигель,Кирилл Андреев,Всеволод Привальский,Соломон Марвич,Вл. Гуро,А. Дугинец,Виктор Пекелис,Е. Пермяков,Роман Романов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 53 страниц)

ОШИБКА ГРИШИ КРАВЦОВА

Разгулялась непогода, разбушевалось бескрайное море леса. Ветер гудел и стонал в верхушке старой ели. Тяжелые, мокрые ветви шумели сердито и жалобно.

Холодно. А костра разводить не хотелось. Да и ничего не хотелось делать.

Тесно прижавшись спина к спине, Гриша и Ёжо лежали под елью.

– Теперь все пропало, – шептал Ёжо.

– Нет, – возразил Гриша, – пока Лонгавер и мы живы, нельзя считать, что все пропало!

– А если его перевезут куда-нибудь в большой город, в настоящую тюрьму, тогда как?

– Не зуди, ёжик! И так черти по сердцу скребут. Спи…

– Ладно, сплю. – Ёжо закутал голову концом плащ-палатки, прикрывающей обоих. – Утром пойдем в Туречку, что-нибудь да узнаем.

Гриша замолк. Он зол на себя за недостаток находчивости, решительности, за все неудачи, которые постигли его. Закрыв глаза, он старался уснуть. Но снова и снова вставал перед ним Вацлав Гудба… «Гришькоо! Гришькоо! Если хочешь бить фашистов…»

Гриша, сорвал с себя плащ-палатку, вскочил:

– Ёжик, по моим следам пришли полицейские! Я виноват, что бачу взяли, я должен его выручать! Идем!

– Куда?

– Идем, идем, Ёжик!

* * *

Ночь. Лютая, черная ночь с ветром, дождем и громом. На самой середине невысокой, продолговатой голи два дубка: один, стройный и тонкий, – не выше дома; другой – приземистый, вихрастый и крепкий. А вокруг ни былинки, ни кустика, только мягкая низенькая мурава, да кое-где темнеют огромные каменные глыбы. Сырой и тяжелый, как волны морского прибоя, ветер хлестал, перекатывался по голе и в ярости набрасывался на молодые дубки: то заламывал упругие ветки, как руки пойманного беглеца, и тянул деревца с горы; то пригибал дубки до самой земли, намереваясь если не переломить, то вывернуть с корнем, поднять в облака и унести на край света.

Да не тут-то было. Это не хрупкая осина и не покорная унылая лоза. Это дубки! Молодые, тонкие, но уже коренастые и упрямые.

Тот, что повыше, только на миг пригнулся под ветром и тут же опять выпрямился, тряхнул кудрявой макушкой и снова поднялся, решительный, разудалый, как борец, ожидающий нового удара противника.

Сколько таких ветров пронеслось над голей? Где они? А дубки стоят. Твердо стоят. Набираются силы, красоты и удали.

Налетайте, ветры буйные!

– Гришькоо! Дубкам этим достается, как нам с тобой, – стараясь перекричать ветер, сказал Ёжо. – Их двое, а ветру против них вон сколько!

– Неужели ты думаешь, что против нас больше, чем за нас? Чудак! – Гриша, поняв, что ветер гасит слова, как спички, повернулся к Ёжо и зашептал прямо над ухом: – Нам такая погодка на руку – у коменданта никого постороннего не будет.

– Гришькоо, что ты задумал?

Но Гриша только ускорил шаг.

Когда спустились с горы, засверкала молния, ударил гром. На землю тяжелым водопадом обрушился ливень. Ветер потерял прежнюю силу, зато стал холоднее и пронзительнее.

Новая вспышка молнии осветила перед путниками большой черный крест.

– Святой копечек![30]30
  Святой копечек – большой деревянный крест, как жертва богу воздвигнутый где-нибудь на перекрестке или голе.


[Закрыть] – со страхом промолвил Ёжо. – Отсюда тропинка ведет прямо к дому коменданта.

Когда вспышка молнии еще раз озарила крест, Гриша увидел женщину в мокром тряпье, уткнувшуюся головой в основание креста. В ту же минуту Ёжо схватил его за руку и потащил в сторону.

– Замерз? – спросил Гриша, чувствуя, как дрожит рука подростка.

– Нет. Матки боюсь. Под крестом моя матка.

– Что она тут делает?

– Молится. Она сошла с ума. Еще в начале войны. И теперь ничего не делает, только молится… Гришькоо, огонь!.. – лязгая зубами, с трудом выговорил Ёжо. – Это на кухне в доме коменданта.

– Ты точно знаешь, что на квартире коменданта есть телефон?

– Конечно! Я сто раз бывал у Божены! – ответил Ёжо, явно преувеличивая.

– Тогда всё в порядке. Еще раз повтори мне, как там расположены комнаты. Где входы, выходы… Кстати, вот тебе деньги. – Гриша протянул другу сто крон, подаренные ему учителем. – Если что со мной случится… Одним словом, если я из этого дома не выйду, беги к бабке Лонгаверихе. Передай деньги. Пусть подкупит полицейских и добьется свидания со стариком. Если бабки не найдешь, пусть еще кто надежный проберется к старику.

– Зачем?

– Некогда объяснять. За эти деньги часовые согласятся?

– За сто крон? Да они за десятку…

– Впрочем, это на крайний случай, – перебил Гриша. – А вообще-то надеюсь на удачу. Не зря же я родился под счастливой звездой!

– Разве и у вас верят в звезду? – удивился Ёжо.

– А разве можно не верить в нашу звезду!

Гриша проверил пистолет, сунул себе за пазуху, а товарищу отдал винтовку и немецкую баклажку.

– Ёжо, с этой минуты я глухонемой. Понял?

* * *

Божена мыла посуду на кухне. За окном сверкала молния, гремел гром и ветер хлестал в стекла крупным густым дождем. В комнате хозяйки тоже бушевала буря. Гремел гром, и подолгу повторялись его раскаты. Это пани играла на рояле. Она любила играть в непогоду…

Дети уже спали.

Хозяин в своем кабинете время от времени звонил по телефону. А потом подолгу молчал, наверное, что-то записывал.

«Что ему писать? – думала девушка. – Арестовал человека, посадил – и крышка. Так нет, все пишет и пишет».

Ой! Божена вздрогнула: показалось, что кто-то смотрит на нее.

Глянула в окно и оцепенела.

Прильнув к мокрому стеклу, так что расплющился нос, за окном стоял Ёжо и умоляюще смотрел на сестру. Божена яростно махнула рукой: мол, присядь – и пошла открывать дверь, выходившую в сад.

Увидев на груди брата винтовку, девушка чуть не вскрикнула.

– Кто у коменданта? – подступив к ней, спросил Ёжо.

Божена качнула головой: никого.

– Отнеси ему вот это. – Ёжо подал записочку, написанную им под окном. – Обо мае молчи. Скажи только про него.

Из-за двери выступил Гриша.

– Это глухонемой, – пояснил Ёжо сестре. – Ему надо к коменданту.

Божена кивнула и убежала.

Вскоре она вернулась в сопровождении хозяина, высокого, крепко сложенного человека, одетого в яркую полосатую пижаму. Правую руку он держал в кармане пижамы. Гриша понял, что в кармане у него пистолет.

Остановившись на пороге слабо освещенного коридорчика, комендант замахал свободной рукой, как это делают те, кто не умеет говорить с глухонемыми.

Гриша жестами потребовал бумагу и карандаш. Комендант впустил его на кухню. Но Гриша показал на Божену, на окно и, помахав головой, сморщился так, будто съел что-то очень кислое. Комендант понял: посторонние этому посетителю мешают. Покосившись на мокрую, рваную одежду «глухонемого», он решительно махнул рукой: идем.

Вошли в кабинет. Комендант сел за письменный стол, освещенный настольной лампой под зеленым абажуром, и, указав «глухонемому» на стул, быстро набросал на листе бумаги несколько слов: «Кто вы? Зачем? Откуда?»

Пока он писал, Гриша вынул из кармана небольшой, матово блеснувший пистолет и, перегнувшись через стол, наставил его на коменданта. Левой рукой «глухонемой» властно махнул, требуя, чтобы хозяин встал и поднял руки. Комендант молча повиновался.

Черное дуло пистолета, гипнотизируя и замораживая, смотрело прямо в переносицу. Но страшнее пистолета были цепкие, вонзившиеся в самую душу, гневно горящие глаза «глухонемого». Глубокий, подергивающийся шрам на щеке, белый широкий рубец на лбу убедили коменданта в том, что «глухонемой», видно, прошел огонь и воду и, конечно, сумеет вогнать ему пулю в лоб.

«Хорошо, если ему нужны только деньги, а вдруг это партизан?» – с замиранием сердца думал комендант, пока «глухонемой» шарил по его карманам.

Вынув пистолет из кармана пижамы, «глухонемой» дал знак опустить руки и сесть. Комендант облегченно вздохнул и опустился в кресло.

На этом можно было перестать притворяться глухонемым.

Главное достигнуто: комендант обезоружен, и в доме никакого переполоха. Остается потребовать от него позвонить в комендатуру и вызвать к себе якобы для допроса Лонгавера.

Но именно эта уверенность, что главное сделано, что враг обезврежен, и подвела Гришу Кравцова. Он заметил, но не придал значения тому что, опуская руки, комендант прижал к себе шнур от настольной лампы. А минутой позже комендант, делая вид, что поудобнее устраивается в кресле, наклонился вперед и выдернул этот шнур из розетки.

Комната провалилась во тьму.

Первая мысль была – выстрелить и бежать. Но в ту же минуту Гриша почувствовал, что врага перед ним уже нет, что он где-то сбоку или даже позади. Гриша отпрянул к порогу, но на полпути тяжелый удар по голове свалил его с ног. Перед глазами брызнули и погасли желтые искры…

* * *

Тоно вышел из хлева с большой корзиной навоза на спине. Остановился. Поправил ремни, глубоко врезавшиеся в плечи. Усталыми, глубоко запавшими глазами посмотрел на вечернее солнце, окинул далекий путь на гору и вздохнул тяжело, как старый, немало повидавший горя человек.

«Многовато наложил – пуда полтора!» – подумал он.

Но отбавлять не стал, а, увидев гардистов, въезжающих в деревню, поспешно направился в горы.

Извилистая сырая тропа карабкалась между соснами, тоже словно взбирающимися на высокую гору.

Маленький клочок земли, которым кормились отец и мать, деды и прадеды Тоно Земака, находился в семи километрах от дома, за двумя высокими лесистыми перевалами. По крутой тропинке, политой их слезами и потом, должен был ходить теперь Тоно.

Красивы склоны гор, покрытые лесом. Хороши перелески, зеленые поляны у водопадов, веселые березовые чащи, где с журчанием ручейков спорят голосистые птичьи хоры. Но все это видишь и слышишь, когда идешь налегке, ради прогулки. А какое проклятье взбираться по стремительно-крутой тропе с тяжелой корзиной навоза! Нелегкое это дело для взрослого. Тончику же только тринадцать лет.

Тяжела, страшно тяжела эта вонючая корзина! Мальчик чуть не плакал, но шел вперед и вперед. С этой корзиной на спине он был похож на муравья, подхватившего тяжесть, во много раз большую его самого. Тоно изогнулся, низко опустил голову, руками уперся в колени, дышал тяжело и часто. Со лба по запыленному лицу грязными струйками стекал пот. На подбородке он собирался в крупные капли и падал под ноги.

Кругом ни души. Да если бы кто и встретился, разве помог бы? У каждого свое горе и своя забота.

Помощи не жди – наоборот, все вокруг против него: ветки сосен распустили свои широкие иглистые лапы и кололи лицо; камешки попадались под ноги самыми острыми углами. Даже солнце мешало: то припекало затылок, то било прямо в глаза.

Пять километров шел Тоно без остановки и так без передышки хотел дойти до самого поля, как делал когда-то его отец. Однако это оказалось не по силам. Уже на полпути у него заныла спина, заболел живот, хоть плачь!

И Тоно не вытерпел. Поставил корзину на высокий пенек, чтобы легче было потом поднимать, и лег на спину, разметав руки и ноги по траве.

Долго лежал он, кляня в душе всех, кого только можно проклинать за такую жизнь. Но лиходеи были далеко, и пока свою досаду мальчик перенес на солнце. Оно так жгло, что полотняная рубашка прилипла к спине. Солнце совсем не спешило заходить, словно ждало, когда Тоно снова отправится в путь, чтобы еще хоть немножко его помучить.

Мальчик с завистью думал о Ёжо. Тот теперь уже где-нибудь у партизан и, может быть, получил настоящий автомат или два пистолета за пояс… Вспомнил о Цириле, который после смерти отца как в воду канул.

«Вынесу весь навоз на поле и тоже пойду искать партизан», – решил Тоно и опять задумался.

Незаметно для себя он запел старинную песню, которую под этим же деревом и в таком же изнеможении пели, быть может, отец его, деды и прадеды:

 
Сядай, солнко, сядай
За высоки голи.
А не будешь сядать —
Стянем тя за ноги.
Кедби солнко знало,
Як ми тяжко робить,
Понахлало бы си
За голю заходить.
 

Солнышко прослушало эту песню-жалобу и, словно сжалившись над маленьким, измученным тружеником, зашло за гору.

Мальчик вздохнул всей грудью: теперь будет легче идти. Поправив ремни, он хотел уже было встать, как вдруг услышал хруст веток и шепот:

– Тоно! Тоно!..

Тоно вскочил, оглянулся. Под старым развесистым буком увидел Ёжо.

– С винтовкой? – громко спросил Тоно и застыл с открытым от удивления ртом.

– Винтовка партизану нужнее, чем автомат. Экономнее, – словно оправдываясь, заявил Ёжо. – А ты что это… на гардистов стараешься?

– Нужны мне твои гардисты! – обиженно ответил Тоно. – Я ж не один: и маму и бабушку кормить надо.

– Да я только так.

– А ты у партизан? – еле выдавил Тоно.

Ёжо внимательно посмотрел по сторонам и, хотя видел, что никого поблизости нет, взял друга за рукав и зашептал на ухо:

– Русского партизана гардисты поймали!

– Да ну?!

– Надо в комендатуру сходить, к Лонгаверу. А бабушки Лонгаверихи нет.

– Я пойду! – с готовностью отозвался Тоно. – Возьму еды и понесу передачу. А что ему сказать?

– Нет, тебя не пустят. Лучше сбегай в Старые Горы, позови Божену…

– Сейчас?

– Ну, уж отнеси свое удобрение, – милостиво согласился Ёжо.

– Это никуда не денется… – махнул Тоно на корзину. – Сюда ее звать?

– К водопаду за Туречкой. Я туда приду.

НЕОЖИДАННЫЕ ВСТРЕЧИ

Гриша очнулся утром в камере с решеткой на единственном окне. На полу и нарах вповалку лежали люди.

Когда пригрело солнце, заглянувшее сквозь решетку, арестанты зашевелились, начали вставать с нар, прохаживаться по узкой продолговатой камере. Но Гриша не шевелился: в голове звенело, перед глазами что-то мельтешило, и он боялся опять потерять сознание. К счастью, его никто не тревожил, хотя почти все уже разговаривали. Он повернулся на бок и с нетерпением смотрел на тяжелую, окованную железом дверь, за которой скрывалось его будущее. Загремели тяжелые ключи. С хрипом и скрежетом отворилась дверь. На пороге показался здоровенный носатый полицейский.

– Опять Буйвол дежурит! – прошептал кто-то.

– Лонгавер! – крикнул полицейский.

Гриша чуть не вскрикнул, увидев бачу Франтишека, встающего с нар.

Только теперь он совершенно пришел в себя и вспомнил все, что с ним произошло…

Старик, придерживаясь рукой за косяк, вышел из камеры. Дверь захлопнулась гулко и плотно, как крышка свинцового гроба.

Стало тихо. Только в ушах звенело после этого хлопка.

В камере долго держалась гнетущая тишина. Все о чем-то сосредоточенно думали. А потом сразу, как по команде, заговорили. Гадали, каким вернется бача, да и вернется ли вообще.

Лонгавера втолкнули обратно часа через два с разбитой щекой и черными кровоподтеками под глазами. Все бросились к нему на помощь. Он тихо повел рукой: отстаньте. Отдышавшись, Лонгавер подошел к старику, одетому в черный, засаленный костюм железнодорожника, что-то шепнул ему и отошел к окну, под которым на полу лежал Гриша.

Лонгавер молча смотрел в окно, будто любовался солнечным утром. А железнодорожник уже завел с соседом спор о гардистах. В этот разговор вскоре втянулась вся камера. Сыпались проклятия и беспощадная брань.

До сознания Гриши доходили только отдельные фразы.

– Я толком так и не пойму, кто они, эти гардисты, – говорил простуженный бас.

– Собаки, вот они кто! – Железнодорожник даже плюнул со злости. – Да что я говорю! Я вон своему псу прикажу лежать в будке – он лежит. И, если кто сунется во двор, горло перегрызет. А эти сами привели грабителей в дом.

– Зачем тогда допустили их до власти?

– Когда птичку ловят, ей ласково поют. В президенты Езеф Тиссо пробрался хитростью да сладкими обещаниями. А хитрости ему не занимать – он же бывший фарар.[31]31
  Фарар – католический священник.


[Закрыть]

В самый разгар этого спора Лонгавер словно в изнеможении опустился возле Гриши и, глядя на дверь, очень внятно прошептал:

– Вас считают глухонемым, бандитом. Продолжайте играть эту роль. Выпустят. Меня не знаете, и я вас.

Лонгавер встал и хотел отойти, но Гриша попросил подать ему воды. Бача принес с нар котелок с водой.

Взяв котелок и глядя в глаза наклонившегося старика, Гриша быстро пересказал все, о чем просил его Вацлав Гудба.

– Цотак – предатель?! – переспросил Лонгавер и, отодвинувшись, пристально посмотрел на юношу, как бы оценивая, в своем ли тот уме. Но тут же спросил, что случилось с Гудбой. – Ляжем рядом на нарах. И, пока они спорят, вы незаметно расскажете мне все, что знаете о Вацлаве.

Но тут опять загромыхали ключи. Снова раздался сумасшедший скрежет железной двери.

Гардист вошел в камеру, резиновой дубинкой хлопнул Гришу по плечу и махнул: идем.

Гриша не спеша встал и пошел медленно, чтобы собраться с мыслями. Сердце забилось часто и тревожно, так что в глазах потемнело. Чтобы успокоиться, Гриша начал дышать как можно глубже: выдохнет – и опять вдыхает глубже прежнего. Сердце все спокойнее, спокойнее. Входя в кабинет коменданта, Гриша уже чувствовал себя готовым здраво обдумывать каждый вопрос.

Но допрашивать его комендант не стал. Он посадил арестованного против окна так, чтобы солнечный свет падал в лицо, а сам сел за большой письменный стол под портретами Гитлера и Тиссо. Затем кивнул дежурному полицаю, застывшему у порога. Тот открыл дверь, вошли шесть гардистов и выстроились у стены.

– Старуху! – скомандовал комендант.

Вошла маленькая, подслеповатая бабка.

Комендант подвел ее к Грише:

– Он? Говори правду, иначе бог покарает твоих детей.

Старуха пристально посмотрела в глаза начальнику и прошамкала:

– Их было много, и все с пулеметами!

После старухи ввели женщину. Но и эта его «не признала». Комендант дубинкой выгнал ее из кабинета.

Шестнадцать человек прошло перед Гришей. Наконец ввели Лонгавера.

– Ну, пан Лонгавер, вы в камере присмотрелись к этому молодцу? – кивнул комендант на Гришу. – Тот это, что приходил к вам на Крижну в день убийства гардистов?

– Пан комендант, я вам уже сказал, что в тот вечер никто ко мне не приходил, – спокойно ответил Лонгавер. – Этого юношу я впервые увидел только здесь… А что он натворил?

Комендант кивнул полицейскому. Тот схватил у стены широкую скамью. Поставил ее посередине комнаты и приказал Лонгаверу снять рубашку и лечь.

Четверо гардистов, гулко топая сапогами, вышли из строя.

– Приготовиться! – скомандовал дежурный.

И полицейские стали не спеша засучивать рукава.

Гриша, закусив губу, напряженно следил за всеми приготовлениями. Мысли в голове его путались.

Дежурный, ставший над головой Лонгавера, полюбовался черной извивающейся, как змея, резиновой плетью, потом широко из-за спины размахнулся и ударил старика по голой спине. На худом, землистом теле вскочил красный широкий рубец. Замахнулся второй раз…

«Убьет! – мелькнула в голове Гриши страшная мысль. – А если убьют Лонгавера, то погибнет вся организация!»

Полицейский замахнулся в третий раз.

– Стой! Стой, гадина! – двумя прыжками подскочив к палачу, Гриша выхватил из его рук тяжелую резиновую плеть.

Гардисты от неожиданности расступились.

Комендант, выскочив из-за стола, застыл на середине кабинета:

– Русский?

– Да, русский! – вызывающе ответил Гриша и, бросив к ногам коменданта черную плеть, возвратился на свое место.

– Комсомол?

– Конечно!

– Фамилия?

– Кравцов Григорий Васильевич. Семнадцать лет. Родился в Усть-Каменогорске. Отец рабочий! – выпалил Гриша и вызывающе спросил. – Что еще?

– Как вы попали в Старые Горы?

– Бежал из Германии.

– Из Германии? – недоверчиво переспросил комендант. – Сколько времени вы там пробыли?

– Три года и два месяца.

– Так… – протяжно сказал комендант и, сев за стол, уставился на арестованного так, будто хотел пронзить его взглядом. – Три года? Значит, попали вы в Германию четырнадцатилетним?

– Да.

– И уже были комсомольцем? – Комендант пристукнул по столу кулаком. – Вы что же, совсем за дурака меня считаете?! Если я поверил, что вы глухонемой, то уж никак не поверю, что вы идете из Германии…

Комендант встал. Молча прошелся по кабинету и, остановившись перед арестованным, тихо и даже мягко сказал:

– Вы смелый. А я люблю смелость. Говорите правду, и я не только сохраню вам жизнь, но и отпущу на волю. Говорите, где остальные парашютисты из вашего десанта?

– Я вам сказал правду. А смерти я не боюсь! – отрезал Гриша.

– Что ж, выходит в комсомол ты вступал в Германии? – перейдя на «ты» и повысив тон, спросил Младек. – Я ведь знаю, что в комсомол не принимают с тринадцати лет. А ты с тринадцати лет был в Германии. Так где же ты вступал в комсомол?

– В Бухенвальде, – спокойно ответил Гриша. – Больше я не скажу ни слова! – И он отвернулся к окну.

…По голубому небу, обгоняя одна другую, спешили на восток две легкие, светлые тучки. Грише они казались самым дорогим из всего, что осталось на свете. Они свободно плыли в тот край, куда он никогда уже не попадет.

Захотелось жить, так захотелось жить!..

Но перед глазами чернели толстые железные решетки.

* * *

– Хорошая штука – эта пилорама! – говорил горар вполголоса, входя с Маречеком под тесовый навес лесопилки. – Просто жалко расставаться с таким местом. Вместе с досками мы отсюда совершенно незаметно развозили то, что хлопцы напечатают за ночь. А на новом месте с перевозкой печатного материала будет труднее. Ты это хорошо обмозгуй, Маречек.

– За меня не бойся, – ответил Маречек, удивляясь тому, как он, живя рядом с лесопилкой, ни разу не подумал, что под нею что-то скрывается.

И невольно Маречек вспомнил, как радовалось начальство этой пилораме. Сколько подняли тогда шума в газетах! Это было в первые дни прихода фашистов к власти. Кошик сам предложил поставить пилораму, чтобы и их местечко активно включилось в строительство «Новой Европы». Правда, пилорама хорошо работала только в первые дни. Но начальству дорог была слава, созданная затеей горара Кошика.

Утро стояло серое: то дождь, то туман. Рабочих еще не было. И Кошик с Маречеком занялись осмотром бревен, заготовленных для распиловки. Уговорились так: если явится кто посторонний, делать вид, будто Маречек привез для распиловки несколько бревен и вот они советуются. Лишь когда сошлись рабочие и пустили пилораму, Кошик и Маречек вошли в столярную мастерскую, прикорнувшую за лесопилкой. Здесь работал брат наборщика Лацо – Ондро Кралик. Кроме горара, Лонгавера и погибшего Яна Ковача, Ондро один знал о том, где находится типография, потому что сам оборудовал вход в нее.

– Добрый день, Ондро! – входя первым, сказал Кошик. – Вот пан Маречек хочет заказать себе кое-какую мебель. Так ты ему покажи образцы. Пусть выберет.

Из всей этой длинной фразы Ондро Кралик принял во внимание только одно слово: «покажи». Это означало, что надо провести товарища в типографию. Кралик равнодушно склонил голову и попросил Маречека посидеть немножко, так как должен прийти посторонний человек, заказчик, за готовым креслом.

Кошик вышел, чтобы подготовить машину к перевозке шрифтов и печатного станка, который Маречек и Лацо должны были разобрать и уложить в длинный тесовый ящик.

Больше всего Кошик боялся за исход погрузки этого ящика. Необычайно тяжелый, неуклюжий, он мог обратить на себя внимание полицейских. А они в форме и переодетые так и шныряли теперь повсюду.

Возле пилорамы к Котику подошла жена:

– Ты что не идешь завтракать? Все остыло.

– Не хочется. Я попозже.

Но жена, взяв его за руку, толкнула под локоть и, нарочито громко и весело здороваясь с рабочими, повела домой. Кошик понял, что жена зовет его неспроста, и, уходя, пообещал Маречеку скоро вернуться.

– Что случилось? – спросил он, когда спустились на тропинку, ведущую к его дому.

– Прислуга коменданта пришла. Она была в комендатуре. Видела Лонгавера. Он передал какие-то деньги. Просил срочно вручить их тебе.

– Деньги? – удивленно и встревоженно переспросил Кошик. Но тут же взял себя в руки, улыбнулся. – Вот старик… петля на шее, а он о долгах…

Божена ожидала на крыльце, в комнату войти отказалась, объяснив, что давно уже из дому и пани будет ее ругать. С этими словами девушка протянула Кошику несколько старых, свернутых в трубку бумажек. Горар, не считая, сунул деньги в карман и спросил, зачем она ходила в комендатуру.

– Ёжо просил отнести баче завтрак. Сказал, что бача Франтишек с голоду умрет, если не помочь.

– Как же ты пробралась, ведь передачи запрещены?

– Надула дежурного полицая, побожилась, что пан комендант разрешил.

– А вдруг он спросит коменданта?

– Побоится! Я, когда уходила, призналась этому оболтусу, что обманула. «Но, говорю, лучше не жалуйся коменданту, а то тебе же влетит!»

– Ох, и дипломатка! Бача ничего не сказал?

– Вслух, наверное для отвода глаз, он попросил, чтобы на эти деньги и купила ему курева и вина. А потихоньку шепнул: «Это долг пану горару за лес для сарайчика». Даже повторил и просил не забыть, что за лес для сарайчика…

Божена убежала, а Кошик тут же пошел в сарайчик возле дома. Каждое слово Лонгавера было для него полно особого, понятного только ему одному смысла. В сарайчике Кошик развернул деньги и начал их просматривать. Всего насчитал двести сорок одну крону купюрами разных достоинств.

Больше всего оказалось пятерок и десяток. На некоторых из них он увидел цифры, написанные карандашом. Часто бывает: люди записывают свои расходы прямо на деньгах. На одной пятерке Кошик увидел вычисление: 25+96=123. На то, что сумма от сложения чисел получилась неправильной, он даже не обратил внимания. Его интересовало другое: каждую цифру горар заменял соответствующей буквой шифра.

На засаленной и забрызганной чернильными пятнами пятерке цифр не оказалось. Однако расположенные кружочком пятна тоже полны были смысла. Цифры, выведенные химическим и квасным карандашами, горар обнаружил еще на двух бумажках.

Когда все, написанное на деньгах, было переведено на язык шифра, Кошику показалось, что он теряет сознание или сходит с ума. Он держал в руках деньги и смотрел на них, как на врага, занесшего нож для удара, который отвести уже невозможно. И вдруг, скомкав деньги, Кошик прошептал:

– Но ведь он только сейчас узнал, где находится типография! Сообщить коменданту еще не успел. Значит, его нельзя выпускать!..

Сунув деньги в карман, горар направился было из сарая, но опять остановился. «Сегодня, – подумал он, – шпики следят за каждым моим шагом. Это ясно. Значит, горячиться нельзя…»

Деньги Кошик сжег и вернулся в дом. Выпил чашку кофе и, внешне спокойный, отправился на лесопилку.

Маленький подвал был ярко освещен электролампой. В углу, за наборной кассой, стоял Лацо. Возле него – Маречек. Объяснив, как набирается текст, Лацо перешел к печатной машине, «американке».

– Тем же током, каким освещаются дома гардистов, работает и наша типография! – восторгался Маречек.

– Это все брат оборудовал! – с гордостью ответил Лацо.

Где-то в углу чуть слышно звякнул звоночек.

Лацо выключил свет – и тотчас в потолке открылся люк, через который проник сюда Маречек.

В подземелье спустился горар – и свет снова зажегся.

– Ну как, Маречек, не пугает тебя такое некомфортабельное помещение? – весело спросил Кошик.

– Что вы, товарищ Кошик! Я готов выполнить любое задание партии. А такое – тем более.

– Значит, даешь согласие? Тогда сейчас же впрягайся. Помоги все упаковать и перевезти. Шоферу передай свой пистолет. Ему он нужнее, чем тебе. – И Кошик решительно протянул руку: – Дай, я сам ему передам.

– Успеется, – вяло ответил Маречек и полез к станку, который Лацо уже начинал разбирать.

– Пистолет шоферу нужен сейчас! – строго повторил Кошик.

Маречек наклонился и, делая вид, что не придает этому особого значения, полез в задний карман брюк. Еще в кармане взвел курок. Но Кошик это заметил и ударил его по руке своим маленьким черным пистолетом, всегда хранившимся во внутреннем кармане пиджака. Маречек вскрикнул и выронил оружие.

– Сядь! – наставив на него пистолет, сказал Кошик. – За тобой ящик. Садись!

Маречек сел и левой рукой достал из кармана платок.

– Лацо, поднимите пистолет и пишите протокол допроса! – потребовал Кошик.

– Допроса? – недоуменно переспросили в один голос и Маречек и наборщик.

– Скажите, Дюро Маречек, какая партийная кличка была у вас при Вацлаве Гудбе?

– Цотак.

– Совершенно верно. Вы работали с ним дружно?

– Очень. Вацлав любил меня и доверял. Не то что ты.

– Вот эта доверчивость и погубила его.

– Да что с тобой, Яро! Ты какой-то сегодня…

– Вот что, Маречек, – перебил Кошик: – каждая минута на счету! Говорите прямо и коротко, если хотите жить. Знает полиция, что типография находится здесь или нет?

– Не знает, ничего не знает! Да я и сам не подозревал до последнего часа.

– Но вы же позавчера сказали, что комендант пронюхал, где находится валашка Яношика.

– Я вынужден был это сказать. Иначе мне там перестали бы доверять.

– Еще один вопрос: за вами сегодня следят?

– По опушке леса прогуливается толстый пан в клетчатом костюме. Он от коменданта, – ответил Маречек, вытирая платком лицо.

– В таком случае мы должны увезти вас отсюда тайно.

– Куда вы меня повезете? – вскочил Цотак-Маречек.

– Вы же сами понимаете, что ваше дело требует тщательного расследования.

– Товарищ Кошик! Я многое знаю. Я очень много могу помочь. Отправьте меня в центр! – взмолился Маречек.

– Слишком далеко захотели!..

Через час шпик, прогуливавшийся у опушки леса и следивший в это утро за лесопилкой, собственными глазами видел, как Маречек вышел из столярной мастерской и по тропинке отправился домой. Полицейский в клетчатом костюме пошел за ним следом, по теневой стороне улицы. Маречек двигался не спеша.

Дальше тропинка, изгибаясь, спускалась к дороге. Здесь полицейский вынужден был столкнуться с Маречеком лицом к лицу… Только теперь шпик понял, что обознался. Он хотел было тут же вернуться назад, но выстрел в упор уложил его на месте.

На лесопилке в это время неуклюжий тесовый ящик был погружен на автомашину и заложен сверху короткими досками для Гандловских шахт.

Автомашина ушла. Лесопилка продолжала пожирать бревно за бревном.

Кабель, хитро пропущенный в подземелье, как и прежде, подавал электрический свет наборщику и энергию печатному станку, который не только не был разобран, но работал с еще большей нагрузкой.

Все шло, как прежде. Изменилось лишь содержимое тесового ящика: в нем увезли предателя Маречека-Цотака.