Текст книги "Мир приключений 1959 г. № 4"

Автор книги: Владимир Савченко

Соавторы: Михаил Ляшенко,Феликс Зигель,Кирилл Андреев,Всеволод Привальский,Соломон Марвич,Вл. Гуро,А. Дугинец,Виктор Пекелис,Е. Пермяков,Роман Романов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 53 страниц)

ДНЕВНИК ИНЖЕНЕРА

Наблюдения астрономов, равно как и сенсационные газетные сообщения, отражают только внешние эпизоды этой истории. К сожалению, не все события, связанные с ней, могут быть описаны полно: часть сведений вместе со многими очевидцами погибла в пыли двух атомных взрывов, часть еще надежно хранится за семью замками секретности.

Достаточно связное, но неполное изложение этих событий можно найти в дневнике тех лет Николая Николаевича Самойлова, ныне крупного специалиста в области ядерной техники, а тогда – молодого инженера, только что окончившего институт. Вот эти тетради, исписанные неровным почерком человека молодого и увлекающегося.

«Без даты. Дневники обычно начинают в приступе любви и кончают, когда любовь проходит. Размякшие молодые люди неискренне кривляются в этом „зеркале чувств“, преувеличенно и неумело описывают свои радости и жестокие переживания… Хватит с меня одного такого дневника… Пусть второй будет не таким.

Пусть это будет дневник инженера, потому что уже три недели, как я инженер. И пусть он повествует о моей работе инженера-исследователя. Я еще мало занимался исследовательской работой, но все-таки представляю, что в ней могут возникать чувства, не менее сильные, и переживания, не менее сложные, чем вызванные любовью к женщине. „Любовь к науке, – когда-то сказал в своей вводной лекции по общей физике Александр Александрович Тураев, ныне академик и директор того института, куда я направлен, – это любовь, которой не изменяют“.

Пусть будет так!

15 апреля. Сегодня все в последний раз: в последний раз запереть пустую комнату студенческого общежития, сдать внизу ключ вахтеру, выйти в последний раз из студгородка… Студенчество кончилось! Все уже разъехались. Я последний. Да еще Яшка Якин. Он направлен туда же, куда и я, в Физический институт на Украину. И нас обоих задержало оформление документов.

До отъезда еще часа полтора, можно не спешить. Вечер, хороший апрельский вечер в студгородке. Напротив, в корпусе электриков, за освещенными окнами, обычным порядком идет многоэтажная студенческая жизнь. На пятом этаже какой-то первокурсник склонился над чертежной доской. В соседнюю форточку выставили динамик мощной радиолы, и воздух содрогается от хрипловатых звуков джаза. Этажом ниже четверо „забивают козла“. Внизу энтузиасты доигрывают в волейбол при свете фонаря. Смех, удары по мячу; через недельку коменданту придется заново стеклить несколько окон… Все идет своим порядком, но я уже лишний в этом движении.

Грустно уезжать, и все-таки славно. Последние дни не покидает ощущение, будто впереди меня ждет что-то необыкновенное и очень хорошее. Например, начну работать и сделаю какое-нибудь открытие. Какое? Неважно… Или встретится там, в новой жизни, необыкновенная женщина – „та самая“, и мы полюбим друг друга… Впрочем, – стоп! – о женщинах договорились не писать.

Ого! Уже девять. Пора собираться. Итак, прощай, Москва! Прощай, город моего студенчества! Я уезжаю…

20 апреля. Приехали. Город называется Днепровск, и примечателен он, в основном, тем, что расположен на Днепре. Днепр здесь великолепен – полуторакилометровой ширины, с двухэтажными мостами, маленькими пароходиками и желто-зелеными островками. Город весь в полупрозрачной апрельской зелени, вывески на не столько непонятном, сколько непривычном украинском языке, необыкновенно безлюдные после Москвы улицы.

Устроились мы с Яшкой в общежитии и вчера пошли оформляться в институт. Волновались, конечно, и даже Яшка, против обыкновения, не острил. Спустились вниз, к реке, прошли огромный парк и за ним увидели величественное восьмиэтажное здание, целиком из стекла и стали; оно было похоже на гигантский аквариум. Около стояли дома поменьше. Было утро, и передняя стена „аквариума“ блестела солнечными лучами. Высокая чугунная ограда, ворота, и по правую сторону золоченая вывеска: „Физический институт“, а слева – такая же по-украински.

В канцелярии нам сообщили, что мы назначены в 17-ю лабораторию. Однако в самую лабораторию нас еще не пустили – не оформлены пропуска. Бдительный начальник отдела кадров даже уклонился от ответа на наш вопрос: чем же занимаются в этой лаборатории? „Не пожалеете, ребята! По вашей специальности“. Ну-ну…

29 апреля. Итак, две недели в Днепровске и одна неделя работы. Суммируем впечатления.

Лаборатория 17-я, которую нам дали, как кота в мешке. („Похоже, что вместо кота – в мешке тигр“, – сказал Яшка, и правильно сказал.) Она скорее похожа на паровозное депо, чем на то, что обычно называют „лаборатория“. Огромный двухэтажный зал, занимающий основание левого крыла стеклянного корпуса; одна стена – стеклянная (ее, впрочем, завешивают обычно глухими шторами) и три – из белого кафеля.

Из конца в конец зала расположились устройства: пятиметровой толщины ребристые трубы из серого бетона, оплетенные стальными лесенками, мостками, толстыми жилами кабелей. В середине зала почти до потолка поднялась наглухо защищенная стенами из бетона и свинца главная камера. Внизу возле нее лоснящийся лакированным металлом полукруг пульта управления с несколькими экранами, множеством приборов и ручек. Все это называется мезонатор.

Мезонатор не простой ускоритель ядерных частиц вроде циклотрона или беватрона, он сложнее и интереснее. В ионизационных камерах-трубах создаются протоны, „ободранные“, без электронных оболочек ядра атомов водорода. Электрические ускорители собирают их в пучок и разгоняют до полусветовой скорости. Затем электромагнитная система в главной камере направляет их навстречу друг другу. Протоны сшибаются почти со скоростью света и разлетаются на тысячи осколков – мезонов. Получаются целые потоки этих коротко-живущих частиц, самых интересных и важных в ядре! Это нельзя получить ни в каком ускорителе.

Девять десятых всего остального оборудования обслуживает мезонатор: батареи мощных вакуум-насосов („Лучший вакуум в Союзе делаем мы!“ – похвалился вчера Сердюк); электронный оператор-шкаф с тысячами радиоламп и сотнями реле, он установлен возле пульта и держит нужный режим работы мезонатора; высоковольтные трансформаторы, подающие напряжение к ускорителям, – они утыканы полуметровыми фарфоровыми изоляторами, и между их концами все время шипит тлеющий разряд… Здесь же „горячие“ бетонные камеры с управляемыми извне манипуляторами для анализа радиации, электронный микроскоп, все приспособления для химического микроанализа, – словом, лаборатория оборудована по последнему слову экспериментальной техники.

Мы с Якиным пока находимся в положении экскурсантов: ходим по лаборатории, смотрим, читаем отчеты о прежних опытах, знакомимся с описанием мезонатора, инструкциями по радиоактивному и химическому анализу и так далее, потому что, как выяснилось в первом же нашем разговоре с Голубом, знаем мы ровно столько, сколько полагается молодым специалистам, то есть понемножку обо всем. А здесь требуется знать все о немногом.

Правда, у Голуба хватило деликатности не тыкать нас носом в наше незнание, однако и у меня и у Якина после первого разговора с ним горели щеки.

Следует немного написать о людях лаборатории.

1. Иван Гаврилович Голуб – наш начальник, доктор физико-математических наук и, насколько я понял, автор основных идей, из которых возник проект мезонатора. Ему лет пятьдесят с небольшим. Низенький (сравнительно со мной, конечно), толстоватый; лысина с венчиком седых волос, которые торчат на его голове и образуют нечто вроде нимба; короткий толстый нос, перерезанный пополам дужкой очков. Словом, внешность заурядная, и, если бы я не встречал имя Голуба во многих книгах по ядру, пожалуй, позволил бы себе отнестись к нему несерьезно.

„Приставайте ко мне с разными вопросами, не стесняйтесь, – сказал он нам. – Лучше задать несколько глупых вопросов, чем не получить ответ на один умный…“ М-да… Особым тактом он, видно, не отличается, раз заранее определил большинство наших вопросов как глупые. „Приставать“ к нему что-то не хочется. Да и вообще с ним мы чувствуем себя как-то неловко: он большой ученый, а мы „зеленые инженерики“…

До обеда он обычно сидит за своим столом возле оконной стены, что-то, насупившись, пишет, считает или читает и изредка сердито пускает папиросный дым. Мы с Яшкой избегаем попадаться ему на глаза. После обеда Иван Гаврилович уезжает в здешний университет читать лекции, и в лаборатории становится вольнее.

2. Алексей Осипович Сердюк – инженер, помощник Голуба. Он тоже нам начальник, но начальством себя не чувствует и ведет себя с нами по-простецки. Деды его, наверное, были чумаками, возили „силь з Крыму“ и снисходительно-философски смотрели на суету жизни, проходившей мимо их скрипящих возов. Высокий (почти моего роста), черноволосый и смугловатый, с длинным и прямым носом на продолговатом лице, хитроватым прищуром глаз, с медлительной и обстоятельной речью. Говорит он с нами на том преувеличенно чистом русском языке, на котором говорят украинцы, пожившие в России; однако буква „г“ у него все равно получается мягкая, как галушка.

Ему лет сорок, он прошел войну, а после нее закончил электрофизический факультет нашего института. Словом, наш парень!

К Сердюку мы и пристаем с разными вопросами. Он сразу бросает свое дело (а он всегда с чем-нибудь возится) и начинает обстоятельно рассказывать. Объяснив, что надо, он на этом не останавливается, а заводит рассказ о том, как они с Иваном Гавриловичем Голубом собирали мезонатор, сколько мороки было с наладкой, сколько скандалов он, Сердюк, закатил на заводах-изготовителях. Мы слушаем, и нам неловко: мы-то еще ничего не сделали… Лист, на котором можно было бы записать наши научные деяния, пока так же чист, как и халаты, которые нам выдали.

А вот у Сердюка халат стираный и в пятнах, а на боку даже прожжена дырка азотной кислотой. И нам завидно.

3. Лаборантка-химичка Оксана (фамилию ее я еще не знаю), наверное, самая типичная из всех украинских Оксан со всеми их атрибутами: „чорнии брови“, „карии очи“, которые, согласно популярной песне, сводят с ума молодых людей, круглое личико, звонкий голос и т. д. Мы с ней уже подружились; она меня зовет „дядя, достаньте воробушка“, а я решаю ей примеры по математике из Берманта (она учится на втором курсе заочного института).

Яшка, когда нет Голуба, начинает ее смешить. Смеется она великолепно – звонко, охотно, неудержимо. И прикрывает рот ладошкой.

4. Яков Якин. Ну, Яшка-это Яшка, и писать о нем особенно нечего. Двадцать четыре года, холост. Девушки находят его симпатичным. Глаза голубые. Роста среднего. Ну, чего еще о нем напишешь? По мне – скорее остроумен, чем глубокомыслен. А впрочем, кто его знает!

Кроме того, есть еще техники-радисты, вакуумщики, электрики. Они обслуживают все большое хозяйство мезонатора. В основном это молодые ребята, недавно закончившие техникумы. Командует ими Сердюк. Я с ними еще мало соприкасался.

Вот и все люди.

Отношение к нам со стороны двух первых номеров пока неопределенное. Никаких заданий нам еще не дают. Ну что ж, ведь мы для них, в сущности, тоже „коты в мешках“.

Сегодня первые полдня читали отчеты, а потом убирали лабораторию к Первому мая. „Ничего, – сказал Сердюк, – и это полезно: будете знать конкретно, где что“. М-да…

5 мая. Вникаем, то есть изучаем отчеты о прежних опытах. В сущности, идея их предельно проста: облучить мезонами все элементы менделеевской таблицы и установить их реакцию на облучение; так же как химики пробуют на все возможные реакции вновь полученное вещество.

Однако это не химия. Мезоны-те самые частицы, которым приписывают ядерное взаимодействие. Подобно тому, как атомы взаимодействуют друг с другом с помощью внешних электронов, так и внутриядерные частицы притягиваются друг к другу с помощью предположительных мезонных оболочек. Так что мезоны – это ключ к объяснению огромных внутриядерных сил притяжения, самый передовой участок на фронте ядерных исследований.

После облучения мезонами все вещества становятся радиоактивными. Очевидно, Голуб и пытался установить связь этой „послемезонной радиации“ с периодическими изменениями свойств элементов. Это интересно. Особенно любопытны опыты с отрицательными мезонами: они легко проникают в положительные ядра и вызывают самые неожиданные эффекты. В нескольких опытах даже получились мезонные атомы – отрицательные мезоны некоторое время (миллионные доли секунды) вращались вокруг ядер, как электроны.

Да, все это интересно, но хотелось бы уже самим заняться опытами. А то читаешь, читаешь…

Сегодня, специально для нас с Якиным, включили мезонатор. Сердюк со скучающим выражением на лице небрежно, не глядя, касался рычажков и рукояток на пульте: прыгали стрелки приборов, загорались красные и зеленые сигнальные лампочки, лязгали контакторы; на осциллографических экранах электронные лучи вычерчивали сложные кривые. Лабораторный зал наполнился сдержанным гудением.

Оксана задернула все шторы, чтобы в зале был полумрак. Мы стали перед раструбом перископа и увидели то, что происходит там, в главной камере, за толщей двухметровой защитной стены из бетона и свинца.

Мы увидели, как к мраморной плите в основании главной камеры потянулся сиреневый прозрачный дрожащий лучик – пучок отрицательных мезонов.

Я представил себе, как это происходит: из двух бетонных труб-ускорителей в главную камеру врываются с космическими скоростями протоны, разбиваясь там на множество осколков – мезонов; эти осколки подхватываются могучими магнитными и электрическими полями и собираются в этот сиреневый дрожащий лучик.

Все части мезонатора мы до этого уже подробно осмотрели и изучили: и ускорители, и огромные, даже на взгляд тяжелые, катушки магнитных фильтров на задней стенке мезонатора, и вспомогательную промежуточную камеру слева, через которую в главную камеру двухметровыми штангами манипуляторов вносились образцы. Удивительно послушны пальцы-щупальцы этих дистанционных манипуляторов. Мы мысленно прошли уже все раструбы, каналы откачки воздуха, даже извилистый путь, по которому луч света, отражаясь от призм перископа, вмонтированных в бетонные стены камеры, доходит до наших глаз. Мы все это понимаем, но только теперь смогли прочувствовать мощь и разумность этой машины „во взаимодействии всех ее частей“, как говорят.

27 мая. Нам не повезло. Программа уже исчерпана, и опыты в основном закончены. Голуб готовит отчет для научно-технического совета института о проделанной работе. И нам решительно нечего делать.

10 июня. Переводим статьи из журналов: я – с английского, Яшка – с немецкого.

18 июня. Кто сказал, что нам не повезло? Покажите мне этого нытика (только не показывайте зеркало) – и я убью его!

Но – по порядку. Вчера состоялось расширенное заседание научно-технического совета. Иван Гаврилович отчитывался об опытах с мезонами.

В конференц-зале, на третьем этаже белого корпуса, рядом с нашим „аквариумом“, яблоку негде было упасть.

Собрались почти все инженеры института: и ядерщики, и электрофизики, и химики. В президиуме мы увидели Александра Александровича Тураева. Ох, как он постарел с тех пор, как читал нам общую физику! Волосы и знаменитая бородка клинышком не только поседели, а даже пожелтели, глаза выцвели, стали какие-то мутно-голубые. Что ж, ему уже под восемьдесят!

Голуб стоял за кафедрой, раскинув руки на ее бортах; лысина отсвечивала в свете люстр. Он читал лежавший перед ним конспект, изредка исподлобья посматривал в зал, иногда поворачивался к доске и писал цифры.

– Таким образом, можно выделить самое существенное, – говорил Иван Гаврилович звучным, густым голосом опытного лектора. – Отрицательные мезоны очень легко проникают в ядро. Это первое. Второе: соединяясь с ядром, минус-мезон понижает его заряд на одну единицу, то есть превращает один из протонов ядра в нейтрон. Поэтому после облучения мезонами мы находим в образцах серы – атомы фосфора и кремния, никель превращается в кобальт, а кобальт – в железо, и так далее. Мы наблюдали несколько превращений в газообразном и сжиженном водороде, когда ядра водорода превращались в нейтроны. Эти искусственно полученные нейтроны вели себя так же, как и естественные, и распадались снова на электрон и протон через несколько минут. Для более тяжелых, чем водород, веществ мезонные превращения также оказались неустойчивы: атомы железа снова превращались в атомы кобальта; атомы кремния, выбрасывая электрон, превращались в фосфор, и так далее. Однако… – здесь Голуб поднял вверх руку, – в некоторых случаях мы получали устойчивые превращения. Так, иногда, при облучении железа мы получали устойчивые атомы марганца, хрома, ванадия и даже титана. Это значит, что, например, в титане число нейтронов ядра увеличилось на четыре против обычного. Эти результаты, пока еще немногочисленные, являются не чем иным, как намеками на большое и великолепное явление, которое, возможно, уже осуществлено природой, а может быть, первым его осуществит человек. В самом деле, что может получиться, если мы будем последовательно создавать устойчивые мезонные превращения ядер? Постепенно все протоны ядра будут превращаться в нейтроны. Обеззараженные ядра не смогут удерживать электроны; они сомкнутся и под действием огромных ядерных сил образуют ядерный монолит – вещество сверхвысокой плотности и непостижимых свойств, лежащих за масштабами наших представлений…

В зале возник шум. Яшка толкал меня в бок локтем и шептал:

– Колоссально, а? Колька, понимаешь, какая сила?! Колоссально! А мы с тобой читали и ничего не поняли!..

– Давайте рассмотрим другую сторону вопроса, – продолжал Иван Гаврилович. – Мы имеем ядерную энергию – огромную, я бы сказал, космическую энергию. А достойных ее материалов нет. Действительно, ведь все обычные способы получения энергии заключаются в том, что мы каким-то образом воздействуем лишь на внешние электроны атомов. Магнитное поле перемещает электроны в проводнике – это электрическая энергия. Валентные электроны атомов угля взаимодействуют с валентными электронами атома кислорода – это дает тепловую энергию. Переход внешних электронов с одной орбиты на другую дает световую энергию, и так далее. Это, так сказать, поверхностное, не затрагивающее ядра использование атома дает небольшие температуры, небольшие излучения. И они вполне соответствуют нашим обычным материалам, их механической, тепловой, химической, электрической прочности. Но ядерная энергия – явление иного порядка: она возникает благодаря изменению состояний не электронов атома, а частиц самостоятельного ядра – протонов и нейтронов, – которые, как всем известно, связаны в миллионы раз более прочными силами. Поэтому она создает температуру в миллионы градусов и радиацию, проникающую через стены из бетона в несколько метров толщиной. И обычное вещество слишком непрочно, слишком ажурно, чтобы противостоять ей… Говорят о „веке атома“, но ведь это неправильно! Наше время можно назвать только временем применения ядерной энергии, причем – применения очень несовершенного. Возьмите откровенно варварское „применение“ ее в виде ядерных бомб. Возьмите примитивное в своей сложности использование делящегося урана и плутония в реакторах первых атомных электростанций. Ведь это смешно: при температуре в несколько сот градусов использовать энергию, заставляющую пылать звезды… Но мы не можем добиться ничего большего с нашими обычными материалами. Таким образом, будущее ядерной техники – и, должно быть, самое недалекое – зависит от того, будет ли найден материал, могущий полностью противостоять энергии ядерных сил и частиц. Очевидно, что такой материал не может состоять из обычных атомов, скрепленных внешними электронами. Он должен состоять из частиц ядра и скрепляться могучими ядерными силами. То есть это должен быть ядерный материал – таково философское решение вопроса. Те опыты, о которых я докладывал, показывают, что возможно получить такой материал, состоящий из обеззаряженных ядер, лабораторным способом. Свойства этого нового материала – назовем его для определенности нейтрид – каждый без труда сможет представить: необычайно большая плотность, огромная прочность и инертность, устойчивость против всех и всяческих механических и физических воздействий-Голуб замолчал, как будто запнулся, снял и протер очки, внимательно посмотрел в зал:

– Мы еще многого не знаем, но ведь на то мы и исследователи, чтобы пробиваться сквозь неизвестное. Лучше пробиваться с целью, чем без цели. Лучше пробиваться с верой в то, что цель будет достигнута. И я верю – нейтрид может быть получен, нейтрид должен быть получен! Недаром над Землей вращаются искусственные спутники…

Он собрал листки конспекта и сошел с кафедры.

Интересно: у него горели щеки – совсем как у нас с Яшкой, как у всех сидевших в конференц-зале.

Ну, тут началось! В зале все стали спорить друг с другом яростно, громко. Ивана Гавриловича засыпали вопросами. Он едва успевал отвечать. Яшка бормотал возле меня: „Вот это да! Колоссально!“ – потом сцепился в споре с каким-то сидевшим рядом рыжим скептиком. Бедный Тураев растерялся, не зная, как успокоить зал: его председательского колокольчика не было слышно; потом махнул рукой и стал о чем-то с необыкновенной для старика живостью рассуждать с Голубом.

Было уже одиннадцать часов ночи. Когда все немного утихли, Тураев встал и сказал своим тенорком:

– Сведения и идеи, сообщенные нам… э-э… профессором Голубом, столь же сложны, как интересны и важны. Обсуждение их, мне кажется, должно проходить менее… э-э… страстно и более обстоятельно. Научное обсуждение не должно походить на митинг. Научные мнения не должны быть опрометчивыми… – Он в раздумье пожевал губами. – Пожалуй, мы сделаем вот что: размножим сегодняшний отчет Ивана Гавриловича и распространим его с тем, чтобы присутствующие здесь… э-э… уважаемые коллеги смогли его обсудить в течение ближайших дней… А сейчас заседание совета… э-э… закрывается.

Вот так, Николай Самойлов!.. Ты с унынием мусолил целую неделю этот отчет и не заметил в нем потрясающую идею. Вы ограниченны, Николай Самойлов, вы зубрила и бездарь!

8 июля. Обсуждение в институте закончилось, и дело пошло в высшие академические и административные сферы. Иван Гаврилович в лаборатории почти не бывает, мотается то в Киев, то в Москву, проталкивает тему. Институт во главе с Тураевым полностью за нас (я уже и себя причисляю к этому проекту).

Мы готовимся. Обдумываем идеи опытов, последовательность анализов. Переводим и докладываем в лаборатории все, что есть в международной литературе об опытах с мезонами. Я даже перевел с помощью словаря две статьи с французского и немецкого, хотя толком никогда эти языки не изучал. Вот это значит энтузиазм!

Интересно: в американских научных журналах нет почти никаких сообщений о работах с мезонами. Во всяком случае, за последний год. Одно из двух: либо они, американцы, не ведут сейчас серьезных исследований в этой области, либо – как это уже было, когда разрабатывали атомную бомбу, – они засекретили абсолютно все, относящееся к этой проблеме, как в сороковых годах было засекречено все, относящееся к делению урана.

15 июля. Сегодня прочитал великолепную космогоническую гипотезу Тураева и хожу под ее впечатлением. Это не гипотеза, а научная поэма об умирающих черных звездах.

Мы видим в небе светящиеся миры, красивые и головокружительно далекие. Но не видим мы гораздо больше, чем видим. Непрерывный миллионнолетний ядерный взрыв – вот что такое звезда. И этот взрыв ее истощает. Звезды сжимаются, атомы внутри них спрессовываются, ядра соединяются друг с другом и выделяют еще большую энергию. Так получается ослепительно белая сверхплотная звезда – белый „карлик“. Но что же дальше? Дальше „карликов“ никто не заглядывал…

Звезда выделяет огромную энергию, говорится в гипотезе, но известно, что, чем больше энергии выделяет система, тем устойчивее, прочнее она становится, тем плотнее и прочнее становится угасающий „карлик“. В пространстве Вселенной есть немало умерших звезд – огромных холодных солнц из ядерного вещества. Может быть, они дальше ближайших видимых звезд, а возможно и ближе – ведь мы их не видим. Может быть, радиосигналы из Космоса и есть последние лучи этих черных звезд.

А мы собираемся получить в нашей лаборатории кусочек умершей звезды… Да, дело даже не в звездах; ведь это будет идеальный новый материал – сверхпрочное, сверхинертное вещество ядерного века. Атомные реакторы, сделанные из нейтрида, вместо бетонных громадин будут размерами с обыкновенный бензиновый мотор. Ракеты из нейтрида смогут садиться прямо на поверхность Солнца, потому что 6000 градусов для нейтрида – это прохладно. Резцом из нейтрида можно будет резать, как масло, любой самый твердый металл. Броня из нейтрида сможет выдержать даже атомный взрыв… Танк из нейтрида проникает на сотни километров в глубь Земли, ибо высокие температуры и давления ему не страшны… Уфф!

25 июля. Сегодня Иван Гаврилович с утра появился в лаборатории, прямо с аэродрома. Москва утвердила тему. Начинаем!..

12 августа. Первые опыты – первые разочарования…

Неделю назад с трепетом в душе сделали первое облучение. Все собрались у пульта и в торжественном молчании смотрели, как Иван Гаврилович – серьезный, в белом халате, с трубочкой виллемитового индикатора на груди – включал мезонатор. Неугомонный Яшка шепнул мне: „Обстановочка… Впору молебен…“, но даже Оксана не прыснула, а покосилась на него строго.

Вот в перископе возник лучик отрицательных мезонов – этих осколков атомных ядер. Голуб поднялся на мостик, взялся за рукояти дистанционных манипуляторов, попробовал: тросики, уходившие вместе с трехметровыми подвижными штангами в бетон, точно и мягко передавали все движения его кистей на стальные пальцы в камере. Мы внизу, в раструбе перископа, увидели, как стальные пальцы подвели под мезонный луч фарфоровую ванночку с кусочком олова. Потом Голуб спустился вниз, посмотрел в перископ:

– Свет мешает. Затемните лабораторию…

Оксана задернула шторы, стало сумеречно. Мы, стараясь одновременно и не мешать Голубу, который настраивал луч, и посмотреть в перископ, столпились у раструба. Призмы передавали из камеры сине-оранжевое свечение, и оно странно освещало наши лица. Было тихо, только сдержанно гудели трансформаторы, негромко перестукивали вакуум-насосы, да еще Сердюк сопел возле моего уха.

Так прошло минут десять.

Внезапно кусочек олова шевельнулся – и все мы шевельнулись – и расплылся по ванночке в голубоватую лужицу. Оксана, устроившаяся сзади на стуле, сказала: „Ой!“ – и едва не свалилась на меня.

– Расплавился! – вздохнул Голуб.

– Вот это облучение!..

Больше ничего не произошло. Олово продержали под пучком мезонов два часа, потом извлекли из камеры. Оно стало сильно радиоактивным и выделяло такое тепло, что не могло застыть.

Вот и всё. В сущности, почему я был уверен, что это произойдет с первого раза? Сто элементов, тысячи изотопов, множество режимов облучения… Кажется, я просто излишне распалил свое воображение.

29 августа. Облучили уже с десяток образцов: олово, железо, никель, серебро и многое другое. И все они получились радиоактивными. Пока нет даже тех устойчивых атомов с повышенным количеством нейтронов в ядре.

А вокруг… кончается великолепное южное лето. Из лаборатории нам видны желтые пляжи на излучине Днепра и на островках, усыпанные купающимися. Облучения обычно затягиваются до позднего вечера, и мы возвращаемся к себе в общежитие под крупными яркими звездами в бархатно-черном небе. В парке тихо шелестит листва и смеются влюбленные. На главных аллеях парами ходят черноволосые и круглолицые девушки, которых некому провожать домой. Яшка смотрит им вслед и трагически вздыхает:

– Вот так проходит жизнь…

Единственная радость жизни – это замечательно вкусные и дешевые яблоки, которые продают на каждом углу. Мы их едим целыми днями.

12 сентября. Я работаю у мезонатора. Под голубым пучком мезонов – кубик из облучаемого металла. И вот металл начинает уплотняться, оседать, медленно, еле заметно для глаза. Он исчезает из ванночки, и вместо него на белом фарфоре остается небольшое пятнышко – нейтрид.

Интересно, какого цвета будет нейтрид?

7 октября. Уже октябрь, желто-красный украинский октябрь. Чистый, звонкий воздух. Повсюду – на деревьях, на крышах домов, под ногами – листья: желто-зеленые, коричневые, медвяные. Голубое небо, теплое солнце. Хорошо!

А мы делаем опыты. Облучили уже почти половину менделеевской таблицы. Несколько дней назад получили из кремния устойчивые, нерадиоактивные атомы магния и натрия. В них на один и на два нейтрона больше, чем нужно. Хоть маленькая, но победа!

Мы с Яшкой специализировались на анализах. Я – на масс-спектрографическом, он – на радиохимическом. Это в наших опытах самая кропотливая работа.

– Голуб – хитрый жук! – сказал мне Яшка. – Нарочно раззадорил нас, чтобы мы работали, как ишаки.

26 октября. Облучаем, снимаем анализы; снимаем анализы и облучаем. Устойчивые атомы магния и натрия, когда мы их еще раз облучили мезонами, тоже стали радиоактивными.

Отрицательные мезоны, попадая в ядро, слишком возбуждают его – и оно становится радиоактивным. Вот в чем беда.

24 ноября. На улице слякотная погода. Дожди сменяются туманами. Лужи под ногами сменяются жидкой грязью. Словом, не погода, а насморк.

Облучили всю таблицу Менделеева, кроме радиоактивных элементов, облучать которые нет смысла: они и без того неустойчивы. Становится скучно. В лаборатории все, даже Голуб, как-то избегают употреблять слово „нейтрид“.

30 ноября. Пожалуй, вся беда в том, что мезоны, которыми мы облучаем, имеют слишком большую скорость. Они врезаются в ядро, как бомба, и, конечно же, сильно возбуждают его. А нам нужно ухитриться, чтобы и обеззарядить ядро, освободив его от электронов, и в то же время не возбудить. Значит, следует тормозить мезоны встречным электрическим полем и до предела уменьшать их скорость.

Ну-ка, посмотрим это в цифрах…»

Далее в дневнике Николая Самойлова следует несколько страниц математических выкладок, которые мы опускаем.

«13 декабря. Показал свои расчеты Ивану Гавриловичу. Он согласился со мной. Значит, и я могу! Тогда еще не все потеряно… Итак, переходим на замедленные мезоны. Жаль только, что мезонатор не приспособлен для регулирования скорости мезонов – не предусмотрели в свое время…

На улице падает мокрый снег; он тает на одежде и чавкает под ногами. Так называемая южная зима!

25 декабря. Попробовали, сколько возможно, замедлить мезонный пучок. Облучили свинец. Увы! Ничего особенного не получилось. Свинец стал слаборадиоактивным – несколько слабее, чем при сильных облучениях быстрыми мезонами, и только.