Текст книги "Мир приключений 1959 г. № 4"

Автор книги: Владимир Савченко

Соавторы: Михаил Ляшенко,Феликс Зигель,Кирилл Андреев,Всеволод Привальский,Соломон Марвич,Вл. Гуро,А. Дугинец,Виктор Пекелис,Е. Пермяков,Роман Романов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 53 страниц)

В ГОСТЯХ У БАЧИ

Темнело, горы окутались густым фиолетовым туманом, когда Гриша и Ёжо выбрались из лесу и стали подниматься на Крижну.

На самой середине этой необъятной лысины гордо чернела высокая скала, которая днем показалась Грише всего лишь большим камнем.

– Камень Яношика, – сказал Ёжо, кивнув на скалу.

– Камень? – недоуменно переспросил Гриша.

– Так называют.

Недалеко от Камня Яношика стоял курень. От костра, чуть поблескивавшего перед куренем, струился в темное небо сизый дымок.

– Вот и салаш бачи Франтишека, – сказал Ёжо.

– Шалаш, а не салаш, – поправил Гриша.

Но Ёжо настаивал на своем:

– Салаш.

Добродушно улыбнувшись, Гриша махнул рукой:

– Забыл! Мне сегодня почему-то кажется, что я у себя дома, на Алтае. Такие же горы, леса…

Между шалашом и Камнем Яношика, на траву, словно прилегла небольшая сизая тучка. Казалось, она только что спустилась с неба, чтобы немножко отдохнуть и вновь отправиться в путь.

Не то от шалаша, не то от этой тучки послышались тихие, как вздохи лесного ветерка, жалобные звуки.

Они напоминали и кукование тоскующей кукушки, и курлыканье улетающих журавлей, и тяжелый, угрюмый плеск Иртыша. Гриша, учившийся когда-то музыке, догадался, что это скрипка и играет кто-то на одной басовой струне.

Скрипка притихла. Чуть слышное эхо улеглось по кустам, обступившим Крижну, как толпа любопытных мальчишек. Послышался надтреснутый, старческий голос. И полилась песня, слова которой сразу же западали в душу, становились понятными даже плохо знающему словацкий язык:

 
Я сом бача вельми старый,
Не дожием до яры,
Не будут ми кукучки кукать
В тим моим старим кошари.
 

Гриша стоял, положив руки на винтовку, висевшую на груди. И взяла его за сердце такая тоска, словно он слышал не голос незнакомого человека, а кукование родной алтайской кукушки, тоже случайно попавшей в этот прекрасный, но все-таки чужой, непривычный край…

 
Помалу, овечки,
Голями, долами.
Я сом бача старый,
Не владзем за вами.
Гей, дзини-дзини дай дон!
Гей, дзини-дзини дай дон!
 

– Бача поет, – тихо сказал Ёжо. – Он всегда поет, когда один.

Смолкла скрипка. Замер голос певца. Лишь где-то во тьме, за шалашом, блеяли овцы. А позади, в лозняке, шелестел ветерок, уносивший с Крижны песню старого бачи.

Когда приблизились к шалашу, от которого веяло запахом сладкого букового дыма, Гриша увидел невысокого, совершенно лысого старика лет шестидесяти. На темном лице его ярко выделялись седые косматые брови да тяжелая серебряная подковка усов. А морщин на лбу было, пожалуй, не меньше, чем тропинок на Крижне. Одетый в белые суконные штаны и короткую жилетку, он сидел на пеньке возле костра, над которым висел огромный черный котел. Держа на коленях маленькую, почти игрушечную скрипку, старик помешивал в котле большим деревянным черпаком. У его ног, положив серую морду на лапы, дремала овчарка. Увидев посторонних, она зарычала, но, успокоенная хозяином, снова задремала. Бача подбросил хворосту в костер. Ярко вспыхнувшее пламя осветило все вокруг. И то, что издали Гриша принял за сизую тучку, оказалось отарой белых овец.

Бача встретил гостей молча и сдержанно. Посмотрев на Гришу спокойным, но глубоко проникающим взглядом, он вполголоса спросил:

– Рус? – и, не дожидаясь ответа, пригласил: – Садитесь, отдыхайте, – а повернувшись к псу, приказал: – Стереги!

Пес встрепенулся, навострил уши и поднял голову.

– Плохой из него сторож! – махнул Ёжо рукой и сел на траву рядом с Гришей. – Зарычал, только когда на хвост наступили.

– Э-э, нет! Он сказал мне о вас, когда вы еще по лозняку пробирались, – возразил старик. – Никто не видел, когда шли сюда?

– Только пан Шпицера.

– Не в добрый час все это стряслось, – покачал головой старик.

– Что? – насторожился Ёжо.

– Да я насчет убитых гардистов…

– Вы уже знаете? – удивился Ёжо. – Откуда так быстро?

Но бача будто и не слышал вопроса.

– Только что с этой фабрикой каша заварилась, а тут товарищ не стерпел… – Бача улыбнулся Грише так, что тому стало ясно: старик все знает. – Придется вам на недельку притаиться, а то по горам теперь начнут рыскать. Нарветесь.

Бача взял скрипку. Медленно разгибая спину, встал и ушел в шалаш. Гриша удивленно посмотрел ему вслед; красная кожаная жилетка, полы которой впереди свисали до самого пояса, совсем не прикрывала спины.

«Зачем шьют такие коротышки? – подумал Гриша и прилег возле костра. – Откуда это пошло? Может, еще от тех времен, когда вояки ходили в латах, прикрывавших грудь от пики или валашки, и когда поворот спиной к врагу был позором, равносильным смерти?..»

Гриша не раз уже видел эти традиционные жилетки, прикрывающие только грудь. Но сейчас вспомнил о них лишь потому, что в этот вечер мог думать о чем угодно, только не о том, что волновало больше всего. Смерть Яна Ковача выбила его из колеи. Надежда вспомнить вторую фамилию не оправдалась. Теперь осталось только одно: ждать счастливой случайности или довериться старому баче.

Старик вышел с огромной деревянной чашкой, наполненной белой жидкостью.

– Ты уже пробовал жинчицу?[27]27
  Жинчица – сыворотка от брынзы.


[Закрыть] – подходя к Грише, спросил он.

– Пробовал, – загадочно улыбнулся Гриша. – Нельзя мне ее.

– Да, раз побывал в концлагере, то желудок у тебя не для жинчицы, – понимающе кивнул бача. – Без привычки ее и здоровому пить нельзя.

Старик передал чашку Ёжо и тут же принес коровьего кислого молока.

– Попей, это после дороги хорошо. А кашу с молоком будешь есть?

– Когда-то мама часто варила, – ответил Гриша, не отрывая взгляда от ярких угольков костра. – Любил. Да вот уж третий год не ел. Нас там только баландой поили.

– Что такое баланда? – широко раскрыв и без того большие черные глаза, спросил Ёжо.

– Пойло, которым кормят в Германии наших людей. В воду подболтают немного черной муки или отрубей, заварят и пей. Да и то по одной консервной банке в день.

Заговорив о жизни в Бухенвальде, Гриша вспомнил, как Вацлав Гудба учил его думать и верить.

Однажды вечером по концлагерю прошел шепот, что через час всех здоровых погонят на станцию работать. Узники знали, что придется грузить бомбы или снаряды. И каждый старался сказаться больным, лишь бы не быть выгнанным на позорную работу. Гриша тоже решил симулировать. Гудба спросил его, почему он не идет. И сам же ответил:

– Совесть не позволяет. А давай подумаем. Может, надумаем что-нибудь хорошее?

– Что тут надумаешь! – безнадежно махнул Гриша.

– А ты все же подумай, – настаивал Гудба. – Сколько вчера сожгли умерших от голода?

– Сорок.

– А сегодня?

– Шестьдесят два.

– А тебя когда унесут?

– Может быть, завтра…

И вдруг Гриша понял, что единственная возможность остаться живым – это пойти на работу, откуда иногда удается бежать. Пошли они с Гудбой на станцию и в тот же вечер бежали. Впоследствии не раз Гриша прибегал к рекомендованному Гудбой средству: искать выход и верить.

Однажды возле Иены Гриша расхворался и, обессиленный, был схвачен богатым бауэром. Отец двух эсэсовцев, бауэр и сам хотел выслужиться перед гитлеровцами. Он связал русского и, заперев в комнате, поехал в полицию.

Что мог придумать Гриша?

Если бы даже удалось развязать веревки, то и тогда не убежишь: ни решетки на окнах, ни дубовую дверь лбом не прошибешь. А в комнате, кроме рояля и нескольких венских стульев, ничего не оказалось. И все же Гриша решил действовать до последней возможности. Сперва перегрыз веревку.

Руки свободны! Ноги свободны!

Но как выбраться из дома? Из соседней комнаты доносился веселый разговор, смех: сын хозяина, гитлер-югенд, хвалился перед матерью успехами в муштре.

Вдруг в голове Гриши точно молния сверкнула. Он подбежал к роялю, на пюпитре стояли ноты вальса «Дунайские волны».

– Умирать, так с музыкой!

Раскрыв рояль, Гриша сел на стул, взял аккорд и сам удивился, когда пальцы привычно и жадно побежали по клавишам.

Высокая, светлая комната наполнилась звуками.

Дверь распахнулась. За спиной юноши раздалась грязная немецкая брань. К нему бежали хозяйка и сын. В руках гитлеровца чернел пистолет.

Схватив стул, Гриша двумя прыжками забежал за спину немки. Теперь гитлер-югенд не мог стрелять. Из-за живого прикрытия Гриша изловчился и ударил стулом по руке, державшей пистолет. Раздался выстрел. Пистолет полетел под рояль. Свалив с ног гитлер-югенда, Гриша схватил пистолет и через сад умчался в лес.

Вспомнив об этом случае, Гриша решил, что и на этот раз выход должен быть найден. Только надо думать и верить.

Повеяло прохладой ночи. Бача накинул на плечи старый дождевик.

Гриша и Ёжо, полулежа на траве, ели пшенную кашу из большой деревянной миски.

Старик положил ложку и для себя. Но к еде не притронулся. Достав из-за голенища полуметровую черную трубку, он не спеша раскурил ее и, окутанный сизым дымом, глубоко задумался.

– Обидно это, очень обидно… – словно продолжая давно начатую беседу, промолвил бача и вздохнул так тяжело, будто в душе его были собраны все человеческие скорби и страдания. – Сколько тюрем прошел человек, сколько потрудился, а светлого дня не дождался!

Гриша понял, что бача говорит о Яне Коваче.

Трубка дымилась. Струйка дыма, обволакивая руку и лицо его, уходила вверх вместе с тяжелыми думами. Мудрые темно-серые глаза бачи смотрели из-под колючих за рослей бровей куда-то далеко-далеко. Казалось, взор этот обнимает землю и видит все, что делается на ней.

– Тише, хлопцы! – Старик поднял руку. – Кто-то идет на гору. Не бойтесь – один, и небольшой ростом.

– Это он по шагам узнает, – шепнул Ёжо, зачарованно глядя на бачу.

Залаял пес.

– Спрячьтесь за салашом, – сказал бача и, когда гости скрылись, подбросил хворосту в костер.

Гриша и Ёжо присели между двумя березами, росшими за шалашом. Ярко вспыхнувший костер осветил склоны горы, и стало отчетливо видно мелькающее вдали белое платье.

– Опять Божка! – прошептал Ёжо и пояснил: – Сестра моя.

– За тобой?

– Откуда ей знать, что я тут!

– Что-то случилось в деревне?..

– Не в деревне, – возразил Ёжо, – она в Старых Горах живет. Это местечко, от нас три километра. Тут через речку рукой подать. Только очень крутые склоны. Да она у нас как коза…

– Хлопцы, тихо! – предупредил бача и подозвал пса.

Божена вприпрыжку подлетела к огню и заглянула в шалаш.

– Вы одни?

– Один.

– Никого-никого?.. – Божена нетерпеливо переступала с ноги на ногу. – Дедушка Франтишек! Уже все знают, что парашютисты пошли сюда, к вам. Вся полиция на ногах. Скоро будут здесь. Я их обогнала. Они через село, а я…

– Да погоди ты! Строчишь, как швейная машина. Расскажи все толком.

– Ну вот… Я слышала, как пан комендант из дому приказывал по телефону собрать всех полицаев. Вооружиться и… – Божена начала говорить медленно, а потом все быстрее и быстрее: – Я слышала… Мыла посуду на кухне и слышала, как пани уговаривала пана вызвать подкрепление из Банска Быстрицы, потому что нельзя же с двадцатью гардистами выступать против сорока парашютистов. А он ей: «Ты дура! Не понимаешь, что на этом можно построить карьеру. Я выступлю, а дежурный даст телеграмму. Пока пришлют помощь, мы окружим Крижну и завяжем бой с парашютистами. А потом уж пусть нам помогают: все равно вся слава достанется мне». Потом пан комендант…

– Погоди, Божена! Ясно, – остановил бача. – Когда ты это слышала?

– Час назад. Я до Крижны летела на мотоцикле, а тут напрямик, по скалам…

– Ну и девка! – Старик покачал головой и спокойно налил чашку жинчицы. – Выпей жинчички за то, что быстро примчалась. Только старалась ты зря: никаких парашютистов тут не было.

– Как же так? А кто убил трех гардистов? С ними даже наш Ёжо ушел. – И уже сердито Божена добавила: – Ему всегда везет, потому что бездельничает за моей спиной.

– Ничего я об этом не знаю. А вот за тебя боюсь: спросит хозяин, куда на мотоцикле ездила.

– Не спросит. Я часто катаюсь по вечерам. Да и мотоцикл не его, а хозяйки.

– Беги, Божка, беги! На вот тебе ощепок.[28]28
  Ощепок – фигурка из копченой брынзы. Как копченая колбаса, ощепок может лежать несколько лет, сохраняя не только свои замечательный вкус, но и пряный запах сладковатого букового дыма.


[Закрыть] – Старик вынес из шалаша маленького, словно отлитого из янтаря игрушечного зайца.

Поблагодарив, Божена умчалась.

– Отправляйтесь в надежное место… – сказал бача своим гостям и пригасил костер. – Ёжо, помнишь старую ель возле водопада, я тебе показывал весной?

– Помню.

– Денек—другой пересидите там, пока немного утихнет. Послезавтра я приду к водопаду.

– Дедушка, – прошептал Гриша, когда бача вышел из шалаша с двумя рюкзаками, – мне надо поговорить с вами по очень серьезному делу.

– Поговорим, человьече, поговорим, – поспешно ответил бача, – только не сейчас…

Гриша не настаивал, понимая, что нельзя в такой спешке решать столь важный вопрос…

Дав каждому по рюкзаку с продуктами, бача довел ребят до Камня Яношика; пригнувшись, вошел в большую пещеру и отвалил камень.

– Спускайтесь. Вот фонарик. Здесь под землей ход к реке. А дальше Ёжо знает путь.

Гриша и Ёжо спустились в яму. Камень прикрыл за ними лаз. Гриша включил электрический фонарик и первым двинулся по туннелю. Шли минут двадцать. Выход из туннеля был также завален камнем. Вдвоем вытолкнули его и оказались возле бурной, шумящей реки.

* * *

Горы с северной стороны Крижны выше, чем с южной, леса гуще. На десятки верст вокруг ни деревушки. Куда ни глянь – леса и леса. Хмурые, величавые и молчаливые, они по самой своей природе являются убежищем для всех, кому нет места в городах и селах.

Ёжо вел без тропинок. Дорогу он знал отлично. Когда поднялись на перевал, Ёжо показал в сторону широкой лесистой долины, которая под косыми лучами луны горела тусклым фиолетовым огнем.

– В этих лесах жил когда-то Яношик! Все так говорят… Мы пойдем вон к тому дереву…

Недалеко, под склоном горы, Гриша увидел глубокую впадину, поросшую елями. На самой ее середине возвышалась многовековая мохнатая ель. Она была так высока, что окружающие ее столетние ели казались совсем маленькими. Сейчас, при луне, они напоминали русалок: словно оделись в зеленый наряд, взялись за руки и ждут музыки, чтобы пуститься в пляс. Только кто же тут заиграет: кругом суровая, дремучая тишь.

Спустились во впадину. Елки вокруг мохнатой старухи росли негусто и потому были зелеными от макушек донизу. Ветви их, как старомодные платья словачек, пышно распускались до самой земли. А старая мохнатая ель оказалась настолько надежным прикрытием, что ничего лучшего и не придумаешь: во все стороны ощетинились колючие лапы тяжелых ветвей. Приподняв одну ветку за пучок темно-зеленых иголок, Ёжо гостеприимно промолвил:

– Входите…

Под покров ветвей вошли, как в шалаш. Ветка опустилась и закрыла вход. Со стороны ни за что не догадаешься, что под деревом прячутся люди.

Самые нижние ветви начинались на высоте двух метров, и коромыслами опускались к земле. Над веером этого ряда ветвей шел второй, над ним – третий, н так чуть не сотня этажей поднималась к макушке.

– Сюда и дождь не попадет, – заметил Гриша, расстилая плащ-палатку на пухлом слое хвои. – Вода тут далеко?

– Рядом ручеек. А внизу, в ущелье, целая речка с водопадом, – шепотом ответил Ёжо.

Оба они, находясь здесь почти в полной безопасности, продолжали говорить вполголоса – такая стояла вокруг тишина.

Спать устроились почти как дома.

Но долго лежали молча, не смыкая глаз. Теперь уже Гриша больше не терзался догадками, кому доверить свою тайну.

По дороге он твердо решил все рассказать баче. Он даже винил себя, что не сделал этого сразу же. Ну, да один день в таком деле ничего не решает.

И Гриша крепко уснул.

ПОЗДНО ХВАТИЛСЯ

Тяжелым каскадом с высокого утеса падала быстрая, шумная речка. На дне мрачного холодного ущелья вода собиралась в огромный котел, в котором словно кипели и варились огромные серые камни.

Почти у самого водопада, на зеленой полянке, спрятанной в густом березняке, жарко горел небольшой костер. Дыма от него нет: Гриша – мастер держать костер без дыма.

– Ёжо, а ты ничего не перепутал? Бача обещал прийти к этому водопаду? Не к другому? А может, он ищет нас возле ели? Хотя нет, я сам слышал про водопад.

Ёжо сидел у костра на камне и, нацелившись ложкой, ждал, когда надо будет помешивать кофе. За три дня ожиданий Ёжо уже не раз слышал этот вопрос и потому ответил неохотно. Он и сам тревожился за старика, да боялся говорить об этом: вдруг Гриша уйдет. Ёжо уверен, что Гриша недолго тут пробудет, еще день-два и отправится к фронту, а ты оставайся как знаешь.

– Гришькоо, рассказывай дальше.

– Всего не расскажешь… – ответил Гриша, но все же продолжал. – Ну вот, получили мы свидетельство об окончании семилетки. А Гале Лесовской и мне за отличную учебу дали путевки в самый лучший пионерский лагерь – в Артек.

– Хорошо там? – спросил Ёжо.

– Очень! И у вас такой будет.

– Ну нет. У нас если и будет, так для сынков богачей да гардистов, – пробубнил Ёжо и со злостью бросил в костер сучковатое полено.

– Да ты не порть костер из-за гардистов! Задымил! Увидит кто-нибудь…

Ёжо поспешно вытащил из огня дымящееся полено и бросил в водопад – в ревущий, пенящийся омут. Красная от заката кипящая вода в миг проглотила его.

– Так будет и с гардистами! – сказал Гриша, глядя туда, где исчезло полено. – Тогда и ты поедешь в пионерский лагерь.

– Тогда я буду большой и в лагерь меня не возьмут, – пожалел Ёжо.

– Мне тоже не пришлось побывать в Артеке. Наш поезд возле Белгорода немцы разбомбили… – Гриша умолк, и в уголках его полных, но бледных губ появились глубокие, страдальческие морщинки. Шрам на лице стал еще чернее, и краешки его возле глаза и уха быстро подергивались.

– Началась война, – продолжал он. – Сначала мы с Галей и еще двое ребят жили в селе Бобры, недалеко от Белгорода. А когда туда пришли фашисты, я ушел к партизанам. Назначили меня связным. Мое дело было ходить в Бобры и от Галиной хозяйки получать сведения о немецких поездах. Старуха была стрелочницей на железной дороге…

Кофе вскипел. Сняв котелок с огня, Ёжо налил кофе в чашки, сделанные из куска березы еще в первый день их совместной жизни.

Гриша взял чашку обеими руками и, грея по бродяжьей привычке об нее руки, рассказывал:

– Прихожу однажды на рассвете в село. А оно оцеплено гитлеровцами. Машины на улице гудят. Люди галдят. Детишки орут. Поросята визжат. Целый содом! Идут старики с узлами. Спрашиваю: «Что случилось?» – «Молодежь в Германию берут». Как быть? Пока вернусь в отряд, фашистов и след простынет… – Гриша отхлебнул кофе. – А молодежь в селе оставалась, как на беду, самая зеленая, до шестнадцати лет. Мне, правда, и тринадцати не было. Но я все же считался партизаном.

– Ну и как?

– Да как же! Решил добровольцем уехать в Германию!

– Что ты! – отмахнулся Ёжо.

– Правда! Когда фашисты закончили облаву и сошлись на площади, я забежал в дом, где жила Галя. А там пусто. Сорвал со стены гармошку. Сына хозяйки гитлеровцы повесили в первый день оккупации. Осталась от него только гармошка. В ящике с инструментами нашел я кусочек ножовки, что железо режет. Сунул его в гармошку. И пошел по улице. Растягиваю гармонь, песню ору. Старухи меня чуть не убили. Заплевали с ног до головы – думали, что я и впрямь добровольцем еду в Германию.

– И фашисты поверили?

– Поверили, гады! С почетом посадили в машину. А в вагоне даже старшим назначили… Едем. Галя на меня даже не смотрит. Кое-кто из ребят сговариваются задушить, как только настанет ночь.

– Ну и…

– Не успели задушить, – хитро подмигнул Гриша. – Вечером я открыл гармошку и бросил им ножовку: «Пилите решетку!» Распилить решетку оказалось не так уж трудно. Но пролезть на ходу поезда в маленькое окно, подобраться к дверям и открыть их оказалось куда труднее.

– Конечно! – понимающе сказал Ёжо. – Стенка вагона гладкая. Держаться не за что.

– А Галя пробралась, – с теплотой в голосе сказал Гриша. – Скрутила веревку из полотенец, обвязалась и – в окно. Помню как сейчас: поезд мчится через густой лес, на повороте Галя открыла крюк, ребята отодвинули дверь и начали прыгать. Сговорились, что мы с Галей будем помогать другим, а сами спрыгнем последними.

– Все успели? – не стерпел Ёжо.

– Да вот я ж попал в самое пекло.

– А Галя?

– Слушай, Ёжик! Что ж это старик? Солнце заходит, а его все нет…

– Придет, – успокаивал Ёжо, чтобы не прерывать рассказа. – Говори, говори!

Гриша пил почти несладкий черный кофе и смотрел в кипящий водопад. Солнце уже позолотило острые зеленые пики елок.

– Ну что ж, все спрыгнули. Остались мы с Галей. Вдруг она цап меня за рукав: «Стой!» Если б прыгнул, как раз угодил бы на стрелку. Хорошо, коли насмерть, а то покалечишься… Ну, а за стрелкой сразу станция. Вот и всё…

– И вы не убежали?

– Куда ж там бежать! Станция кишмя кишит гитлеровцами. Конвойные, стоявшие в тамбурах, видели, что творилось в пути. Только поезд остановился, все сразу окружили наш вагон. Убили бы меня, как пить дать. Да начальник поезда знал, что я доброволец. Всыпали мне за то, что не подал сигнала, и перевели в другой вагон.

– В какой город привезли вас?

– В Регенсбург. Это на западном берегу Дуная. Утром привезли, а к вечеру уже роздали помещикам.

– А Галя?

– Полгода искал ее. Я попал к такой злющей хозяйке, каких свет не видал. У нее три сына и все эсэсовцы. Одного сам видел. Сумасшедший, точная копия Гитлера. Но как мне ни доставалось, позже я узнал, что на заводах и фабриках нашим ребятам жилось еще хуже. Работать заставляли по двадцати часов в сутки, а кормили только баландой. На фабрику попала и Галя. Когда я нашел ее, она уже еле держалась на ногах. Увидела меня и залилась слезами: «Теперь я могу и умереть». – «Нет, говорю, надо бежать, обязательно бежать». – «А куда, спрашивает, бежать? Не все равно, где подыхать: тут или на дороге…» Не узнал я прежней Гали – замучили гады!..

Гриша подложил хворост и с тревогой посмотрел на выпуклую макушку Крижны. После заката солнца Крижна быстро обволакивалась фиолетовой дымкой и словно таяла в наступающих сумерках. Еще немножко – и макушка исчезнет совсем. Тогда уже едва ли придет к водопаду старый бача.

– Гришькоо, что там? – подняв руку, насторожился Ёжо. – Кто-то идет?..

– Сухая сосна скрипит.

– Так и не захотела бежать? – спросил Ёжо, уже больше думая о Гале, чем о старике.

– Может, так и не согласилась бы. Да я напомнил ей изречение Долорес Ибаррури, которое когда-то написал в альбом: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях».

– И убежали?

– Да. Только нелегко там было бежать. Это здесь свой народ. И покормят и оденут. А там ничего не достанешь. Карты у нас не было. Шли вслепую: на восток, и только. Если попадалось опасное место, я прятал Галю, а сам шел в разведку. Один раз я нарвался. Недалеко от Веймара, возле концентрационного лагеря.

– Бухенвальд называется? Там пять человек из нашей деревни замучили.

– Везде знают этот Бухенвальд! – зябко поежился Гриша. – В тот день как раз кто-то бежал из лагеря. За ним гнались с собаками. Я мог бы притаиться, и меня не заметили бы. Да эсэсовцы направлялись как раз в тот лес, где осталась Галя. Ну, я и отвлек их.

– А те, за которыми гнались, убежали?

– Убежали. Уже в лагере я узнал, что это была группа немецких коммунистов, приговоренных к расстрелу.

– А Галя?

– Больше я ее не видел… – оборвал свой рассказ Гриша и встал. – Вот что, Ёжо: надо идти навстречу старику. Одному остаться здесь, а другому идти. Мне кажется, с ним что-то случилось.

– Подождем еще до утра. Куда спешить?

– Эх, Ёжик… Знал бы ты, как я спешу…

И Гриша решил наконец открыть часть своей тайны, чтобы и Ёжо понял, что отсиживаться нельзя, что надо действовать как можно скорее и решительнее. Он рассказал, почему шел именно через их село, назвал фамилии людей, которых должен был увидеть. Яна Ковача он назвал правильно, а вторую так и повторил наугад: то ли Благовер, то ли Долговер…

Ёжо недолго думая поправил его:

– Лонгавер.

– Лонгавер? Точно! Лонгавер! – громко воскликнул Гриша, забыв на секунду о необходимости остерегаться. – Где живет? Кто он? Бежим к нему!

– Так это и есть наш бача, – виновато ответил Ёжо.

– Бача? – Гриша хлопнул рукой по прикладу винтовки, висевшей на груди, и, обессиленный, сел на камень.

– Я как-то не подумал про него, когда ты просил называть фамилии. У нас привыкли: бача, бача… – убитым голосом оправдывался Ёжо. – Гришькоо, я сбегаю к нему. Я очень быстро. А ты обожди здесь… Может, еще придет.

– Нет, Ёжо, теперь нам разлучаться нельзя, – вздохнул Гриша. – Идем вместе!

* * *

По берегу реки Туречки быстро шел невысокий, сухощавый человек в светло-зеленой шляпе, украшенной фазаньим пером, и в костюме цвета еловой хвои. Прохожие и те, кто находился возле домов, низко кланялись ему. А цестарь[29]29
  Цестарь – дорожник. В Словакии в каждом селе есть дорожник, постоянно занимающийся ремонтом и охраной проселочных дорог.


[Закрыть] Спитак, хитрый рыжий старик, вышел специально со двора, чтобы снять шляпу и сказать:

– Добрый день, пан горар. Как себя чувствуете?

– Спасибо, – ответил горар, продолжая свой путь. – Чувствую себя, как пятилетний дубок в майское утро. – И, лукаво подмигнув, продолжал: – Только не тот дубок, который вы срубили в зеленом яру. Право же, пан Спитак, можно было не губить такое красивое деревце на какую-то подпорку в гнилом хлеву. Неужели сосны мало?

Спитак молча мял свою шляпу и краснел.

Горар шел дальше, а соседи не преминули посмеяться над незадачливым браконьером:

– Что, Спитак, думал: «Срублю вечерком, и все будет шито-крыто?» Э-э, от Кошика не скроешь!

– Он сквозь землю видит.

– А сам не увидит – зайцы расскажут. Мой сын уже сказку сочинил про нашего горара: будто бы лисицы передают ему тайны лесные, а медведи погоду предсказывают.

Горар, лесничий в горной словацкой деревне, – самый почетный человек. И неудивительно: вся жизнь селянина здесь связана с лесом. Все получает словак из зеленого царства: и топливо, и корм для скота, и дичь, и клочок пахотной земли.

Горар не только страж, но и врач лесов. Ну, а Ярослав Кошик, в ведение которого входят леса шести деревень вокруг Крижны, – всем горарам горар. На вид неказистый; лицо черное, кожа да скулы; роста невысокого; тонкий и легкий. Но он совсем не чета тем лесничим, которые ленятся ходить по горам и лесам, везде посылают лесников, а сами жиреют и в сорок лет жалуются на одышку. Нет, этот не такой, хотя ему уже за пятьдесят.

Спозаранок, еще до завтрака, Кошик обегает половину своего участка. Шагом он по лесу не ходит. С горы спускается бегом, потому что легко. А на гору поспешает, чтобы скорее взобраться.

Кошик знает в своем лесу не только каждое дерево, но, пожалуй, и мышиные норки. Везде появляется неожиданно.

Вот и сейчас он только вышел из села, свернул в лесистое ущелье, и сразу же раздался его спокойный, но строгий голос.

– Пан Черный! Пан Черный! Что вы делаете? Перестаньте сейчас же! Бросьте топор!

– Пан горар, я не сосну, я пенек, – слышится в ответ.

Браконьер совсем молодой человек. Но лицо у него изможденное, землистого цвета, а глаза в глубоких, темных впадинах, усталые и воспаленные. Растерянно сунул он за пояс топор. Приподнял свою старенькую шляпу:

– День добрый, пан горар. Какая хорошая погодка!.. А небо! Хочется лечь и смотреть на него целый день.

Если бы кто услышал эти фразы со стороны, сразу понял бы, что браконьер старается умилостивить горара и говорит невпопад. Погода-то как раз незавидная: дует сырой холодный ветер; по небу плывут обрывки туч, похожих на грязное тряпье, пущенное по реке. К вечеру жди бури с ливнем.

Горар, не ответив на приветствие, молча подошел к браконьеру. Осмотрел сосну – цела. Подрублен только пенек спиленного в прошлом году кривого бука, который обвивал сосну и портил ее кору. Глядя на щепки, разлетевшиеся по траве, горар заговорил вдруг тихо, так, чтобы слышал только браконьер.

– Сколько ночей не спал?

– Семь.

– Зачем же так? Самый тупой полицейский по твоему лицу догадается, что работаешь в помещении без воздуха. Учти это, Лацо.

– Да как же тут учитывать, товарищ Кошик…

– Даже в лесу не произноси слова «товарищ». Будь осторожен.

– Если мне спать, то…

– Трудно тебе. Знаю. Сегодня на партийном собрании решим этот вопрос. Прибавим тебе человека. Беда – нет у нас специалиста по типографскому делу.

– Был бы грамотный да старательный, а я его обучу в два счета.

– Дадим тебе Маречека. А?

Лацо молчал.

– Не хочешь?

– Нутро мое не переваривает его. Коммунист он, правда, старый, с заслугами, а живет как барин.

– Ты должен понимать, Лацо, что его быт – это тоже маскировка. А другого… я и не придумаю, кого бы…

– Да я что… Пришлете – будем работать, – нехотя согласился Лацо.

– Ну, я пошел. Нужно отвести участок для рубки леса, – сказал горар и круто повернул в густой ельник.

* * *

Несколькими минутами позже горар уже отвел группе лесорубов делянку и указал, в какую сторону валить деревья. Затем с другой группой он отправился в глубь леса.

Возле большой, стройной сосны Кошик остановился и, любуясь ею, сказал тихо, но внятно:

– В типографию нужно послать еще одного человека.

Сделав засечку на сосне, он направился к другому дереву:

– Это надо решить сегодня же.

Следовавшие за ним лесорубы внимательно рассматривали намеченные деревья и говорили вполголоса. Со стороны показалось бы, что все здесь заняты только выбором хорошей древесины.

– Валите и эту! – с сожалением указал горар еще на одну высокую, стройную сосну. – Жалко пилить такую, да нельзя поставлять только сухостой – заподозрят… А ты, Пишта, снимай кору и рассказывай, как разошлось воззвание к солдатам.

Пишта не успел ничего сказать. Все обернулись на шум и треск, донесшийся из березняка.

Как преследуемый волками лось, на делянку выбежал Маречек. Огляделся по сторонам и, задыхаясь, прошептал:

– Простите, товарищи, опоздал! Чрезвычайное происшествие задер… – Он проглотил половину слова и, вынув из кармана белый, аккуратно сложенный платочек, торопливо вытер покрывшееся испариной полное, розовое лицо.

– Можно подумать, что Гитлер уже подходит к Москве, – недовольно заметил Кошик, не любивший горячки. – Вон ручеек, охладись да сядь так, чтобы тебя меньше видели.

Сбиваясь и недоговаривая, Маречек рассказал, что подслушал разговор коменданта о подпольной типографии.

– Я понял, что они давно знают, где помещается валашка Яношика, да чего-то ждут.

– Чего ж им ждать! – понимающе кивнул Кошик. – Засечь побольше следов к ней.

– Меня комендант уже засек. – Маречек виновато опустил глаза.

– Что это значит? – встревожился Кошик.

– Он говорил заместителю, что считает меня слугой двух господ.

– О-о! Это провал. – Кошик сокрушенно покачал головой. – Ну что ж, подробно обо всем доложите партийному собранию.

Все, кроме Котика, уселись на поваленные бревна и топорами начали снимать кору, одновременно обсуждая новость.

После недолгих споров партийное собрание постановило Маречека снять с работы в Старых Горах, где он занимался слежкой за полицией, и перевести в типографию. А типографию как можно скорее увезти в другое место и больше не называть валашкой Яношика.