Текст книги "Ультиматум. Ядерная война и безъядерный мир в фантазиях и реальности"

Автор книги: Владимир Гаков

И если вдруг прошлое стреляет в нас, это тоже – от страха, с которым мы некогда не сумели совладать…

Мне представляется знаменательным, что о нем, о прошлом, уносясь мыслями в далекие дали, постоянно помнят и авторы-ветераны, и молодое поколение советских фантастов. Немало ярких антимилитаристских произведений последнего десятилетия вышли из-под пера недавних дебютантов.

На ежегодной конференции "фантастоведов" в американском городе Форт-Лодердейле мы вновь встретились с Полом Брайнсом. На сей раз как содокладчики по теме "Литература о ядерной войне". Информация о наличии таковой в Советском Союзе слушателями, насколько я мог судить по их реакции, была воспринята как само по себе нечто фантастическое. А в зале сидели не новички – профессора и преподаватели университетов США, Англии, Канады, других стран; как они сами признавали, во многих учебных заведениях их коллеги – специалисты-советологи – уверенно отрицали наличие такой литературы у русских.

Вот что пишет, например, Патрик Мак-Гуайр в монографии "Красные звезды: политические аспекты советской научной фантастики" (1987): "Рассказы на тему "после бомбы" в западной научной фантастике возникли еще во времена, когда атомная бомба сама относилась к терминам научной фантастики. Однако ни в одном произведении советской литературы тема эта после 20-х годов не поднималась в открытую. Кошмары "холодной войны" еще можно было продолжить в недалекое будущее, и в некоторых рассказах даже присутствуют ядерные инциденты и "розыгрыш" – по то был предел допустимого, по крайней мере если дело происходило на Земле"^[38]. А в другом труде тот же автор уточняет: «…запрет цензуры означал, что вы, к примеру, не можете развивать идею о ядерной войне на Земле и образовании постъядерной цивилизации»^[39].

Автор этих заключений – один из самых авторитетных специалистов по советской научной фантастике. Он стажировался в Ленинграде и за нашей литературой следит внимательно. Мне приходилось с ним встречаться в Москве, и, зная, его научную дотошность, готов допустить, что разыскать примеры советской "атомной" фантастики Мак-Гуайру оказалось нелегко. Однако "нелегко" не значит невозможно.

Могучего, полноводного потока литературы на эту тему, сравнимого с западным, в советской фантастике не было. Какое-то время, действительно, редакторы побаивались связываться со столь неуютной темой; да и «коммерческой» она у нас никогда не считалась… Но и намеки на «табу» (будто бы наложенного цензурой) опровергаются конкретными примерами.

…В год первого спутника советская научная фантастика тоже вышла на новую орбиту. Роман Ивана Антоновича Ефремова "Туманность Андромеды" – первая значительная коммунистическая утопия в советской прозе – был одновременно и первым ядерным предупреждением. Нарисованные воображением писателя и философа светлые дали, романтика и духовные искания героев не заслоняют одного эпизода, тревожной ноты, прозвучавшей на самых первых страницах книги. Сверкающая утопия начинается с пролога, в котором земной звездолет "Тантра" в ожидании встречи с другим кораблем кружит возле далекой планеты. Мертвой. Теперь уже – мертвой…

Тревожный закат, конечно, не случаен. Зачем-то писателю потребовалось предварить свое путешествие в мир будущего, где забыто слово "война", таким вот напоминанием. Какое влияние оказала «Туманность Андромеды» на последующие поколения писателей и читателей, общеизвестно; не осталось незамеченным и это предупреждение Ефремова.

До конца 70-х годов примеры советской "атомной" фантастики были редки, но зато с самого начала к теме обращались те, кто не мог молчать. Даже писатели, к фантастике обращавшиеся эпизодически.

Одно из таких произведений – яркая сатирическая киноповесть старейшего советского прозаика Леонида Леонова, навеянная, конечно, истерией "холодной войны" (и особенно ее частным следствием, которое можно было бы назвать "комплексом убежища"). Называлась повесть "Бегство мистера Мак-Кинли" (1961).

Досье по теме «Ультиматум»:

ЛЕОНИД МАКСИМОВИЧ ЛЕОНОВ

Род. в 1899 г.

Крупнейший советский прозаик, академик АН СССР. Участник гражданской войны. Работал слесарем, журналистом. В литературе дебютировал в 20-е годы. Автор романов "Барсуки" (1924), "Русский лес" (1953) и др. В разные годы обращался к философско-утопической фантастике (главы из романа "Дорога на океан", незаконченный роман "Мироздание по Дымкову"). Ленинская премия (1957), Государственная премия СССР (1943, 1977).

Конечно, когда сегодня перечитываешь притчу о «маленьком человеке» атомной эры, попытавшемся проспать атомную катастрофу в комфортабельном подземном убежище, то ясно видишь, как эта повесть устарела. Отдельные детали, сюжетные ходы и образы героев – на всем ощутим налет «холодной войны», которая, повторяю, и нашу литературу изрядно приморозила. (Режиссер Михаил Швейцер, осуществивший экранизацию в 1976 году, попытался эти моменты сгладить, однако и с тех пор прошло более десяти лет – и каких!)

Но что безусловно остается современным, так это тревога писателя за мир, в значительной степени населенный подобными потенциальными беглецами. Они есть и в Америке, есть и в других частях света, и их безразличие и стремление пересидеть катаклизм в «хате, которая с краю» может этот катаклизм приблизить. А кроме того, сам факт мужественного осознания в 1960 году истины, доступной сегодня всем: атомную войну не пережить никому, говорит о многом.

Одним из первых в советской литературе Леонид Леонов призвал писателей сказать всю правду о будущем, какой бы горькой она ни предстала. Напомню его слова: "Литературу следовало бы нагрузить гораздо большей работой в смысле всесторонней (курсив мой. – Вл. Г.) разведки будущего… Нет ничего грознее, как не предусмотреть те роковые, вроде волчьих ям, овраги впереди, которые по забывчивости иных плановиков нередко на бумаге не значатся"^[40].

Это сегодня подобной смелостью вряд ли кого удивишь. Леонид Леонов произнес эти слова в самом конце "застойных 70-х"…

Трусливому мистеру Мак-Кинли, оказывается, лишь приснились ядерный гриб и выжженная, потрескавшаяся пустыня, населенная крысами и быстро одичавшими нашими потомками. Для жителей вымышленной "кибернетической антиутопии", которую нарисовал Илья Варшавский в цикле рассказов "Солнце заходит в Донамаге" (1966), ядерная война, увы, реальность. Атомное пламя поставило закономерную точку на мире разленившихся людей-"винтиков", переложивших все свои заботы, истинно человеческое бремя ответственности на машины. Рассказы цикла невелики по объему, это, по сути, миниатюры, но и они остались в памяти читателей (не то что иные толстенные романы).

Можно вспомнить и другие памятные примеры. В фантастико-исторической повести Евгения Войскунского и Исая Лукодьянова "Очень далекий Тартесс" (1968) атомная война погубила легендарную Атлантиду. А в повести Светланы Ягуповой "Софоровой ночью" (1981) – цивилизацию нашу, сегодняшнюю.

Ядерная война в повести – вымышленная, она описана в какой-то странной затрепанной книжке, которую читает героиня:

"На какой я планете? Как долго еще будут хлестать меня эти горячие струи? Впрочем, они как будто становятся теплыми и даже прохладными, а небо светлеет и переливается уже холодноватыми оттенками голубого и зеленого, вытесняя красный цвет.

…Лежать не двигаясь, почти раствориться в земляной кашице, не пускать в голову ни одной мысли… Но воспаленный мозг невозможно убаюкать. Из темного горячечного хаоса, полубреда-полуяви рождается четкая, сверлящая душу догадка: что-то случилось с небом и землей. Все было иначе, а потом что-то перевернулось. Но как было? Как? Как было?"^[41]

Ядерная война в повести – вымышленная; но совсем не беспочвенны страхи, что она может воплотиться в явь. Как думается, не случайно обратился армянский прозаик Перч Зейтунцян к образу, реально существовавшему – американскому майору Клоду Изерли, не выдержавшему груза ответственности за совершенное им в Хиросиме (имя его, если помнит читатель, нам уже встречалось). Философская притча Зейтунцяна "Легенда XX века" (1969) – это рассказ не столько об атомной трагедии, которая случилась сорок с лишним лет назад, сколько предупреждение о возможной трагедии будущего. После нее никого не останется – и "прозревших", таких, как Изерли.

Как видим, есть советская фантастика о ядерной войне.

И произведения, в которых изображается постатомный мир, тоже немногочисленны, но все на виду. Патрик Мак-Гуайр ссылается на повесть Кира Булычева "Последняя война" (1972), где земляне помогают восстанавливать жизнь после атомной катастрофы на другой планете – если не на Земле, то это, мол, "дозволено цензурой". Однако из его поля зрения выпали другие книги, в том числе и четвертьвековой давности.

В 1965 году Ариадна Громова выпустила повесть "В круге света", герои которой ожидают в убежище, когда на поверхности спадет радиоактивность и снова можно будет вернуться к прежней жизни. Герои повести вспоминают о других «местах заключения» – нацистских лагерях смерти; нравы в подземном мире сохранились те же, что и привели, видимо, к ядерной трагедии (как раньше к трагедии фашизма), – эгоизм, безразличие, «игра во власть» и мещанская самоуспокоенность,

И в последнее десятилетие появились интересные "постатомные" произведения. Это рассказ молодого фантаста Владимира Першанина "Самый последний крейсер" (1981), маленькая повесть "Стена" (1982) ветерана Александра Шалимова; наконец, это "День свершений" (1987) безвременно ушедшего из жизни молодого ленинградца Виктора Жилина – его фактически первое и изданное посмертно крупное произведение. Причем если в двух последних повестях ядерная катастрофа приняла масштабы локальные, всего лишь часть планеты превратилась в "постатомную" и случайно выжившие не подозревают, что цивилизация на Земле не прекратилась, то Владимир Першанин настроен более мрачно. Никаких надежд герою, единственному уцелевшему человеку на планете, автор не оставляет. Возвращается, правда, из дальнего рейса звездная экспедиция, улетевшая задолго до атомной войны, но и эту внезапно появившуюся цель расстреливает в упор автоматический чудо-корабль, вершина технического гения человека!

Думаю, по бескомпромиссности рассказ "Самый последний крейсер" вполне мог бы украсить любую научно-фантастическую антологию на тему "ядерный конец света".

Однако испугать – в наше время это лишь полдела. Труднее заставить читателя задуматься. Должен же быть какой-то выход и в ситуации «атомного пата», в которую завело себя человечество! Исследовать возможности, перебирая все, вплоть до самых на первый взгляд безумных, постоянно будоражить общественную мысль напоминанием о недопустимости невмешательства в атомную проблему – вот чего бы, наверное, следовало требовать от фантастики по максимуму.

По максимуму подошел к осмыслению проблемы известный рижский писатель Владимир Михайлов в романе "Тогда придите, и рассудим" (1983).

Досье по теме «Ультиматум»:

ВЛАДИМИР ДМИТРИЕВИЧ МИХАЙЛОВ

Род. в 1929 г.

Советский писатель-фантаст. Учился на юридическом факультете, заочно закончил филологический факультет Латвийского университета. Работал на следственной, партийной работе, в печати. В фантастике дебютировал в 1962 г., автор книг "Дверь с той стороны" (1974), "Сторож брату моему" (1976) и др.

Название романа – цитата из ветхозаветной Книги пророка Исаии, а цитируемому стиху предшествуют следующие строки: «Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло; научитесь делать добро; ищите правды; спасайте угнетенного; защищайте сироту; вступайтесь за вдову. Тогда придите, и рассудим…» (Ис. 1:16–18).

Упреки человечеству, бездумно забавляющемуся ядерными игрушками, бросают в романе представители некой высшей цивилизации. Кто это такие, мы никогда, вероятно, не узнаем; учитывая степень их могущества, кто-то посчитает их богами. Они всерьез обеспокоены растущей активностью неразумного «дитяти», который еще не знает, что дальнейшее накопление им ядерных запасов ставит под сомнение дальнейшую судьбу известной нам Вселенной! Как ни относись к гипотезе автора о том, что ядерный катаклизм может привести к изменению универсальных констант мироздания, а значит, и самой Природы с большой буквы, которую мы почитали вечной, все равно книга вызывает мысли неприятные, но, увы, закономерные.

Ведь никто еще, кажется, не связал воедино две главные опасности, стоящие перед человечеством, – атомную и экологическую – в причинно-следственную цепочку так, как предлагает Михайлов. Наше непрекращающееся насилие над Природой когда-то может и ее вывести из равновесия. И она начнет себя защищать… Не ее ли стихийная реакция на активность показавшего себя неразумным и нравственно "отсталым" дитяти – эти становящиеся все более неотвратимо самоубийственными атомные его игрушки? Лемминги и киты, когда рост их численности становится угрожающим для экологической ситуации в зоне обитания, совершают массовые самоубийства, гонимые нерасшифрованными пока «сигналами». Не разделит ли в ближайшее время и человечество их судьбу – вот в чем неприятный вопрос.

Впрочем, философский спор, который ведут в финале романа герой и загадочные Мастер и Фермер, – это диспут не только на тему атомной катастрофы. Обсуждаются вообще возможные пути развития цивилизации – той, что в неявной форме или демонстративно "покоряет природу", и той, что следует ее законам.

"Пусть благоденствуют пахарь и капитан звездного корабля, – завершает свой монолог Фермер, – для мира они одинаково ценны. И пусть два соседа делают и думают по-разному, но если дела их добры – они генерируют одно и то же поле – то, что ведет ко благу. Ты понял? Страх, зависть, вражда, подлость, голод, бесправие – вот что дает отрицательные поля, и еще многое другое: предательство, жестокость, нетерпимость. Чем больше человек думает о мире и о своем месте в нем, тем менее способен он на все это. Но заботиться об этом нужно начинать своевременно, подобно тому как воспитание каждого отдельного человека начинают с первого дня его жизни. А вы решили, что делать машины важнее, а человек как-нибудь и сам обойдется… И я говорю тебе: вы хотите войти в наш мир, большой, развивающийся мир? Научитесь быть людьми, а не персоналом! Чувствовать не шепотом! Любить, не жалея себя! Тогда, повторяю, – тогда придите, и рассудим!"^[42]

Лишь когда мы осознаем, что не только пресловутому "врагу", но и себе самим – и даже целой Природе – становимся опасны, мы, хочется верить, наконец-то одумаемся. Тогда "придем, и нас рассудят". Только не случилось бы это слишком поздно…

На вселенский же уровень выводит атомную проблему и писатель-фантаст из Баку (а по профессии ученый-астрофизик) Павел Амнуэль. В его рассказе, с некоторым вызовом названном "Через 20 миллиардов лет после конца света" (1974), независимо проводятся две сюжетные линии.

Один из внутренних "рассказов" – монолог… разумной Вселенной. Некогда, до Большого Взрыва, развиваясь и давая развиться возникшему в ее недрах разуму, она не уследила за его непомерными притязаниями, не сопряженными с подлинной мудростью. И взорвал тот разум и себя, и ее, Вселенную; и все 20 миллиардов лет она расширяется, разрывается на части, связи между ее «клетками» постепенно слабеют, и разум уходит. Умирая, Вселенная озабочена только, как передать этим, вновь появившимся (и, кажется, опять неспособным унять вечное любопытство), что они – не первые. Что все это уже происходило однажды – и чем закончилось?..

Второй сюжет этого же рассказа, что ли, приземленнее. Очередная ошибка компьютеров системы НОРАД, принявшей на сей раз за «советские боеголовки» аномальные шаровые молнии, чуть не приводит к ядерной катастрофе. И у одного из тех, кто вовлечен в разгорающийся конфликт, мелькнула мысль… отрывки мыслей, сходные с переживаниями той – «умирающей». Случайность – или поданная весть услышана?

Инциденты с ядерным оружием, точное число которых из-за засекреченности большинства данных восстановить затруднительно, получили в американском военном министерстве кодовое название "Сломанная стрела". Официально Пентагон не отрицает 32 "Сломанных стрел" за период 1950–1980 годов^[43]. А исследователи Стокгольмского международного института исследований проблем мира (СИПРИ) насчитали более 125 за три послевоенных десятилетия^[44]. Иначе говоря, в среднем по одному в каждые полтора месяца… Так что проблему не назовешь высосанной из пальца.

Однако первый – во всех смыслах – пласт рассказа превращает его в событие значительное не только в советской фантастике. Как и роман Михайлова, рассказ Павла Амнуэля и так «глобальную» ядерную проблему поднимают до высот поистине космических.

Может быть, таковой она на самом деле и является? И только ощутив нашу вселенскую ответственность, мы наконец угомонимся…

Библейского пафоса полон и первый советский фильм на тему ядерной войны "Письма мертвого человека" (1986). Его авторы – Борис Стругацкий и вчерашние дебютанты режиссер Константин Лопушанский и писатель-фантаст Вячеслав Рыбаков.

Досье по теме «Ультиматум»:

КОНСТАНТИН СЕРГЕЕВИЧ ЛОПУШАНСКИЙ

Род. в 1947 г.

Советский кинорежиссер. Окончил Казанскую государственную консерваторию и Высшие режиссерские курсы, кандидат искусствоведения. Государственная премия РСФСР (1987)

Досье по теме «Ультиматум»:

ВЯЧЕСЛАВ МИХАЙЛОВИЧ РЫБАКОВ

Род. в 1953 г.

Советский писатель-фантаст. Окончил Ленинградский государственный университет (по профессии – востоковед, специалист по средневековому Китаю). Кандидат исторических наук. Дебютировал в фантастике в 1979 г. Государственная премия РСФСР (1987).

Государственную премию они получили за свой первый фильм. Как все-таки изменилось за последние годы и массовое сознание – мрачную и по своему безысходную, одним словом, «упадочную» картину зритель назвал одним из лучших фильмов года! – и вкусы тех, кто премии присуждает.

Картина снята в скудной цветовой палитре, и это вполне соответствует обстановке, воспроизведенной на экране. Мрак вползает в мир подземного убежища, как ни стараются развеять тьму немногие уцелевшие в ядерной катастрофе. Не помогают ни педальная динамо-машина, питающая тусклую лампочку, ни внешняя бравада одних и упование на бога (черта, сильную личность, чудо!) других. Постатомное человечество дичает в своем убежище; однако авторы задаются вопросом: а было ли оно вообще когда-нибудь цивилизованным?

В фильме много интересных, тревожных наблюдений, есть, на мои взгляд, и просчеты; он вызвал споры. Но никого – вероятно, даже тех, кто картину в целом не принял, – не оставят равнодушным финальные кадры.

Под музыку Форе, которая просто чудом каким-то прорвалась в гул и скрежет, составлявшие звуковой фон картины, бредет по заснеженной – не простая эта зима – пустыне группа детей в противогазах. Брейгелевские семь слепых… Куда?

Неясно. Каждый зритель волен сам для себя решать этот вопрос.

Авторский текст кончается на фразе из нового, "постъядерного" Евангелия, сочиненного детьми: "Пока человек идет – остается надежда". По мнению некоторых рецензентов фильма, дети идут к нам, сидящим в зале, пробиваются к нашему сознанию и совести. Хотелось бы верить… Однако мне кажется, что надежды в финале картины нет. Не может быть.

 
Я вижу, лишь стоит закрыть глаза,
Детей без крова и дома,
Бредущих от хутора одного
К расстрелянному другому.
Над ними в мерцающих облаках
Я вижу детей тревоги,
Бредущих, одолевая пургу,
Без родины и дороги.
Ищут землю, где нет войны никогда,
Где мир поселился вечный, —
Все дальше бредут они, и череда
Становится бесконечной ^[45].
 

Мог ли великий антифашист Бертольт Брехт знать, с каким чувством мы будем читать его стихотворение – мы, «дети тревоги» – спустя всего четверть века! Когда мне на глаза попались эти строки, я уже не мог отделаться от впечатления, что они должны были бы прозвучать в картине.

С молодым сценаристом писателем-фантастом из Ленинграда Вячеславом Рыбаковым мы дружим много лет. Хорошо помню, сколь долгим и кружным путем шел он к "Письмам…". Сначала был рассказ – совсем о другом, – до за него "зацепился" взгляд режиссера; последующая работа увела их далеко в сторону от первоначального варианта. А после выхода картины на экран писателю показалось, что он не все сказал. Так появились два произведения, относительно которых теперь и не поймешь, они ли были задуманы раньше фильма и его, по сути, инспирировали, или, наоборот, работа над фильмом вызвала их к жизни.

Если повесть "Первый день спасения" (1987) – это как бы "дописанные" эпизоды и сюжетные ходы, слова, оставшиеся за кадром фильма, то жесткий, удивительно емкий рассказ "Зима", появившийся в том же году, – произведение целиком самостоятельное.

…Два человека остались одни на засыпанной снегом планете. "Просто" человек с вымороженной душой: он только что… сам убил своего младенца (ибо тому все равно не выжить: холодно), и странный, бородатый, восточного вида безумец с каким-то детским, все понимающим и всепрощающим взглядом. Две тысячи лет спустя снова пришедший на Землю – и молчаливо допустивший погибель тех, за кого уже однажды был распят. Он тоже оказался не в состоянии обогреть людские души.

Не скоро забудешь эту сцену. Разговор – да не разговор даже, всего-то оброненные два-три слова – Последнего Человека с Христом на планете, сперва сожженной, а после выстуженной. Или замерзшей еще до пожара, обледеневшей от нашего безразличия, самоуверенности, черствости, безрассудства?

Вспоминается другой создатель, молящий – кого? – за свои творения (из повести "Каратели" Алеся Адамовича): "Даже у богов есть свой ад: это их любовь к людям!.. О, если бы я знал, перед кем стать на колени. Если бы знал, перед кем. Просить, молить: не загубите случайное и лучшее мое творение! Не сотрите живые письмена! Никто не сможет – и я тоже не смогу! – повторить. Никогда больше. Я молить готов!.."^[46]

Странная мольба, как и совершенно "библейский" исход в финале "Писем мертвого человека", уводит нашу мысль отнюдь не в область теологических изыскании. Неважно, атеист вы или верующий; священные писания различных религий столь глубоко укоренились в культуре, что к сравнениям, цитатам из них художники поневоле прибегают, когда хотят выразить явления и понятия экстраординарные, не укладывающиеся в рамки даже нашего воображения. И по отношению к ядерной войне все эти звучные слова – Апокалипсис, Армагеддон, Судный день – вполне естественны в устах не только верующих.

Но только вряд ли помогут и эти сравнения. И помощи оттуда, с небес, ждать тоже, очевидно, бессмысленно.

Понятен соблазн вернуться к мудрости, пережившей века, к чеканным и ясным заповедям типа "не убий" и "возлюби". Другие-то, созданные после, все девальвированы, несмотря на замах их сочинителей… Однако все непросто, когда дело касается нравственного выбора. Ведь и те, старые, "непорочные" моральные императивы тоже, как показывает исторический опыт, оказались слишком гибкими. С заповедью "не убий" на устах еще как убивали! Сомнительно, чтобы обращение к прошлому и сегодня остановило тех, кто привык зазубривать разного рода "заповеди" и "моральные кодексы", вместо того чтобы думать.

На склоне лет Олдоса Хаксли спросили, что более всего потрясло его за долгие годы жизни? Великий скептик (в то время он уже знал, что неизлечимо болен раком) ответил: "Грустно признать, но все, что я делал для защиты человеческой свободы и достоинства – разъяснял, заклинал, молил, выродилось в результате в одну глупую незначащую фразу. Глупую и незначащую: "Постарайтесь быть немного добрее"^[47].

Не случайно, надо думать, он повторил эти слова – "глупая и незначащая". В них и отчаянная вера, не скрываемая уничижительной иронией, и просто отчаяние интеллектуала, неоднократно убеждавшегося в том, насколько ненадежны подобные призывы. Древняя пословица относительно "благих пожеланий" в XX веке подтвердилась в масштабах, которые и не снились тем, кто ее впервые сформулировал… К тому же, "для того чтобы заставить добропорядочного моралиста творить зло, совершенно необязательно заставлять его становиться злым. Единственное, что требуется, – это внушать ему, что он творит добрые дела"^[48].

Так что же остается, если старая мораль беспомощна, а новосозданная – беспомощна вдвойне? Может быть, вспомнить еще один призыв, который как-то "повис в воздухе", ибо человечество, по сути, к исполнению его так и не приступило: научиться думать?

"Думать – не развлечение, а обязанность". Нравственный императив, сформулированный в одной из повестей братьев Стругацких, не так прост, как кажется. И безусловное зло – война – уничтожено будет конечно же не благими призывами, а разумом. И еще придется, видимо, открыть против нее же военные действия.

До тех пор, пока само это слово превратится лишь в архаизм на школьных уроках истории, пройдет и закончится еще одна война. На сей раз действительно последняя в истории Земли. Война за души людей, о которой рассказано в повести Стругацких "Хищные вещи века" (1965).

Герой ее, космонавт Иван Жилин, понимает, что "самое главное остается на Земле". Он опускается на грешную Землю не усовещивать и проповедовать, а с оружием в руках держать последний бой. С остатками ополоумевшей военщины, с маньяками, одержимыми нероновским комплексом, террористами, гангстерами, фашистами. Со всеми серыми, черными и коричневыми… Человечеству в описываемый момент еще далеко до того, чтобы называться "единой братской семьей", но оно уже избавилось от главной опасности – термоядерной.

Окончательно отмывать планету от налипшей за века грязи взялись Жилин и его товарищи. И герои других повестей Стругацких – солдаты этой последней из войн: "Мы с детства знаем о том, как снимали проклятье на баррикадах, и о том, как снимали проклятье на стройках и в лабораториях, а вы снимете последнее проклятье, вы, будущие педагоги и воспитатели. В последней войне, самой бескровной и самой тяжелой для ее солдат"^[49].

Но это – в будущем, а пока… Пока придется стрелять, ничего не попишешь: "Дело в том, что с сегодняшнего дня ты выходишь драться всерьез, насмерть, как все здесь дерутся, и драться тебе придется с дурачьем – со злобным дурачьем… с хитрым, невежественным, жадным дурачьем… с благоразумным дурачьем… И все они будут стремиться убить тебя, и твоих друзей, и твое дело"^[50]. И лишь после того, как прозвучит последний выстрел в этой войне, сама она отойдет в область преданий. Как память о дурном тяжком сне, который тянулся так мучительно долго.

Как снятое вековое проклятье рода человеческого.

Однако Стругацкие заглянули все-таки слишком далеко вперед.

За четверть века, прошедшую с момента опубликования повести "Хищные вещи века", "последняя война" не только не приблизилась, но постоянно отодвигается куда-то в следующее столетие. Зато новых, непредусмотренных пророков Апокалипсиса появилось на горизонте столько, что их и вообразить себе не мог и так перепуганный насмерть видениями на Патмосе провидец Иоанн.

Военная техника за это время не стояла на месте, и ужас берет, когда задумываешься, куда все это нас заведет. "Сегодня мы в состоянии уничтожить всех позвоночных на этой планете. В будущем, уже в начале следующего столетия сможем построить базы на Луне и Марсе; мы уже стремительно двинулись вперед в этом направлении: начали разработку космического оружия. Кто сомневается в том, что во время будущей войны в космосе, поддавшись ярости, мы не обрушим наши атомные ракеты на поверхность Марса, если там будут находиться укрепленные базы "империи зла"? И но разнесем в кусочки Юпитер и Нептун, если это покажется нам выгодным в военном отношении? Когда мы распространим нашу власть на другие звездные системы, станем ли мы заботиться о тамошних планетах – мы, уже сейчас готовые разрушить нашу собственную? Если у нас возникнет необходимость уничтожить целую галактику – разве остановимся, если это будет нам под силу? Какой тормоз, скажите на милость, удержит нас от истребления всей Вселенной, когда позволят силы и энергетические ресурсы? Воистину если гипотеза под названием "антропный принцип" верна, то у нас несомненно достанет сил и возможностей на уничтожение Вселенной – нужно будет уничтожить только себя самих, ее единственных наблюдателен"^[51].

Американский профессор Джеффри Бертон Расселл, преподающий историю в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре, говорит о том же, о чем предупреждал его знаменитый однофамилец. Нет предела человеческой изобретательности, когда дело касается выборов способа самоубийства!

В 1966 году советский писатель Владимир Савченко опубликовал научно-фантастическую пьесу "Новое оружие". Речь в ней шла об изобретении физиков, позволяющем "стабилизировать" ядра атомов и, таким образом, уничтожить в зародыше саму возможность цепной реакции. Драматический конфликт в пьесе построен на переживаниях советских и американских физиков, наблюдающих, как их собственными стараниями "закрывается" вся атомная физика. На благо человечеству, впрочем.

Мы сегодня можем оценить одновременно и искренность автора, и наивность подобных упований.

Американский публицист Джонатан Шелл в книге "Судьба Земли" (к ней мы еще вернемся) описывает "часы, стрелки которых, вместо того чтобы символически отражать суждение о возможности катастрофы, показывали бы количество времени, на которое, принимая во внимание международные технические и политические договоренности, народы мира наверняка могли бы рассчитывать, прежде чем они будут уничтожены в ядерном побоище. В настоящее время стрелки показывали бы одну секунду или даже долю секунды до полуночи, потому что никто из нас не может быть уверен, что в ходе ядерного нападения мы не будем уничтожены. Если бы была достигнута договоренность, чтобы все ядерные боеголовки были удалены с носителей и складированы где-нибудь и поэтому не могли бы в любой момент поразить нас без предупреждения, часы показывали бы время, которое потребовалось бы, чтобы их снова смонтировать на носителях.

Если бы все ядерное оружие в мире было уничтожено, часы показывали бы время, необходимое для того, чтобы его снова произвести"^[52].

В этих горьких словах уместилась вся короткая история "нового оружия", предназначенного для нейтрализации становящегося все более опасным и неконтролируемым ядерного. История реальная и в научной фантастике.

"…Я на миг представил себе город с совершенно нетронутыми зданиями и людей, которых невидимый и неощутимый ливень застал за самыми обычными будничными делами… Господи! Не дай, чтобы это свершилось!"^[53]Что это – еще одна подпись к триптиху армянского художника, с которого началась эта тема? Нет, всего лишь молитва перед смертью американского физика, одного из создателей и первой невольной жертвы нейтронного оружия из повести Михаила Емцева и Еремея Парнова «Возвратите любовь!» (1966).