Текст книги "Поход без привала"

Автор книги: Владимир Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– И беляки целы.

– Беляк беляку рознь, Павел Лексеич. Сотня-то за нами третьи сутки идет, а нас не трогает, верно? А почему? Да потому, что осточертела казакам эта война. Возле своих домов они топорщатся, там они горло грызут, станицы свои сберегают. А сюда их ахвицерье силком гонит. Казак – он кто? Такой же мужик, как и я, таким же плугом землю пахал, пока не отодрали его от этой земли. Белые солдаты тоже ведь чьи-то дети, чьи-то мужья да отцы, им тоже умирать не шибко охота. И то сказать – нешто мы басурмане, чтобы своих молотить? Мы и на немца без всякой охоты шли, а тут, погляди, кумовья да сваты. Хорошо вот я к красным попал, а загребли бы меня белые, так и ходил бы под их погонами. Мы теперь ученые, и нет нам резона своих же мужиков юшкой мыть, свою землю сиротой оставлять… Вот так-то, Павел Лексеич, дорогой ты наш командир!

– Какой уж командир. Я в атаку, а ты рассуждать… Расстреливают за такое…

– Ну, весь эскадрон под трибунал не отдашь. И злобы на нас не таи. Если подойдет крайний случай, можешь быть в полной надежде. Не подведем. У нас каждый пятерых новичков стоит.

– Это я уже слышал, – оборвал Павел.

Разговор со взводным долго не выходил потом у него из памяти. Он убедился, что крестьяне, надевшие военную форму, мыслят по-своему, по-особому и ему волей-неволей надо считаться с ними.

Неделю спустя возле слободы Бутурлиновки эскадрон Белова оказался на фланге наступающего вражеского полка. Кавалеристы, спешившись, лежали на опушке, в густом кустарнике. Отсюда хорошо было видно, как развернулись для атаки белогвардейские цепи. Подоткнув полы шинелей, белые медленно шли по грязному полю, не обращая никакого внимания на винтовочную пальбу. Шли строго и даже красиво – наступала отборная офицерская часть.

Павлу было жутковато и любопытно. Он понимал, что белые наверняка собьют противостоящий им батальон, но думал не об этом. В цепи рядом с офицерами шагали юнкера, может, среди них были знакомые по школе прапорщиков, может, и он был бы там, не случись история с Урусханом…

Павел увидел решимость на лицах своих бойцов. Раздавались возбужденные голоса:

– Глянь, как идут, красавчики!

– Юнкеря, туды их дивизию!

– А ну, вложим их благородиям!

Люди выползали вперед, к краю опушки, устраивались поудобней, нетерпеливо поглядывая на Белова.

С поля явственно донеслась команда:

– Господа офицеры, с богом, в штыки! Ура!

И только тут Павел будто очнулся.

– Огонь! – крикнул он.

Полторы сотни винтовок и ручной пулемет дружно ударили по флангу цепи. Белые дрогнули, откатились, ушли за косогор.

Кавалеристы весело переговаривались, радуясь, что крепко всыпали белякам. Глядя на своих бойцов, Павел впервые отчетливо осознал: это не просто война, а война гражданская, война классов.

15

Весь ноябрь возле слободы Бутурлиновки продолжались затяжные, изнурительные бои. Эскадрон Белова наполовину уменьшился: много было раненых, больных, отставших где-то во время ночных маршей по раскисшим дорогам.

Ясным ветреным утром начальник штаба дивизии, бородатый латыш, вызвал Белова к себе и дал приказ: занять высоту на перекрестке дорог и оттуда наблюдать за противником. Задача была нетрудная. Павел подумал, что выделит для наблюдения один взвод, а остальным даст отдохнуть. Однако не получилось.

Едва поднялся на высотку, открылась перед ним картина жестокого боя. На село наступали спешенные кавалеристы из кавгруппы товарища Блинова. Беляки сопротивлялись, отбиваясь пулеметным огнем. А в тыл спешенным кавалеристам заходили казачьи сотни. Они уже достигли балки, где укрылись блиновские коноводы, там началась рубка, в разные стороны скакали оттуда подседланные лошади. Еще несколько минут, и наступающие блиновцы увидят, что оказались меж двух огней, что лошади их разогнаны. Дрогнут товарищи, растеряются, и тогда крышка: полягут под казачьими шашками!

Раздумывать некогда. Решительность и быстрота – девиз кавалериста! Павел на ходу перестроил эскадрон, дал команду: «В атаку!»

Вниз, с холма, эскадрон катился стремительной лавой, ощетинившись частоколом пик. У донцов были только шашки. Когда сшиблись с разгона два строя, пики сделали свое дело: передние ряды казаков были смяты, задние налетели на них, кони с диким ржанием вскидывались на дыбы.

Перед глазами – зеленый погон, винтовка, поднятая к плечу. Уклоняясь от выстрела, Павел толчком послал вороного вперед и с размаху полоснул голубым лезвием шашки.

Конь ринулся дальше, и шашку вырвало из руки, вырвало с такой силой, что заныло плечо. Павел, ругаясь, стиснул рукоятку нагана.

Атака эскадрона спасла блиновцев от удара с тыла. Казаки быстро ушли в степь. Возле балки и на дне ее валялось много трупов, бились и хрипели раненые лошади. К Павлу подскакал рыжий комвзвода. В руке – шашка. Не спеша вытер окровавленный клинок полой шинели, подал Белову:

– Возьми, Лексеич. Еле вытащил. В самую кость ты врубился. – Увидев, как дернулось и побледнело лицо молодого командира, бывалый вояка сообразил, в чем дело. – Не терзайся, Лексеич! Беляк-то замертво, сразу! Силушки ты много вложил, а надо бы легче, с потягом.

Павел хотел повернуть коня, взводный понял это по-своему:

– Ты не езди туда, не надо. По первому разу не смотрят. Наглядишься еще, Лексеич, если самого под копыта не скинут…

16

О храбрости Михаила Федосеевича Блинова ходили легенды. Павел не очень-то верил байкам, которые плетут у походных костров, но о Блинове и сам знал много лестного. Донской казак, выросший в седле, Михаил Федосеевич отличился на германском фронте и был произведен в урядники. Сразу после революции создал небольшой крепкий отряд. Его стремительные, неожиданные удары доставили много неприятностей белым генералам.

Новые бойцы стекались к отважному казаку. Он командовал 1-м Донским революционным полком, потом кавалерийской бригадой. А под Бутурлиновку Блинов, один из первых красных орденоносцев, привел кавалерийскую группу, которая здесь же, в ходе боев, переформировывалась в дивизию.

Павел увидел прославленного командира на окраине слободы. Он стоял возле тачанки, о чем-то говорил с пулеметчиками. Высокая баранья папаха с малиновым верхом сдвинута набекрень. Глаза насмешливые и вроде бы чуть печальные. Лицо красивое, чистое, нос прямой, словно выточенный, подбородок разделен глубокой продольной ямкой.

Белов подъехал, представился. У Блинова оживились, заблестели глаза.

– Это ты орлов моих выручил? Ну спасибо! В долгу не останусь! – И принялся расспрашивать Павла, что представляет собой их кавалерийский дивизион. По разговору чувствовалось: намерен прибрать его к рукам, втянуть в новое соединение. Белову предложил напрямик: – Переходи ко мне. Оформим, как надо, не сумлевайся!

Хотелось Павлу попасть к такому прославленному начальнику, да неудобно бросать товарищей, свой поредевший эскадрон.

– Ладно, – засмеялся Блинов. – От нас все равно никуда не денешься. Все конные части, которые в этом районе, в один кулак соберем!

А через два дня на глазах Павла сшибла белогвардейская пуля лихого красного казака. Было это так. На рассвете белые выбили из Бутурлиновки пехоту. Поступил приказ: вернуть слободу любой ценой. Блинов развернул лавой свои полки и сам поскакал впереди, на огонь вражеских пулеметов.

Половину бойцов потеряли в этой атаке кавалеристы, но белых из слободы вышвырнули. Два отборных белогвардейских полка, в которых юнкера воевали как рядовые солдаты.

Блинов, в числе первых ворвавшийся на улицу слободы, был смертельно ранен в живот.

Вскоре после того как похоронили бойцы своего командира, формирование дивизии было закончено. На общем митинге конники поклялись отомстить белякам за гибель Блинова и потребовали, чтобы новой кавалерийской дивизии было присвоено его имя.

Среди участников митинга находился и Павел Белов. Вместе с бойцами горевал об утрате. И если бы мог он заглянуть вперед, в дальнюю даль, то увидел бы, как много важных событий его жизни будет связано с этой, только что рожденной в боях дивизией.

17

В декабре Павла свалила желтуха. Вместе с группой больных и раненых красноармейцев его отправили в тыловой госпиталь.

До железной дороги везли на обывательских подводах. Рядом с Беловым – трое бойцов. Один без сознания, а двое ослабли так, что рукой шевельнуть не могли. Шинелишки на них ветхие, а мороз перевалил за двадцать.

В первом же селе подводчик снял закоченевший труп и аккуратно положил его возле дома, где помещался Совет. Ночью замерзли еще два бойца. На подводе остался только Павел. Он вытянулся, накрывшись дерюгой, старался не шевелиться, чтобы не тратить силы. Боролся со сном, с предательской слабостью, хорошо понимая, что, если задремлешь, наступит конец.

Подводчик несколько раз приподнимал дерюгу, с надеждой посматривал на больного: не окочурился ли? Чего уж мучиться самому и других мучить? Помер бы поскорей, сдал бы он тогда труп и повернул назад, к дому.

Под вечер подводчик, пристально вглядевшись в бескровное, восковое лицо давно уже не двигавшегося бойца, ободрал сосульки с усов и вздохнул удовлетворенно:

– Ну вот, и этот наконец преставился, вечная ему память!

Хриплый голос пробудил Павла, вырвал его из глухой, равнодушной пустоты. Осмыслил услышанное, и вспыхнула в нем злоба. Приподнявшись на локте, Павел завернул самое крутое, какое только знал, мужичок ахнул от изумления и начал понукать свою резвую.

На станции перенесли Белова в пустой промерзший вокзал. В нем было не теплей, чем на улице. Люди лежали вповалку.

Ночью прибыл эшелон. Ходячие больные и раненые бросились штурмовать вагоны. Павел идти не мог. Медицинская сестра, сжалившись, повела его вдоль состава. Все двери были закрыты. Куда ни стучала сестра, отовсюду отвечали: вагон переполнен.

Наконец добрались до теплушки, дверь которой оказалась приоткрытой. Никто не отозвался из темноты. Сестра помогла Павлу подняться в вагон. Белов прополз в середину, лег между двумя телами, подсунув под голову вещевой мешок.

Вскоре Павел почувствовал, что начинает замерзать. Он почти не ощущал ног. Сапоги-то у него были по-кавалерийски щегольские, маленькие, на один носок.

Провел рукой по лицам соседей, понял, что это трупы, и удивился своему равнодушию: какая разница, где лежать? Вот только холодят очень заиндевевшие мертвяки…

Приподнявшись, спросил:

– Кто тут есть?

– Я тута, браток, – ответил ему тихий голос. – Один я середь всех. Поумирали ребята. И мы помрем, если останемся. К теплу надо. Да ноги не держат…

Долго выбирались они из вагона. Сойти на землю не было сил. Павел сполз вниз, как мешок, цепляясь руками за стенку теплушки. Упал в снег. Рядом свалился товарищ.

Так и замерзли бы они, наверно, в сугробе, не сжалься над ними путейский охранник. Громоздкий, в длинном тулупе, он потряс Павла за плечи:

– Эй, паря, ты кто?

– Красный командир, – с трудом разлепил Белов непослушные губы.

Охранник не церемонился. Подошел к теплушке, над которой струился из трубы дым и летели искры. Прикладом громыхнул в дверь. Его обложили из вагона забористыми словами.

– Отчиняй! – гаркнул охранник. – Сейчас стрельну! – Поднял Павла, а потом и его товарища, сунул в теплушку, поближе к раскаленной печурке. Пригрозил на прощание: – Смотрите у меня, чтобы в лучшем виде! В Тамбове их встретят…

Теплушка была битком набита красноармейцами. Бойцы потеснились, дали Павлу уголок на верхних нарах. Он согрелся и быстро уснул.

18

Тамбовский госпиталь заполнен до отказа. На двух сдвинутых койках умещались трое. В проходах, в коридорах – повсюду на тюфяках раневые и больные. Ни одеял, ни простыней. Лежали, кто в чем прибыл: в сапогах и ботинках, в окровавленных шинелях, подкладывая под голову папахи и шапки. Везде ползали вши.

Павел быстро поправлялся после желтухи. Аппетит появился зверский. Порции жидкого супа и чечевичной каши-размазни не хватало. Ходячие раненые помогли ему: сменяли на еду уцелевшую в мешке смену белья, фуражку, ремень.

Только было окреп, только начал ходить, как снова свалился на койку. В этот раз – тиф.

Лишь через три недели, исхудавший, похожий на скелет, Павел Белов выписался наконец из госпиталя. В кармане лежало отпускное удостоверение. Можно было ехать домой отдохнуть.

На базаре купил Павел два килограмма пшена, полкраюхи хлеба и кусочек сала. С тем и двинулся в дальний путь.

В товарном вагоне была печка, но сквозь щели дул ледяной ветер. Павел лежал на полу не двигаясь. Он опять чувствовал себя плохо.

В Москве товарищи-телеграфисты помогли ему сесть в ивановский поезд, а матери послали телеграмму, чтобы обязательно встретила.

Павла мучил озноб. Старая, протершаяся шинель не держала тепла. Он повязал шею запасными кальсонами вместо шарфа. Иногда озноб сменялся сухим жаром. Ломило суставы. Все плыло перед глазами.

В Иваново-Вознесенск поезд прибыл утром. Пассажиры высыпали из вагонов. Павел сполз по ступенькам последним, когда перрон опустел. Издали увидел мать: она шла вдоль состава, заглядывая в лица военных. Посмотрела и на него тревожными, ищущими глазами. Посмотрела и прошла, не узнав своего единственного в этом иссохшем человеке с ввалившимися щеками. А он, цепляясь рукой за поручень, чуть слышно позвал ее…

Мать сбегала куда-то, вернулась с плетеными детскими санками, уложила на них сына и повезла на квартиру, к родственникам. Это он еще смутно помнил. Но едва мать с помощью соседей внесла его в дом, сознание оставило Павла.

Вызванный врач осмотрел больного и скептически покачал головой:

– Возвратный тиф при крайнем истощении организма. Медицина бессильна. Спасти могут только молодость и материнский уход.

Часть вторая

Наука воевать

1

На Дону буйствовала весна. В бело-розовой пене цветущих садов тонули окраины чистенького, аккуратного города Новочеркасска. Шальной южный ветер нес тревожный аромат пробудившихся к жизни степей, рябил стальную, еще не согретую воду широкой реки.

Война сделала этот чиновничий городок столицей Донского края, сюда стекалось к генералу Краснову офицерство со всех уголков страны. Сюда бежали их семьи, невесты, любовницы. Вот и осели они здесь, после того как отгремел и откатился к Черному морю фронт. Мужчины ушли с белыми, некоторые – с красными, и осталось в недавней белогвардейской столице множество одиноких женщин, остались чиновничьи дочки – стареющие невесты, грустно музицирующие по вечерам. Вначале подозрительно и недружелюбно глядели они на красноармейцев, потом освоились, свыклись… Зарастала прошлая боль, молодость брала свое. Да и как устоять было женским сердцам перед лихими краскомами из 1-го запасного кавалерийского полка, прибывшего в город!

В жизни каждого человека бывает, наверно, самая яркая, самая счастливая весна, когда все манит и волнует, все кажется необычным, когда живешь беззаботно и просто, сердцем воспринимая радость и щедро отдавая ее другим. Такой стала для Павла весна 1920 года. Чудом вырвавшись из цепких объятий болезни, он словно бы родился заново.

Служба давалась легко. Его назначили командиром взвода, обязанности были хорошо знакомы, он не утомлялся. Во всяком случае оставалось достаточно сил, чтобы почти каждый вечер ходить в город.

Плохо было с одеждой. Старое обмундирование совсем обветшало, нового не давали. А Павел привык всегда быть Подтянутым, аккуратным. К счастью, находились заботливые руки, охотно бравшиеся и постирать, и залатать расползавшуюся гимнастерку.

Особенно досаждала обувь. Без сапог какой может быть кавалерист? Товарищи помогли Павлу – собрали обувку по частям. Сначала он натягивал на ноги голенища, потом так называемые калишки – стоптанные, тысячу раз чиненные головки старых сапог. Зато сияло это старье, как новое. Павел не жалел времени на чистку. Калишки его были хорошей мишенью для остряков.

Жалования Белов получал тысячу рублей – как раз на фунт самого дешевого табака. Но житейская неустроенность мало волновала его. Для кавалериста главное – конь с седлом да надежный товарищ рядом.

Незаметно надвинулся солнечный май. По ночам громыхали грозы. А с фронтов все чаще приходили тревожные вести. На Украине рвались к Днепру польские легионы. Из Крыма, собрав деникинские недобитки, выполз в Северную Таврию барон Врангель. На Дону, ободренная этими событиями, снова подняла голову контрреволюция. По степным просторам скакали большие и малые банды, грабили население, убивали советских работников, терроризировали местную власть. Были в этих бандах и ярые белогвардейцы, и сбившиеся с пути казаки, и те, кто за шесть лет войны начисто отвык ходить за плугом, зато пристрастился к беззаботной жизни на казенных харчах, к водке и доступным женщинам. Столько навидались они смертей, что чужая жизнь не стоила для них и ломаного гроша.

Красных кавалеристов поднимали по тревоге. Среди ночи отправлялись эскадроны в дальние станицы и попадали к шапочному разбору: банда, зарубив местных активистов и спалив здание Совета, успевала уйти далеко.

К борьбе с бандитами командование полка относилось формально: она отвлекала от главного дела, от подготовки маршевых эскадронов для фронта. Павла возмущало установившееся мнение, что регулярная кавалерия, мол, существует не для того, чтобы гонять по степям каких-то атаманов и атаманчиков. Это, мол, дело милиции и специальных частей. Ну а если милиция не справляется? Если банды наглеют?

Когда бандиты зарубили десять фуражиров, посланных заготовлять сено, Павел не выдержал и поставил вопрос на собрании партийного коллектива полка. Так и сказал: хватит, товарищи, тянуть волынку. Или действовать надо, или признать себя неспособными… В ответ услышал набившие оскомину слова о том, что бандиты неуловимы, что они в степи – дома. Крикнул с места:

– Добавьте три пулемета и пошлите мой взвод!

Его послали. Через двое суток после собрания он прискакал со своими бойцами в станицу, откуда только что ушла банда. Взяв проводниками местных казаков, Белов мотался за ней от хутора к хутору по ковыльному бездорожью. Банда быстро таяла. Попробуй отличить бандита от мирного крестьянина-казака, если и тот и другой возятся возле скота, искоса поглядывая на проезжающих красноармейцев. А у кого из них спрятано под стрехой оружие, кто крадучись воротился на баз среди ночи?

Ядро банды, имевшее хороших коней, без особого труда оторвалось от беловского отряда и ушло за Дон, в малолюдную степь.

Павел вернулся в Новочеркасск мрачный. Обидно было слышать насмешки: на собрании, дескать, ты горазд, а в деле не лучше других. Только коней заморил. «Обжегся», – говорили недоброжелатели. А Павел, не обращая внимания на эти разговоры, попросил командира снова послать отряд в степь. Неудачная погоня убедила его в одном: привычные действия регулярной кавалерии не принесут здесь пользы. Надо искать новую тактику. Какую? Это может подсказать лишь конкретная обстановка.

Случай не заставил себя ждать. Все произошло, как обычно. Банда налетела на станицу, вырезала советских работников, разграбила продовольственный склад. Отряд Белова прибыл на место через шесть часов после того, как бандиты скрылись. Кавалеристы двинулись следом.

На карте появилась ломаная линия, отмечавшая путь убегавшей банды. Эта линия почти совпадала с предыдущей. Преступники были настолько убеждены в своей неуязвимости, что даже не пытались запутывать следы. Надеялись на степной простор и резвых коней. Спешили на восток, за Дон. Места там пустынные, река широкая, мостов нет, брода тоже. Бандиты пользовались паромом.

Ночью Белов сделал привал в степи (в населенных пунктах у врага могли быть глаза и уши), разделил людей на группы. Одна, большая, должна преследовать банду. В другую Павел взял десять бойцов на лучших лошадях и три ручных пулемета. Эту группу повел сам. Скакали без дорог, не жалея коней. За двое суток – сто пятьдесят километров.

К переправе приблизились в утренних сумерках. Оставив в балке коноводов, ползком подобрались к реке, залегли в кустарнике, неподалеку от дома паромщика.

Вскоре на дороге появилось несколько всадников – головной дозор. Следом шло ядро банды – человек двадцать. То самое ядро, которое каждый раз скрывалось за Доном на обширных выпасах, в овечьих кошарах.

Старик паромщик вышел из дому зевая, подтягивая старые портки с выцветшими лампасами. Бандиты, смеясь, о чем-то говорили с ним.

От напряжения Павла била нервная дрожь. Боялся, выдержат ли пулеметчики, не сорвется ли выстрел. Он ждал, когда подойдет разъезд, прикрывавший врага с тыла.

Ну, кажется, все в сборе. Павел приподнялся, махнул богатыркой.

Три ручных пулемета разом хлестнули по бандитам, сгрудившимся возле парома. С воплями бросились они в разные стороны. Одни – к лошадям, другие – в воду. Но пулеметчики с короткой дистанции посекли почти всех – лишь двое или трое успели ускакать. Очередь, полоснувшая им вслед, резанула по метавшимся возле дома коням. Павел прыгнул к пулеметчику, навалился на него сверху:

– Обалдел, черт! Коней береги!

У молодого красноармейца меловое лицо, глаза выкатились из орбит. Павел едва оторвал от пулемета его закаменевшие пальцы…

В Новочеркасск доставил Белов двух легко раненных бандитов и привел пятнадцать верховых лошадей, не говоря о вооружении, которого хватило на целый взвод.

После этой операции оставшиеся банды затаились, совершая лишь короткие набеги вдали от города.

Павел Белов получил повышение – его назначили полковым адъютантом. На очередном собрании товарищи избрали его секретарем партийного коллектива. Теперь было не до отдыха, не до вечерних прогулок. Работать кое-как он не умел, весь ушел в новое дело, даже жить перебрался с квартиры в клубный барак, где помещался полковой партийный президиум.

Через два месяца на базе 1-го запасного полка начал формироваться 2-й запасный кавалерийский полк. Павел Белов был направлен в эту новую часть командиром эскадрона. Несколько его товарищей были переведены туда же на должность командиров взводов.

Чернявый, подвижный комвзвод Израэль, человек самолюбивый и въедливый, сказал не без ехидства:

– Ты, Белов, мастер карьеру делать. Смотри не сорвись!

– Да ты что? – искренне удивился Павел. – Какую карьеру? Куда послали, туда и еду. А эскадроном я еще на фронте командовал.

2

До войны возле станции Тарасовка располагался лагерь, в котором проходили учебные сборы донские казаки-запасники. Сохранились там щелястые, полусгнившие бараки да несколько конюшен. Перед приходом 2-го запасного кавполка бараки на скорую руку починили, возобновили в них нары.

Полк ускоренными темпами готовил пополнение частям, сражавшимся против Врангеля. Опытных командиров, способных сколачивать и обучать подразделения, не хватало. Эскадрону Белова были приданы два маршевых эскадрона, за подготовку которых он нес полную ответственность. Вот и получилась у него непонятная боевая единица: больше, чем дивизион, но меньше, чем полк. Однако и в полку и в дивизионе есть соответствующий комсостав, который ведает обучением людей, вооружением, подготовкой лошадей, доставкой продовольствия и фуража. Белов управлялся один.

Он чувствовал: эта работа стала для него хорошей школой. Раньше знал он взвод, знал сабельный эскадрон с нехитрой его тактикой. Главное – личный пример, смелость, решительность, лихой кавалерийский натиск. Теперь же приходилось думать о многом: о планировании занятий, об инструктаже младших командиров, о быте красноармейцев, о приобретении и выездке лошадей. Сложность усугублялась еще и тем, что эскадроны были неоднородны, требовали разного подхода.

К подъему Белов отправлялся в свой основной эскадрон, укомплектованный молодежью. Этих юнцов приходилось учить самому простому: как держать щетку, как расчищать деревянным ножом копыта, как кормить лошадь, как обращаться с винтовкой и шашкой. Здесь росли будущие красные конники, и Белов не жалел для них ни времени, ни знаний.

Много хлопот было с первым маршевым эскадроном, состоявшим из степенных пожилых хуторян. Порядок у них идеальный, лошади всегда вычищены и сыты. Хозяйствовать они умели. И стреляли хорошо. Но сделать из этих грузных, малоподвижных людей лихих наездников, привить им быструю реакцию, способность к риску (без чего немыслим кавалерист) было почти невозможно. Для конной атаки они не годились. Белов учил их действовать в пешем строю.

И уж совсем особенным был третий эскадрон. В него собрали донских казаков, сражавшихся раньше в белогвардейских частях. Наскоро проверила особая комиссия – врагов среди них, вероятно, не было, но к новой власти относились они без особого энтузиазма.

Все казаки прошли одну, а то и две войны, отлично держались в седле, знали тонкости конного и пешего боя. С ними Белов занимался по вечерам. Причем занятия выглядели на первый взгляд несколько странно. Началось с того, что Павел услышал у донцов песню, своего рода гимн белой Добровольческой армии:

Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хозарам.

Их села и нивы за буйный набег

Обрек он мечам и пожарам…

Под «неразумными хозарами» имелись в виду красные.

Спросил, известно ли казакам, чьи это слова. Донцы не знали. Тогда Павел взял у местной учительницы томик Пушкина, пришел вечером в казарму и заговорил о поэте. Потом начал читать стихи. Усачи казаки хохотали над «Сказкой о золотой рыбке», с изумлением воспринимали звонкую музыкальность «Руслана и Людмилы».

Провожали Белова из барака гурьбой, не по-казенному, а как желанного человека. Почувствовал Павел: тронули стихи сердца этой прокуренной, провонявшей дегтем и конским потом казачни, измотавшейся по фронтам, во всем изверившейся и разочаровавшейся. Вот и зачастил к ним Белов. Читал рассказы Чехова и Горького, «Валерик» Лермонтова. На эти чтения собирались бойцы из других эскадронов, барак превращался в клуб. Когда не мог Белов, к донцам шел военный комиссар Дронов, недавний рабочий-металлист.

Военком был хороший товарищ, выдержанный и рассудительный, работалось с ним легко. Одна беда – мучила военкома какая-то нераспознанная болезнь, частые приступы надолго приковывали его к постели.

В ноябре Белову прислали помощника. Да такого, что он едва не ахнул от удивления при первой встрече. Знал, что кое-где в армейских частях служат женщины. Но чтобы в кавалерии, среди казаков?

Ей было лет тридцать. Плечи широкие, руки большие, сильные. Гимнастерка на груди чуть не лопнет. Лицо круглое, обветренное. Глаза – как быстрые прозрачные шарики. Волосы коротко пострижены. Через плечо – маузер в деревянной коробке.

Встала она против Белова, чуть покачиваясь с пяток на носки, осмотрела его пристально, оценивающе:

– Значит, ты и есть командир эскадрона? Ладно, давай поработаем.

А когда потолковали, улыбнулась Павлу с откровенным кокетством и пошла от него, покачивая бедрами. Он только головой мотнул: «Ну и дела-а-а…»

В коротком разговоре узнал, что насчет грамоты женщина несильна. Раньше батрачила у казаков, после революции подалась в партизаны, кашеварила, затем обучилась на пулеметчицу. В девятнадцатом году записалась в партию. Теперь ее послали сюда на усиление пролетарской прослойки.

К новому своему помощнику Павел отнесся сперва благожелательно. Плохо, конечно, что читает по слогам. Да ведь это не помешает ей заботиться о бойцах, наладить нормальное питание, баню и стирку. Задача как раз подходящая.

Жил Павел в общем бараке, где для эскадронной канцелярии сделали дощатую выгородку. Помещались там стол и два топчана. Один из них заняла женщина. Иного жилья для нее не нашлось, а снимать квартиру в Тарасовке – далеко.

Обычно в бараке даже после отбоя шутили и пересмеивались бойцы – за тонкой перегородкой слышны были их рассказы и анекдоты. А в тот вечер, когда пришла помощница, разговоры смолкли, словно обрубленные. Настороженная замерла тишина.

Женщина расспрашивала о бытовых мелочах. Павел отвернулся, увидев, что она расстегнула ворот гимнастерки. Когда заскрипел под ней топчан, спросил шепотом, можно ли погасить лампу.

– Задуй, – согласилась она.

Нелегко уснуть, если возле тебя, в двух метрах, лежит, раскинувшись, привлекательная молодка и месяц через окно словно лучом прожектора высвечивает ее постель…

Утром Павел поднялся хмурый, с головной болью. Казаки поглядывали на него с понимающей ухмылкой. Кто-то сказал вслед: оскоромился наш эскадронный.

Среди молодых бойцов поползли слухи о том, что скоро каждому красноармейцу и командиру будет придана девка или баба. Война, дескать, выбила много мужиков, в деревнях нет приплода. Поэтому решено всех незамужних и вдовых послать в армию… Которые покрасивше, тех для начальства. А остальных – во взводы. Общие нары, общий котел – вот тебе и коммуна.

– Ну и война! – гоготали у коновязи казаки. – Пострелял – и под юбку… Да мы на такой войне до последнего износа трубить будем!

Женщина на подобные разговорчики не обращала внимания. Привыкла. Ходила по баракам, смотрела, как живут красноармейцы. Потом надолго задержалась у пулеметчиков – вместе с ними разбирала и чистила «максим». Побывав на вечернем чтении, сказала Белову:

– Ты что байки им баешь? Чать не дети. Ты им лучше про контру заверни, как беляков гробить!

– Об этом с ними беседует комиссар, – сдержанно ответил Павел.

На третью ночь произошло то, чего он опасался. Женщина села на край его топчана. Бязевая солдатская рубаха не закрывала округлых колен. Наклонилась к Павлу:

– Не спишь, командир?

– Уйди, – попросил он. – Бойцы слышат.

– А-а-а, – махнула она рукой. – Все равно языки чешут… Да ты что, брезгуешь, что ли? Или, может, стара я?

Трудно было удержаться от искушения: только подвинься, только протяни руку… Но Павел сказал резко:

– Хватит! Нам с вами службу доверили!

– А нешто любовь службе помеха?

Павел вскочил, быстро оделся и выбежал на улицу. Остывая, прошел по плацу, проверил дневальных в конюшне. Когда вернулся в комнату, женщина уже похрапывала.

Днем Белов приказал вынести из канцелярии стол и поставить вместо него третий топчан – для своего ординарца. И опять гоготали казаки: ну и баба, заездила командира. Не справляется один, резервы подтягивает.

Чем дальше, тем хуже шли дела. Не простила, значит, женщина Павлу оскорбленного самолюбия. Собирала вокруг себя недовольных, шушукалась о чем-то с взводными командирами Израэлем и Коваленко. Последнего Павел знал еще по школе прапорщиков. Скрытный, двуличный был юнкер. Таким и остался – встреча в запасном полку не доставила им обоим ни малейшего удовольствия.

Между тем казачий маршевый эскадрон готовился к отправке на фронт. Белов велел прекратить занятия – дать отдых лошадям. На следующий день – ковка. Сам уехал в поле с другим эскадроном, а когда вернулся, казаки скакали по плацу, рубили осточертевшую им лозу. Это женщина распорядилась по-своему… И вообще ненавидела она казаков до того, что голос у нее становился хриплым, едва вспоминала «проклятую казару». Но ведь перед ней-то были красные бойцы, эскадрон Красной Армии! Какое же мнение сложится у донцов?!