Текст книги "Горячее сердце. Повести"

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Может быть, это только послышалось ей?..

Но вот стоит приземистый, с обвислыми на подбородке складками кожи отставной чиновник. У него – газета.

То ли попросила, то ли просто взяла, но газета оказалась у нее в руках. Взгляд сразу выхватил крупно напечатанные строчки:

«Заговор большевиков против революции. Самая крупная новость сегодняшней ночи – исчезновение Ленина и всей большевистской компании из Петрограда. Большевики, организаторы демонстрации, арестованы».

Спину обдало жаром. Что-то страшное произошло там три дня назад. Что-то похожее на июньские дни во время Парижской коммуны. Аресты, аресты... Неужели это конец всему? Неужели...

Прямо в домашнем платьице и стоптанных туфлях побежала к Виктору. На углу столкнулась с курчавым студентом-казанцем, ведшим собрание; тот скользнул взглядом мимо, не узнав ее. Нет, он просто не захотел узнать. В его глазах блеснула опаска. «И тем более нельзя раскиселиваться», – остановившись, сказала она себе. Вернулась домой. С обычной тщательностью оделась, причесала волосы и под косыми взглядами соседей пошла к Грязеву.

У Грязева вдоль комнаты прохаживался, зло куря, Михаил Попов, теребя корявыми, как корни, пальцами смоляную бороду, сидел на кованом сундуке Василий Иванович Лалетин. Виктор, покусывая спичку, рылся в бумагах, супил кустистые брови. Остановившись напротив него, Михаил постучал костяшками пальцев по столу.

– Вот-вот, от этих самых столиков, папок, наверно, придется отказаться. Все у тебя должно быть готово к переходу на нелегальное положение. Ясно?

Виктор выбросил спичку в угол, оперся руками о стол.

– Но это значит свернуть работу. Так? По-моему, еще рано... Ведь газеты наверняка наврали с три короба.

– Ты слушай, Виктор, он дело говорит: документы подальше держи, мало ли что... Надо нам на заводы податься, ячейки создать, – вмешался Лалетин.

Вера схватила петроградские газеты. Там было сказано подробнее о расстреле демонстрации в Петрограде, об аресте большевиков.

«Да, это не резолюция Софинова и не глупые слухи. Пахнет кровью и порохом. Виктор слишком благодушно настроен», – подумала она.

Но ведь полгода назад, до февраля, было труднее и опаснее работать. И тогда не отказывались от легальных выступлений. «Нельзя свертывать работу. Ни в коем случае. На заводы, в мастерские! Готовить народ».

Хлопнув дверью так, что в рамах зазвенели стекла, пришел с собрания Вятского Совета Степан Барышников. Стуча саблей о стулья, долго топтался в кухне, с шумом пил у Дарьи Илларионовны квас, сердито фыркал. Тяжело сев, зажал между коленями ножны, положил ладони на эфес. Углом переломились брови.

– Ну, чего ты тянешь душу, Степан – сказал нетерпеливо Михаил. – Что там было?

– А чего тянуть. Алеев с час помоями пас обливал. Под конец разошелся до того, что призвал «убрать большевизм и всех, кто идет под его флагом». Я пытался выступить, но меньшевики и эсеры рта открыть не дали. Теперь они ученые. В общем, решено закрыть наш газетный ларек и принять меры к охране города.

– М-да, несладко тебя потчевали, – проговорил Василий Иванович, навивая на палец смоляное кольцо бороды. – Но ведь было и хуже, ребятушки. Раньше смерти умирать не будем. А ты, Виктор, сделай все-таки, как Михаил говорит. Мало ли...

Виктор хмуро кивнул.

Вере стало спокойнее от этих слов. Она вдруг вспомнила толмачевский афоризм. Он годится и сейчас, конечно, годится. «Мы еще поживем, мы еще порастем!»

Бюро продолжало работу. Вера по-прежнему ходила с газетами в железнодорожные мастерские, беседовала с рабочими на пустыре. Ее ободряло приветливое отношение рабочих, их все разгорающийся интерес к политике, к революции.

Двери квартиры Виктора Грязева по-прежнему были открыты для всех, кто сочувствовал большевикам. Но тайные пружины были уже взведены, и борьба против большевиков началась. Первым почувствовал на себе давление тайных пружин Степан Барышников. Вместе с ротой его внезапно отправили «а Румынский фронт. Он даже не успел попрощаться с товарищами.

Через день после этого землемеры Михаил Попов и Алексей Трубинский получили строжайшие предписания, в которых им предлагалось срочно выехать в город Петрозаводск, в распоряжение чиновника особых поручений.

Попов, поругавшись с начальством, ушел с работы, Алексей, измученный месяцами безработицы, уехал в Петрозаводск.

Вера не знала, какие каверзы готовились для нее, Ольги, Виктора. Наверное, что-то готовилось. Но и без этого она чувствовала на каждом шагу новое в отношении к себе. С ней перестали здороваться знакомые, некоторые, встретив ее, переходили на другую сторону улицы.

Вера удивлялась, как крепится лгать, как она не выскажет своих обид. Только тяжелые вздохи по ночам да набрякшие от слез веки говорили о том, чего это стоило Любови Семеновне.

Домой от Виктора возвращались по Московской.

Около Мариинской гимназии толпились солдаты.

Молодцеватая дама из эсерок растроганно говорила с крыльца:

– Только совместная работа всех – крестьян и помещиков, рабочих и заводчиков – приведет нас к победе. Когда корабль тонет, между пассажирами первого, второго и третьего классов не должно быть различия.

– Первым-то на дно третий идет. Там и лодок нету, – выкрикнул черноусый ополченец.

Вера рывком поднялась на крыльцо.

– Народу война не нужна! Это ярмо, это вериги, сковавшие тело и душу народа! – раздельно выкрикнула она. – Сейчас на него надевают новое ярмо...

В толпе замелькали растерянные улыбки, свирепые ухмылки. Вера заметила, что с разных сторон к крыльцу проталкиваются шляпы и фуражки. Это не сулило ничего доброго. «Как тогда с Сергеем», – промелькнуло в сознании. Отступив на шаг, ближе к стене, она продолжала говорить.

Щекастый офицерик с круглыми петушиными глазами выскочил первым на крыльцо, рванулся к ней, схватил за руку. Треснул рукав платья. Над толпой повис истерический женский крик. Вера вырвала руку; прижавшись спиной к стене, в упор смотрела на офицера.

Офицер, вытянув шею, по-гусиному зашипел:

– Убить тебя мало, шпионка! Убить!

– Попробуй! – Вера с презрением посмотрела на офицера. – Повоюй, здесь проще.

– Эй, господин прапор, ты не больно, – послышался дрожащий от волнения голос ополченца, – правду она говорит.

Тут только Вера увидела, что крыльцо окружают солдаты. У них ждущие лица, они оттерли в сторону небритого инвалида со скрюченной рукой, желтолицего приказчика в соломенной шляпе.

– Говори, говори, правду говоришь, – подбодрил ополченец.

Она бросилась к перилам и, не обращая внимания на угрозы прапорщика, крикнула:

– Кто за войну? Или такие прапорщики, как этот, не нюхавший пороху, или те, кто наживается на ней. А простым людям она ни к чему...

Когда она кончила, солдаты гулко захлопали в ладони, закричали «ура!». К ней потянулись руки.

– Смелая, даром что девушка.

– Молодец, молодец! Вот это да!

– Качать ее!

Вера, выхватив из-под жакетки пачку газет, начала раздавать их в жадные крепкие руки.

К дому шли целой толпой. Солдаты восторженно смотрели на девушку. Ополченец весело кричал:

– Нет, не спокинем, проводим вас! Мы кавалеры надежные!

Вера не успевала отвечать на вопросы своих защитников. Она была счастлива! От прилива благодарного теплого чувства к этим незнакомым, но близким людям мягко сжималось сердце,

Глава 35

Лена ударила кулачком о стол, давясь слезами.

– Какое они имеют право, какое?! Иуды! – измяла, скомкала испятнанную слезами газету. Вера подобрала с полу «Вятскую мысль», расправила на столе.

– Смотри, какой подлец, смотри! – кусая губы, всхлипывала Лена.

Вера знала, что не сегодня завтра случится это, тяжелое для нее, и внутренне напряглась, ждала. Теперь это произошло: изворотливый фельетонист настрочил о ней бойкий фельетон. Каждый узнает под большевичкой Лизочкой с Пустыревской площади ее, Веру Зубареву. Как только ни изощрялся он, как ни оскорблял, знал, что будет безнаказанным.

В глазах накипали от обиды слезы. Если бы это было еще год назад, она бы, наверное, разревелась. Но теперь, теперь – нет. Встала, погладила вздрагивающую льняную голову подруги.

– Не плачь, Леночка, не стоит. Мне не так тяжело, как тебе кажется.

– Но сознайся, Верочка, тебе все-таки очень тяжело?

– Я же сказала, что нет.

– А я целый день ревела.

– Слезы – это бессилие, Лена,

– Я понимаю, – всхлипнула снова Лена. – Но я не могу...

Да, слез не надо было совсем. Надо было крепиться изо всех сил. Вечером предстоял разговор с матерью. На этот раз его не избежать. И Вера готовилась к нему.

Недаром Любовь Семеновна была ее, Вериной, матерью. И на этот раз в глазах ее был тускловатый сухой блеск. Только розовые от дождя пальцы, беспрестанно скручивая в жгутик носовой платок, выдавали волнение.

Грузно опускаясь в кресло, мать глухо спросила:

– Скажи, Вера, когда у вас нынче начнутся занятия?

Повеяло холодком от необычного для матери «Вера». Ведь она всегда, всю жизнь называла ее ласково «Верочка». «Какие мелочи», – оборвала она себя, но вдруг ледяной иглой кольнула догадка: «Мама хочет, чтобы я скорее уехала. Зачем же спрашивать, когда начнутся занятия, если и так прекрасно известно? Хочет, чтобы уехала я...»

Повернув искаженное обидой лицо, Вера посмотрела в окно.

– Занятия начнутся в августе. А что, мама?

– Значит, еще дней двадцать?

– Я могу скорее, – закусив губу, выдавила из себя Вера.

Любовь Семеновна поднялась.

– Что ж, уезжай. Ничего не поделаешь. Такая уж у нас, матерей, доля – всю жизнь готовить вас в дорогу, – и повернулась к Саше. – Как, чемодан у Верочки в порядке?

Саша растерянно посмотрела на Веру, непонимающе покосилась на Любовь Семеновну и тихо прошептала:

– В порядке.

– Приготовь!

Прижавшись пылающим лбом к холодному оконному стеклу, смотрела Вера в сад. «Значит, убираться... Значит, уезжать?»

В саду мокрый ветер заламывал резиново-гибкие ветки берез, свирепо толкал деревья, заставляя их кланяться земно. Они вывертывались из его нахальных рук, упруго изгибаясь, и снова выпрямлялись.

«Но зачем я поеду раньше, если здесь так много работы? Зачем? В конце концов, если маме тяжело видеть меня, я объяснюсь с ней окончательно и перееду к Лене на Кикиморскую... Перееду, и...»

Зазвенели, посыпались на пол стекла, на стол грохнулся, разметав чашки, мокрый обломок кирпича. Он влетел из аспидной черноты двора.

Любовь Семеновна притушила лампу; хрустя осколками стекла, унесла кирпич на кухню, сдержанно объясняя что-то там перепуганному дворнику.

«И все-таки я не поеду! Если я нужна здесь, пусть даже угрозы, пусть даже кирпичи – не поеду, – решила Вера. – Ведь этого никогда бы не испугались ни Толмачев, ни Сергей, ни Ариадна». И она не испугается. Будет жить на Кикиморской, будет работать, бороться. Будет бороться всегда! Даже в тюрьме, если ее схватят.

На другой день, под вечер, она была у Грязева.

Виктор, крутя на растопыренных пальцах облинявшую студенческую фуражку с побелевшим околышем, молчал. Он уже две ночи не ночевал дома. Около окон его квартиры шатались подвыпившие хулиганы и, пугая родных, стучали в раму:

– Эй, большак, вылазь, кровянку пустим!

Вера скребла ногтем чернильное пятно на клеенке. Ждала.

– Не можем мы тебе разрешить оставаться здесь, – проговорил он наконец. – Ты обязана ехать в Петроград, – и насупился.

Вера оскорбленно стукнула ладонью по спинке стула.

– Как же ехать, если нужно работать здесь? Ты, наверное, думаешь, что надо оградить меня от всего? Так?

– Ну-ну, зачем так? – щуря хитроватые цыганские глаза, усмехнулся Лалетин. – Мы же знаем, какая вы. Не обижайтесь. Я думаю, Ольга Гребенева с Михаилом поддержат меня... Надобно именно вам в Питер подаваться... Ведь мы уже неделю сидим без газет.

– Но нас мало! – перебила его Вера. – Я должна остаться здесь.

– Поймите, Вера Васильевна, – прикладывая к груди руку, сказал Лалетин, – там нам нужен теперь свой человек, и это важнее, чем еще один товарищ здесь. Без литературы мы как немые.

Виктор бросил фуражку на стул.

– По-моему, яснее ясного – ты должна наладить бесперебойную доставку литературы.

Вера шла сюда в полной уверенности, что товарищи поддержат ее, что она останется работать в Вятке. А тут...

Вере показалось, что это нарочно придумано для того, чтобы она не осложняла отношения в семье и чтобы уберечь ее от опасности. В конце концов, ведь литературу могли доставлять железнодорожники.

Василий Иванович закрутил прядь бороды в кольцо. Нахмурился.

– Правду я говорю, и Виктор тоже. Железнодорожники не справятся сейчас. Не привезут они того, что нам надо. «Правду» в Питере теперь попробуй поищи. Да и риск, риск большой.

Вера покачала головой. Все равно, лучше ей не ехать... Но, перебирая в памяти знакомых студентов-петроградцев, она не находила никого, кому бы можно было поручить доставку литературы для вятской организации.

Виктор зло сбил щелчком со стола хлебную крошку.

– Ты начинаешь рассуждать, как ребенок. Ведь ясно: нужна литература. Если ты не веришь, мы можем оформить это как решение бюро.

Вера отвернулась к низкому, заляпанному грязью окну. Ей было тяжело и горько. Уехать в самое трудное время... Крестовина рамы, зеленые былинки за окном вдруг расплылись перед глазами.

– Я подчиняюсь, если так надо, – наконец сказала она.

Виктор тяжело вздохнул и отвернулся

– Без газет мы во как, – резанув корявой рукой по заросшему горлу, виновато проговорил Лалетин. – Ну не переживайте вы так, ради бога!

– Я не переживаю. Я поеду, – с трудом выдавила она из себя, не поворачиваясь к товарищам. Ей не хотелось, чтобы они видели ее слабость.

Когда ехала в тесной пролетке на вокзал, посеивал грустный дождик. Одиноко цокали копыта лошади. Вера молчала, вспоминая разговор с товарищами. Любовь Семеновна глухо вздыхала. Лена сжимала локоть подруги, шептала ей на ухо: – Не волнуйся, все будет хорошо. Как договорились, я стану вместо тебя носить газеты на завод. Ведь я все понимаю...

– Я рада, Леночка, очень рада за тебя, – отвечала Вера, с жалостью думая о том, что мать довольна ее отъездом. «Словно в Петрограде будет спокойнее. Ох, мама, мама, не понимаешь ты меня, нет, не понимаешь!»

Любовь Семеновна часто моргала глазами.

Ей вдруг стало до боли жалко мать. Она ткнулась лицом в пахнущий сыростью плащ Любови Семеновны, та прижала ее голову к груди.

– Береги себя, доченька, слышишь? Береги!

– Слышу, мама, слышу. А ты не расстраивайся.

– Не б-буду, – дрожащими губами ответила мать.

Промелькнул еще один кусок жизни. Очень счастливый, принесший ей столько удовлетворения. «Все горечи не идут в счет. Была настоящая борьба! И какие замечательные были люди!»

Так думала Вера, стоя на подножке вагона, провожая взглядом трогательный вятский вокзальчик, расплывчатые огни пристанционных домиков и тонущие в дождяной мути осиротелые фигурки самых дорогих ей людей – матери и подруги.

Глава 36

– Ах, как вы похудели, милочка! – встретив Веру, затрясла головой Агафья Прохоровна и сама же успокоила: – Нынче все худеют. Такое творится! Я тоже с тела спала.

Однако по ней этого не было видно. Хозяйка, шнуруя высокие ботинки, по-прежнему ставила ногу на скамеечку.

Торопливо сложив вещи, Вера пошла на улицу. Ей не терпелось зайти в райком партии, потом в экспедицию ЦК, узнать, почему не высылались в Вятку газеты, договориться о дополнительных номерах, приготовить посылку с литературой.

Город сильно изменился за эти месяцы. По Кронверкскому проспекту вместо строгих гувернанток и брюзгливых барынь в оборках прогуливались развалистой походкой дамочки в лакированных сапожках, брюках-гольф, сбитых на затылок фуражках. Из просторных витрин, суля «победу» и «изобилие», голодно выглядывали афиши «Займа свободы».

Как всегда после приезда из Вятки, чувствуя себя в бойкой столичной толпе как-то непривычно, Вера медленно шла около самых стен домов и с горечью замечала, что меньше на улицах матросов и солдат, почти не видно рабочих.

По проспекту торопливо пробухал казенными сапогами взвод женщин из ударного батальона, одетых в новые, стоящие колом рубахи. Прохожие останавливались, зубоскалили.

– Эй, бабское войско, харч зазря изведете, не оправдать вам его, – бросил курносый безбровый кучер.

Женщины шли, отворачивая жаркие лица; задние, низкорослые, растянулись, не поспевая.

– И-и думаешь, ех на войну отправляют? Ни-и. С них война одна, – знающе пропела толстуха в полушалке и сплюнула.

– С трофеями вернутся, ясно, – хохотнул кучер.

«Как хорошо, что ушла Анюта, – с удовлетворением подумала Вера. – А Нелли, наверное, здесь...»

Нагловато заглядывая в лица прохожих, шатались юнкера. По пыльной обочине улицы два юнкера провели рабочего парня в картузе и косоворотке, с заломленными назад руками.

Остановившийся рядом с Верой большеносый мужчина обнажил в ухмылке мелкие крысиные зубы.

– Большевичка сцапали. Ох ты, желанный, дитятко, – и, согнав с хищного лица благодушие, сказал: – Ленину что! Он натворил делов, сел в запломбированный вагон и укатил обратно в Германию, а вот эти расплачивайся.

Вера резко повернулась к нему.

– Зачем вы лжете? – скосила глаза на полосатые ленты георгиевских крестов. – Ведь это неправда!

Мужчина тщеславно брякнул крестами.

– Как неправда? Везде так написано. Вы что, из сочувствующих?

Понимая, что зря ввязалась в этот разговор, Вера молча перешла улицу. Человек трусил рядом, заглядывая на нее сбоку.

– Тогда вы, может быть, знаете, где этот Ленин?

Дело принимало совсем скверный оборот.

– Вы что пристаете! – зло крикнула она и вскочила в тронувшийся с места трамвай.

Человек не успел сесть с нею.

«Надо быть осторожнее. Я все время забываю про обстановку! – сердилась на себя Вера. – Я – как Сергей!»

Ей захотелось увидеть его здесь, рядом. Все – улицы, мосты – напоминают о нем...

Вера вышла около Адмиралтейства. На Дворцовой площади толпились юнкера, красовались статные великаны-гвардейцы, воинственно шумели инвалиды. В главный штаб то и дело проводили арестованных. Наверное, здесь были сейчас многие из тех, кого видела она весной во дворце Кшесинской...

Они бы схватили и ее, если бы знали, кто она. В толпе шумливых, враждебных людей она почувствовала тревожное одиночество. Ей нестерпимо захотелось поскорее выбраться отсюда, найти своих, заняться работой, узнать о новостях.

Вернувшись на Петроградскую сторону, только к полудню отыскала райком.

Низенький человек с бритой головой, твердым подбородком – председатель, выбивая засорившийся мундштук, пристально посмотрел на нее:

– Вы не медичка?

– Курсистка медицинского института.

Он пожевал твердыми губами, веселея, засунул новую цигарку в мундштук.

– Значит, третий курс? Очень хорошо. Вот вы мне и нужны...

Председатель долго расспрашивал, умеет ли она оказывать первую помощь, приходилось ли ей когда-либо перевязывать раненых. Глядя на его твердый с ямкой подбородок, Вера ободрилась. Подняв взгляд, проговорила:

– Могу, могу. Конечно, могу.

– Прекрасно, будете вести на заводе курсы медсестер. Это очень пригодится...

Такого исхода Вера не ожидала. Она хотела сказать, что это совсем другое, что тут надо бы фельдшера или врача, но промолчала под пристальным взглядом председателя.

– Это очень важно, товарищ Зубарева, очень!

Прощаясь, Вера замешкалась, оглянулась на полуоткрытую дверь, шепотом спросила:

– Вы не знаете, как товарищ Ленин? Ему не грозит опасность?

Прочтя в ее глазах тревогу, он кашлянул, еще пристальнее взглянул.

– Будем надеяться, что все будет хорошо. Я ведь тоже ничего не знаю, – и потер крепкой рукой синеватую бритую голову. – Ждите перемен. Большие должны быть перемены, – и впервые за время разговора скупо улыбнулся. – Желаю успеха!

Глава 37

Размочив в холодном чае ржаной окаменелый сухарь, Вера щедро посыпала его солью. Завтракала торопясь.

За день надо было сбегать в десять разных мест, перенести из райкома на завод литературу, раздобыть бинтов в госпитале. Разве поспеешь, если не торопиться!

Когда солнце заливало багряным светом черные заводские улицы, она приходила в кособокий домишко на Выборгской. Взбегая по зеленоватым от древности ступеням, чувствовала прилив бодрости.

Здесь готовились те перемены, о которых говорил председатель райкома. Здесь было настоящее дело.

В гулкой комнате с громадным, в решетку, окном обычно находилась уже одна из ее учениц – работница Фея Аксенова.

Встав на скамейку, Фея смотрела на розовый пустырь. Облитые светом тлеющего солнца, в зарослях лебеды и репейника ходили шеренгами, колоннами рабочие с винтовками, а то и просто с белыми наскоро обструганными палками.

– На пле-е-чо, к но-о-ге, на ру-у-ку! – переплетались разноголосые команды.

Фея поворачивала к Вере худенькое лукавое личико. Подвижные скобки бровей, вздрагивая, поднимались вверх.

– Мой Аксенов где-то так же марширует.

Вере нравилась эта ловкая, с фигуркой подростка, женщина. Она всюду вносила оживление. Тонкий, как нитка, шрам, слегка вывернувший верхнюю губу, делал лицо Аксеновой почти всегда улыбающимся, а девчоночьи тонкие косички, не достающие до плеч, молодили ее, срезая от двадцати пяти верных пять лет.

– Какое у вас красивое имя! – сказала ей как-то Вера.

– Это он меня так зовет, – потупилась Фея. – А так-то я не Фея, а Фелицата...

Постепенно комнату заполняли работницы, и Вера, рассадив их, открывала санитарную сумку. Сразу становилось тихо. У женщин загорались интересом глаза. Их утомленные, с землистым оттенком лица вызывали у Веры щемящую теплую боль в сердце. «Милые, дорогие, видимо, пришлось вам хлебнуть горькой жизни, видимо, верите вы больше, чем во всяких святых, в революцию, если, забыв обо всех домашних заботах, прибежали сюда», – думала она.

Потом начиналась перевязка. Аксенова, привставая на цыпочки, суетилась вокруг дородной работницы Грани.

– На что только таких, как ты, на свет родят? Одна мука!

Граня басовито хохотала.

– Я что, милая, виновата, коли ты вся с пуговицу?

У Феи получалось сноровистее и быстрее других.

Она знала это, говорила тщеславно:

– Головы-то у нас не только платки носить.

Дверь вкрадчиво скрипела. Фея бросала на нее сердитый взгляд. Вера знала, что в коридоре томится Аксенов... За окном уже наливался осенней чернотой вечер. Пора было кончать.

– Ну, на сегодня, хватит, – говорила она.

Накинув платок, Фея уходила, сурово кивнув мужу:

– Пойдем, Аксенов.

– Очень даже ужасно он ее любит, – рассказывала Граня, провожая Веру по топкой улице.

Потом Вера пробиралась одна через примолкшую скрытную темноту.

Тревожили тишину ее шаги. Она уверенно шла навстречу желтым огням, трамвайному тарахтению из этой темноты, где готовились перемены. На душе было бодро. Жалела только, что нет рядом с нею верных друзей.

Вернувшись как-то домой, Вера нащупала ладонью на столе письмо. Замерла от радости. «От Сергея!» Спеша, чиркнула спичкой. Торопливо зажгла оплавившийся огарок свечи. На стене, передразнивая ее, затанцевала, изгибаясь, лохматая тень. Потом вдруг замерла: Вера читала письмо. Оно было от Василия Ивановича. Бодрое, деловитое. В Вятке тоже чувствовали приближение больших перемен.

«Дела обстоят блестяще, – писал Василий Иванович, – организация растет быстро, большую имеем нужду в агитационных силах, здесь приезжали питерский соловей Алексинский и вологодский – Трапезников, читали лекции в «Колизее». Затем не спят местные меньшевики, как-то: Столбов, Алеев и др. Против этих нам почти некого выставить.

В железнодорожных мастерских имеем большинство своих, хорошо обстоит на 1-й Вятке в депо, фабрика Булычева наша, туда идем хозяевами...»

Свеча недовольно затрещала, пустила мутную слезу, и блеклый лепесток пламени захлебнулся в воске. Комната стремительно сдвинулась, заполнив углы холодным мраком.

Зажигая спички, Вера дочитала все-таки до конца.

«...Имеем вывеску, в нашем распоряжении фотографический павильон для агитации, много посещает последнее время солдат, желательно бы получить газету «Солдат» в количестве 15 экземпляров... Имеем 4 районных комитета и наш городской.

С приветом В. Лалетин».

Да, теперь везде было оживление: и в Вятке, и в Сибири, в городке у Ариадны. Отовсюду шли такие письма, жадно требовавшие газет, литературы, ораторов.

«Неотвратимо идет, надвигается революция!» – замирая от подступившего к сердцу восторга, подумала Вера.

Не сообщал Лалетин только об одном, что председателем городского комитета партии избрали его. Об этом Вера узнала из письма Лены. «Скромница», – вспомнив бородатое лицо с лукавинкой в цыгановатых глазах, подумала она. «И Леночка молодец. Она носит газеты на заводы. Она – наша!» – довольная подругой, думала Вера.

Потом Вера почувствовала, что очень хочет есть. Ощупала рукой стол. Кажется, оставался утром кусочек хлеба. «Нет, съела», – с горечью вспомнила она и легла спать, согревая себя надеждой, что завтра поест горячего супу из воблы.

Утренний морозец подернул ледяной полудой дорогу, до бледной сини выморозил атласное небо. Пахло свежестью, зимним холодом. Заклепками поблескивали на асфальте капли замерзшей воды. Вера, поеживаясь в легкой жакетке, торопилась в Смольный. Надо отыскать Спундэ, отправить газеты... Но где его отыщешь? Делегаты разъехались по заводам, казармам. Кто куда, разве узнаешь?

В бесконечном заслеженном коридоре спесиво сияли на дверях никому не нужные эмалированные таблички: «Учительская», «Классная дама». На них не смотрят, ищут глазами приколотые кнопками клочки бумажек. Там сказано нужное. Вот и для нее: «Экспедиция по коридору налево». Навстречу спешат люди со свертками газет, плакатов. Гвоздят паркет кованые сапоги, трут видавшие всякие дороги лапти. Вера чуть не налетела на пышноусого солдата, бережно несущего котелок кипятку. Видимо, делегат от фронта.

Присев на корточки, слушает сидящего прямо на полу крестьянина улыбчивый матрос с рассеченной белым шрамом бровью. Путаются слова мужика в запущенной бороде. Лицо у него расстроенное, измученное.

– У них одеколоны, барыни толстые на антомобилях ездиют, а у нас каросину – нету, соли – нету, гвоздей – нету, ничего нету, и мужиков не отпущают, и землю не отдают, – бубнит он.

Матрос тянется к мужицкому кисету, крутит цигарку в палец толщиной.

– Ничего, земляк. Недолго осталось.

Из кармана матросского бушлата скалится обойма. «Знает матрос. Готов!» – думает Вера, и кажется он ей знакомым, близким, хотя впервые в жизни видит его.

Город потерял беззаботный вид. На углу Веру остановили два милиционера на раскормленных короткохвостых лошадях. Шлепнув рукой по новенькой желтой кобуре, один – бровастый, с хищным лицом печенега – предупредил:

– Быстро переходите. Стреляют.

«Сегодня, сегодня!» – выговаривали каблуки.

Председатель райкома, особенно тщательно выбритый, встретил праздничной улыбкой. Подглазницы подернуло синевой, во взгляде таилось утомление.

– Ждите с отрядом. Когда будете нужны, пришлем за вами.

Она выбежала на улицу, торопясь к своим ученицам. Но в домике на Выборгской время утратило свою стремительность. Оно замерло, застыло.

Где-то за домами блуждало эхо выстрелов. Они рождали неясную тревогу. Как там? Началось ли? Тревога росла, потому что дока ничего не было ясно.

Они сидели целый день на месте. С завистью глядели, как по мокрой мостовой тяжело пробухал сапогами отряд красногвардейцев. Аксенов, хмуря брови, протащил по булыгам трясущийся толстоносый «максим».

– Мой-то даже не посмотрел, – с обидой сказала Фея.

Вера ходила по стершимся ступеням, считая шаги и волнуясь. «Наверное, у Зимнего, на Невском уже идут бои, а мы сидим и ждем. Сидим и ждем... Как долго тянется время. Как долго!» Резко остановилась.

– Все налили воду во фляжки?

– Все.

– Скоро ли?

– Когда надо будет, нам скажут, – сдержанно ответила она.

Медленно, тихо растаял день.

Вера вышла на улицу. В кромешной тьме чавкала взасос прилипшая к сапогам грязь, лязгали затворы, блуждали красные точки цигарок. Слышался сдержанный говор:

– Телеграф взяли. Вокзал – тоже...

Свернувшись на скамейках, прикорнув на полу, заночевали сестры милосердия в необжитой комнатенке.

– Когда же? – приблизив к Вере встревоженное лицо, спросила Фея. В глазах – ожидание.

– Надо ждать, – пряча тревогу, ответила Вера. – Отдыхай пока, Фея.

А сама чутко вслушивалась в гулкие уличные звуки. Сон не шел. Да и разве можно было спать, если началось восстание? Она снова вышла на улицу слушать далекие выстрелы, непонятные, неизвестно чьи.

На другой вечер тяжко простонали половицы, бухнула дверь. На пороге встал матрос в измятой бескозырке, с пулеметной лентой через плечо. Качнулся, громадный, мокрый от дождя к Вере. Хрипло прокричал:

– Айда, красавицы, живо!

Скатились с лестницы, не касаясь ступеней. Вера влюбленно смотрела на матроса, еле поспевая за его шагом. Она готова была расцеловать его в колючую, как жниво, щеку. Ведь кончилось ожидание! Они шли на бой!

– Куда мы?

– К Зимнему! Сейчас брать будем, – бросил деловито матрос. – Закурить у вас, конечно, нету?

Фея дала ему щепотку табаку, сбереженного для Аксенова.

Сладко затянувшись, матрос крикнул:

– Ленин в Смольном! Слышали?

Нет, об этом они не знали. Вера почувствовала горячий прилив радости. «Как это хорошо! Ленин в Смольном! Значит, все в порядке!»

Они шли по разбитой мостовой вдоль мерцающей холодным водяным блеском трамвайной линии. Шли пятнадцать сестер милосердия и один матрос. Шли навстречу выстрелам.

Сзади брякнул трамвайный звонок. Матрос прыгнул на площадку, гаркнул тихим пассажирам:

– Освободите, граждане! Именем революции...

Люди безропотно вышли в темноту. Матрос взмахнул тускло блеснувшим револьвером.

– А ну, красавицы, садись! – и, положив уверенную руку на плечо водителя, приказал: – Жми к Петропавловской.

Гремел и трещал трамвай, гремело в ушах радостное: «Началось! Началось!»

Ехали в темном трамвае; бежали, спотыкаясь, куда-то вперед по темным незнакомым улицам. И вдруг остановились, уперлись в вооруженную толпу красногвардейцев. Здесь была значительная, ждущая тишина. Нет, это так показалось ей: впереди стоял винтовочный грохот, рвали ночь на куски сполохи выстрелов.

Люди молчали, стиснув в занемевших пальцах винтовки. Рядом с Верой жадно курил рабочий с изрытым оспой лицом. Остаток цигарки сунул остроносому парню в надвинутом на самые глаза картузе.

Она ждала команды, приказа. Кто-то должен был сказать, крикнуть. Но из-за волнения ничего не расслышала. Рабочий с оспяным лицом взмахнул рукой, и вдруг стоявшие рядом с ней рванулись. Подхваченная упругой человеческой волной, она рванулась вместе со всеми навстречу вспыхивающему выстрелами Зимнему, ощутив вдруг в себе силу и напор этой человеческой волны. Она уже не чувствовала себя собой, одним человеком, а слилась с этим, все заглушавшим своим движением потоком.

На горбатом мостике, сунувшись, упал бежавший впереди человек. Ранен? Убит? Вера схватила его под руки и, не чувствуя тяжести, оттащила в сторону. Нет, он был жив. Мутно-серое пятно лица заливало чернотой. Человек сел. Утерев лицо, ругнулся, и Вера вдруг узнала, что это тот самый матрос, который приходил за ними. Он скрипел зубами, торопил с перевязкой.