Текст книги "Горячее сердце. Повести"

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Ну-ка, подойди сюда, – сказал он. – Подсади-ка меня.

Филипп послушно подошел и подставил спину. Гырдымов вскарабкался ему на плечи, потом встал ногами и как-то сумел угнездиться на маленьком подоконничке. Он обрушил вниз рукоятью маузера стекла обеих рам и, уцепившись руками за решетку, начал трясти ее, потом попросил саблю и поковырял стену. Нет, эта затея была напрасная. Спекшийся кирпич был неподатлив и надо было его крушить ломом, а не сабелькой.

Работы на день, и оружье изведешь.

– Что там видно? – спросил Филипп.

– Видно, вон твоя краля с каким-то ухажером прогуливается, – сказал Гырдымов. Не мог он без того, чтобы не съязвить.

Филиппу стало тоскливо. Он сидел в погребном холоде и видел только силуэт Антона. А тому видно улицу.

– Смотри-ка, целуются. Ну да, как целуются-то.

Филипп ждал, когда пройдет у Гырдымова злой зуд. Он с охотой двинул бы Антону в ухо за эту болтовню, но старался отвлечься, думая, как выбраться из этой ловушки.

– Ни дьявола не видно, – ругнулся вдруг Гырдымов. – А ну-ка полезай ты. Я застыл тут, как пес.

Забрался к зарешеченному окну Филипп.

Перед ним был только узкий кусок улицы. Слева мешала стена лабаза купца Клабукова, справа подальше полыхала куполом церковь.

На улице стоял точильщик со своей машинкой на плече и хрипло распевал:

– Точить ножи, вилки, бритвы править.

Ему не крикнешь, хотя человек он известный каждому мальчишке с самых ранних детских дней. Ушел точильщик, и опустела розовая от закатных лучей улица. Пройдет час, и темнота совсем накроет город, тогда никого не увидишь. А в это время монахи подберутся и... Филипп еще крепче вцепился в решетку. Хоть бы кто-нибудь прошел. Не поднимать же стрельбу, чтоб привлечь внимание.

Теперь Гырдымов скучал внизу, задирая сухощавое лицо с длинным шрамом от виска до подбородка, спрашивал, что там делается.

– Да ничего.

– Ты мне в точности докладай, слышь, Спартак. А я уже знаю, что делать.

– Ишь ты какой, а? – с удивлением произнес Филипп.

Потом Гырдымов успокоился, сказал:

– Думаю я, что это епископ нам устроил. Не иначе. Озлился на меня за то, что я его про похороны Распутина спрашивал, вот и...

– Ясно, тут дело нечистое, – откликнулся Филипп.

– А ты, видать, в бога веришь, Солодянкин, – сказал с подозрением Гырдымов. Не Филиппом назвал, не Спартаком, а Солодянкиным, чтоб чувствовалось расстояние. – К монахам ты с робостью да почтением. А я так с двенадцати лет не верю.

– Иди ты, – ругнулся Филипп. – С чего ты про меня-то вдруг так решил?

– А понял.

Филипп обиженно умолк.

– А у меня вот какой позор был на совести. Открыто тебе признаюсь. Лычки я мечтал схватить. Было такое... до фронта еще было. А насчет веры в бога тут не подкопаешься.

Что еще говорил Гырдымов, Спартак больше не слышал. Он увидел неторопливо шагнувшего из-за храма к лабазу высокого человека в лохматой папахе и замер от радости. Знакомая беркутиная сутулость, тяжелый шаг. Василий Лакарионович Утробин!

Филипп закричал, что было сил, вцепившись в решетку:

– Вася, Василий Лакарионович, Вася Утробин!

Утробин повернул недоуменное лицо к церкви, но, так ничего и не разглядев, шагнул дальше.

– Да к церкви иди, к церкви, Вася. Иди, – орал Филипп, не замечая, что крик его переходит в жалобные причитания.

Утробин нерешительно двинулся во двор, все еще, видимо, не понимая, откуда его зовут.

– Сюда, сюда, – просунув между ячеек решетки шапку, начал махать ею Филипп.

Наконец снизу прогудел спокойный бас:

– Кто это там?

– Да я это. Я, Филипп Солодянкин. Что, забыл, ядрена?

– Какой Солодянкин? Не знаю. Спартак-от, что ль? – съязвил Утробин.

– Конечно, я, – завыл от радости Филипп.

– Какой леший тебя загнал туда? – начал обстоятельно расспрашивать Утробин.

– Да монахи. Отпирай скорее. Через тот вон вход. Отломи чем-нибудь замок, – молил Филипп.

– Сейчас, – послышалось спокойное обещание.

Филипп, повеселевший, добрый, свалился вниз.

– Ну все. Спасены.

Но еще долго Утробин возился с дверями, пока выпустил их. Одичало озираясь, выскочили они из заперти. Филипп радостно ударил Василия по спине:

– Ну, ты, как ангел с неба.

– Я завсегда, как ангел, – ответит тот, собирая слесарный инструмент. – Только с усами да большого калибру.

Гырдымов поймал Утробина за отворот шинели, хмурясь, предупредил:

– Слушай, чтобы об этом ни гугу. А то смех поднимется.

– А что? – беззаботно ухмыльнулся Утробин. – Пускай ребята посмеются да потом монахам в рот пальцы не кладут.

– Нет, я тебе всурьез говорю, – не унимался Гырдымов. – Ведь весь город тогда начнет смеяться. И не только над нами будут смеяться, над властью засмеются. Вникай! Над Советской властью!

– Ну-ну, ладно, – махнул рукой Василий. – Ты бы хоть спасибо сказал, а то сразу пужать.

Вместе с Петром Капустиным обшарили всю келью епископа Исидора, церковь. Ничего найти не удалось. Когда вышли в коридор, из обители иеромонаха Серафима донеслось пиликание гармоники.

– К игрищу готовится, – хмуро пошутил Филипп и открыл дверь.

Иеромонах Серафим был пьян. Видимо, имелись в его келье еще тайники с зельем.

– А это вы, комиссарики? – не удивился он. – Ищите ветра в поле. А ветер, фьють, и умчался, – и повел своим багровым носом.

– Где епископ Исидор? – попытался Капустин спрямить разговор. – Ключарь где?

– Ветер в поле.

– Ты знаешь или нет? А ну, говори да побыстрее. Нам некогда прохлаждаться, – спугнул Гырдымов своей настырностью затаенную тоску иеромонаха: за болтовней о ветре что-то брезжило. Филиппу казалось: вот-вот откроется монах.

А тот вдруг бросил гармонь, грохнулся на колени и, скривив изрытое лицо, плаксиво выкрикнул:

– Убейте меня, убейте. Страдать ведь тоже сладко. Сладко. За страдания на земле воздается рай.

И черт знает, хитрил монах или действительно был вдребезги пьян. Стоит ли с ним возиться, слушать болтовню?

Тащить пьяного монаха через город, чтобы он, посидев в подвале Крестовой церкви, пришел в себя, – шуму не оберешься. Оставить здесь, в келье, он опять напьется в дым или даст деру. Капустин приказал везти иеромонаха в Крестовую церковь.

Филипп сбегал за пролеткой.

– Гулять будем, пировать будем! – куражился тот, пугая поздних пешеходов. «Только бы никто не видел, что мы с ним», – проклиная и монастырь, и монаха, думал Филипп.

К утру иеромонах протрезвел. Его привели к Капустину взлохмаченного и молчаливого.

– Вчера вы что-то говорили о том, куда скрылся епископ Исидор.

Монах почесал гриву.

– Говорил? Хмель глаголил, а не человек.

– Так ведь что у трезвого на уме... – напомнил Петр.

– Затмение снизошло, затмение, – глядя в угол, бормотал иеромонах Серафим.

В конце концов Капустина взорвало. Где-то плетет заговор лукавый епископ, а они тут... А тут сплошная болтовня. Не мог этот ключарь запереть ребят просто так, не мог же уехать неизвестно куда сам епископ Исидор.

– Еще подумайте, – сказал он и мотнул головой, чтобы иеромонаха увели.

– В обитель? – спросил тот.

– Вашу дармоедскую обитель скоро прикроем, а вас пока в ту же, где ночь сидели.

Видать, совсем не по сердцу пришелся монаху подвал Крестовой церкви. В его глазах появилась тоска.

– Но я скажу, я скажу, – взмолился он. – Епископ повез святые иконы, изукрашенные самоцветами. От описи спасать. Иконам цены нет. Святые они. Повез в Круток Тепляшинской волости. А более ничего не ведаю. Не ведаю. Отпустите меня.

Глава 10

Филипп со стыдом вспоминал о своей поездке в поместье Карпухиных Круток. Далеко видный дом с белыми колоннами был в полуверсте от Тепляхи.

«И как я оплошал», – ругал он себя. Может, расхолодило его то, что ехал всего-навсего за иконами. А попросту, видно, хитрее его оказался Харитон Карпухин. Спартак вспоминал, что, когда подходил к поместью, откуда ни возьмись выскочила собака-пустолайка и затявкала на красногвардейцев. Может, она была во всем виновата? А может, беспечность шалого мотоциклетчика Мишки Шуткина, которому велено было следить за окнами. Уж очень покойным показался Мишке вид раскинувшегося в низине села: из труб дым поднимался прямо, как по отвесу. Утреннее солнце порозовило его. Может быть, тогда пришла Мишке в голову мысль, что старому епископу уже не решиться на прыжок из окна с полуторасаженной высоты. А виновнее всего был, наверное, их наивный задор, с которым они вшестером, ворвавшись в карпухинский особняк и звеня коваными каблуками, бухая дверями и перекликаясь, разбежались в поисках епископа Исидора.

В небольшом зальце Филипп увидел сидящих рядышком за пасхальным куличом хозяина кафе «Роза» голенастого Спиридона Седельникова, владельца аптеки Бекмана, своего соседа, благодетеля Степана Фирсовича Жогина, и еще одного, пахнущего кремом человека с тщательным пробором. Этого он сразу схватил за руку, потому что рука вздрагивала в кармане. На пол выпал браунинг, тонко сделанная вещица.

Что это был за хлюст? Уж не Чирков ли? Филипп сказал ребятам, чтоб с этого не спускали глаз.

У Жогина обвисли усы. Зато Бекман спесиво поблескивал золоченой дужкой пенсне. Что-то лепетал осинкой дрожащий Спиридон Седельников.

В сторонке сидел пятый, с очень знакомыми широкими бровями, посеребренной бородой.

– Епископ Исидор, – узнал Спартак. Тот со злобой отвернулся и от Филиппа и от своих соседей по столу. Обиделся владыка.

Карпухина нигде не было. Не могли же гости угощаться без хозяина.

Филипп, словно надеясь на помощь, крикнул:

– Где остальные, Карпухин где?

Владелец кафе, не в силах справиться с прирожденной официантской вежливостью, привстал:

– Не известно-с. Мы справляем день ангела Степана Фирсовича.

– Не известно-с, день ангела, – передразнил его Филипп, – а это что, подарочек? – и подкинул в руке браунинг.

И тут он услышал Мишкин крик, кинулся в соседний залец. Там парусила легкая занавеска. Окно было распахнуто.

Мишка размахивал руками, забыв, что у него за плечом болтается драгунка.

«Ох ты, кокора, надо волосы дыбом иметь». Внизу, петляя, легко бежал по утреннему черепку человек в зеленом кителе и серой папахе. Он ловко, как на ученье, перепрыгнул прясло и пустился прямо к задворкам Тепляхи. Филипп остервенело выпустил из «велледока» все семь патронов, потом выхватил у одного из красногвардейцев винтовку и, стараясь не рвать спусковой крючок, успел послать вдогонку Харитону Карпухину еще одну пулю. Но и она не задела удачливого поручика. Тут и Мишка выпалил из драгунки. «Пулемет бы, – пожалел Филипп и тут же ругнул себя: – Совсем осрамился. Все пули в белый свет».

Показалось Филиппу, что Карпухин скрылся прямо на одворице Митрия Шиляева. Прибежав, заколотили в калитку его дома.

Митрий в вытершейся, позеленевшей от старости шубейке, накинутой на плечи, отворил дверь и обрадованно пригласил Солодянкина.

Филиппу некогда было не только заходить, но и разговаривать.

– Харитона Карпухина ищу. Не заскочил к вам?

Шиляев посторонился, пропустив красногвардейцев в ограду, с тревогой спросил Спартака:

– Неужели чего он натворил? А?

– Натворит еще, успеет, – уверенно сказал Филипп, осматривая ограду. Конечно, Карпухин мог свободно пробежать сюда от колодца, а потом через дверь на улицу, в березовую рощицу, и ищи его, поэтому сразу послал Мишку Шуткина на дорогу, идущую из Тепляхи.

– Но ты никакого шума не слышал? – расспрашивал Филиппа Шиляева.

– Палили сильно. Это слышал, а больше – нет, – недоуменно пожал тот плечами.

Филипп обошел хлевы, поднялся на сеновал, пахнущий мякиной и сухими вениками, оттуда перебрался на подволоку и, задевая головой худые корзины, подвешенные к стропилам лапти, обошел ее, залепив все лицо пыльной паутиной.

Когда спустился на сеновал, показалось, что кто-то приглушенно передохнул. Бросился туда Филипп, но понял, что это вздохнула корова в хлеву, ругнувшись, слез вниз.

В глазах Митрия таилась тревога. «Неужели Шиляев знает что о Карпухине?» – подумал Спартак и спросил еще раз:

– И по улице никто не пробегал?

– Вроде, нет, – ответил Митрий.

Филипп стер с потного лица сорины и кинулся к попу Виссариону. Если прячется, то в первую очередь у этакого контры, как здешний поп.

Когда искали Карпухина в поповской клети, прибежал испуганный Мишка Шуткин.

– Санки твои кто-то угнал! – выкрикнул он.

Этого еще не хватало! Да кто, как не Карпухин?

Так и есть: угнал поручик вороного жеребца.

Филипп плюнул и чуть не разбил от досады кулак, стукнув им о коновязь.

Поручик, конечно, знал толк в лошадях:, выбрал самую ходкую – статистого, не простых кровей жеребца Солодона. Где-то выждал удобный момент и увел. Как это получилось, кто ему помог или сам без чужой помощи угнал, разбираться было некогда. Приказав везти найденные на чердаке иконы и арестованных следом, Спартак обрезал постромки у пристяжной и охлюпкой поскакал в погоню за Карпухиным. Думал он, что по вытаявшей, а в некоторых местах уже просохшей колее поручик далеко не уедет. Верхом Филипп подастся быстрее.

Но Карпухин не жалел жеребца. Где нельзя было, гнал сани прямо по земле, где можно, ухитрялся ехать по снежной обочине: виден был след от санок. Даже через дымящуюся Тепляху перемахнул вброд, обломав припай.

Несчастье не ходит в одиночку. Кобыла, на которой ехал Филипп, оказалась тугоуздой. Она знала только свою дикую волю. Недаром кто-то не от любви назвал ее Баламуткой. Не проехал Филипп полверсты, как Баламутка выкинула свой первый фокус. Взбрыкнув, повернулась так, что он свалился, ударившись затылком о заледенелый наст. Первой мыслью было, поймав Баламутку, взгреть ее плеткой, но он подавил в себе это чувство, подошел к лошади с протянутой рукой, потрепал по шее, словно похвалил ее за дурь.

Дорога курилась, солнце било в глаза. По такой ростепели на санях ехать тяжело. Филипп, взбираясь на бугор, веселил себя хрупкой надеждой, что, одолев вершину, увидит на другом склоне серую папаху Карпухина. И тогда берегись, поручик. Уж тогда он его возьмет. Но с тоскливой злостью видел пустую дорогу.

Теперь он потерял всякую осторожность. Ведя на поводу Баламутку по ровной белизне речки Быстрины, даже не думал о том, что отовсюду виден на слепящем снегу и Карпухин может его уложить с одного выстрела. Он бы, наверное, обрадовался, услышав этот выстрел. Можно было бы еще померяться ухваткой.

Филиппа даже не встревожила словно стеклорезом проведенная по льду опасная щель. Он шел, потрескивал под ногами лед. Ему что-то кричали с берега, но он даже не старался понять.

Спартак ехал, боясь остановиться попить, хотя у него все прогоркло во рту.

Когда до Вятки оставалось верст пять и завиднелся голубой купол Александровского собора, спросил в одной деревне у замшелого старика, которого погожий денек выманил за ворота, не видел ли тот черного жеребца, запряженного в черные санки.

– Ехал, ехал давеча, – пояснил старик. – А ты-то дальний ли будешь?

– Недосуг мне, дед, – крикнул Филипп и погнал Баламутку.

Он знал теперь, что лошадь любит, когда ее подхваливают, и льстиво похлопывал ее по шее, хотя откровенно говоря, хвалить было не за что. Из-за нее он потерял ту четверть часа, которая отделяет его теперь от Карпухина. Один раз то ли показалось ему, то ли увидел действительно серую папаху и черного жеребца, но Баламутка уже выкладывала последние силы.

На пороге капустинского кабинета Филипп выронил плеть, бросил на стул папаху.

– Взяли Седельникова, Бекмана, епископа Исидора, Жогина и какого-то хлюста вроде офицера, а Карпухин сбежал, – безголосо сказал он и сел прямо на папаху. – До самого города гнался, настигнуть не мог.

– От черт, жалко! – сказал Капустин. – А ведь Карпухин-то и есть главарь. Он с Чирковым встречался.

Филипп это знал и так. Подойдя к ведру, долго пил, потом, отупелый от усталости, сел снова.

– Ну, а иконы-то, иконы-то нашли? – допытывался Петр.

– Куда они денутся? Кому нужны?

– Ты не говори, эти иконы десяти пулеметов стоят, – наставительно проговорил Капустин. – Может, и не одну пушку на них купить можно. В общем, многое. Так где Карпухина искать будем?

Солодона поручик бросил в проулке около вокзальчика. Ясно, что мог укатить на проходящем поезде. Но мог и остаться... К жене, к отцу, наверное, мог зайти.

* * *

Длинные синие тени исполосовали улицы. Красный закат сулил ветреный день. В полутьме Капустин и Филипп направились в штаб Красной гвардии. По Спасскому спуску, угадывавшемуся внизу, искря шинами колес, прогромыхал обоз золотарей. За невидным отсюда оврагом чернели на фоне неба дородные маковицы Успенского собора. А дальше по всему угору искрами вспыхивали окна домов. В каком-нибудь из них сидел сейчас Харитон Карпухин и с наслаждением вспоминал, как обманул Филиппа. Арестованные подтвердили, что верховодил ими Карпухин и что они встретились впервые, ничего не знают о программе Общества спасения родины. Случайно так встретились на дне ангела Степана Фирсовича. И штабс-капитан, у которого Филипп отобрал браунинг, случайно приехал из Петрограда. Здесь не так голодно.

– А иконы?

– Хотел святыню уберечь, – сказал епископ.

Уж кто-кто, а этот, наверное, был связан и с Питером, и с Тобольском, где обитал царь. Но как это у него узнаешь? Может, со временем все будут откровеннее, а пока нити были в руках у Карпухина, который мог сейчас сидеть и в поезде, идущем в Пермь, и в пригородной деревеньке, и в самой Вятке.

Капустин приказал красногвардейцам, которые шли в ночной патруль, проверять дотошно документы у всех, искать Карпухина. Решили сделать обыск в доме Жогина, у отца Харитона Карпухина, облавы в гостиницах. Пришлось поднимать не только отряд, но и горсоветовскую коммуну.

За театром, над лестницами которого со скрипом раскачивался жалкий фонарь, был древний особняк. В нем артелью жили ребята из горсовета, красногвардейцы. Свой дряхлый дом они назвали коммуной.

В коммуне казарменный вид: на скорую руку сколоченная пирамида для винтовок, в линейку поставлены топчаны, солдатские койки. Выпирает только буржуйская кровать с набалдашниками. Ее выпросил Мишка Шуткин из экспроприированного имущества. Солдатское одеяло было ей не по росту, виднелся полосатый пружинный матрас.

«Во шикует, – с неодобрением подумал Филипп. – Узнает Василий Иванович, он ему сыпнет под хвост перцу».

Коммунары ждали ужина. Один, накинув на колени одеяло, зашивал разъехавшиеся штаны, другой, подойдя к самой лампочке, взахлеб читал затрепанную книгу. «Коллекция господина Флауэра, – узнал Филипп. – Гырдымов, видать, еще не охладел к магнетизму».

Три парня чистили на столе револьверы и винтовку.

– У нас, почитай, каждый вечер учения, – пожаловались они Капустину. – Гырдымов сильно злой, спуску нам не дает, требует, чтоб оружье как зеркало было.

– И правильно делает, – не поддержал их Петр. – Собирайте да пойдем сейчас.

Наконец дежурный по кухне, заикающийся бледный парень из отдела народных развлечений, грохнул на стол чугунок с картошкой. Сверху картошка обуглилась. Филипп почувствовал голод, но сел в стороне: неудобно объедать ребят. Глухо постукивая, раскатилась картошка. Ее подкидывали в руках, шумно дули, обдирая липкую кожурку.

Филипп зло затягивался махоркой. Потрескивала бумага. А ребята ели. Сидел за столом и Мишка Шуткин, прозевавший Карпухина. Его, видимо, не мучили угрызения совести. Он не был главным. А Филипп отвечал за весь арест.

– Братцы, а я сегодня кашу с коровьим маслом ел, – бухнул Мишка.

– Ври, – не поверили ему.

«Вот кашу-то и проел», – сердито подумал Филипп. Минут через пятнадцать, дожевывая на ходу картошку, ребята шли к гостинице Миронова, будя спешным постуком тишину. Филиппа догнал Антон Гырдымов:

– Как вы так Карпухина-то прохлопали? Надо было под окнами человека поставить.

Ядовитое сочувствие Гырдымова только пуще рассердило Филиппа. По каплям копившаяся в Филиппе злость вдруг вскипела. Гырдымов всегда наставляет. А что, он сам не знает, как прохлопали. Филипп взъелся:

– Больно ты умен после драки кулаками махать.

– Я ведь предлагал Капустину, чтоб послали меня.

Нет, этого Гырдымова ничем нельзя было сбить.

В кафе Спиридона Седельникова «Роза» учтиво летали официанты, не подозревая о том, что заведение уже лишилось своего хозяина и дышит на ладан. На крохотной сцене, закрыв глаза, водил смычком по скрипке усач в золоченой венгерке. Кое-кто из публики ему подпевал. Филипп заглядывал через зеркальные стекла в ярко освещенный зал, пытался рассмотреть, нет ли там Карпухина. Но стекла запотели. Да и что смотреть: не дурак Карпухин, чтобы сидеть в самом облавном месте. Вошли, звякнув колокольчиком.

– С мест не сходить, бежать не пытайтесь, черный ход перекрыт, – скомандовал Капустин, и скрипач открыл глаза, сунул уставшую скрипку под мышку.

Филипп, стесняясь хлюпающих башмаков, подходил к столикам, однотонно спрашивал:

– Документы, документы.

От мясных запахов посасывал давний тоскливый голод. «Чего едят-то!» – удивлялся он, глотая слюну.

– Документы! – сказал он, и вдруг сдвинулось что-то в груди. Он встретился взглядом со знакомыми, отливающими ледяной зеленью глазами. Перед ним сидела Ольга Жогина в открытом звездно поблескивающем платье. Он смешался, покраснел, мусоля в руках документы ее спутника.

Ольга усмехнулась, что-то прошептала своему кавалеру, еле заметно кивнула Филиппу.

Если б это было раньше, он бы за один этот кивок гору свернул. Филипп тряхнул головой и, косолапо отойдя, подумал вдруг, что зря она так улыбается. Отец-то уже в Крестовой церкви обитает. Не знает, видно, она ничего. И зачем мы явились, не знает. А знала бы, съела глазами.

– Вот жрут-то, братцы. Отколь что берется, – удивлялся Мишка, пока шли в электрокинотеатр «Одеон». Потом была облава в заселенной до отказа гостинице. Вытряхали офицерье. Карпухина нигде не оказалось.

Филипп возвращался домой засветло, пьяно шатаясь от усталости. На пустынной мостовой за ним увязалась девица из разогнанного заведения.

– Эй, комиссарик, комиссарик! – звала она, пряча в голосе мед и насмешку. – Пошто моргуешь, не моргуй.

Филипп взглянул в нарисованное испитое лицо, вспомнил, как мать говорила о таких: «Ночная красавица – денной попугай».

– Ты это что? – сказал Филипп и взялся за кобуру.

Девица без испуга взвизгнула и ушла скучать на бульварную скамью.

Филипп едва поднялся к себе. Схватил ломоть ржаного каравая да так и уснул, держа хлеб в кулаке.

Его разбудили причитания госпожи Жогиной, которой вторил голос Ольги. «Узнали об аресте, – умываясь, подумал Филипп. – А кто просил этого Жогина лезть куда не надо? Больно болтал много. Вот и «ушибло на крутом повороте».

Филипп одернул рубаху и сел к столу. Со смаком раздавив луковицу, принялся за еду.

Вдруг он уловил: кто-то едва слышно постукивает к Жогиным – и, оставив недоеденный хлеб, на цыпочках прокрался к дверям пустующего «зала».

Женщины перестали плакать, наперебой зашикали. Что говорили они, Филипп разобрать не мог. Понял только, что пришел к ним мужчина. Может, Карпухин, а может быть, кто другой, может быть, его брат.

Вот взять и ворваться: руки вверх, кто такой? – и... но что будет потом, Филипп не знал. Ну, вот он ворвется с «велледоком» в руке. А человек скажет: я пришел передать привет от тетки Феклы и ничего не знаю, так что уберите вашу пушку.

Нет, это не годилось. Но что-то тут было дельное. Раз женщины перестали плакать, раз они радуются, значит, человек чем-то утешил их. А радость может быть одна – весть о Карпухине, потому что из подвала Крестовой церкви вряд ли чем теперь обрадует их Степан Фирсович Жогин.

Надо схватиться за этого пришлого и не упускать, пока не будет допрошен. Надо идти по его следам, а следы должны привести к Карпухину. Но если Филипс сразу же, как выйдет тот, двинется за ним, это могут увидеть Жогина с Ольгой, поднимут визг, человек удерет. Опять не годилась затея.

Выйду. Выйду и буду ждать. Тогда узнаю, кто и куда идет. Филипп с великой осторожностью прикрыл дверь в свою комнату и даже не стал ее запирать. На каждом шагу обмирая, сполз по крутой лестнице вниз и, облегченно вздохнув, выскользнул на крыльцо. По стороне, которую нельзя видеть из жогинских окон, прошел до угла, свернул. Постоял.

Но если он будет торчать здесь и глазеть из-за угла, вокруг него соберется толпа баб, пришедших по воду. Надо найти такое место, откуда видно и крыльцо и окна дома Жогиных. Лучше всего их видно от колодца. Но не будешь же там каменеть истуканом. Он снял ремень, сунул в карман «велледок», подошел к колодцу, помог толстой, как квашонка, молочнице вытянуть гулкую бадью, вылил воду в ведра.

– Пить страсть хочу.

И хоть томило зубы, долго через силу пил, поглядывая на крыльцо жогинского дома. Потом он, придержав лучинный крест, выплеснул воду прямо на дорогу.

– Да Христос с тобой, – взмолилась молочница.

– Брезгуешь, поди, – объяснил Филипп, раскручивая веселый ворот. Бадья ухнулась в воду, забулькала, наполняясь, но вытянуть ее Филипп не поспел.

С крыльца дома Жогиных спрыгнул какой-то человек в узком пальто.

– Брюхо схватило, – объяснил Филипп молочнице и, пригибаясь, пошел следом за длинноногим гостем Жогиных.

Человек оказался знакомый – метранпаж типографии, из-за которого всадил он ребе пулю в ногу. Тот, не захотевший извиняться перед Филиппом. Шел он к губернской типографии. Это Филипп понял дорогой. Значит, или он дал Жогиным адрес, где находится Карпухин, или просто заходил что-то передать им на словах. Или... Что еще мог сделать метранпаж, Филипп не знал.

Он остановился. «А если заходило двое? Вдруг сам Карпухин пришел вместе с этим метранпажем и теперь сидит себе с женой и тещей. Обыск-то был вчера. Что тогда?» Нет, Филипп не мог ничего придумать. Одни сомнения, одни неразрешимые задачки, от которых только путаница начинается.

Он проходил уже мимо дома Антониды. Дальше бульвар, поворот к Александровскому саду и типография. Теперь он понял, что надо делать.

Спартак заскочил в калитку дома Антониды, стараясь не выпустить из вида метранпажа, стукнул в раму. Вместо Антонидиного улыбчивого вдруг увидел иссеченное морщинами, бородатое лицо ее отца. Возник уже знакомый волосатый кулак и зарокотал сердитый бас:

– А ну, катись!

Вот штука! Филипп все-таки толкнул дверь и ступил в сени, заваленные ведрами, кастрюлями. Отец Антониды садился на обернутую табуретку перед самодельной наковальней.

– Это ишшо что? – привстал он.

– Что, жалко? На одну минуту. Не убудет, не съем, – выкрикнул Филипп.

Антонида выскочила в сени в одной кофтенке. Лицо удивленное, обрадованное.

– Ой, Филипп, – сразу схватила ладошкой рот, увидев отца.

– Домой, охальница! – прикрикнул тот, снимая фартук, но Филипп схватил ее за руку, повернул обратно к двери.

– Быстро одевайся, быстро.

– Куда?

– Да ну, – взъелся он. Не успела Антонида накинуть жакетку, как он вытащил ее на улицу, забыв о грозно поднявшемся отце.

От Антониды Спартак узнал, где живет метранпаж. Ее он послал в горсовет сказать Капустину, Гырдымову или еще кому-нибудь, кого увидит, что их ждет Филипп. Сам он возвратился к колодцу. За метранпажем будут следить, за домом Жогиных тоже, в квартиру метранпажа пойдет он сам, как только прибегут ребята из отряда. Лишь бы Карпухин не скрылся, если, конечно, не укатил уже куда-нибудь. Дорог вон сколько, пойди уследи. Никакими отрядами их не оседлаешь.

На этот раз Карпухина взяли легко. Он действительно оказался в квартире метранпажа. Когда у входных дверей отлетел запор и ребята ворвались в дом, Харитон Карпухин, ждавший этого момента, выпрыгнул с балкончика на лед. И просчитался поручик. Он, может быть, и тут сумел бы уйти, но подвихнулась нога, и Филипп заломил ему руку.

Глава 11

Митрий терялся перед людьми грубыми и бессовестными. А секретарь волисполкома Зот Пермяков, по-тепляшински – Зот-Редька или еще Зот – Липовая Нога был именно таким. До революции служил Пермяков в волостной управе писарем. В деле своем был мастаком: любую бумагу мог проворно изладить. Но повадлив был: без целкового, полтинника или сороковки к нему не подходили. А замахивался на красненькую или даже на «катерину».

– Ты что мне со своим спасибом. Спасибо – не двухалтынный. На него ни мыла, ни спичек не дадут.

За привередливый нрав и приклеили ему в Тепляхе прозвище – Редька.

И при Советской власти Зот не захирел, не пропал, очутился в секретарях волисполкома. И сам не прогадал, и тесть оказался под защитой.

Заскупевший к старости тесть лавочник Сысой Ознобишин доволен был зятем. Когда жаловались на Сысоя, Зот с пониманием объяснял:

– А ты поторгуй-ко, поторгуй сам. Деньги-то какие ноне уросливые. А дорога-то. Какой уж ноне прибыток? Не-ет! Я бы вот сам от себя отдал, а торговать не стал. Тебе бы отдал, – и, хрипло хохотнув, внезапно обрезал смех. Митрий считал, что в этом смехе проявляется вся пермяковская грубая натура.

Вернувшись с войны без ноги, с лысой головой, попритих было Зот. В горькую минуту говаривал:

– Двойной я теперь калека.

Но и второе прозвище пристало – Липовая Нога.

В революцию Зот было растерялся, не знал, как ему быть. Выручила оборотливость. Начал маклачить. Выменивал за хлеб на барахолке и вокзале и перепродавал на сельских ярмарках солдатские шинелишки, папахи, ремни, сапоги, обмотки. Катила с фронта в Сибирь голодная солдатня и продавала все с себя. Оскудевшие за войну деревни хватали ходовой Зотов товар. В базарном гомоне Зот себя чувствовал привольно. И сумел бы безбедно жить, да вовремя сообразил, что в созданном только что волисполкоме грамотеев небогато, исподволь стал припрашивать работу, будто ему радость одна переписать десяток бумаг. И в конце концов увидел председатель волисполкома, не сильно грамотный Сандаков Иван, что со своим знанием бумажных хитростей и памятливостью Пермяков – незаменимый человек. Вел он дела по-писарски, а назывался уже секретарем волисполкома. Стал почти первым человеком, потому что Сандаков Иван не вылезал из повозки. Ему передохнуть было некогда: вел передел земли. И Зот, стуча черной своей деревяшкой, крепящейся на ременной лямке через плечо, покрикивал с прежней куражливостью, привязчив был, как барышник, и слов новых уже набрался.

– Совецка власть бедняка али увечного, как я, в обиду не даст, – сорочьей скороговоркой толдычил он. И получалось, что бедняк и увечный – одно и то же. Особенно поверили в Зота Сандаков Иван и другие волисполкомовцы после одного случая, когда Пермяков, считай, спас всех от неминучей беды. Нагрянул тогда в Тепляху первый раз Антон Гырдымов. Не раздеваясь сел к столу, выложил на поглядку всем револьвер.

– Ну что ж, давайте говорите, сколь лесу заготовлено у вас? – и из-под бровей сурово взглянул на Сандакова. У того, хоть и храбрым был солдатом и двух «Георгиев» носил, спина взмокла.

– Да, почитай, товарищ...

Тогда Зот скребнул голое темя, поднялся со служебной улыбочкой: