Текст книги "Горячее сердце. Повести"

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Один из них деловито мусолил губенками завернутую в тряпочку жамку, другой, суча тонкими рахитичными ножками, зашелся в плаче.

Егориха успевала покачивать лубяную люльку, повисшую на березовой жерди, похлопывать по грудке плачущего на нарах ребенка.

Вера неумело взяла хрупкое тельце на руки и стала носить ребенка по избе.

– Погляди-ка, – засмеялась слезшая с полатей Анюта, – не так ведь держат-то, – и, взяв у нее ребенка, ловко, уютно прижала его к своей высокой груди. – Вы его как стеклянного держите.

Совсем нелегкое это дело – нянчиться, если ни разу не держала в руках ребенка. Лене хоть бы что. Она и пеленать умела, и нашлепать могла, когда надо. А Вера чувствовала себя беспомощной. И все потому, что у Лены дома были два младших братишки, а Вера росла одна. «Белоручка я негодная!» – казнила себя Вера.

Вскоре женщины принесли остальных малышей.

В избе, казалось, висел многоголосый густой плач. Все двадцать шесть ребятишек, принесенных в ясли, пробовали голос. Порой хотелось зажать ладонями уши и выскочить в ограду, чтобы хоть немного прийти в себя, отдышаться. Но Вера пеленала, кормила, носила, укачивая, ребят...

В конце концов все-таки удалось всех уложить и успокоить.

Веру ужасал вид ребятишек. «Лесенкой» подстриженные головы были в золотушных коростах. На пахнущие закисшим молоком рожки, из которых кормили ребят дома, были надеты истлевшие коровьи соски.

Раньше, когда она приезжала в деревню, это не бросалось ей так в глаза.

А теперь...

Бедность вятской деревни всегда вызывала у Веры сострадание. Теперь, во время войны, нищенская жизнь крестьян проступила еще яснее. Да и Вера была уже не та...

Вера вытащила привезенные из города резиновые соски, чистые пеленки, заменила обветшалое старье. После этого почувствовала себя спокойнее.

Она стояла около нар, отгоняя хищно гудящие рои мух. Лена, вздохнув, сказала:

– Если бы я когда-нибудь стала литератором, то начала бы свое произведение так: «До чего же ты непостижима, жизнь! Вот элегантная девушка, курсистка Петроградского медицинского института, театралка, еще вчера пленявшая нас своим изяществом, сегодня возится с пеленками сомнительной чистоты, бьет мокрым полотенцем мух и бегает, как угорелая, босиком по деревенской избе». Или вот...

– Замолчи, а то я тебя, как муху, мокрым полотенцем, – сердито сказала Вера. – Видишь ведь, спят.

Эти слова почему-то доставили. Лене удовольствие.

Прикрыв самодельным пологом спящих ребятишек, Вера вышла за избу. Здесь было не так знойно и душно, как в помещении. Она присела на иструпевшую, ломкую, как сухарь, старую колоду.

Стояла безбрежная, оглушающая тишина. Казалось невероятным существование больших шумных городов, всего, что окружало ее несколько дней назад.

Вдруг она услышала звонкий голос Васюниного брата. Распластавшись в зарослях конского щавеля, Санко лежал и смотрел в небо. Рядом с ним, держа в руках берестяной бурак, в задумчивости сидела Олюня.

– Вот бы, Санко, упал к нам этот облак, – мечтательно говорила Олюня, показывая на белое, как пена с парного молока, облачко.

– Ну так что?

Вере не хотелось мешать их разговору. Она притаилась, слушая, что ответит Олюня.

– Мы бы взяли нож и разрезали. Он, наверно, сладкий-сладкий, как пряник, – сказала она.

– Не, не упадет, – уверенно ответил мальчик.

– А камни почто с небушка падают? – почесав темную кудлатую голову, снова спросила Олюня.

– Васюня сказывал, что камень – это молния сама. Как он о землю торкнет, так и гром громыхнет.

– Ище скажешь, – с сомнением протянула Олюня. – Тетушка Егориха говорила, что это Илья, старик святой, на телеге по небушку ездит.

– Знает много твоя старуха, – садясь, презрительно ответил Санко и, сощурив глаза, добавил: – Обе вы с ней просвирни-обманщицы.

– А ты сочень! – мгновенно отскочив от Санка, крикнула Олюня. – Сочень, сочень!

– Кто сочень? – спросила, выходя из засады, Вера.

– А никто, – потупилась Олюня.

– Давайте я вам книжку почитаю, – предложила Вера. Санко встал, морща от солнца веснушчатое лицо; забыв, что надо идти в поле, подвинулась ближе Олюня. Вера принесла книгу. Дети слушали. В округлившихся глазах отражались изумление и радость. Ребятишки сидели не шелохнувшись.

Вдруг Вера почувствовала на себе взгляд и обернулась. Навалившись плечом на угол избы, стоял с серпом в руке Васюня. Он виновато улыбнулся, и Вера вдруг увидела, что слегка косящие глаза его не безвольного голубого цвета, как она думала вчера, а почти черные, с горячими искрами.

– Вера Васильевна, – сказал он с болью в голосе, – ну, неуж нельзя было собрать мужиков, друзей-приятелей, да оборониться от этого барина?

– О ком вы, Васюня? – не поняла Вера.

– Да об этом цирюльнике, который невесту увезти не смог.

Вера вспомнила, что накануне дала Васюне рассказ Лескова «Тупейный художник». «Неужели успел прочесть?» – удивилась она.

– Вы знаете, Васюня, мне тоже очень жаль их, но так было, видимо, на самом деле. Ведь описано правдиво?

– Да ведь можно было помогчи, – не сдавался Законник.

– Видимо, нет...

– Я не спал, думал. Никак не выходит из головы.

– Ну, а вы как бы сделали на месте цирюльника? – взглянув пристально на Васюню, спросила Вера.

– Что я... Я человек простой...

– Ну, а если бы пришлось?

– Я бы кликнул мужиков и сказал: обороните, помогите, – ответил он, тряхнув овсяной копной волос, и в глазах у него сверкнули упрямые искринки.

– А ведь мужики-то разные, другие бы и не пошли, сказали, чего нам ввязываться...

– А я бы скликал самых рисковых, которым ни черт, ни барин не страшен, – горячо ответил он.

– Ну, если так, вы, пожалуй, правы, – улыбнулась Вера и пошла за новой книжкой для Васюни, удивляясь ему и чувствуя смутную радость.

Глава 11

На боковой улице, в стороне от серых мужицких изб, словно подчеркивая, что не имеет ничего общего с ними, стоял двухэтажный кирпичный дом Тимы Зобова, по прозвищу Складенчик, известного на всю округу богача.

Вера представляла его себе широколицым, красноносым здоровяком. Но однажды перед их избой остановился сморщенный, сухой старикашка в нечистой холщовой рубахе с позеленевшими медными пуговицами, в расписных с выцветшим узором валенках и засаленном картузе, из-под которого торчали изжелта-белые космы седых волос. Это и был Тима Складенчик. Вовсе не таким сильным и страшным казался этот старик.

Потыкав батожком тропинку, он отшиб в сторону прутик, поддел ржавую железку. Она заинтересовала его. Поднял, прощупал слабыми фиолетовыми пальцами и спрятал в карман.

Потом подошел к Егорихе и сварливым пронзительным голосом закричал:

– Куда глядишь? Опять твоя голодрань все мои огурцы оборвала!

– Да что ты, Тимофей Егорович, неужели наши? – с ужасом произнесла Анисья, потеряв зловещую колдовскую осанку.

– Они, шельмы, а кто еще?

– Я им! – крикнула Егорнха и просеменила за избу.

Складенчик, довольный, пожевал беззубым ртом и уставился бессмысленными глазами младенца на Веру.

– Душить всех голоротых надо, – прохрипел он. – Голь. Нищие нищих родят. Душить на роду надо!

Вере хотелось оборвать старика, сказать, чтобы он не мешал спать детям. Но – сдержалась.

Складенчик постоял, двинулся дальше и вдруг увидел Санка. Сидя на завалинке, мальчик с хрустом ел свежий зеленый огурец. Складенчик поднял батог и ударил Санка по спине, по ногам. Тот взвился и, отскочив в сторону, веретеном закружился на месте. Обхватил ручонками ногу.

– Вот он, вот! – закричал Тима.

Вера видела, что этот злополучный огурец Санко сорвал на своем огороде.

Горячей волной ударил в голову гнев. Подбежав к Зобову, Вера зло крикнула в изрезанное морщинами лицо:

– Уходите отсюда, нечего вам здесь делать! Не ваш он ел огурец!

– Т-ты кто? К-кто ты такая? – взвизгнул Складенчик. – Да я вас всех... – и, ковыляя, быстро пошел к своему проулку.

Растирая плачущему Санку ушибленную ногу, Вера думала, что надо было сразу оборвать этого старика, когда еще он говорил о голоротых. Тогда бы он не ударил ребенка.

Из-за ограды прибежала испуганная Егориха, запричитала:

– Что ты, Васильевна, наделала? Ведь он теперь меня съест. Мы уж ему потакаем. Думаешь, я за ребятами гонялась? Вид показала, а сама за оградой стою. Санко-то бы стерпел, и все.

От этой житейской мудрости стало обидно и противно. «Неужели выживающий из ума старик имеет в деревне такую силу, что может «съесть» и разорить?

– Лонись ходила о масленице муку займовать, – не успокаивалась Егориха, – с грехом пополам дал, а у самого ее сгнило сколько. А ноне не даст, видит бог, не даст, – и горестно вздохнула.

– Конечно, надо было сдержаться, – сказала Лена осуждающе. – Мы с тобой уедем, а им жить да жить.

– Но нельзя же так жить, Лена, нельзя! – крикнула Вера. – Неужели ты не понимаешь? Ведь такие не только обирают людей, но и души уродуют.

– Я-то понимаю, – обиделась Лена.

– Э-э, хлебушко свой, хоть у попа стой, – проговорила старуха. Видимо, нужда научила ее изворачиваться.

Вера ушла за избу и села на старую колоду, глядя на розовый сентиментальный закат. Ей хотелось, чтобы была злая ветреная погода, чтобы закат был пожарно-красным, чтобы гнулись и скрипели деревья.

– Верочка, – послышался виноватый голос Лены, – ты сердишься на меня?

– Да, – не оборачиваясь, ответила Вера.

– Но это же такой пустяк!

– Нет, Лена, – повернувшись, строго сказала она. – Это не пустяк!

– Но ведь я не говорила, что ты не права, – опуская свои добрые глаза, проговорила Лена.

– Ты говорила и нашим, и вашим, а это хуже всего.

Лена промолчала.

На другой день около избы остановилась крашенная в черный цвет телега. Вороной конь свирепо всхрапывал и ронял на траву желтые комья пены. Высокий ладный мужчина с конопатым лицом, подъехавший на телеге, выдернул из лежащего на завалине обмолотка прядь соломы и старательно вытер лоснящийся круп лошади.

Это был сын Складенчика – Яков, по-деревенскому Яшка Тимин. Анюта зарделась и, пряча полный радости взгляд, села в угол.

Яков вошел, вытер ноги о растерзанный голик, окинул острым ястребиным взглядом избу и весело проговорил:

– День добрый! Я вижу, у вас тут целая казарма.

«Неужели он пришел разбираться во вчерашнем?» – неприязненно подумала Вера.

Егориха, не находя себе места, бегала по избе и ворковала, заискивая перед Яковом:

– Сушь-то, сушь-то какая, Яков Тимофеевич. Бедная землица! Надо бы дождика, надо бы...

– Да, надо, – обхватив колено руками, проговорил Яков. Указательного пальца на правой руке у него не было.

Вера вспомнила рассказ Егорихи о том, что года три назад во время драки в соседней деревне Якову перебили палец. Долго он мстил мужикам за покалеченную руку, грозился пустить красного петуха, а теперь обернулось это счастьем. Остался Яков здоровым дома.

По-татарски скуластое лицо его было хитровато-наглым. Походил он на половецкого хана Кончака из «Князя Игоря».

– Еду в село, – сказал Яков, – так, может, вам, Вера Васильевна и Елена Степановна, что купить надо?

Лена подала деньги.

– Купите нам фунтов пять сушек, – проговорила она, – ребята очень любят.

– Не токмо ребята, я – старуха – тоже уважаю, – снова заговорила обрадованная Егориха.

Вере было противно это заискивание. Она отвернулась к окну. Яков взял деньги и, собираясь выходить, с такой же бодрой непринужденностью, как здоровался, проговорил:

– Сказывают, вчера тут мой старичишка артачился. Простите уж его. Стар стал.

– Да что ты, что ты? Видано ли дело сердиться? – запричитала Егориха, провожая Якова до телеги.

Вера так и не смогла понять, зачем приходил Яков Складенчик. То ли его действительно беспокоила выходка отца, то ли он хотел произвести хорошее впечатление... А может быть, еще имелись причины? Младший Складенчик был и хитрее, и умнее своего отца.

«Но для мерзляковцев этот, наверное, будет еще похуже», – подумала она.

Глава 12

Мария приходила домой неразговорчивая, разбитая работой. Тусклые, без светлинки глаза, по-старушечьи повязанный платок делали ее опаленное, как корка ржаного хлеба, лицо совсем старым. Однажды она сняла свой платок, и Вера увидела, что у Марии стройная белая шея, густые золотистые волосы. Видимо, когда-то она не уступала в красоте своей младшей сестре Анюте. А теперь заботы высушили ее, слиняла под солнцем и ветром Мариина красота.

«Почему же не поможет Анюта? Ведь она крепкая, сильная!..»

Егориха, воровато глядя на дверь, объяснила:

– Анютка-то от Яшки понесет. Вишь, бока какие толстущие, что тебе квашня, – и зашептала-запричитала: – Плохо же одинокой-то бабе! Как стог неогороженной, каждый норовит клок урвать. Да и отрезанной ломоть она. Все по людям живет. Деньги ей платят, так зачем еще поясницу ломать.

Анюта, накинув полушалок, по-прежнему выходила на звуки тальянки за околицу. Видимо, ее не пугало будущее.

– Хоть вой на жниве-то, – жаловалась Мария, – никто не поможет. Свои и то не помогают. А чужим платить надо. У людей уж выжато, сложено, а я... – и скупо всхлипывала, утирая глаза уголком платка.

В такие минуты Вера чувствовала себя виноватой перед этой женщиной.

– Завтра мы пойдем вам помогать, – сказала как-то она. – Анюта с Егорихой здесь справятся.

– Конешно, конешно, управимся, – согласилась Егориха.

Вечером в клети Вера с Леной примеряли лапти, домотканые сарафаны и смеялись на весь дом. Теперь уж они совсем не походили на курсисток. Ни дать ни взять – деревенские девушки.

– Вот бы в Вятке так появиться! – взвизгивала от восторга Лена. В глазах у нее прыгал плутовской веселый огонь.

– Да еще прийти к Фортунатову и сказать: вам поклон из деревни. Он бы ни за что не узнал! – подхватила Вера.

– Конечно, нет... – засмеялась Лена и, надвинув на глаза платок, смиренным голосом проговорила:

– Барин, не хошь ле медку купить? Сладкой медок, липовой.

Этого они выдержать не могли и, повалившись на постель, смеялись до слез. В довершение ко всему неожиданно оборвались веревки и полог свалился, накрыв их. Они долго возились, выбираясь из этого мешка. Вылезли красные, взлохмаченные и опять залились смехом.

...Вера проснулась, когда уже светило солнце. Марии в избе не было. Растолкав Лену, она побежала в ограду, но и там не нашла хозяйку. Ушла без них, постеснялась будить.

Перекинув за плечи лапти, девушки отправились в поле по холодной, щекочущей подошвы земле. На мутно-седой от росы траве пролег зеленый след – прошла Мария.

Жгучая, как вода-снежница, зернистая роса опалила ноги. Ступать в траву боязно, как в реку перед купанием...

Чистые утренние звуки были четки. В соседней ограде покряхтывал колодезный ворот, позванивала о сруб бадья. Пахло свежестью, прелой хвоей, доносило сладкий аромат земляники.

«Почему я не встаю утром рано-рано, почему не выхожу на луга, пестрящие цветами? Ведь здесь так хорошо и просторно, – думала Вера, приподнимая отяжелевший от росы мокрый подол платья. – Недаром Васюне на этом безлюдном приволье приходят в голову такие чистые, светлые мысли. Только тот, кто видел такое утро, может любить деревню».

Жнитво оказалось совсем не легким делом. Чуть взяла Вера серп – порезала мизинец. Малиновой струйкой брызнула кровь. Вера сунула палец в рот. Оторвала от платка полоску, присела во ржи, чтобы не видели Мария и Лена, как она перевязывает ранку.

Вера старалась. Кажется, стало получаться. Так же, как Мария, не разгибаясь, захватывала она тугие стебли и с хрустом подрезала их. Потом устала. Казалось, что уже давно жнет она. Едкий пот заползал в глаза и щипал их. Спину нестерпимо калило солнце. Но бросать было нельзя. Мария и Лена жали.

Спотыкаясь о сухие комья земли, пядь за пядью, медленно продвигалась Вера следом за жницами. «Только бы не отстать. Неужели я такая слабая, неужели не выдержу! Неужели я слабее Лены? Нет!»

Пепельно-серую бороздчатую землю, непроглядную густерню стеблей – все вдруг залило розовым туманом. Потом голову окутала густая чернота.

Вера очнулась оттого, что кто-то брызгал ей в лицо водой. Это была Мария.

Вера села. Голова гудела от боли, в ушах стоял глухой лесной шум. Так шумит ветер верхушками деревьев. Уже не на жниве, а в тени рябин, на краю поля лежала она.

«Перенесли», – равнодушно подумала Вера.

Присев к ней, с тревогой заглядывая в лицо, о чем-то говорила Лена, с любопытством смотрела Олюня, кусая золотистую соломинку. Мария подала Вере берестяной бурак с квасом. Когда Вера напилась, она обвязала ей мокрым полотенцем голову, сказала жалостливо:

– Непривычная ты. Отойдет голова, иди, жданая, в деревню, полежи там в пологу. Мы уж тут без тебя...

– Не пойду, – с трудом выдавила из себя Вера.

Опустошенная, сидела она, прислушиваясь к стуку своего сердца, думая о том, что теперь будет презирать себя за слабость. Потом встала и, подобрав серп, побрела к жнущим вдали Лене и Марии. В голове по-прежнему стоял лесной шум, тупо ныла спина, но Вера наклонилась и захватила рукой упругую ржаную прядь. На другой день, несмотря на боль в руках, она снова отправилась в поле.

– Я ведь тоже чуть не упала в обморок, – призналась Лена.

– Нет, ты сильная, – ответила Вера. – Это я – жалкая интеллигентка. Но ты не сомневайся, Лена. Я вытравлю из себя барышню-белоручку!

– Больно уж ты настырна, Васильевна, – похвалила ее Мария в обед, наливая в глиняную чашку варенец.

Было приятно от этой скупой похвалы.

Глава 13

Отстояли знойные палящие дни, когда солнце, красное, сухое, спускалось в дымную от пыли даль. Над истомленной, потрескавшейся землей, над пыльными измученными травами медленно поднялась, словно двигаясь в гору, лохматая, как овчина, туча. Притаился ветер. И вдруг хлынул парной, толстый дождь. Со стрехи он падал витыми, как веревка, струями. Ребятишки, радуясь, бегали по дымящейся теплой земле, по мутным лужам, визжали от восторга. В деревне наступил отдых. Детишек в ясли теперь не носили.

Началось повальное приглашение в гости. Каждая из хозяек считала долгом пригласить Веру и Лену «на лепешки». Сначала это нравилось. Мерзляковские хозяйки умели печь румяные каленые оладьи, которые с деревенской сметаной, тертой земляникой и зеленоватыми солеными рыжиками так и просились в рот. Потом лепешки и шаньги надоели, и девушки ходили в гости только для того, чтобы не обидеть хлебосольных хозяек.

Позвал их к себе и Васюня.

Суетливая мать Васюни, Катерина, хлопотала у печи. Макая куриным пером в плошку, мазала янтарным маслом пышные полнотелые ватрушки и, шепелявя, приговаривала:

– Проходите, проходите, гоштьюшки дорогие. Не побрежгуйте моей штряпней, – и лицемерно сокрушалась, что шаньги получились черны и тверды.

Вера с Леной уже изучили повадки хозяек и, как могли, хвалили стряпню.

Васюне, видимо, не терпелось показать им свои книги. Он топтался на месте, садился за стол и вскакивал. Вообще Законник выглядел в этот день необычно. Волосы, расчесанные на пробор, отливали масляным глянцем. Одет он был в ситцевую горошками новую рубаху, которая топорщилась на спине.

Наконец с обедом было покончено, и они пошли в горницу. Красный, расписанный ромбиками сундук был почти до крышки наполнен книгами. Васюня, млея, открыл его и встал сбоку. Чего тут только не было! Обтрепанные сочинения Данилевского, Даля, книжечки издательства «Донская речь», учебники.

– Вот эту книгу семинарист мне подарил, – показывая учебник греческого языка, сказал он. Потом поднял толстый путеводитель то всем странам мира. – Его у лавочника выпросил. Он завертывал мыло да пряники. В книгу-то пряники! Вот ведь какой!

К книгам Васюня относился благоговейно. На Санка, заглянувшего в горницу, посмотрел так сердито, что тот тут же скрылся.

О каждой книге мог рассказать Законник целую историю.

– «Митрошкино жертвоприношение» когда я читал, так сам ревел. Я бы тоже, как Митрошка, хлеб мужикам роздал, – говорил он.

Васюня наивно верил издаваемым земством книжечкам, в которых рассказывалось о легком пути к изобилию.

– Вот «Петруша-плетенщик». Парень молодой, как я. Артель в деревне собрал, – горячо рассказывал он. – Стали они шляпы из соломы плести и так разбогатели!

– А вы не пробовали шляпы плести? – спросила Вера, глуша усмешку.

– Нет, у нас не выйдет, – убежденно сказал Васюня. – У нас все кто куда глядят. Вот, – вдруг загорелся он, – кабы земли побольше, да не трехполку бы, а семь полей, как в иных державах.

– А как же вы земли побольше получите? – спросила Вера.

– Ну, вот обществом бы всем взять да землю заново и разделить, – сказал он и обвел их спрашивающим взглядом.

– А Тима Складенчик не даст, – возразила Вера.

– Купить.

– А ты говорил, что у него денег и так много, – сказала Вера. – Зачем ему деньги? Ему земля нужна!

– Денег у него много, – вздохнул Васюня. – Нынче весной Яшка Зобов лужок у нас, у деревни, оттяпал. Споил всех мужиков и дал подписать бумагу. И за копейки продали. А уж земли у них по горло. Все черная да сладкая, как солод.

– А ты что?

– Я не пил. Потом писал жалобу-прошение, да где-то застряло. Яшка Тимин теперь имеет на меня зуб. Он, говорят, жалобу мою купил, где надо. А на мельнице у нас Сырчин, хозяин, по лопатке муки с мешка берет. От этих «лопаток» у него амбары трещат, а у Марии да Егорихи хлеба своего до рождества не хватает.

Выговорившись, он помолчал.

– Пока Тима да Сырчин этот будут всем владеть, всегда так будет, – проговорила Вера. – Ты правильно сказал, весь народ должен этим владеть.

– Тима обманывает, становой дерется, поп тоже обирает. Видно, не знает об этом царь, коли так, – проговорил Васюня. – Не знает ведь?

Лена выжидающе смотрела, что скажет Вера. Вера слегка побледнела.

– А ты знаешь, Васюня, сколько у царя десятин земли? Наш царь – первый помещик. Конечно, он Тиму в обиду не даст.

– Ну-у? – удивился Васюня и озадаченно пощелкал пальцами по «Петруше-плетенщику». – А как же тогда?..

Неожиданно скрипнула дверь, и в горницу вошла Катерина.

– Из-за этих шамых книжек, – с осуждением сказала она, – и штаршего моего пошадили, и он штолько уж греха принял. Чего шделал, перед вашим приходом меня опожорил, – и неожиданно всхлипнула.

– Да ладно тебе, – скривился Васюня. – Иди, пеки шаньги.

– А не ладно, вше шкажу! Пушть бы тебя приштыдили, богохула, – вытирая фартуком глаза, заговорила Катерина.

Вера слушала о «богохульстве» Васюни, и он все больше и больше нравился ей. «А ведь ему всего семнадцать лет», – подумала она.

– Когда это было? Перед пашхой, жнать, еждил батюшка, божью милоштыню шобирал...

– У этого нищего хоромы чуть беднее, чем у Тимы, – перебил Васюня.

– Опять жа швое! Молчи! – оборвала его Катерина. – Я чарушу яич наклала и говорю ему: подъедет батюшка, так отдай. А он вышкочил и говорит батюшке-то: «Што, швятой отец, ражве, говорит, мы у тебя жаймовали?» Вот ведь чего ляпнул! А я жашла в ижбу, увидела: чаруша с яйцами на штоле, так и обмерла.

Вытерев фартуком вспотевшее лицо, Катерина так же неожиданно закончила:

– Вы уж поначитайте ему, коштолому, чтобы не богохульничал.

Нетерпеливо тряхнув гривой русых волос, «костолом» сказал:

– Все равно ведь я верить не буду.

Мать всплеснула руками и, расстроенная, ушла в избу.

– Богу-то я уж давно верить перестал, – небрежно объяснил Васюня. – Решил проверить. Замерз в ограде голубь. Я принес его в избу, положил на лавку и думаю: коли есть он, так оживит птичку. Начал молиться. Стою на коленях, а сам поглядываю: не оживет ли голубь? А он лежит, как раньше, не шелохнется. Вот и перестал верить. А в школе ведь я пономарил, закон божий назубок знал. Поэтому и Васюней Законником прозвали.

Потом, встрепенувшись, снова спросил:

– Что же делать, если царь не поможет?

Вере хотелось поговорить с Законником с глазу на глаз, узнать, как он поймет книги, которые дала она, но не успела. Надо было отправляться в Вятку.

Перед отъездом собрались женщины почти со всей деревни. Каждая принесла с собой гостинец: одна – берестяной бурачок свежей малины, другая – дюжину печеных яиц. И каждая, насильно всовывая свои подарки, бормотала: «Уж не побрезгуйте, не обессудьте». Вера и Лена стояли растроганные, растерянные и не знали, как им быть.

Васюня, тихий и какой-то очень уж робкий, смущенно улыбаясь, поставил берестяной бурачок с медом и поправил рядно на телеге, не зная, чем еще можно проявить свое внимание к Вере и Лене.

– На Карийском угоре лошадь-то за узду сведи, – наставительно сказал он вознице.

– Приезжайте, Васильевна, Степановна, приезжайте! – услышали они, удаляясь. Женщины держали у глаз фартуки, махали руками. Забравшись на изгородь, долго еще смотрел им вслед Васюня. Потом его не стало видно. Уплыла за бугор и деревня...

И опять мягко катились колеса по прибитой дождем пыли, оставляя сзади черные деревеньки с их прохладными оградами, с запахом прелой соломы, медвяным гречишным ароматом, с сочным шлепаньем валька на пруду. Вера сидела, откинувшись на грядку телеги, и думала о том, что совсем другой оказалась на этот раз деревня.

Глава 14

За лето изменился Петроград.

С присвистом распевая «Канареечку», прошли молоденькие солдаты. У дам они уже не вызывали умиления. На углах появились злые, небритые инвалиды на костылях, с плоскими рукавами рубах. Они хрипло предлагали купить газеты и папиросы.

Их однообразные выкрики слышны были и в сером с вонючим двором доме, куда переехала теперь Лена. Во дворе рабочие-мраморщики большими ноздреватыми кусками пемзы уныло шлифовали надгробные плиты.

– Выбрала же ты местечко, – пошутила Вера. – Каждый день будешь думать о бренности своего существования. – Заметив, что со двора ведут целых три выхода, улыбнулась: – Хорошее место. Просто замечательное.

Вере не терпелось увидеть Ариадну, рассказать ей о том, как много увидела она за лето, о том, что решила теперь изучать аграрный вопрос, так как без этого сложно разобраться в деревенских отношениях.

Не распаковав вещи, отправилась из дома к Ариадне.

– Какая ты крепкая стала, – разглядывая Веру, так же ровно, как всегда, говорила Ариадна.

– Ты понимаешь, целых полтора месяца на воздухе. Я даже сама жала! А какого я там доморощенного просветителя нашла, – смеялась Вера, не зная, с чего начать рассказ о Мерзляках.

В Ариадне что-то изменилось. Провалились глаза. Теперь они светились сухим горячим блеском и не были такими успокаивающими. И волосы, чудесные каштановые волосы были подрезаны,

– Зачем это? Что с тобой? – встревожилась Вера. Вначале она так обрадовалась встрече, что ничего этого не заметила. – Что-нибудь случилось? Почему ты такая?

Ариадна прикрыла дверь. Вернулась к Вере.

– Ты знаешь, типография, в которой я работала, провалилась, – сказала она.

«Как только могла я радоваться, хвалиться своим здоровьем. Глупая и черствая!» – Вере стали противны свои огрубевшие руки, здоровый цвет лица.

Вера подумала, что Ариадне тоже грозит опасность, но Пётенко успокаивающе покачала головой.

– Мне удалось вовремя уйти. За себя я не беспокоюсь. Но у меня на руках человек, одна девушка-печатница. Ее надо переправить в другой город. Эту ночь она должна находиться в Петрограде. Я не знаю, у кого устроить ее.

Вера метнула горячий взгляд.

– А ты не подумала обо мне?

Ариадна сжала благодарно ее руку.

– Ты у меня всегда такая, смугляночка!

Времени на разговор о Мерзляках не оставалось. Надо было устроить знакомую Ариадны и как можно быстрее.

Вера решила, что будет безопаснее, если девушку к ней на квартиру приведет Лена, а утром на вокзал проводит Гриша.

Лена испугалась, сбивчиво зашептала:

– Тебя же арестуют. Как пить дать арестуют...

– Значит, не будешь помогать? – жестко спросила Вера. – Боишься?

Лена прижала ладони к жарким щекам.

– Боюсь, Верочка, боюсь.

Вера молча двинулась к двери, но Лена схватила ее за руку. – Ты не слушай меня, я сделаю, сделаю.

– Я так и думала, – сказала Вера, – жду тебя.

Когда Вера постучала в узкую, как пенал, Гришину комнату, он, видимо, спал. Растерянный, с красной щекой и ошалелыми глазами, вскочил, запнул под кровать высунувшийся чемодан, поправил смятую подушку. Потом обтер рукавом единственный стул и подал Вере.

– Да, конечно, – хрипло согласился он. – Сделаю обязательно; конечно, осторожно.

Вечером Лена привела нарядную даму в шляпе с вуалью.

– Меня зовут Софья, – крепко пожав Верину руку, сказала та, и Вера поняла, что больше ни о чем ее расспрашивать не следует.

Лена справилась со страхом, была довольна собой, и ей никак не хотелось уходить. В миндалевидных глазах так и светилось любопытство. Вера проводила ее до лестницы, сказав, что Лена выполнила поручение замечательно.

Софья была чуть старше Веры. Морщинки, сходящиеся к переносице, когда она задумывалась, и складки в уголках губ придавали ей суровый вид. Однако стоило ей улыбнуться, как лицо становилось добродушным, мягким, и тогда Софья казалась сверстницей, понятной и близкой.

Она подошла к окну взглянула на улицу, привычным движением достала папироску и жадно затянулась.

– Извините, но я покурю. На улице нельзя было, обращают внимание.

– Пожалуйста, пожалуйста, – откликнулась Вера.

Она поила гостью чаем с печеньем, привезенным из дома, рассказывала о Вятке.

– У вас там, видимо, еще густо живут? – спросила Софья. Вера смутилась. Нет, в Вятке жили по-разному; и густо, и впроголодь. Но в их двухэтажном особняке никогда не чувствовалось нужды.

– Просто моя мама живет в достатке, – испытывая неловкость, сказала Вера.

– А-а, – протянула Софья, и Вере показалось, что произнесено это было с холодком.

Ей нестерпимо захотелось сказать о том, что нынче после возвращения из деревни в Вятку ей вдруг стал противен этот достаток, что она стала чувствовать раздражение от изобилия и что человек, посвятивший себя революционному делу, наверное, не имеет права пользоваться этими благами. Выпалила все это горячо, сбивчиво, боясь, что девушка не поймет ее.

Софья с интересом взглянула на нее и, поправив пышную модную прическу, произнесла задумчиво:

– Да, Перовская ушла из семьи, из дома. И многие другие. Но ведь вы не собираетесь стать наследницей этого дома? Так что стоит ли теперь отказываться? На что вы будете существовать? – и прямо взглянула Вере в глаза.

– Нет, конечно, я не собираюсь стать наследницей, – торопливо ответила Вера.

Лежа в постели, Софья о чем-то долго думала, потом встала и опять закурила, сосредоточенно разглядывая розовую тлеющую точку.

– Вы знаете, нас не понимают многие даже с житейской точки зрения. Ведь у нас не бывает порой ни семьи, ни дома... Одни убеждения за душой... О благах думать некогда.

Напряжение и тревога, которые сдерживала в себе Софья, передались Вере.

Гостья спала, а она еще долго смотрела в потолок, не в силах заснуть. В ночи перезванивались на Кронверкском трамваи. По стенам и потолку бродили тревожные отсветы и тени. Они разжигали разгонявшее сон волнение.

Как мало она сделала, чтобы быть похожей на таких людей, как эта Софья! Ведь действительно та жертвует всем. Семьей, личным счастьем, хотя выполняет совсем незаметную рядовую, простую работу печатницы.