Текст книги "Гангутцы"

Автор книги: Владимир Рудный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 47 страниц)

Глава девятая
Прорыв «Урала»

Десять дней не приходили с востока корабли. Десять дней в штабе полуострова не знали, готовить ли погрузку очередных подразделений, сколько уйдет войск и когда, хотя это важно, необходимо знать заранее. Кабанов нервничал: он запрашивал мелкие суда, более надежные для форсирования минных полей, но время шло, морозы уже грянули и на Гангуте, а там, на Неве, уже бушуют вьюги, там лед, и нет теперь времени для походов малотоннажного флота, нет для него топлива, не может Ленинград оторвать от себя много топлива. Какие придут корабли, когда, сколько? Радиообмен с Кронштадтом сокращен до минимума. Штаб флота не доверял тайн этих дерзких походов даже шифру. Кабанов мог лишь догадываться о подготовке, но Кронштадт молчал.

И не мог не молчать. Флот выделил корабли, транспорты, ледоколы, втайне готовя завершение переброски гарнизона Ханко и Осмуссаара во второй половине ноября.

Это было завершением начатого сражения. Да, сражения, морского сражения Краснознаменного Балтийского флота против объединенных германо-финских сил в конце сурового сорок первого года.

Будущие историки смогут оценить мужество и благородство балтийских моряков, шедших на невероятный риск, отправляясь в морозные ночи ноября сквозь узкий заминированный и простреливаемый коридор на двести с лишком миль в тыл противника ради переброски под Ленинград гангутского гарнизона. Каждый матрос и командир понимал, чем он рискует, понимал, что будут, неизбежны потери и, может быть, погибнуть суждено именно ему; но скрытность походов, насколько возможна скрытность, когда корабли идут две ночи мимо занятых врагом берегов на запад, а потом – две ночи на восток, искусство маневра на минных полях, зоркость вахтенных, безотказный труд машинистов, точность и быстрота действия каждого в экипаже, мгновенная реакция не то что на команду, на мысль командира, то, что именуется на море сплаванностью, вот что должно было помочь флоту выиграть это сражение при наименьших потерях.

Можно ли было в этой обстановке укорять Кронштадт за то, что он затаился и молчал? Да и мог ли Кронштадт твердо обещать, что придет в назначенный срок тот или иной корабль, пока этот корабль не прошел траверз Юминды и не повернул мимо Бенгтшера к Гангуту?!

Каждую ночь возле наших минных заграждений в устье Финского залива несла дозорную службу старенькая канонерская лодка «Лайне», флагман гангутской «эскадры Полегаева» – кораблей ОВРа. К минному заграждению каждую ночь выходил «Гафель», оставленный возле полуострова после спасения им людей со «Сметливого». С Гогланда несколько раз поступали оповещения о выходе кораблей, но «Лайне» и «Гафель» возвращались на рассвете, так никого и не встретив.

В морозную и бурную ночь на пятнадцатое ноября тральщик перерезал курс огромному неизвестному судну, больше похожему на товарно-пассажирский теплоход, чем на боевой корабль. В непроглядной тьме едва различимый тральщик промелькнул как тень, но на корабле его увидели.

С большой высоты замигал затемненный ратьер: корабль принятым кодом запрашивал позывные.

Тральщик ответил: «свой» и назвал себя.

С корабля спросили: «В порядке ли у вас компасы?» «В порядке!» – ответил удивленный командир тральщика, впрочем сообразивший, что большой корабль, очевидно, был спешно снаряжен в поход, не смог выверить свои компасы и многое, наверно, в пути пережил. А быть может, компасы корабля разладились от близких взрывов – на тральщике отлично знали, чего стоит путь от Гогланда до устья Финского залива.

– Выходите в голову и ведите нас на Ханко! – передали на тральщик с большого корабля.

Тральщик исполнил приказание.

Через несколько минут он вынужден был застопорить ход: справа по курсу объявились два переполненных людьми катера МО, они догнали конвоируемый корабль и стали перегружать на него пассажиров, мокрых, примерзших к леерам.

На тральщике поняли: позади – беда.

Уже светало, когда в обычной точке рандеву корабли встретил Полегаев на «охотнике». Он провел отряд через минные проходы на гангутский рейд и указал отведенное для большого корабля место.

Это был минный заградитель «Урал» Ивана Григорьевича Карпова, хорошо знакомый гангутцам: в сороковом году до глубокой зимы он доставлял на полуостров всякое вооружение и морские мины, выставленные теперь в шхерах и за Бенгтшером, на путях финских броненосцев; перед войной он нападал на Ханко со стороны «синих», изображая два германских крейсера; в войну он ставил в разных местах Балтики минные заграждения, в том числе и те, возле которых его встретил в эту ночь «Гафель»; а теперь этот высокобортный, вместительный корабль, способный принять в свои многоярусные глубокие трюмы и на палубы сотни тонн груза и тысячи пассажиров, пришел за гангутцами. Прежде он действительно был грузо-пассажирским теплоходом рейсовой линии Ленинград – Лондон, огромный рефрижератор «Феликс Дзержинский», построенный в 1929 году на Северной судоверфи и в 1939 году взятый военными моряками у Совторгфлота и перестроенный в минный заградитель.

«Урал» вышел в Кронштадт из Ленинграда, где он месяц стоял на позиции у Летнего сада, вечером седьмого ноября. Падал густой снег. За университетом полыхало зарево – немцы в день нашего революционного праздника жестоко обстреливали город. «Урал», ломая с разбега могучим своим корпусом толстый лед, продвигался к морскому каналу, к самому опасному отрезку перехода в Кронштадт – мимо немецких батарей в Стрельне и Петергофе.

В конце сентября, на рассвете тревожного дня после бомбежки фашистами «Марата», он тоже шел этим же путем, но в Ленинград; лучи восходящего солнца осветили верхушки мачт, когда корабль проходил траверз Стрельны, но немцы опоздали с открытием огня, не допуская, очевидно, мысли, что нормальный моряк осмелится вести при свете дня мимо их батарей такую большую цель. Теперь, в эту ноябрьскую ночь, немцы бодрствовали, обстреливая город. «Урал» они снова прозевали, хотя снегопад вдруг прекратился и в небе проглянула луна. С грохотом разбивались льдины. «Урал» вел за собой своего собрата по судостроительной верфи и былой службе в Совторгфлоте – транспорт «Жданов», тоже направленный к Гангуту. «Жданов» шел в свой последний поход – через неделю он подорвался на минах, почти дойдя до Ханко, и «Урал» подобрал в заливе большую часть его команды. Потом погиб «Суровый» – он шел на Ханко во второй свой поход; погиб катер-«охотник» «Триста первый» лейтенанта Ивана Макаренко, приняв на себя плавающую мину, неотвратимо гонимую ветром к носу эсминца «Гордый»; а потом погиб все же и «Гордый», попав в кольцо плавающих мин. «Урал» поспешил к нему на помощь, но командир «Гордого» капитан-лейтенант Евгений Ефет крикнул в мегафон, предостерегая Карпова: «Не подходи, у борта мины!» – и отказался от помощи. Это матросов с «Гордого» пересадили на «Урал» катера, догнавшие его, когда тральщик уже вел корабль к Гангуту…

Карпов понимал, как опасно матросу, спасенному с погибшего корабля, превратиться в пассажира. На «Урале» не хватало семидесяти матросов, ушедших воевать в морскую пехоту на Невской Дубровке, на их штатные места Карпов определил спасенных – каждому дал боевое дело.

Как только «Урал» отдал якорь в глубине рейда, к нему подошел гангутский трудяга «Кормилец». Представители штаба базы прибыли, чтобы немедленно договориться о порядке погрузки, а дивизионный комиссар Расскин должен был знать подробности похода «Урала» и кого можно ждать за ним вслед.

У трапа, вопреки обычаю, дивизионного комиссара встретил не командир корабля, а его старший помощник. Он предложил комиссару Гангута пройти в командирскую каюту.

Каюта командира располагалась прямо под мостиком и выглядела роскошной, как и все, впрочем, каюты капитанов на судах, построенных для торгового флота: салон с камином, правда декоративным, но так искусно подсвеченным красными лампами, что кокс казался раскаленным; за салоном – кабинет с глубокими кожаными креслами; за тяжелой портьерой – спальня, а позади даже ванна. В кабинете, куда прошел Расскин, пахло лекарствами.

Из спальни, раздвинув портьеру, вышел пожилой сутулый человек в стареньких перекошенных очках и неуклюжем кителе без нашивок, он по-домашнему сообщил Расскину, что призван только что из запаса и самим командующим прикомандирован к Ивану Григорьевичу Карпову, как врач, потому что Карпов с тяжелым заболеванием печени долго лежал в госпитале Военно-морской медицинской академии, лечился, но сбежал в этот страшный поход, сильно простыл, всю неделю провел с высокой температурой на мостике, не подчиняясь доктору, но требуя от него горячий чай и сульфидин от простуды, теперь слег с воспалением легких, температура сорок, его надо принудительно отправить на берег в стационар, но он приказывает вылечить себя банками и горчичниками в двадцать четыре часа, если выход корабля в Кронштадт не назначат раньше…

– Сказки доктора Сойбеля! – раздался из-за портьеры резкий голос Карпова. – Приглашайте, доктор, гостя ко мне и не морочьте ему голову медициной. Все равно вам не удастся меня сплавить ни в какой стационар.

Возле постели больного щупленький белесый матросик протирал банки ватой, складывая их в алюминиевую миску.

– Поршнев, уберите эту ерунду и принесите на что сесть дивизионному комиссару, – строго сказал Карпов, закутанный в несколько одеял, – из них торчала его большая голова, выбритая до блеска, и глядели острые колючие глаза. – Это – Сашенька Поршнев, мой вестовой, – пояснил он, когда матросик принес стул и удалился. – Его посылали с корабля за почтой. А он, видите ли, по пути делал крюк на Васильевский остров, приносил мне сухарь и кусок сахару – да-да, сухарь и кусок сахару в Питере теперь угощение, – и сообщал новости. Перед праздником принес весть: команда скулит, прислали какого-то дублера из запаса, он поведет «Урал» в поход к Гангуту. Представляете, что значит идти с чужим командиром, когда мы все служим еще с завода вместе, и за три месяца боев Геринг сбросил на нас сто девять бомб, хотя до войны на тактических учениях авиация, если помните, отсутствовала…

– Вы действительно дезертир медицинского фронта? – спросил Расскин, улыбаясь.

– Конечно. Приходил Иван Колузаев, комиссар отряда заградителей, по поручению командующего просил меня выписать – медики ему отказали: не выгнали еще всех паршивых лямблий из моего желчного пузыря. Амуничник в этом госпитале сгорел вместе с моими штанами. Кроме паршивого, застиранного халата, ничего в моем распоряжении не осталось. Я поручил Сашеньке бесшумно доставить в госпиталь комплект обмундирования, он помог мне одеться и благополучно миновать медицинский пост на третьем этаже школы, где размещен госпиталь академии. Свет в Питере – блокадный: на весь этаж – одна коптилка, так что видимость – полтора метра. Вот мы и дезертировали. Не поверите, этот юноша тащил меня – длинного – по набережным и через мост почти до трапа. Хорошо, что я отощал на десяток килограммов. Не ожидал в нем такой силы.

– Бедной медсестре крепко попало, вероятно?

– Не тревожьтесь. Из этой каюты я прежде всего дал, телефонограмму в госпиталь. Чтобы не трудились объявлять розыск. Затем выгнал на берег дублера. И наконец, доложил командующему, что поведу «Урал» сам, прошу в неурочное время развести мосты, дать нам топливо и ледоколы. Мосты развели. Топливом снабдили. Ледокола не дали. Зато прислали чудесного доктора, только абсолютно штатского. Мин не боится, во всяком случае вида не показывает. Не укачивается, а в море впервые. Но трясется над моей персоной, как бабка. Кормит мои лямблии манной кашкой, вогнал в меня с килограмм сульфидина и грозил жаловаться на мои медицинские прегрешения вам, генералу Кабанову, Трибуцу и лично Жданову.

Расскин с улыбкой слушал Ивана Григорьевича, отлично понимая его возбуждение после недельного похода. Он многое знал об этом великолепном моряке, у которого, будучи курсантами, проходили морскую практику многие адмиралы, в их числе и сам комфлот. За четверть века морской службы Карпов командовал девятым кораблем, немало потрепали его морские и житейские штормы, он в тридцать втором принял для переделки в минзаг царскую яхту «Штандарт» и пять с половиной лет командовал этим минзагом, носящим имя «Марти»; а потом переделывал «Дзержинский» в «Урал», в первые недели войны получил орден за минные постановки и – следом – портрет на первой полосе флотской газеты, спасал в августе раненых и экипаж с госпитального судна «Сибирь», растерзанного фашистской авиацией, а «Сибирь», как и «Жданов», – собрат «Урала» по Совторгфлоту; словом, и делами своими, и резкой прямотой этот командир был Расскину по душе, на такого можно положиться – не вильнет, не струсит, не оставит другого в беде и с корабля в беду уйдет последним. Не хотелось Арсению Львовичу растравлять сердце Карпова расспросами, хоть и надо было знать все – и про Кронштадт, и про фарватер.

Но Карпов сам внезапно заговорил о походе, о тех, кто дважды вылезал из бухт Гогланда и возвращался, о тех, кто пошел залечивать раны в Ленинград, о гибели Ефета и его благородном предупреждении перед гибелью, все – день за днем.

– Как же вы прорвались, Иван Григорьевич? – спросил Расскин, это для него было сейчас самое главное.

– На свой риск и страх. Решил плюнуть на рекомендованный фарватер и проложить самостоятельно курс, когда остался один, – отрубил Карпов. – Будут за это драить. Но обратно пойду своим путем. Противник видит движение кораблей. Ставит новые мины. Надо искать новые пути. Параванов у меня нет. Размагничивающего устройства тоже нет. Компасы врут. Их не проверили перед войной – не было мерной мили. Тьма кромешная. Озарит нас взрывом – и станет еще темнее. Представьте, наш поразительный сигнальщик Сотсков все же увидел след торпеды. Вовремя. Это подтвердили другие – мы успели отвернуть. Впередсмотрящий Штейн углядел с полубака с десяток плавающих мин. Рулевой Губенко, стоя позади меня, понимал мои мысли. Подорвался тральщик, пронесло мимо какой-то пылающий кусок, часть кораблика, голос из пламени: «Спасите…» Не могу стопорить ход такой махины ради одного, ветер западный, парусность у меня – вы видели – большая, развернет… Мой помощник Казанков и боцман Захаров умудрились подобрать тонущего на ходу… С такими людьми, товарищ дивизионный комиссар, я решился сойти с фарватера и держаться ближе к опушке финских шхер: плавающие мины мы обнаружим и обойдем, а минных полей там не должно быть. Мы – не ставили, а финны вряд ли будут гадить себе под ноги. Так оно и оказалось: прошли. Ночью я как-то не чувствовал никакого недомогания – нервы! А как увидел памятный мне створный знак – белый треугольник с черной вертикальной полосой, так сразу зажало легкие. Едва успел дойти своим ходом до каюты… Расскин сказал:

– Мы погрузим к вам госпиталь восьмой бригады. Там отличные врачи. Поставят вас на ноги за несколько дней.

– Почему – несколько дней? Когда планируете выход?

– Погрузку начнем сегодня. А с выходом повременим.

Карпова это взволновало.

– Коли из-за меня – нет оснований, – сказал он. – К вам идут другие. А мне надо выкатываться отсюда.

– Опасаетесь: большая мишень?!

– И это. Ждать с людьми на борту бомбу или торпеду – мало радости.

– У нас в порту и на рейде еще не было потерь. Прикроем.

– Но вы знайте: с погрузкой я не задержу. Видите у изголовья переговорную трубу?.. Совторгфлот строит с удобствами для своих капитанов. Могу командовать прямо с подушки. На поход я поднимусь. А с погрузкой справятся мои помощники. Отличные у меня помощники. Вас встречал старпом Лев Белов. Характер ягненка, рисовальщик, почти поэт. Но команду держит, как тигр. Можете понаблюдать, как у Казанкова, моего второго помощника, пойдут по струнке пассажиры до места. Женщин с погибшего теплохода он запер в каюту и поставил часового. Увидите: ваших врачих и сестричек – тоже запрет. Корабль – не танцкласс. Я не суеверен, но когда в команде две сотни здоровых бугаев, женщина вносит беспорядок.

– Врачих мы прикомандируем к вам, – смеясь, сказал Расскин.

– Благодарю покорно. Меня устраивает доктор Сойбель.

– Но вы все же больны?

– На мостике моментально выздоровею. Надену валенки и цигейку – и буду здоров. Я говорю вам, мои помощники меня не подведут. Мой штурманок Митя Холостов, даром что из студентов, справляется с прокладкой без маяков и ориентиров. Я проверял его: намочу палец, ставлю на ветер – точно: зюйд-вест. До Холостова я трех штурманов списал, испортил навеки отношения с кадровиками. А мой Иван Карпович Дука, механик, великолепное наследство от Совторгфлота. Только не любит во льдах давать задний ход: бронзовый винт поставлен в Лондоне, бережет. У Юминды, к счастью, льдов еще не было. С переменой ходов Дука не опоздал ни на секунду, иначе я не валялся бы перед вами и не разглагольствовал сейчас. В его руках дизеля Коломенского завода хоть и недостаточно отшлифованные, но всегда надежны. Идем – не искрим. Сегодня – это вопрос жизни. Сами понимаете.

– Не волнуйтесь, Иван Григорьевич, – сказал Расскин, ему уже пришло время спешить на берег. – Генерал Кабанов, не зная про вашу болезнь, решил выпустить вас только тогда, когда придут еще тральщики. Вы же возьмете не сто и не двести человек. Сколько вы сможете взять?

– Запланировано три с половиной тысячи.

– Я спрашиваю: сколько сможете?

– Без комфорта? – Карпов, раздумывая, явно оттягивал ответ.

– Какой там комфорт – с доставкой до места.

– Постараемся дойти, – уклончиво ответил Карпов.

Расскин тихо сказал:

– Больше бери, Иван Григорьевич. Надо взять как можно больше.

Еще трижды за время стоянки «Урала» на гангутском рейде приходил к Карпову Расскин. И каждый раз повторял: «Бери больше, Иван Григорьевич».

«Кормилец» и остальные буксиры круглые сутки мотались между портом и рейдом, доставляя на «Урал» оружие, боезапас, муку, консервы, мясо для Ленинграда и хлеб, горы хлеба, выпеченные ханковским хлебозаводом для уходящих матросов и солдат. Все грузы – в трюмы, хлеб – возле трюмов под брезент.

А потом, когда перебросили на корабль грузы, стали перевозить людей, скрытно снимая их с боевых позиций, заменяя на фронте одних другими. Бойцы подразделениями располагались в шести многоярусных трюмах. Грузили так: вниз – оружие, гранаты, противотанковые мины; поверх этого – продовольствие для уже голодающего Ленинграда; на продовольствие – толстый брезент; на брезент – людей. Без права сесть.

Да, именно так: без права не только лежать, но и сидеть, об этом даже не приходилось предупреждать. Вступив на борт, каждый боец молча шел к указанному ему трюму, спускался по скоб-трапу, зная, что пока есть в трюме пядь, чтобы сесть или, стоя, прислониться к переборке, надо это сделать; придут другие – надо будет выпрямиться, еще придут – придется сжаться, но выкроить пространство и для них.

И опять Карпов и его помощники, помня суровый урок таллинского перехода, не позволяли воинам превращаться в пассажиров. Воин на переходе как десантник: дисциплина и боевой порядок.

Лежа в постели, Карпов ежеминутно знал, что происходит на корабле: сколько доставлено с берега пустых железных бочек, выбито ли в каждой одно днище, остроплены ли все, сколько их определено на каждый трюм, составлены ли боцманом команды парашников и есть ли график для кранов, которые будут извлекать бочки из трюмов, опорожнять за борт и возвращать на место, после обработки хлоркой. И еда расписана, и вода, и даже график проветривания – все продумали и учли добрые помощники командира корабля. Из трюмов валил пар, хотя отопления в них не было – когда-то в них были холодильные устройства, а потом, убрав холодильники, в них хранили мины, – а мороз стоял уже за десять градусов. Команда молча и с уважением смотрела на гангутцев, видя, с каким достоинством и мужеством те выносят новое испытание.

Карпов сознательно отказался от деревянных трапов в трюмах, хотя в Кронштадте ему советовали, даже велели их сделать. По скоб-трапу можно выходить только в одиночку, Карпов считал, что это наилучшая гарантия порядка в случае беды. Стихийность парализует спасательные работы, без паники с гибнущего корабля всегда спасают больше людей, чем с судна, где пассажиры толпой бросаются к шлюпкам. Он приказал корабельному особисту расставить у трюмов охрану и никого не выпускать на палубу без разрешения помощников командира.

А когда Казанков доложил ему, что иные из командиров, отправив своих бойцов в трюм, рвутся в каюты, Карпов рассердился:

– Всех в трюм. Вежливенько объясните тем, кто забыл смысл устава: командир должен быть в походе с бойцами, за боеспособность и жизнь которых отвечает. А мы – в бою. Это не эвакуация. Это – бой. С минами, артиллерией, авиацией и флотом противника. Салоны и каюты – для госпиталя и женщин.

Последним грузили на корабль госпиталь восьмой бригады. С ним должна была отправиться на Большую землю и Люба Богданова.

* * *

Когда «Гафель» доставил спасенных со «Сметливого» в порт, Любу сразу же отправили в госпиталь. Не в морской, где она рожала, а в армейский, потому что морской уже вывезли на «Славном».

Армейцы не знали, кто такая Люба, но молодая женщина, родившая на полуострове сына и тонувшая с таким малышом в стылой ноябрьской воде, привлекла всеобщее сочувствие. Все в госпиталях стали в это время хирургами, но нашлись и детские врачи, не успевшие за эти месяцы забыть о своей предвоенной практике. Только не было в их практике такой беды, как эта, – шутка ли, крестины в ночном леденеющем море, не жить малышу после такой купели. А он выжил. Назло врагам так орал на весь полуостров, что и армейцам доставил минуты радости своим младенческим криком. Крепкого был корня Борис, сын отряда. Матросского…

В армейском госпитале никто вначале не знал его матросского происхождения. Люба, безразличная ко всему на свете, кроме детеныша своего, скупо рассказывала о себе. Но вот пропало у нее молоко, и стали искать для малыша молоко коровье. В каждом госпитале оно есть, но этот госпиталь свертывался, и тут хозяйственники оказались расторопнее, чем надо. Не было в госпитале молока. Для Любы нашли. У пограничников. На заставе Степана Зинишина, того самого Зинишина, что до войны получал каждый день от финнов у шлагбаума молоко, а в первый день войны вышел к шлагбауму и вместо молока получил шиш да угрозу в придачу.

У Зинишина на заставе еще до войны завелась корова – то ли Машка, то ли Буренка. Вечно она хрупала нетоптаную травку на Петровской просеке, и солдату было в удовольствие приглядеть за ней. А когда все началось – не углядели, ушла Буренка на ничейную полосу в густую траву, где накануне саперы выставили много мин-ловушек. Того и гляди, напорется на них и пропадет. И не только пропадет, но и демаскирует минное поле. Но Буренка на мины не полезла, обошла и, может быть, кое-кого обманула на той стороне. Благодарные ей саперы послали ночью на ничейную полосу Серегу Думичева, он лучше других знал в минах проход. По-пластунски Думичев выбрался на минное поле и выманил корову за собой, открыв, конечно, секретный проход противнику. Они выследили корову, но не углядели Думичева, который вернулся и проход заминировал. И не зря: сунулись было за Буренкой следом лазутчики, да подорвались…

Вот эта коровка стала кормилицей Бориса, сына отряда, пограничники ежедневно доставляли в госпиталь ее молоко; от пограничников армейцы прознали, кто такая Люба, и кто-то позвонил на Утиный мыс.

Из Кронштадта в это время пришел еще один отряд кораблей, на них грузили уже и моряков-артиллеристов, на Утином стало совсем безлюдно, ушел Брагин с большей частью своих матросов, к его пушкам поставили сокращенные расчеты, включив в них даже писарей штаба.

Корабли эти сразу ушли нагруженные к Гогланду, а «Урал» все еще стоял на рейде, лишь изредка меняя место стоянки, потому что по рейду били финские батареи, а в небе появлялись германские самолеты. Кабанов дожидался прихода тральщиков, чтобы вместе с «Гафелем» отправить их в охранение «Урала».

Мучительна была участь бойцов, стоящих в трюме, но погрузка продолжалась, там становилось еще теснее. Уже начали грузить и госпиталь.

На Утином собирали боевую группу для замены гарнизонов Хорсенского архипелага. Щербаковский запасался дисками для автоматов, гранатами, готовил своих матросов к штурмовкам и налетам на финские позиции – так было задумано: надо создать видимость активности на флангах, запутать противника. Известие о беде с Любой застало Ивана Петровича врасплох – надо уходить на острова, но и к Любе надо бы съездить. Гранин не разрешил ему отлучаться, хотя Щербаковский доказывал, что поскольку он дважды не смог отправить Любу с сыном с полуострова, он должен это сделать в третий раз. Теперь он посадит ее только на маленький катер, на тихоходный и деревянный, такому мины не страшны.

Его вечный противник Бархатов возмутился:

– Баламут ты, Иван Петрович. На катере она замерзнет. Ей надо идти на «Урале» – тепло и удобно.

– С-ам ты б-аламут, в морском деле щ-енок! – вскипел Иван Петрович и стал горячо доказывать, что на «Урале» ни в коем случае нельзя Любу отправлять: во-первых, огромная мишень для торпед и бомб; во-вторых, управляться с ним трудно, такая парусность, что при малейшем ветре даже на рейде надо подрабатывать машинами, чтобы не развернуло на якоре; и, наконец, кто будет спасать Любу, если накроется эта махина на минном поле, – армейцы, что ли, пехота?!..

Тут пошла перепалка, потому что Иван Петрович сказал: если всем придется уходить, лучше Любе – со всеми, а Бархатов – тот и слышать не мог об уходе, он считал даже предположение такое предательством, капитулянтством и еще бог знает чем, пришлось вмешаться Богданычу, осадить обоих и сообщить, что Гранин ему разрешил навестить Любу и отвезти ей все, что необходимо.

Но и Богданычу, примчавшемуся в армейский госпиталь, не удалось передать Любу и сына своего друга; госпиталь уже погрузили на «Урал», а «Урал» стоял на рейде.

Не знал Богданыч, что через час-два «Урал» неожиданно зайдет в порт, никто об этом не знал в тот вечер, когда Богданыч, не найдя госпиталя на месте, вернулся в Рыбачью слободку и ушел на Хорсен. Даже Кабанов еще не знал этого.

Кабанов в тот час вышел из ФКП, прошелся по парку, как он любил это делать в темные ноябрьские ночи, потом вернулся к скале, поднялся на нее. Он долго стоял, прислушиваясь. Странная тишина. Финны весь день били по рейду, преследуя корабли, то и дело менявшие место. Теперь они вели редкий огонь по гавани, хотя в гавани пусто. На рейде стоит такая большая цель, как «Урал». Его видели с Бенгтшера. Над ним кружились самолеты. Почему же финны перестали бить по рейду?!

Кабанов почувствовал необъяснимую острую тревогу. Что-то неладное происходит. «Успокаивает меня противник?.. Не хочет спугнуть?..»

Он вернулся на ФКП, прошел в оперативную комнату и сказал Барсукову:

– Переставь «Урал» в гавань. Сейчас же.

– Гавань под огнем.

– Этот огонь не страшен. Надо тихо уйти с рейда. На место «Урала» прикажи стать Антипину.

Кабанов позвонил летчикам:

– На рассвете ждите гостей с моря, – и назвал квадрат, где стоял до этого «Урал», а теперь должна была стать канонерская лодка «Лайне».

Он предупредил и Полегаева, чтобы держал в готовности катера. Он говорил об опасности так уверенно, словно имел точные данные разведки.

И действительно: все произошло так, как и предполагал Кабанов. Его предположения подтвердил и командир канонерской лодки «Лайне», переименованной в «Гангутец»: возвращаясь из дозора, он заметил в шхерах подозрительное движение – похоже на скопление торпедных катеров.

Перед рассветом немецкие торпедные катера выскочили из шхер в атаку на гангутский рейд, но нарвались на засаду: по ним открыла огонь канонерская лодка, и они бежали.

«Урал» ушел в ночь на двадцать второе ноября.

Перед походом Карпов собрал у своей постели командиров четырех тральщиков, назначенных в охранение, и выяснил, какое у них осталось вооружение против мин. У одного – правый параван, у другого – левый, ни на одном не было полного комплекта. Так нельзя.

– Скинемся, – предложил командирам тральщиков Карпов. – Пусть лучше два идут впереди с полным комплектом, чем четыре – однопалые. Пойдем в кильватер вдоль шхер. Учтите, товарищи, что у меня на борту пять тысяч триста бойцов.

Пять тысяч триста бойцов стояли в трюмах, терпя невыносимые муки. А впереди – двести сорок миль по минным полям, под огнем батарей и во льдах. От Гогланда – наверняка во льдах.

Герои вдвойне – герои Гангута и герои перехода. Команда понимала, какое бремя ответственности на ней, – таких людей надо доставить в Ленинград. Пока все шло хорошо. Командиры тральщиков вернулись на свои корабли и выполнили приказ командира минзага. Они уже знали, что, вышедший раньше четвертый эшелон понес потери. Потонул сетевой заградитель «Азимут», а на нем был и Виктор Брагин с артиллеристами своей батареи.

Пришел проститься Расскин. Карпов уже поднялся, надел валенки, цигейку, теплую шапку и вышел на мостик.

– Взял сколько смог, – сказал он Расскину, и комиссар Гангута пожал ему на прощанье руку.

А в музыкальном салоне устроилась Люба с сыном. Опять ей досталось место возле корабельного пианино, недоброе место, но капризничать она не посмела. Она села туда, куда ей было указано.

Пятый эшелон отправился на восток.

* * *

После ухода «Урала» шюцкоровцы бросили листовку на передний край:

«Если вы подвозите пополнение, то вы с ума сходите. Если думаете уходить, то все равно вам не выбраться, так как весь Финский залив, оба берега, в наших руках. Единственный для вас путь – сдаться».

Несколько дней спустя финны на перешейке стали кричать в рупор:

– Коммунисты и политруки бегут. Вас бросают на произвол судьбы!

Именно коммунисты уходили последними. Всюду на переднем крае оставался заслон из наиболее стойких пограничников, пехотинцев и моряков – коммунистов и комсомольцев.

Новая задача возникла перед гарнизоном: скрытно оторваться от противника. Если противник пойдет по пятам, он сорвет погрузку замыкающих частей. Самое трудное – уходить последним. По-разному готовились к этой задаче на Петровской просеке и на островах.

Кабанов приказал создать «летучие отряды» прикрытия. Гранину он поручил командовать таким отрядом на западном фланге.

– Будете переходить ночами с острова на остров. Ваша задача – появляться то на Гунхольме, то на Эльмхольме и как можно больше стрелять. Отберите для этого таких бойцов, которые головы не пожалеют, чтобы задержать противника.

– А подрывать когда, товарищ генерал?

– У вас есть хорошие подрывники?