Текст книги "Гангутцы"

Автор книги: Владимир Рудный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 47 страниц)

* * *

В ту ночь Фомин пережил боевое крещение.

Ссадив возле аэродрома Булыгина и дочку Белоуса, Власов поехал к бухте восточного побережья. Дорогу изрыли снаряды, и автобус раза два застревал в воронках. Глох мотор, на короткое время наступала тишина. Лес, озера за деревьями, далекий перестук пулеметов – все это вызывало желание видеть, слышать, писать. «Надо вести дневник». Но Фомин сразу же себя высмеял: сколько раз за годы журналистских скитаний он начинал дневниковые записи и бросал. «Все пережитое и яркое и так останется в памяти навсегда».

Машина снова выбиралась на дорогу, и Фомин досадовал, что ночь слишком темна для наблюдений. Мертвым блеском отдают черные стекла в домиках покинутых хуторов; за этими стеклами нет жизни, нет старушечьего или детского лица, как там, на Большой и родной земле, где к каждому шагу армии, шагу войны участливо, встревоженно присматриваются миллионы жителей. Фомин вспомнил встреченную в лесу девочку с косами. Похоже, что и у Власова с отцовской болью забилось сердце, когда в автобус села девочка, и он приказал шоферу гнать, гнать машину. «А Москву будут бомбить? Неужели жене придется с Наташкой на руках бежать в метро?..» Фомин надевал когда-то костюм проходчика, резиновые сапоги и с шахтерской лампой в руках, по пояс в воде, лез в штольню под Москву-реку, поминутно останавливаясь и убеждая себя, что слышит бег пароходов над собой. Хорошо бы услышать и написать об этом! Разве думал он тогда, что метро станет убежищем для его дочери и жены?! А полет навстречу Чкалову на Дальний Восток? А путешествие с изыскателями на шлюпке по Волге, по площадкам будущих гигантских ГЭС? Сколько все же счастья в газетной работе, сколько он поездил и повидал, прежде чем все та же газета привела его на море – вначале в командировку, а потом и на флот…

– О чем задумался, детина? – вернул его к действительности Власов. – Слезай, прибыли…

Автобус стоял над бухтой, но Фомин там ничего не различал.

Внизу, во тьме, оказались катера. Люди переговаривались вполголоса и мелькали, как тени.

Фомин вздрогнул, когда затарахтел моторчик и катерок побежал куда-то в море.

Стало жутковато. Фомин ждал, что сейчас вот начнется стрельба. А катерок без помех проскочил к Куэну и как-то слишком мирно ткнулся в песок.

– Сюда, товарищ полковой комиссар! – окликнули с берега, протягивая руку сначала Власову, потом матросу из политотдела, который нес папку с документами, и наконец Фомину.

Отстранив руку, Фомин прыгнул на песок, и тотчас его сильно толкнуло в спину и свалило наземь.

Прошуршала и шлепнулась мина. Разорвалась еще одна. Зуммером прожужжали осколки. Фомин преодолел дрожь, поднял голову и убедился, что и встречающие и Власов лежат рядом.

Только матрос с папкой сидел, навалясь на колени, будто спал.

– Бегом вперед! – подбегая к матросу, крикнул Власов, когда один за другим возле катерка стали рваться снаряды.

Фомин подоспел, чтобы помочь. Но матрос был мертв. Власов с трудом высвободил из его рук папку, схватил Фомина и поволок за собой.

– А тебя в следующий раз еще не так стукну, если будешь ловить осколки…

У Фомина сразу же заныла спина. Так, значит, это не мина? Спотыкаясь о камни, он спешил за Власовым и политруком батареи. Позади заурчал катерок, уходящий к материку.

– Перед рассветом вернется, – угадал мысль Фомина Власов. – До рассвета надо все успеть.

– Нет сегодня чертям сна, – сказал политрук, словно извиняясь за обстрел и за все случившееся. – Обычно к этому времени успокаиваются, а сегодня привязались. Слышите, шрапнелью бьют.

– Катер пришел – вот и бьют, – сказал Власов. – А это что за фейерверк? – он показал на трассирующий след над лесочком.

– Суденко указывает дальнобойным цель. Гениальная башка.

– Напиши про этого неистребимого артиллериста, Фомин. Мы сейчас вручим ему кандидатскую карточку.

– Прикажете вызвать на капэ, товарищ полковой комиссар? – спросил политрук батареи.

– С позиции людей не снимай. На месте будем вручать. А корреспондента пусть пока проводят к Суденко. Мы туда приедем…

Батарею на Куэне финны засекли еще до войны, когда она обстреляла буксир, нарушивший территориальные воды Гангута. Снаряды теперь сыпались на Куэн со всех сторон. Но противник не учел, что еще тогда, до войны, батарея сменила позицию. Батарейцы старались возможно дольше держать врага в заблуждении. На старой позиции жгли спички, курили, вполголоса разговаривали, «невзначай» выстрелили ракетой и даже дали оттуда одну пулеметную очередь, впрочем довольно удачную: пулеметчики сбили наблюдателя с вышки острова Хэстэ.

Перепахав снарядами ложную позицию и не слыша ответа, противник решил было, что батарея уничтожена. Но Куэн проявлял признаки жизни. Вился дымок над кухней. Топилась баня. Ходили по острову люди, и, наконец, курсировали шлюпки и катера. Финны снова обрушились на Куэн, расширив площадь обстрела. По маленькому Куэну били минометы с Хэстэ, полевые орудия с Эльге и даже дальнобойные с Данскура. По острову пристреливали оружие. Его бомбили, как запасную цель, не оставляя живого места Все пылало, дымилось, обугливалось: батарейцы ходили закопченные.

Осколком повредило дульный срез орудия, которым командовал Леонид Суденко. Это был самый бедовый боец на острове. В разгар обстрела, когда Куэн пылал костром, он ходил в чистой фланелевке, сдувал с себя крошку взрывчатки, уверяя, что порох на нем может вспыхнуть, как на огне, и приговаривал: «Снаряда не боюсь, но запалом для фашистского пороха быть не желаю». Над покалеченной пушкой Суденко сокрушался ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы продумать хитроумный план мести. Командир разрешил Суденко укоротить орудийный ствол. Короткоствольную пушку перетащили на старую, изрытую снарядами позицию. На этой позиции Суденко тренировал расчет по собственной программе. Бойцы проделывали все положенные движения наводчиков, заряжающих, досылающих, затем по команде одни снимали с тумбы ствол и тащили его в укрытие, другие освобождали тумбу от держащих ее болтов, третьи сваливали набок и все сломя голову мчались в убежище.

Наконец Суденко попросил командира батареи выделить ему снаряды. Командир поскупился: «На первый раз даю вам двадцать штук. Вытяните у финнов сорок – добавлю еще…» Первыми же снарядами короткоствольная пушка зажгла наблюдательную вышку на Хэстэ. Выпустив двадцать снарядов, комендоры спрятались. Прошло пять минут. Несколько батарей навалилось на позицию Суденко. Противник, видимо, решил, что батарея, которую он считал уничтоженной, воскресла. Суденко выпросил у командира еще сорок снарядов. Короткоствольная пушка повторила налет. Двадцать снарядов она выпалила с такой скорострельностью, будто било не одно, а по меньшей мере три орудия. Внимание противника вновь отвлекла ложная цель. «Еще две-три гастроли, и вся артиллерия Маннергейма будет работать на нас», – торжествовал Суденко. Вечером на остров позвонили с материка: «А ну-ка, поработайте вашим чудом». Суденко попросил разрешения ночью стрелять трассирующими. «Так финны же сразу разберут, что стреляет одно орудие?» – «Ничего они не разберут. Буду переставлять целик при каждом выстреле. А трассу финны видят только тогда, когда снаряд перелетает за опушку леса…» С Ханко наблюдали за действиями Суденко, удивляясь его ловкости: лес и верно скрывал начало трассы, и со стороны казалось, будто снаряды летят из разных мест. Финские батареи ответили. И тотчас ханковская артиллерия нанесла финнам сильный контрбатарейный удар. На другой день противник не отвечал на выстрелы Суденко. «Неистребимый артиллерист» досадовал: слишком непродолжительна была его страшная месть. А в ночь, когда пришли на Куэн политотдельцы, начался невиданный до того обстрел. Рвались снаряды и мины разных калибров.

Фомин нашел Суденко в землянке возле орудия. Фомин растерялся, не зная, с чего начать разговор: вынуть, как он проделывал это когда-то, блокнот и записывать сухие ответы на скучные вопросы глупо и просто невозможно в темноте, а стоять и молчать тоже нелепо.

– Вы с Украины, Суденко? – спросил Фомин.

– Точно, товарищ политрук. Из-под Золотоноши.

– Я там бывал, – обрадовался Фомин. – В бывшей Богушковой слободке, а ныне в Чапаевке.

– Так это ж моя родина! Я ж чапаевец!

– Партизанское село! Лучший на Украине стадион.

– Точно. Я ж его и строил. Вот этими руками… Вы к нам не с московской командой приезжали?

– Ну да, с футболистами завода «Серп и молот».

– Так мы же вам еще проиграли одиннадцать к нулю.

В темной землянке прокатился смешок.

– Ты, Ленечка, наверно, был центром нападения со стороны «нуля»?

– Дробь! – Этим артиллерийским словечком Суденко хотел сказать: «Отставить!» – Наши дают.

Над островом с рокотом, колебля деревья, пронеслись: тяжелые снаряды Гангута, и где-то близко затряслась земля – так близко, что с крыши землянки посыпалась щебенка, а Фомин сразу ощутил, что противник рядом: днем, наверно, видно друг друга.

Для Куэна настала минутная передышка. Но когда Гангут прервал огонь, финские снаряды снова полетели на Куэн, и на этот раз прямо к землянке.

Суденко выскочил наружу и подбежал к ближайшей сосне.

– Кажется, нас обдурили, – ворчал он, прижимаясь к дереву.

Дождавшись очередного снаряда, Суденко крикнул пулеметчику:

– Стреляй, Суббота, сколько влезет, по пляжу на Хэстэ, пока я не свистну, – и полез на дерево.

Фомин ничего не мог понять. Он знал только, что между упавшими снарядами, пляжем и пулеметом матроса со странной фамилией Суббота есть прямая связь.

Как только крупнокалиберный пулемет открыл огонь, стрельба по землянке прекратилась. Суденко, не слезая с сосны, свистнул. Пулемет замолчал, а перед землянкой вскоре опять разорвался снаряд.

– Так и есть! – крикнул Суденко, слезая с дерева. – За пляжем между двумя соснами вспышки. Слышите, полевое орудие бьет, снаряды опережают звук выстрела. Это они выставили кочующее орудие на пляж, прямой наводкой нас расстреливают. Дудки!..

Фомин даже не заметил, что Суденко острит и рисуется специально для него, для его журналистского блокнота. Этот матрос – храбрец, и поэтому все его шуточки казались Фомину остроумными и достойными газетных страниц. Но как изменился сам Суденко, когда к землянке пришел Власов и тут же, возле «чуда», вручил ему кандидатскую карточку. Он сразу стал простым, скромным парнем. Хотя речей тут не произносили и сам Суденко тоже не сказал ни слова, но по той тихой торжественности, с которой он взял в руки партийный документ и спрятал его на груди под бушлат, Фомин понял, с какой силой страсти он будет воевать впредь.

Возвращались с Куэна на рассвете, при первых лучах солнца. Фомин задумался: как уложить все, что он видел, в рамки газетного очерка? Он мысленно сочинил начало очерка и придумал заглавие: «Чудо-пушка Леонида Суденко», – это прозвучит просто и с долей юмора. Но тут ему пришла в голову мысль, что о пушке-то, пожалуй, и нельзя пока писать: попадет газета врагу в руки – пушку разобьют. «Что же, – с горечью подумал он, – придется секретарю редакции Фомину остудить корреспондента Фомина и безжалостно сократить его очерк до размера корреспонденции в тридцать строк».

* * *

В редакции Фомин застал Расскина – тот сидел на столе, окруженный сотрудниками, и что-то читал вслух. Фомин пробрался к железной печурке, ощупал ее – она была холодной – и присел. Он уже знал от сотрудников, что комиссар базы частенько захаживает в редакцию. Расскин никогда не передавал приказаний через посредников. Он приходил в подвал, сам все рассказывал, да при этом еще сообщал такие важные подробности, что сотрудник, выполняя приказание, испытывал благодарность к комиссару, который счел нужным раскрыть ему подоплеку дела. Журналисты любят быть осведомленными, и Расскин, кажется, всегда учитывал это обстоятельство. Он доверял редакции, а доверие ко многому обязывало.

Фомин понял, что Расскин читает вслух важный приказ Главного командования о положении на фронтах. Приказ был секретный, и, быть может, комиссар читал его не полностью. Но Фомину хотелось верить, что в редакции комиссар читает все. Приказ был очень суров и правдив. В нем говорилось о наших неудачах, хотя у нас не принято было такие слова произносить вслух. Фомин душой ощутил, что пришло самое главное в жизни, речь идет о жизни и смерти государства, о жизни и смерти народов нашей страны. Всенародная Отечественная война – это не на неделю и не на один месяц. Поднимаются миллионы людей, никакой пощады, никакого послабления не может быть малодушию, проявлению паники или трусости.

Расскин дочитал приказ и сказал, что по приговору трибунала один лейтенант расстрелян за отказ ехать на передовую, на острова. Фомин почувствовал физический гнет от того, что это случилось на Ханко. Страшные слова «трус», «дезертир» звучали для него как отвлеченные понятия – он не мог представить себе, что подобное может быть здесь, на его Гангуте, где он находился лишь несколько дней, но где все представлялось ему Героическим. Но Расскин добавил к сказанному, что и здесь возможны случаи трусости или паники, если не принять жестких мер укрепления дисциплины.

– Иногда малодушие прикрывают пьянством, – сказал Расскин. – Все равно, мол, пропадать – такова несложная психология паникера. Тут мы будем беспощадны, и вы, газетчики, обязаны помочь в этом командованию.

Фомин понял, что комиссар не склонен к общим рассуждениям, он обращается к нему как к равному, вместе решающему боевую задачу, и это ему было по душе.

– Не думаете ли вы, друзья, что название газеты устарело? – спросил вдруг Расскин.

– Мы уже говорили тут между собой, что «Боевая вахта» – это что-то слишком мирное, – сказал Фомин. – Наступательности в этом нет. Хотелось бы в заголовке видеть слово «Ханко». Но утверждают, что это раскроет дислокацию гарнизона.

– Теперь можно, – сказал Расскин. – Только уж раскроем, что мы не на Ханко, а на Гангуте. Заголовок газеты должен каждый день напоминать бойцу о национальной гордости народа, о мужестве. Назовем газету «Красный Гангут»?

– Пахнет гражданской войной, – возразил кто-то из сотрудников.

– Вот и хорошо, – горячо вступился Фомин. – Мужество истории, помноженное на силу революционного советского героизма.

– Тогда так и доложу в Таллин: «Красный Гангут». А вас, Борис Иванович, – обратился Расскин к художнику Пророкову, – разрешите поздравить с успехом. Первые ваши рисунки отправлены финнам довольно оригинальным способом. – И Расскин рассказал про проделку Думичева на Петровской просеке.

– Можно каждый день на четвертой странице давать отдел сатиры и юмора, – волнуясь, предложил Пророков. – И листовки можно выпускать…

– Линолеума не хватит, – сказал Фомин.

– Не хватит – будем резать на паркете.

– Поддерживаю, – сказал Расскин. – У нас впереди трудные дни, и смех нам нужен злой, уничтожающий. Солдат хочет смеяться над врагом. Пусть все знают, что Гангут смеется над врагом и бьет его. А материалом снабдим с избытком: и линолеумом и темами…

Расскин выложил на редакционный стол номер финской провинциальной газеты «Вострам Нуланд», отобранный у одного из пленных, и пачку писем на ханковский фронт из финляндского тыла.

Газета, предназначенная для населения западного побережья Финляндии, в некрологе сообщала:

«В городе Ганге на восемьдесят пятом году жизни тихо скончалась вдова Хедвиг Локс».

– Бильярдисты называют такой прием «от борта – в угол», – рассмеялся Фомин. – Читатели должны из этого заключить, что Гангут занят финскими войсками…

– И что усилиями маннергеймовского правительства здесь даже созданы условия для тихой смерти финских старушек, – подхватил Пророков.

– Вот вам и начало для отдела «Гангут смеется», – решил Расскин. – Сатира может открыть огонь на поражение.

– Тут еще один блестящий материал, – сказал Пророков, перебиравший письма с приложенными к ним переводами. – Слушайте, что пишет финская дама мужу на фронт: «Дорогой Юган. На днях мы слушали радио о том, что скоро нас направят на жительство в Ганге. Говорят, задержка происходит исключительно из-за русских мин, которые еще не убраны. Что же ты мне не пишешь – собираться или обождать?»

– Пусть немного обождет.

– Препятствий, черт возьми, действительно много.

– Это можно графически изобразить в трех рисунках, – предложил Пророков. – Первый – «частые бомбовые осадки»; второй – «непроходимые леса советских штыков»; а третий – «дороги, испорченные фашистскими могилами»…

– Замечательно! И все это назвать: «Естественные препятствия на подступах к Ханко».

– Я вижу, вы специалист по заголовкам, товарищ бригадный комиссар, – улыбнулся Пророков. – У нас в «Комсомольской правде» дать хороший заголовок считалось особым искусством.

– Люблю я вас, газетчиков, – сказал Расскин. – Гордая и боевая профессия; большевистский журналист Ленин был вашим великим коллегой.

– И мы любим свое скромное дело, – тихо сказал Фомин. – Но мало нас. Нет поэта. Нужен специальный корреспондент…

– С вами начнешь по-хорошему говорить, так вы сразу забываете про субординацию и стонете в присутствии начальства.

– Наоборот, Арсений Львович, мы помним, кого и о чем надо просить!

– Нет у меня людей! – рассердился Расскин. – Вот Борис Иванович Пророков обучает Шпульникова. Ищите и вы поэтов среди матросов. Сейчас стихи пишет весь гарнизон. Привлекайте актив. Репнину закажите какую-нибудь историческую статью. Вашему приятелю Томилову… Помощников у вас много… – Расскин заторопился к выходу, словно спасаясь от новых просьб.

Глава шестая
Над Гангутом

Летчики собрались у самолета Петра Игнатьева. Стоя на плоскости машины, Игнатьев сказал:

– Мы слишком многое позволяем противнику. Командование приказывает проявлять смелость, инициативу, сметку, свойственные нашему народу. Это значит – не ждать, пока враг придет сюда, как мы ждем. Надо врага искать. Какие будут суждения?

– Я скажу, – попросил слова Белоус. – Мы открыли счет мести за лейтенанта Кулашова. Я предлагаю продолжать счет. Проси у начальства разрешения на свободный полет.

– Согласен, Леонид Георгиевич, – поддержал Игнатьев. – Это будет наш боевой ответ командованию.

Игнатьев позвонил Расскину:

– Товарищ бригадный комиссар, летчики требуют: искать врага и навязывать ему бой. Разрешите уйти в свободный полет?

– Всем?

– Кроме дежурных.

– Пока пусть вылетает одно звено. Для остальных есть другое дело. Сейчас переговорю с генералом и приеду к вам…

В свободный полет отправился Белоус с двумя летчиками своей эскадрильи. Слово «месть» Белоус впервые произнес после исчезновения «И-16» летчика Кулашова. Кулашов исчез ночью, когда «юнкерсы» бомбили полуостров. По старинке считалось невозможным взлететь, когда противник над стартом. Кулашов на «И-16» взлетел, погнался за «юнкерсом» в открытое море и не вернулся.

Белоус сказал: «Открою счет мести!» Он превратил несколько финских казарм в костры и, возвратясь, сообщил Гранину координаты зажженных целей, чтобы Гранин не давал финнам гасить пожары. А теперь, уйдя в свободный полет, Белоус и его товарищи искали врага далеко в море. Они увидели четыре немецких торпедных катера, атакующих пассажирский транспорт. «Семьи с Эзеля», – мелькнула догадка, и на миг Белоус увидел лицо Катюши, обиженной, что отец снова уговаривал ее уехать в тыл. «Что ты, папа, у нас медсестра Люба ребенка ждет, и то осталась. Все говорят: лучше на фронте воевать, чем плыть беззащитными на пароходе…» Белоус набросился на катера, сбивая их с боевого курса. Один из катеров Белоус сжег. Торпеды противника прошли в стороне от транспорта. «Мало! – думал Белоус, возвращаясь на аэродром. – Три катера все же ушли… О каком же новом задании генерала говорил Расскин?..»

Когда минувшей ночью город внезапно подвергся сильному огневому налету, Кабанову доложили, что противник ввел в бой тяжелую батарею, расположенную на острове Эрэ.

Среди ночи Кабанов вышел из ФКП. Ночь была туманная, сырая. После каждого разрыва над землей повисало облако гари; оно сразу не таяло, медленно ползло к морю, обволакивая побережье, словно дымовая завеса.

Кабанов долго стоял на скале, вслушивался в протяжный, все нарастающий гул и тревожной мыслью провожал каждый вражеский снаряд: «А не в госпиталь ли?.. Еще не всех упрятали под надежные накаты. Не задел бы летчиков, – тяжела их жизнь…» Он настойчиво слушал, смотрел, вглядывался: откуда стреляют?..

Зарницы загорались далеко над черным ночным морем и действительно там, где находился остров Эрэ. Но как только вспыхивало пламя залпа на Эрэ, так тотчас же, точно отблеск, пробегали огоньки по всей цепи островов, с юга и запада окружающих Гангут. Это били по Гангуту батареи меньших калибров, поддерживая калибр главный. Да, именно главный калибр.

Кабанов вернулся в штаб, зашел в оперативную комнату, где еще бодрствовал Барсуков.

– Так говорите, Игорь Петрович, с Эрэ ведут огонь?.. Чепуха. Хотят нас обмануть. Прикажите доставить мне к утру побольше осколков.

Утром матросы принесли уйму осколков, собранных в разных воронках. Кабанов сам разбирал, сортировал, сличал; по бесформенным кусочкам стали он будто читал карту расположения батарей противника: вот щербатый, массивный – из Булакса, оттуда двухорудийная 152-миллиметровая батарея бьет по Утиному мысу; вот шрапнельный – полевая батарея в Грунсунде; вот головка от немецкого фугаса с острова Стурхольм.

А вот и то, что нужно: куски, кусочки и даже донная часть от дальнобойного снаряда с броненосца, – по восемь орудий такого калибра должно быть на каждом из двух финских броненосцев береговой обороны. Только у них такие снаряды: на донной части клеймо – якорь и цифра «254». Калибр пушек, установленных шведским заводом «Бофорс» на этих броненосцах.

Очевидно, где-то поблизости в шхерах скрывается «Ильмаринен» или «Вейнемейнен». Ночью под прикрытием береговых батарей он ведет огонь. Кабанов теперь был в этом убежден и приказал летчикам найти броненосец.

Когда Белоус вернулся из свободного полета на аэродром, Игнатьева там уже не было. Он улетел на поиски броненосца «Ильмаринен», который, по сведениям штаба базы, скрывался поблизости в шхерах.

Белоуса встретил Расскин:

– С победой вас, Леонид Георгиевич. Хороший сегодня почин.

Они прошли к землянке КП и присели на гранитный валун.

– Почин почином, – сказал Белоус, – а три катера ушли. Скоростные машины будут?

Расскин положил руку на его плечо:

– Будут, Леонид Георгиевич. Все будет. А сейчас надо максимум выжать из того, что есть.

Белоус вздохнул:

– Трудно за ними гоняться. «Юнкерсы», новые «фоккеры», «мессеры» скоростные. Нам бы скоростенки добавить.

– Ишь вы какой! – рассмеялся Расскин. – Недаром Кабанов в летчиках души не чает. «Жить, говорит, будут у меня как боги. Построим подземные ангары. Все сделаем, чтобы сберечь людей. Это, говорит, наши глаза и уши».

– Глаза и уши, – повторил Белоус. – Только глаза слепнут от дыма, а уши глохнут от снарядов.

– Леонид Георгиевич, будет и тяжелее. Но мы сделаем все, чтобы вам помочь. У финнов есть батареи, дежурные по нашему аэродрому. Кабанов приказал Гранину вести против них борьбу. Гранин же ваш приятель. Научили его летать?

– Война помешала, не успел.

– Я вам еще одного учлета присылал.

– Булыгина? Из него летчика не выйдет. Земной человек.

– Вот те на! А вы небесный народ, боги воздуха!

– Боги не боги, а летчику полагается любить авиацию.

– Гранин тоже боялся летать. Все-таки взялись обучать его?

– То Гранин, с характером человек. Он за что возьмется – одолеет.

– Ну и Булыгин должен одолеть. Вы хоть проветрите его на высоте. Что-то я его не вижу…

– Игнатьев поручил ему оборудовать тир и полигон для гранатометания. Хотим обучить летный состав личной обороне.

– Боги воздуха спускаются на землю? – усмехнулся Расскин.

– К саперной лопатке уже привыкли, товарищ комиссар. Копают – не ворчат. На маскировочные сетки больше не рассчитываем. Мы ведь сами разгадываем всякую сеть. Камни таскать к землянкам я их приучил.

– Не очень перегружайте летчиков, – сказал Расскин. – На вас сейчас много задач возлагается: охрана базы с воздуха, воздушная разведка, корректировка огня, штурмовка аэродромов, сопровождение кораблей и, наконец, связь о внешним миром. Надо летчиков беречь…

Игнатьев вернулся, не найдя броненосца.

– Горючего не хватило, – скрывая раздражение, доложил Игнатьев.

– Генерал уверен, что броненосец прячется здесь. Не мог он уйти.

– Найдем, товарищ комиссар, найдем. Есть там одно подозрительное местечко; сейчас заправимся и проверим…

Подозрительным местечком Игнатьев считал район маяка на острове Бенгтшер. Этот остров на подходах к Ханко казался мирным и безоружным. Огонь автоматической пушки с Бенгтшера был для Игнатьева неожиданным, снаряд едва не зацепил его машину, подброшенную вверх взрывной волной.

Вылетев вторично, Игнатьев внимательно исследовал чистый, аккуратный лесок на самом, кажется, краю Бенгтшера. Но остров этот – голый, скала и никакого леса. А сделано так, что лес сливается с островом. Маскировка! Чутье воздушного разведчика подсказало ему: надо прочесать этот лесок пулеметом.

Срезанная очередью, упала в воду маскировочная сеть и обнажила громаду броненосца. Игнатьев сгоряча ринулся в снопы зенитного огня. Этот порыв мог стоить ему жизни и не принести существенного вреда врагу. Игнатьев овладел собой, отошел подальше в море. Теперь броненосец был виден издалека. Даже если он вновь наденет маскировочную сеть, это никого не обманет.

Игнатьев поручил товарищу наблюдать за броненосцем и поспешил к Ханко. Он еще не долетел до аэродрома, когда мощные орудия «Ильмаринена» открыли огонь по Утиному мысу. Батареи финской «Ударной группы Ханко» поддержали броненосец.

Заходя на посадку, Игнатьев увидел впереди разрывы. Всю посадочную полосу изуродовали воронки. Игнатьев снова набрал высоту и зашел с другой стороны аэродрома. Финны перенесли огонь туда. Тогда Игнатьев посадил самолет не вдоль площадки, а поперек.

К нему бежали Белоус, Расскин, техник.

– Вон из самолета! – кричал ему Расскин. – В укрытие!

Они подхватили самолет и оттащили к краю аэродрома.

– «Ильмаринен» обнаружен за Бенгтшером, – доложил Игнатьев. – Овчинников сторожит его.

Расскин приказал не упускать броненосец из виду, пока не прилетят бомбардировщики. Уезжая, он предупредил Игнатьева:

– Всю месть финны обрушат на вас, на аэродром. Берегите летчиков. Посадил самолет – сразу в укрытие.

После отъезда Расскина Игнатьев собрал техников.

– Летчик рискует в воздухе, – сказал он, – надо избавить его от ненужного риска на земле. Группа техников и мотористов должна встречать каждый самолет у посадочного знака. Посадив машину, летчик покидает ее. А вы подхватываете самолет и откатываете его в сторону, как это сделал сегодня бригадный комиссар. Так будет по-товарищески: и летчиков спасем и самолеты сохраним.

«Ильмаринен» уходил. Гангутские летчики не отставали от него. Они «вели» броненосец в Ботнический залив.

Когда пролетели вызванные с востока бомбардировщики, Игнатьев позвонил Расскину:

– Задание выполнено. Передан из рук в руки.

– Молодцы! Кстати, генерал просил порадовать вас. Летят к нам два сверхскоростника. Не летчики, а молнии…

– Антоненко и Бринько?

* * *

Летели не два самолета, а три. И в трех одноместных машинах четыре человека.

Летчик Кулашов не погиб. Увлекшись погоней за «юнкерсом», он ушел далеко от Ханко и с трудом дотянул до одного из аэродромов на противоположном берегу. Потом он перелетел в Таллин.

Антоненко набросился на него с расспросами. Как там, на Ханко, воюют? Как сбивают? Как семья?

– Семья твоя в Кронштадте, – сообщил Кулашов, присев рядом с Антоненко. – Броню, которую ты прислал сыну, отдали в политотдел, зенитчикам показать. А война жестокая. Аэродром под обстрелом. Кабанов приказал рыть землянки. Гонят нас снаряды из землянки в землянку. То летаешь, то ковыряешься с лопатой в руках. Техникам достается больше всех: народу мало, один техник на звено, да еще с копай-городом морока. Белоус замучил: вместо утренней зарядки заставляет каждого из нас притащить на командный пункт два гранитных валуна или два рельса с железнодорожной ветки. А ночью висят «юнкерсы». Так и утюжат аэродром.

– Сбиваете?

– Иногда.

– А ты своего сбил?

– Ушел.

Антоненко вскочил:

– Нельзя упускать! Надо сбивать. Сегодня же полетим на Ханко. Мне и Петру разрешили. Готовься.

Пока Григорий Беда проверял пулеметы, Антоненко сидел поодаль, покуривал, наслаждаясь последними перед вылетом затяжками. «Ладный паренек, – думал Антоненко, глядя на Беду. – Не вредно бы захватить его с собой на Ханко». Он погасил папиросу, встал и подошел к самолету. «Да, недурно было бы захватить его с собой. Ваня Борисов его любил. Взять, что ли?.. Но как? Куда его посадишь? Можно, снять спинку сиденья и кое-как его пристроить. Согласится ли он лететь на одноместной машине в качестве мертвого груза?»

Беда, словно чувствуя, о чем думает Антоненко, просительно произнес:

– Касьяныч, возьми с собой.

– А не боишься? – оживился Антоненко.

– С тобой не страшно. Дотянем.

«Каких-нибудь полчаса лету, – подумал Антоненко. – Там такой специалист пригодится. И оружейник и моторист. Золотые руки… А здесь в два счета обзаведутся новым».

– Ну, а куда лечу, знаешь? – строго спросил Антоненко.

– А то как же… Возьми, Касьяныч! – взмолился Беда. – Я же худенький. Как раз на место спинки сиденья придусь. Дышать – и то не буду.

– Лезь, – сказал Антоненко, вынимая из кабины спинку. – Я аккуратненько!

Беда полез в истребитель. Он кое-как втиснулся на место спинки сиденья позади летчика. Ноги он протянул к фюзеляжу, а его тело Антоненко намертво закрепил ремнями, впопыхах позабыв спросить парня, как ему удобнее висеть – вперед лицом или спиной.

Когда Антоненко влез в кабину, Беда беспокойно задергался позади; он превратился в «мертвый груз» и не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Антоненко оглянулся, дал газ и быстро ушел в воздух, стараясь не думать о парне, тяжело дышавшем ему в шею.

Но в зеркале то и дело мелькало лицо человека, старательно улыбавшегося какой-то неестественной улыбкой; в ней было и страдание и терпение.

«Ничего, – подумал Антоненко, – откачаем. В конце концов техническому составу полезно знать все прелести полета».

Бринько и Кулашов пристроились парой вслед за Антоненко.

Забравшись повыше за облака, летчики быстро пересекли залив.

Заметив впереди, над морем, знакомые очертания немецкого бомбардировщика, Антоненко дал знать Бринько, что берет немца на себя.

«Юнкерс» шел без сопровождения. Прекрасно, можно помериться с ним один на один. Актоненко тоскливо глянул в зеркальце на свой сопящий груз, хоть и не шевелившийся, но живой; угораздило, мол, брать с собой.