Текст книги "Гангутцы"

Автор книги: Владимир Рудный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 47 страниц)

– Т-оварищ капитан! Я ж-же не яз-зыком стрелять д-олжен, а автоматом.

Сраженный столь убедительным доводом, Гранин сказал:

– Не нашего ума дело. Врач не пускает – и точка.

– Та-ак он же хирург, его д-дело резать. П-усть язык мне отрежет, а воевать даст.

– Ладно, ладно. Язык вам подрезать не мешает. Да! – вспомнил вдруг Гранин и снова заговорил грозно: – Что за волонтера вы взяли в свое отделение?

– Д-оброволец, т-оварищ капитан. М-не жизнь спас. Г-ада, что меня стукнул, прикончил… Отец – г-герой, в финскую погиб… М-ать на ок-купированной Ук-краине… С-сирота… Храбрый…

Гранин не прерывал потока красноречия Щербаковского. «Безотцовщина, эх, безотцовщина!» – вздыхал он, вспоминая свои скитания в гражданскую войну.

– Паспорт у него хоть есть?

– И п-аспорт и комсомольский билет! – обрадовался Щербаковский. – Орел х-хлопец! Р-улевым на б-уксире служил.

– Знаю. Мне о нем комиссар докладывал. Поезжайте на Ханко. Захватите парня с собой и там оформите, как положено, в военкомате.

– Раз-решите ид-ти?

– Идите. Только мальчонку этого, чур, беречь. Как его звать?

– Г-орденко Алексей К-онстантинович.

Гранин махнул рукой, и счастливый Щербаковский выбежал из Кротовой норы.

А через несколько часов, прибыв на Ханко, он забежал на базу торпедных катеров и добрый час расписывал там бои на островах, храбрость капитана Гранина, подвиг товарищей, отдавая, разумеется, должное и своим заслугам. Когда его спросили, зачем он прибыл на полуостров, Щербаковский с напускной таинственностью отвечал: «П-по личному приказанию ген-нерала Кабанова».

Глава девятая
Лейтенант с Моргонланда

Остров Моргонланд, где в памятный час первого гангутского залпа взорвался каменный маяк, по-прежнему находился под наблюдением, хотя всякое движение там прекратилось и остров казался покинутым. Сменивший Гранина в дивизионе на Утином мысу капитан Тудер провел однажды пробную пристрелку орудий по Моргонланду, и наблюдатели всех ханковских дальномерных постов вдруг отметили, что по острову бегают люди. Это значило, что финны задумали возродить разбитый пост – новое препятствие на путях гангутских кораблей.

Финские броненосцы «Ильмаринен» и «Вейнемейнен» заняли позиции в дальних шхерах и оттуда вели огонь по Гангуту. Прилетали с Большой земли скоростные бомбардировщики, вызванные гангутцами на эту цель, летчики Ханко вывели их точно к стоянке броненосцев, но нужного результата бомбовый удар не дал. Броненосцы, хорошо вооруженные зенитками, возможно, и пострадали от бомбежки, но остались в строю, лишь на время прекратив налеты на полуостров. Шхеры позволяли им отлично маскироваться. Потом артогонь возобновился, больше всего доставалось городу, финны явно стремились разрушить его. Батарея Брагина на Утином помогала десантам Гранина на островах Хорсенского архипелага. И ей противник мстил. У Брагина были разрушения и потери. Кабанов заставил артиллеристов и строителей взяться за то, чего не сделали до войны: под огнем врага укреплять орудийные дворики, строить в граните блиндажи, способные выдержать самый мощный удар. То генерал, то Расскин навещали батарею, проверяя, как идут дела, но артиллеристов не приходилось подгонять – война их подстегивала.

Пришел в эти дни из Таллина на торпедных катерах Владимир Филиппович Трибуц с помощниками, он уже многое знал о трудной борьбе Гангута, но теперь сам смог убедиться, в каких условиях воюет гарнизон; финские орудия вели такой жестокий огонь, что Кабанов, показывая комфлоту базу, строительство новых линий обороны и позиций для новой железнодорожной батареи – бронепоезда, создаваемого под командой Митрофана Шпилева, отозванного для этой цели с островка Граншер, – показывая все это командующему флотом, Кабанов испытывал двойственное чувство: и страх за жизнь высшего начальника, и удовлетворение тем, что тот все прочувствует сам и, возможно, подбросит на Гангут силенок – особенно авиацию и катера; может быть, оставит даже те торпедные катера, на которых пришел из Таллина, а вернется туда на «охотнике»?

Кабанов мечтал о морской силе, которая могла бы ударить из морской базы по ненавистным броненосцам. Он так и сказал об этом комфлоту, возвратясь после поездки по Гангуту на командный пункт.

Комфлот выслушал все просьбы о горючем, боеприпасах для пехоты, перешедшей на снабжение базы, о крупнокалиберных пулеметах, положенных в береговой обороне, и все обещал удовлетворить. Но кораблей он дать не мог. Он только заметил, что генерал, очевидно, не совсем осознал тяжесть общего положения на Балтике: нет у флота ни резервной авиации, ни кораблей для Ханко; задача гарнизона – активная оборона и отвлечение сил противника на себя…

Комфлот ушел, и Кабанов с тоской смотрел на скрывающиеся из виду быстрые торпедные катера.

Броненосцы продолжали бить по Утиному мысу.

Туда поехал Расскин. Он вернулся взволнованный и сказал, что сам, собственными глазами видел в дальномер оживший остров Моргонланд, где финны снова посадили артиллерийских разведчиков, направляющих огонь броненосцев на брагинскую батарею. Нельзя оставить их на острове. Нужно высаживаться на Моргонланд. Расскин сказал, что сам поведет туда диверсионную группу на катерах Полегаева.

Кабанов не хотел пускать Расскина в десант, считая безрассудным подобный риск для политического руководителя базы. Расскин доказывал, что ему необходим десант как школа боевого опыта, – многие инструкторы политотдела, политруки, комиссары уже побывали в боях, и Расскин хотел лично узнать характер подобных операций, их особенности и возможные ошибки. Все это звучало убедительно, но, конечно, Расскину, как и всем на Ханко, просто хотелось воевать.

Моргонланд сдался без боя. Расскин в бушлате, с автоматом в руках прыгнул вместе с матросами за борт, готовый драться, но весь гарнизон во главе с лейтенантом поднял руки и прошел на катер.

На борту катера финский лейтенант ерзал, беспокоился, как-то тоскливо смотрел на север, на родной берег, но, вступив на твердую землю Гангута, сразу же пришел в себя: русские отходчивы, и никто не причинит ему вреда.

Расскин обдумывал, что же произошло на острове и кто этот финский офицер, без выстрела вышедший из войны? По отрывочным показаниям пленных, по сообщениям Информбюро, по письмам финских солдат с фронта, по радиопередачам Расскин знал о разброде в лагере противника. Радио приносило вести о стычках между германскими и финскими солдатами: гитлеровцы грабили финнов, нападали на финские солдатские кухни и обозы. Финны охотно слушали наши радиопередачи на переднем крае, пока не появились в окопах карательные команды шюцкоровцев. Сдаваясь, финские солдаты подчеркивали: «Я – Суоми», – открещиваясь от главного партнера; все чаще финны показывали мозоли на руках. Значит, правда сквозь все преграды проникала в ряды обманутых финских солдат и боеспособность финской армии слабела. Но этот лейтенант – он не рабочий, не батрак. Что же заставило его сдаться в плен? Желание спасти свою жизнь, самолюбие, обида на командира?

Рассмотрев документы лейтенанта, Расскин стал его допрашивать:

– Ваша фамилия Олконнен?

Лейтенант подтвердил.

– Вы служили в штабе «Ударной группы Ханко»?

– Все, что касается моей личной биографии, я могу вам сообщить, – ответил лейтенант.

– Как поживает наш старый знакомый Экхольм? – с усмешкой спросил Расскин.

Лейтенант с недоумением взглянул на комиссара:

– Полковник Экхольм? Полковник Экхольм самый коварный и самый жестокий человек во всей Финляндии!

– Вы преувеличиваете, лейтенант. В Финляндии есть палачи не менее жестокие, чем Экхольм.

– Я хорошо знаю полковника, я служил при нем офицером связи. – Выпалив эти слова, лейтенант помрачнел и замкнулся.

– Что же привело вас на Моргонланд?

– Я давал присягу, и воинский долг не позволяет мне нарушить ее.

– Но вы уже нарушили присягу, сдавшись в плен.

– Я не хочу воевать с русскими. Но я уверен, что Красная Армия гуманно обращается с пленными и меня не заставят силой давать показания.

– Как хотите, – пожал плечами Расскин. – Ваши подчиненные разговаривают более охотно. Отложим до другого раза…

* * *

Расскин жил на флагманском командном пункте в парке под скалой, в одной каюте с Кабановым, узкой, тесной, но для гангутских условий уютной. В ночные часы они часто сиживали тут под висячей электрической лампой, прикрытой самодельным абажуром, и разговаривали по душам.

После неудачного допроса пленного лейтенанта, оставшись с Кабановым наедине, Расскин посетовал, что не пришлось побывать в бою, и сказал, что в следующем же десанте он должен принять участие.

– А ведь это замечательно, Сергей Иванович, что они сдались без боя. Знаешь, что рассказывают финские солдаты? Они пришли на Моргонланд всего несколько дней назад. Там под маяком помещался склад морских мин. Этот склад взорвался от детонации, когда в амбразуру попал наш снаряд. О лейтенанте солдаты мало что знают. Кажется, он сослан на этот остров. А ведь он был офицером связи при моем старом знакомом полковнике Экхольме!

– Не завидую я этому полковнику, если у него такие лейтенанты, – сказал Кабанов; он сидел в очках, полураздетый, на железной койке, слишком низкой для него, и пришивал, к кителю подворотничок. – Трус он, твой лейтенант.

– Не только в этом дело, Сергей Иванович, не только в трусости. Второй месяц войны, а ряды противника трещат.

– Уже трещат? – Кабанов взглянул на Расскина иронически, поверх очков; ему даже нравилось, когда Расскин увлекался и преувеличивал. – А не рано ли делать такие приятные выводы? Лейтенантик этот сдался. Но остальные дерутся. И люто.

– Все же капитуляция целого гарнизона – хороший признак. Нам надо сейчас побольше заняться пропагандой среди войск противника.

– Дубиной их надо бить покрепче, тогда и сознание прояснится.

– Дубина, конечно, мощный аргумент. Но вот посмотри на этот снаряд, который называется «Коварство и любовь», – Расскин показал только что отпечатанные на тонкой фиолетовой бумаге листовки с рисунками художника Пророкова и стихами красноармейца Михаила Дудина:

 
Растяпа финская кума
Была от немцев без ума,
Поверя наглости пустой,
Пустила немца на постой.
Теперь от слез сошла с ума,
С сумой осталася сама.
 

Кабанов отложил в сторону китель, прочитал листовку. Ему понравилось.

– Ох, черти, здорово же они все это делают, твои писатели! Я в газете прежде всего читаю сводку Информбюро и юмор этот – «Гангут смеется». А летчики говорят: легче трижды штурмовать передний край, чем сбрасывать листовки. Вся зенитная артиллерия открывает огонь.

– Боятся они нашей пропаганды пуще огня. Каждая сотня листовок – наверняка десяток пленных.

– Горячишься, Арсений Львович. Ты готов листовками взять в плен всю армию Маннергейма. Бить, бить их надо, крепче бить.

– Наши листовки-пропуска находят даже у шюцкоровцев, это кое-что да значит! Лейтенант Олконнен еще выступит с речью на переднем крае.

– Мне от лейтенанта нужно получить данные по двенадцатидюймовой батарее на Эрэ. Он там служил, пусть все и выкладывает…

* * *

Пленных поместили в подвал ханковского отделения милиции, где уже сидели три немца – экипаж сбитого «юнкерса», подобранный за несколько дней до этого катерниками на море.

После нескольких часов совместного пребывания в этом подвале пленные передрались. Финны смертным боем били гитлеровских офицеров, рассчитываясь за все перенесенные от фашистов унижения.

Расскину доложили, что немцев держать вместе с финнами немыслимо. Он приказал их рассадить, а лейтенанта Олконнена снова вызвал на допрос.

Лейтенант дрожал от возбуждения.

– Что случилось, лейтенант?

– Я не могу выносить этого соседства, – взволнованно заговорил Олконнен. – Мало того, что они оккупировали мою родину и командуют нами, как лакеями, они даже здесь, в плену, вздумали помыкать моими солдатами.

– У вас, видимо, старые счеты?

– Конечно. Меня сослали на остров Эрэ за оскорбление германского солдата.

– Вас, офицера, за оскорбление германского солдата?

– В нашей армии такие уж порядки. Сейчас даже полковник Экхольм подчиняется эсэсовскому капитану.

– Насколько я знаю полковника, его это вполне устраивает.

– Это не устраивает нас, настоящих финнов. Мой отец – врач, ему пятьдесят лет. Его тоже мобилизовали и заставили воевать. Скоро не останется в живых ни одного финна.

– Кроме тех, кто сдался в плен?

Олконнен опустил голову.

– Почему же другие финны не последуют вашему примеру, Олконнен?

– Нам с детства внушают ненависть к русским. Мы не знаем России, боимся ее.

– Однако вы все же знали, что Красная Армия гуманно обращается с пленными? Теперь вы в этом убедились. Почему бы вам не выступить по радио и не рассказать об этом своим соотечественникам?

Олконнен молчал.

Расскин развернул перед ним пачку листовок на разноцветной бумаге: фашист верхом на шее финского солдата; голодный финн жадно наблюдает, как гитлеровец пожирает из котла Суоми его продовольствие. Подписи на финском языке призывали солдат Финляндии повернуть оружие против Гитлера.

– Эти листовки, – сказал Расскин, – завтра будут сброшены с самолетов над Финляндией. Ваша родина, кажется, здесь где-то недалеко. Хотите, мы сбросим ваше письмо на родину о том, что вы живы, здоровы и вам не так уж плохо в русском плену?

– Вы сбросите с самолета такое письмо?.. Я напишу это письмо. Я напишу, чтобы не верили ни одному слову Гитлера.

– Возможно, вы эти же слова повторите по радио?

– Я готов выступить по радио, сделать все, что возможно, чтобы открыть моим соотечественникам глаза на чудовищность этой войны…

Через некоторое время Олконнен наносил на карту все, что знал о расположении финской артиллерии, аэродромов, войск, и сообщил, что корректировщики морской артгруппы теперь, после взрыва на Моргонланде, переселились на Бенгтшер.

Глава десятая
Маяк на Бенгтшере

Серая гранитная башня, примыкающая к прочному толстостенному дому, господствовала над главными фарватерами, ведущими к Гангуту с южного берега – от Палдиски и Таллина и с востока – от Кронштадта. Башня высотой в сорок шесть метров стояла на самой возвышенной части небольшой вытянутой скалы, называемой островом Бенгтшер. Скала эта голая, отшлифованная ветрами, пробитая в иных местах волнами, вымывшими в ней расщелины. Жить в такой скале, обдуваемой со всех румбов, неуютно, но такова Балтика и ее заливы, немало в них разбросано подобных скал, лишенных какой бы то ни было растительности, но издавна приспособленных людьми для устройства маяков на пользу мореплавателям. В мирное время на таких заброшенных в море островках несут вахту сигнальщики и смотрители маячных огней. Во времена войн маяки гаснут, но вахты на скалах продолжаются.

На Бенгтшере когда-то жили русские матросы. Там стояла радиостанция Балтийского флота, редкая в те времена; хроника морских боев сохранила краткое сообщение о двукратном обстреле этой радиостанции крейсерами кайзеровского флота «Аугсбург», «Блюхер», «Страсбург» и «Магдебург» – последний из перечисленных кораблей вскоре сам погиб, наскочив на банку в районе острова Осмуссаар.

Но то происходило осенью четырнадцатого года, больше чем за четверть века до описываемых событий обороны Красного Гангута. Теперь остров и маяк были заняты матросами и солдатами Маннергейма. Всего тринадцать с лишком миль до полуострова – удобнейшая позиция для наблюдателей, вооруженных наилучшей оптикой, доставленной из фашистской Германии. Не только ни один корабль не мог пройти незамеченным мимо Бенгтшера, но с маяка можно было с восхода и до захода солнца следить за каждым движением на полуострове и восточных островах. Издалека, на подходе к Гангуту, вахтенные замечали эту башню на скале, напоминающую кирку, и вся команда следующего к полуострову корабля жила с той минуты в тревоге и напряжении. Даже не зная точно, что на маяке расположен пост управления огнем западного округа береговой обороны финнов, каждый мало-мальски грамотный человек понимал, что наблюдатели Бенгтшера уже засекли идущий на Ханко корабль и передали его координаты батареям на Эрэ или на других островах, в зависимости от того, каким курсом следовала цель. И все же корабли, преследуемые артиллерийским огнем, благополучно проходили к Гангуту, иногда дожидаясь тумана или темноты.

Особенно досаждал маяк гангутским катерникам, выработавшим свою тактику обмана наблюдателей противника – им приходилось проскакивать мимо Бенгтшера и в туман, и в ясную погоду; отдыха, пауз в боевых походах они не знали, и среди них, на Густавсверне, все чаще шли разговоры о рейде на остров, чтобы укротить его гарнизон или даже захватить маяк. Успех гранинцев на северо-западе и десантников Кудряшова и Симоняка на юго-востоке возбуждал у пограничников и катерников азарт, желание улучшить обстановку и на своем, морском, участке. А уж после победы на Моргонланде – нечего и говорить: вся полегаевская эскадра и весь губинский пограничный отряд, хотя и влитый в состав бригады Симоняка, но не забывавший о своем пограничном происхождении, придумывали планы десанта на Бенгтшер, и многие из пограничников строчили рапорты комиссару и командиру с просьбой записать добровольцами в предстоящий рейд. Словно никто не сомневался, что такой рейд будет, обязательно должен быть.

Комиссар отряда Степан Иванович Иванов уже не раз приходил к Расскину с этими рапортами, доказывая, что пограничники тоже вправе воевать, у пограничников такая, мол, подготовка, что любого писаря можно посылать в разведку, справится каждый. Вот делопроизводитель боепитания Володя Кибис готов втроем и даже вдвоем с товарищем взорвать этот маяк, только бы обеспечили высадку и заряды. Военфельдшер Малярчиков просится, лошадей в отряде мало, а он – ветеринарный фельдшер, над ним всегда и до войны посмеивались, предлагали ему на хлебозавод перейти, там девок много. Иванов и сам считал его человеком пустым и легкомысленным, покорителем сердец от безделья, а он, оказывается, тайно от всех изучал все виды оружия, гранату может на лету поймать и бросить за секунду до разрыва. Он тоже, этот Малярчиков, пришел с рапортом и целым проектом диверсии на маяке; что уж говорить о бойцах, вышколенных в дозорах на рубеже, о политруках, о наблюдателях с «Малютки», с «Белой дачи» – с этих погранвышек, где люди за год насмотрелись на военные приготовления фашистов…

Расскин выслушивал горячие речи комиссара погранотряда и советовал ему направить энергию людей на снайперское движение; пусть Малярчиков, если он так хорошо владеет оружием, погоняет финнов на переднем крае, как пограничники Маслов или Копытов – очень хвалит этих снайперов пехота… Но сам он тоже считал, что надо с «глазами» противника на Бенгтшере покончить – нужен десант. И намекал Иванову, чтобы исподволь подбирал группу.

Доказывая жизненную необходимость этой вылазки, Расскин говорил Кабанову:

– Я сам пойду с пограничниками. Это важно во всех отношениях. У гарнизона после гранинских успехов руки чешутся, все рвутся в бой. Надо нам развивать боевой порыв, это как раз то, что требовал от нас комфлот, да и директива адмирала Исакова того же требует…

Посетив в июле Гангут, командующий флотом ознакомил Кабанова с директивой Ставки главнокомандующего Северным и Северо-Западным направлениями фронта.

Ставка требовала, чтобы гарнизоны островов Эзель, Даго, Осмуссаар и полуострова Ханко дрались до последней крайности, даже в условиях полного окружения.

Ставка напоминала, что каждый солдат, пушка, танк, самолет, корабль, использованный противником против островов и полуострова Ханко, есть силы и средства, оттянутые с главного направления, что способствует успеху Красной Армии. В свою очередь, успех на главном направлении решит судьбу врагов и тем самым освободит из окружения гарнизоны островов и Ханко.

Гангутцы старались сделать все, чтобы отвлечь на себя силы врага и улучшить свои позиции. Отряд, сформированный в дивизионе Кудряшова и в бригаде Симоняка, захватил с восточной стороны побережья четыре острова. Летчики малыми силами действовали так, будто не две эскадрильи, а весь полк находился на полуострове: в один из июльских дней они уничтожили в воздухе и на земле одиннадцать вражеских самолетов, и это – взлетая и садясь на свой аэродром под яростным обстрелом. Надо сейчас всех строителей, освобождающихся от сооружения флагманского командного пункта, железнодорожных позиций, подземного госпиталя, каждого работоспособного человека бросить на помощь летчикам, строить подземные укрытия для машин…

«Это ли не помощь Большой земле, – размышлял Кабанов. – Но нельзя зарываться. Надо, нанося противнику удары, избегать напрасных потерь».

А Бенгтшер – не лежала душа к этой вылазке. Остров далек, удержать его трудно. Да и есть ли смысл распылять силы в такие тяжелые дни, когда обстановка на Балтике ухудшается? Таллин обойден. Гитлеровцы вышли на берег Финского залива и развернулись веером на восток и на запад, на Ленинград и на Таллин. Они охотятся за боевым ядром флота. Не понадобятся ли еще силы Гангута в помощь главной базе?..

Лезть на далекую скалу, не имея кораблей для поддержки, – огромный риск. У финнов в шхерах, кроме броненосцев, – канлодки, сторожевики, возможны и германские корабли – не «эскадре Полегаева» же с ее сорокапятками воевать против такой боевой силы. Вот если удастся тихо высадиться, взорвать маяк и уйти, как предлагают пограничники, тогда можно и рискнуть.

Скрепя сердце Кабанов разрешил провести вылазку, ограничив ее задачу: только разрушить маяк и уничтожить корректировочный пост. За это взялись пограничники. Перебросить их на Бенгтшер Кабанов поручил «эскадре Полегаева» – так теперь гангутцы называли боевую флотилию, созданную под командой капитана второго ранга Михаила Даниловича Полегаева.

Крупных кораблей Гангут не имел. Флот вел бои у Таллина и балтийских островов. В распоряжении гангутцев остались несколько торпедных катеров, «морские охотники», мотоботы, буксиры, барказы с керосиновыми двигателями. Пришлось пересмотреть кое-какие привычные взгляды на боевые качества того или иного корабля. Торпедные катера исполняли на Ханко обязанности линкоров. О катерах МО гангутцы говорили «наши крейсера». Мотоботы называли «легкими силами», а роль «москитной флотилии» играли всевозможные шаланды, моторки и шлюпки. Суденышки, которые в ином порту десятками стоят без дела и, во всяком случае, не принимаются в расчет как военная сила, гангутцы вооружили и ценили на вес золота. Для плавания в шхерах это был самый подходящий маневренный флот; десантные отряды самостоятельно обзаводились таким флотом, захватывая в бою катера и моторные шлюпки. Но «эскадра Полегаева» действовала не только в шхерах. В штормы, в любую непогоду она ходила в открытое море, к далеким островам.

Выход «охотников» с диверсионной группой назначили на два часа ночи.

В полночь Расскин прилег на железной койке в каюте флагманского командного пункта, строго наказав вестовому разбудить его ровно в час тридцать, чтобы поспеть в порт.

Кабанов смолчал. В конце июля пришел приказ о введении института комиссаров – тяжко на фронте, если ввели комиссаров, как в гражданскую войну. Расскин стал комиссаром базы, Кабанов не мог запретить ему идти в десант. Но и допустить не мог. Он за эти месяцы оценил силу и ум своего комиссара, так похожего на его комиссаров времен революции, но смотрел на него уже не теми юношески восторженными глазами, как на тех, революционных комиссаров. Зрелость военного человека, много повидавшего за два десятка лет боевой службы, помогала Кабанову разбираться, где – разумный риск, а где – горячность. Нельзя комиссару тридцатитысячного гарнизона идти в диверсионный рейд с тридцатью бойцами. Тем более что командир подобран опытнейший – немолодой уже старший лейтенант, обычно на заставах обучающий других командиров самому сложному, что есть в пограничной службе; Губин сказал, что старший лейтенант Курилов не только сам не растеряется, но все подготовит так, что при любых обстоятельствах в диверсионной группе найдется ему замена, и не одна; комиссар тоже как будто сильный – старший политрук Румянцев. Губин сказал, что этот политрук не из болтунов, сам поведет в атаку. Вот ему и вести в дело своих пограничников, нечего туда соваться комиссару гарнизона…

Кабанов убедил Расскина прилечь перед вылазкой, спокойно выслушал, как комиссар приказал вестовому разбудить его в час ночи, и вышел из каютки. Вестового он поманил за собой, приказал доложить ему, когда Расскин заснет, а потом – исчезнуть с ФКП до утра. У каютки, где спал Расскин, Кабанов поставил часового, приказав:

– Комиссара не будить. Никого к комиссару не допускать.

Кабанов зашагал к оперативной комнате, где сидели штабники, и уже с порога бросил часовому:

– И самого комиссара не выпускайте. Отвечаете мне за него головой.

Кабанов приказал Барсукову перенести выход катеров на час тридцать и передать Полегаеву, чтобы в порт за Расскиным не заходил.

В назначенный час из бухты Пограничной на Густавсверне вышли три катера – «Двести тридцать восьмой», «Триста одиннадцатый» и «Триста двенадцатый». «Двести тридцать девятый» лейтенанта Терещенко остался в резерве.

Взвод пограничников Павла Курилова шел на «Триста двенадцатом» лейтенанта Ивана Ефимова. Взрывчатку – глубинные бомбы для разрушения маяка и подрывников, обученных обращению с ними, погрузили на «Триста одиннадцатый» Петра Бубнова, оба катера – овровские, пришедшие на Гангут перед самой войной, они уже прославились при поддержке десантов Гранина, и матросы умели тихо высаживать десантников так, чтобы те, как говорится, и ног не замочили.

По плану, разработанному Барсуковым, Ефимов выбрасывал десант с небольшой долей взрывчатки, десант захватывал скалу, готовил подрыв склада с боеприпасами и штурмовал маяк. Зеленой ракетой десантники должны были дать знать, что все в порядке, катер Ефимова – отходит, а на его место подходит катер Бубнова, матросы скатывают на берег глубинные бомбы, высаживают подрывника и отходят.

Нельзя было держать у скалы несколько катеров. В штабе понимали, что скала пристреляна финскими батареями и катера должны сохранять свободу маневра.

Третий катер шел к острову головным, потому что он был пограничный катер и лучше других его командир знал этот район, «Двести тридцать восьмой» лейтенанта Виктора Беляева по замыслу оставался возле Бенгтшера дольше других; ему ждать красной ракеты десантников – «задание выполнено», снимайте.

Подойти к острову и снять десант после боя – самое трудное дело, ясно же, как божий день, и потребуется отвага, искусство, быстрота реакции и действий от всех на катере – от командира до любого матроса. Тридцать один человек в группе – тридцать одного надо принять на борт; будут убитые, раненые, но матросы не оставляют на чужой земле ни раненых, ни убитых, об этом суровом законе гангутских десантов знали уже во всех частях полуострова, и экипаж «Двести тридцать восьмого» тоже это знал. Либо он вернется с десантом, либо не вернется совсем. Тридцать один человек – всех, каждого, знали матросы катера в лицо, но перед выходом, не говоря ни слова, матросы беляевского катера нашли мгновения в плотно расписанном службой времени, чтобы еще разок вглядеться и запомнить все эти родные лица самых отважных в пограничном отряде людей. И уж можно было надеяться, что кладовщика взвода связи Балубу никто не спутает с сержантом Балабой, стрелка Величко с пулеметчиком Щеткой, Волдырева с Бондаревым, Козуба с Кострицей, Луцика с Кибисом, одного фельдшера с другим – Малярчиков, его взяли, конечно, в десант, ветеринар, а Давыдов – доктор настоящий, ему доверено даже увольнительные подписывать, хоть и жмот он в этом деле; Слюсарь, Обиход, Горячев, Шевцов, Ситник, Филатов, Колосков, Ваня Хренов, Саша Блинов, Вишневецкий, Подольный, Панкратов, Константинов, Науменко, радист Мелихов, лейтенанты Кагалов и Беликов, командир и комиссар, – люди, собранные со всей России, со всего нашего Союза, у каждого из которых были в запасе такие пограничные истории, что любой мальчишка заслушался бы, эти люди шли в бой, и каждый из них был матросам катера в эти часы дороже всех людей на свете.

На головном катере шел и Григорий Иванович Лежепеков, командир отряда «охотников», вошедших в «эскадру Полегаева» из морпогранохраны; тринадцать с половиной миль до Бенгтшера он вел катера таким ходом, каким обычно, следуя в Таллин, проскакивал район, обстреливаемый артиллерией. У противника это не должно было вызвать – и не вызвало – подозрений: катера уходят в море. Не доходя до Бенгтшера, Лежепеков дал знак – два катера приглушили моторы и незаметно отвернули от него, огибая коварную банку Леонард, а сам, форсируя обороты, помчался дальше.

На маяке не заметили маневра – в этом катерники убедились, подойдя к Бенгтшеру в полной тишине.

Едва слышно работая мотором, «Триста двенадцатый» прошел по зеркальной глади спокойного моря через отмель Аустерлиц, подкрался, да, подкрался, невидимый и неслышимый, к скале, и так удачно, что ткнулся носом в расщелину, как в бухточку.

Ефимов послал на нос помощника своего Ивана Сафонова, это он ходил перед войной с футштоками проверять подходы к Хорсену, Медену и другим островкам возле полуострова, он знал, как в шхерах и среди скал действовать. Тут никто не примет бросательный конец, самому надо втянуться в бухточку и так стать, как у стенки швартуются. Два матроса несли уже на нос сходню. Форштевень оказался на уровне скалы. Сходню уложили, закрепили, чтоб не ерзала, и одного за другим переправили пограничников на берег.

Луна вовремя зашла за облака. Десантники словно куда-то проваливались; не только Сафонову на носу, Ефимову на мостике не видать их было, хотя глаза привыкали к темноте, уже можно было угадать в другом конце острова маячную башню с домом, похожую издалека на кирку; а вблизи она казалась мостиком над палубой, пустой и во тьме плоской, как палуба авианосца, виденная катерниками только на картинках в корабельных справочниках.

По этой гранитной палубе, не такой уж плоской, как казалось, то изрытой ложбинами, то скользкой, прошли вперед четыре разведчика: Павел Козуб, Андрей Шевцов, Иван Науменко и Сергей Горячев; даже лейтенант Кагалов, которого в отряде звали слухачом, не уловил ни звука впереди, где скрылись разведчики; они вернулись, доложив, что перед маяком – стена, в ней узкие проходы, часовых они сняли без хлопот, путь свободен. Курилов разделил бойцов на три группы: по западному берегу, скрытому от катеров и Гангута, пойдет группа лейтенанта Михаила Беликова, лобовую – на маяк – поведет он сам с Румянцевым, к складу боеприпасов – Володя Кибис, он из боепитания – ему и подрывать такой склад.