Текст книги "Гангутцы"

Автор книги: Владимир Рудный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 47 страниц)

Богданыч полез в карман бушлата. Ему протянули кисеты, портсигары, даже Камолов поспешил предложить готовую самокрутку.

Но Богданыч от самокрутки отказался, он набил самодельную черешневую трубочку с изогнутым мундштуком, сосредоточенно пососал ее, раскурил и, ко всеобщему удовольствию, продолжал:

– Конечно, нам ясно стало: база обнаружена и финны замышляют внезапно окружить отряд. Мы решили продвигаться вместе с финнами: они вперед – мы с ними, они ложатся – мы падаем… За своих нас принимали. Меня какой-то детина прикладом огрел и шипит: «Питкяллэси!» Согласно русско-финскому разговорнику это означает: «Ложись!» А в гранинском отряде каждый разведчик обязан был знать разговорник. Назубок. «Ах ты, думаю, шюцкор вонючий, дай срок, и я тебе прикладом скомандую». Решил его из виду не упускать: тот, кто позволяет себе бить солдата, обязательно в ихней армии командир… За высоткой в лощине были наши. Я шепнул дружку: «Оставайся, говорю, на месте и, когда я начну, открывай и ты огонь, бей хоть не прицельным». А сам я подался направо. И с фланга как дам из автомата! У финнов – паника. Думают: или обошли русские, или на заставу нарвались. Тут поднялась стрельба. Они – в мою сторону. Я – снова в них. А друг мой догадался и со своей позиции, слышу, шпарит, как из пулемета. Словом, полное окружение. Финнам податься некуда… Ну, что тут началось, можете себе представить: друг друга не признают, стрельба, кутерьма – мамаево побоище! А для нас ценно что? В отряде этот шум услышали и уже по-настоящему окружили финнов… Между прочим, и мы вместе с финнами попали в окружение. Тут началось: ракеты, ракеты – ну светло, как днем. На меня выскакивает тот финн, унтер, что меня прикладом огрел. Я тоже приклада не пожалел – уложил унтера понежнее на снег, только чтобы живой остался. Чугунная у него была башка: мой автомат сразу в щепки… Взамен своего забрал я у финна автомат, которым он меня стукнул, – продолжал рассказчик, когда затих смех. – Но тут попал в неловкое положение. Кто-то на меня по-русски кричит. Голос как будто родной – нашего капитана. Он когда в характер войдет, сердитый становится! «Руки, кричит, вверх!» Конечно, руки поднимать даже перед своим капитаном я не буду. Плюхнулся я рядом с финским унтером и без всякого разговорника дал ему понять: исполняй мол, приказание русского командира. А Борис Митрофанович как увидел, что один из нас встает с поднятыми руками, поостыл. Тычет в меня автоматом. «А это, говорит, что за падаль такая? Вставай!» Я встал и докладываю: «Никакая такая не падаль, а краснофлотец Александр Богданов-меньшой. С выполнения боевого задания по разведке…» – «Меньшой! – хохочет капитан, ну, прямо корчится со смеху. – А где, спрашивает, большой?» – «Большой, говорю, на другом фланге. Раненый лежит и выполняет задание по окружению белофиннов». Капитан тут смеяться перестал. Сразу позвал санитаров. Друга моего наладил в лазарет. А на прощанье сказал: «Хоть вы и к своим в плен попали, получайте от меня лично благодарность. За расторопность и сметку. А кончится война – сам поеду к Михаилу Ивановичу Калинину просить для вас за такое дело награду…».

Богданыч окончательно развеселил слушателей.

– Ну силен! У самого, значит, Гранина в плену побывал.

– А медаль вам тоже одну на двоих дали?

– Каждому по медали! – Богданыч распахнул бушлат и для убедительности показал медаль «За отвагу» на темно-синей фланелевой рубахе.

Камолов, который ловил каждое слово рассказчика, жадно скользнул взглядом по тельняшке, чуть-чуть видной в вырезе фланелевки.

– Жив твой друг? – спросил Камолов.

– Был живой. В госпитале я его навещал. Рядышком мы с ним напечатаны в Указе правительства. Да вот после войны разнесло нас в разные стороны. Он подводник. Не иначе – на подплав подался. А меня вот в зенитную часть определили.

– Так ты моряк сухопутный?

– Эх ты, сухопутный! – Богданыч не на шутку обиделся. – Я корабельной службы зенитчик, с лидера «Минск»! А друг мой, возможно, перешел сейчас на гражданскую жизнь. Ему по сроку демобилизация выходит. У него в Питере любовь есть. Так ее и по имени – Люба!

– Раз любовь, ему теперь не до тебя!

– Где уж там! Любочка не отпустит!..

– Да бросьте вы смеяться, – сказал Богданыч, – фронтовая дружба не ржавеет. Где только встретимся – неизвестно. А встретимся. Эх!.. – Богданыч махнул рукой и вздохнул.

Он пригорюнился. Служить на Ханко хотелось. Но лучше бы на корабле, а не на берегу.

Богданыч вспомнил лидер, на который ему удалось полюбоваться только издалека, с палубы этого буксира, когда выходили из гавани, и заулыбался. Он припомнил корабельных друзей, так и не дождавшихся его возвращения с сухопутья. Нет, не только фронтовая – корабельная дружба тоже крепка. Надо с Ханко разом ответить на все письма товарищей, рассказать им, какая там будет жизнь. Каков же он есть, этот Гангут, и что за люди, с которыми придется кашу варить? Богданыч получил назначение на вновь сформированную батарею накануне ухода каравана. Он так и не успел явиться к командиру и познакомиться с будущими сослуживцами, – те находились впереди, на одном из головных транспортов. «Представимся на Гангуте! – успокаивал себя Богданыч. – Люди там, должно быть, как люди: комендоры, наводчики. Туда плохих не пошлют».

Ветер затягивал вечернее небо мохнатыми облаками. Темнело. На кораблях вспыхнули ходовые огни.

Бойцы все еще сидели подле Богданыча тесным кружком и молча курили, погруженные каждый в свою думу.

Юнга не отходил от Богданыча, ожидая, что еще расскажет этот матрос о войне.

О чем-то вспомнив, заговорил Камолов.

– Меньшой, а меньшой!.. Гранин тоже артиллерист?

– Всю матросскую службу прошел на фортах, – подтвердил Богданыч. – Начал с погребного.

Из темноты кто-то откликнулся:

– Он, говорят, давно на Ханко. Командует десантом.

– Нет. Он должен быть на фортах, – уверенно возразил Богданыч. – Гранин не бросит бога войны – артиллерию. Он и нам в отряде твердил: «Любите, говорит, и не забывайте свой род оружия. Все хороши, а лучше артиллерии на свете оружия нет». Понял, солдат?

– Зря ты опять споришь, меньшой, – пренебрежительно бросил Камолов. – Я потому и спрашиваю, что твердо знаю: Гранин идет впереди нас! Когда на большой пароход пушки грузили, мне матрос один сказал: гранинские пушки.

– Пушки, говоришь? Зенитки? – всполошился Богданыч.

– Будет тебе капитан Гранин зенитками командовать! У него орудия – во! – Камолов во всю ширь раскинул длинные ручищи и, не найдя слова, заключил: – Царь-пушки!..

* * *

Дни и ночи караван сквозь льды шел на вест. Позади остались Лавенсаари и Гогланд.

Ночью Шустров бессменно стоял на руле, посмеиваясь над молодыми товарищами: они, мол, еще не знают, что значит вахта без смены, а вот в гражданскую войну матросам Балтийского флота приходилось и по трое суток без сна и отдыха выстаивать!.. Когда ему предлагали отдохнуть, он отговаривался тем, что скоро надо сворачивать с Большого корабельного фарватера в шхеры, а в опасном для плавания районе он никому не может доверить судно. За всем этим скрывалось волнение старого вояки, попавшего после долгого перерыва в памятные места.

В последнюю ночь Алеша снова забрался в рубку к Шустрову. И старику и юнге было в эту ночь не до сна. Алеша донимал Шустрова расспросами о створных знаках, маяках, плавучих огнях, о попутных островках и рифах. Он заснул тут же в рубке, у ног Шустрова. Шустров хотел было отправить юнгу в кубрик, но решил, что тот расстроится – проспал Ханко! Он оставил Алешу в покое, накрыл своим тулупом.

К Ханко подошли по чистой воде, но в густом тумане. Несколько часов отстаивались, поджидая лоцмана.

– Вставай, юнга, Ханко! – разбудил Алешу Шустров, когда солнце поднялось уже высоко и «Ермак» принял лоцмана.

Алеша вскочил. Перед ним внезапно возник берег, изрезанный бухтами и заливчиками, зеленеющий первыми побегами весны, в окружении скал, подводных рифов и обломков гранита. Из воды торчали причудливой формы горбатые валуны. Как мачты могучего корабля, стояли над скалами сосны. Стая диких уток носилась над морем, выискивая добычу. Казалось, корабли вошли в заповедное царство птиц.

Вдалеке на каменистой горе торчала красная башня. Рядом с ней остроконечный шпиль кирки.

– Это маяк, Василий Иванович?

– Это водокачка в городе Ганге, – сказал Шустров. Он хорошо помнил по лоции все ориентиры на подходах к Ханко.

– Там и город есть? – Алеша до этого представлял себе Гангут необитаемой землей.

– А как же: русскими построен город. Наши псковские да гдовские дорогу к нему проложили. Причалы строили, все эти маяки ставили…

Караван втягивался за «Ермаком» в узкий проход между островами правее скалистого Руссарэ.

Пассажиры уже могли разглядеть изогнутый мол гавани, строения на берегу и опутанный с моря проволокой песчаный пляж; за проволокой, как ульи, торчали голубенькие кабинки для купальщиков.

– А церковь не русская!

– Не церковь, а кирха. Вроде как у немцев…

На правом крыле мостика транспорта «Волголес» стояли два морских артиллериста: Борис Митрофанович Гранин и его начальник штаба – Федор Георгиевич Пивоваров, оба молодые, гладко выбритые, празднично настроенные.

Черная морская фуражка с золотой эмблемой сползла Гранину на затылок. Золотые нашивки – «две с половиной средних» – поблескивали на рукавах новой скрипучей кожанки. Плотный, приземистый, Гранин весь заковался в кожу – кожаные брюки, болотные сапоги. Всем своим видом он походил на первооткрывателя и разведчика необжитых пространств.

– Какая красота! – Гранин разглядывал в бинокль окрестности. – Обрати, Федя, внимание на лесок. На мысу.

– Обыкновенный смешанный лес, – небрежно бросил Пивоваров, занятый изучением новенькой, сложенной вчетверо карты полуострова. – У нас под Ленинградом лес лучше.

– Городская твоя душа, Федор! – возмутился Гранин. – Ты не чувствуешь красоты дикой природы. Под Ленинградом на сто верст дачники. Дикого леса не найдешь. Вот у нас на Хопре – там хоть дачников нет. А тут смотри, заповедник. «Аскания-Нова»! Поставим пограничный столб – и, кроме артиллеристов, никого. Сами будем уток стрелять!

– Не пойму, Борис Митрофанович, что тебя больше интересует: охота или позиции для дивизиона? – проворчал Пивоваров, нанося на карту какие-то значки и выделяя квадраты с изображением южных и западных подходов к Гангуту.

– Конечно, охота! – Гранин рассмеялся. – Какая для артиллериста позиция без настоящей охоты? Вон на мысочке да в том лесочке мы и бросим якорь. Все подходы – как на ладони. Лес нас прикроет. А уж уток, Федя…

Улыбаясь и щуря глаза, Гранин нагнулся к карте.

– Где тут у тебя мысок?.. Ганге-Удд? Брехня! Врет твоя канцелярия. Полуостров еще при Петре назывался Гангутом. А вот эта загогулина?.. Безымянная? Я же говорю, что карта устарела. Пиши: Утиный мыс. Ну что ты на меня уставился? Плохое название?.. Мы первые – нам и называть. Ты скажи, совпадает позиция с планом командования?

– Вполне, – подтвердил Пивоваров.

– Вот и отлично! Теперь помечай: мыс Утиный – батарея Брагина. Остров Руссарэ… Погоди писать, – прервал вдруг Гранин. – Смотри, как нас встречают…

На скалах собрался немногочисленный гарнизон. Два-три баяна – на одном из них играл Сережа Думичев – заменяли оркестр.

Мимо белой башенки на гранитном фундаменте корабли осторожно проходили в гавань. Сапер Репнин бессилен был бороться с минами на акватории порта: тут еще предстояла работа тральщикам.

В помощь баянистам на кораблях на полную мощность включили трансляционные узлы. С «Ермака» гремел «Интернационал».

– Эх, дать бы сейчас салют всеми орудиями! – воскликнул Гранин. – Такой, Федя, исторический момент!..

* * *

Ночью при свете пароходных прожекторов шла разгрузка. На рейде образовалась очередь к пирсам.

Корабельные краны бережно опускали на причал доставленные из Кронштадта пушки. Это уже была сила – начало будущей крепости.

На воду поставили катер. Заверещал моторчик. Просвистела сирена. Повеяло портовой жизнью.

Ссадив пассажиров, сбросив груз, «КП-12» отошел от причала.

Алеша сожалел, что должен расстаться с такими веселыми людьми, как Богданыч и Камолов. Он был не прочь сойти вслед за ними на полуостров. Но вскоре он забыл о своей досаде. Буксир занялся обычной портовой работой. Он помогал неповоротливым транспортам входить в порт и выходить на рейд, маячил между рейдом и гаванью, перевозил людей попутно с грузами. И Алеша успел побывать на трапах «Днестра», «Волголеса». Он искал и не находил капитана Гранина, бородатого Гранина, образ которого запал ему в сердце.

Вступая на причалы, люди тут же складывали в сторонку свои пожитки и становились в цепь грузчиков. Труд этот – матросский и никому не в тягость. Привычно брали они на могучие плечи груз и несли по сходням на пирс, покрикивая: «Посторонись!»

«Майна!», «Вира помалу!» – звучало над портом, который еще накануне казался мертвым. Алеша почувствовал себя участником большого дела. Он тоже покрикивал у трапов, как заправский матрос:

– Помалу, помалу!.. Шевелись!..

Глава пятая
Флаг над башней

Рано утром Гранин приказал начхозу расквартировать матросов, подыскать помещение для командного состава и обязательно домик для баньки – с веником и паром: без этого он не мыслил себе существования артиллерийской части. Зная нрав своего начхоза, Гранин предупредил:

– Дома занимай поближе к мысу. И подальше от центра.

С охотничьей двустволкой за плечом Гранин вместе с Пивоваровым пошел осматривать город и его окрестности.

Снег в городе давно стаял, обнажил замусоренные тротуары и мостовую. Весенние потоки несли с гранитной горы к заливу обрывки финских газет, гремучие консервные банки, всякую щепу. Вода подхватывала по пути целые плоты перезимовавшей под снегом листвы.

Булыжная мостовая проросла худосочной остренькой травкой. У водостоков, в канавах и у многих калиток трава поднималась буйно, никем не топтанная.

Гранин всеми легкими вдыхал пряные запахи тополевых почек, уже набухших, готовых брызнуть костром красных липких перышек. Тополей на улицах росло много. Гранин негодовал, встречая дерево, варварски расщепленное топором, и радовался, когда видел, что рана все же заживает. Он радовался кустам сирени за изгородями, акациям и приговаривал:

– Есть, Федор, к чему руки приложить. Зеленый городок!

Городок, на первый взгляд необитаемый, понемногу оживал. Над иными домами колыхались прозрачные дымки. Где-то стучал молоток или топор: возможно, это Богданов-большой, не зная, что рядом стоит его фронтовой командир и радуется его труду, строил кинобудку для кинотеатра в клубе. Доносились стуки и голоса из ратуши – там тоже шла спешная работа: матросы готовили зал для Дома флота. Возле ратуши на круглой афишной тумбе еще не просох свеженаклеенный поверх выцветших анонсов финского кабаре плакат:

ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ МОРЯКАМ ПЕРВЫХ У ГАНГУТА СОВЕТСКИХ КОРАБЛЕЙ

– Что же не догадались написать «и артиллеристам»? – обиделся Гранин.

Он обошел тумбу кругом и остановился перед таким же рукописным плакатом.

– Смотри-ка, Федор, молодцы! «Последние известия» на Ханко! Финские правители ведут тайные переговоры с правителями Скандинавских стран об антисоветском пакте. Подумай, Федя, – возмутился Гранин, – ведь еще чернила на мирном договоре не просохли!..

Они зашагали по главной улице к станции, где бивуаком расположилась железнодорожная команда. Вид у железнодорожников был невеселый. В самом деле – нет ни паровозов, ни вагонов, одна дрезина. С чего начинать? Но Гранин, глядя на их лагерь, сказал:

– А войско уже строится!

Выскочил заяц из какого-то высокого дома без крыши. Гранин моргнуть не успел – Пивоваров выстрелил в косого из нагана. Охотничья душа Гранина вскипела.

– Да кто же зайца из нагана бьет?! Природы ты, Федор, не понимаешь! Зря только зайчишку спугнул.

– Ну, конечно! – смеялся Пивоваров. – Косой только и дожидался, когда Гранин надумает снять двустволку с плеча…

Так выбрались они за город и направились к лесочку на мысу.

Дорогу туда преградили гранитные валуны и поваленные одна на другую могучие сосны: Экхольм и его подручные и тут постарались. Железнодорожную ветку, которая вела по песчаной косе на юг, они разрушили, а на всех лесных тропах и проселках устроили завалы.

– Беда, Федя, беда, – приговаривал Гранин, перелезая через завалы. – Они заранее прикинули, куда мы потащим пушки… Сколько тут сморчков! Гляди – гнездо!.. Осторожней, не поскользнись. Сморчок – он гриб опасный. Хотя можно выпарить и замариновать… Хорошо, коли тут фугасов не понаставили. А то закажут нам жены поминальную… Смотри! Это что, по-твоему? – Гранин нагнулся и разгреб под старой елкой желтую мертвую хвою.

– Что, что! – Пивоваров морщился, путешествие с препятствиями порядком его утомило. – Ну, трава… Клевер…

– Клевер! – расхохотался Гранин. – Ты и скворца от дрозда не отличишь!.. Клевер! Это кислица. Когда ягода появится, Марье Ивановне на варенье наберем. С рябчиком или к тетереву – знаешь какая это закуска?.. Давай руку, прыгай. – Гранин помог Пивоварову перебраться через прикрытую ветками волчью яму. – Ой, плохо! Вот попробуй тут наши царь-пушки тащить!..

Пивоваров рассудительно сказал:

– Другого от фашистов нечего и ждать. Худо, что финские наблюдатели будут просматривать полуостров насквозь.

– Потому я и говорю – в лесу нам надо устраиваться. До поры до времени лес нас прикроет. А финских разведчиков, Федя, обязательно надо обмануть.

– Меня это тревожит. Трудно нам придется, очень тяжело…

– Было бы легко – нас бы с женами не разлучали. Вот дьявол!.. – Гранин запнулся, оседлав очередную корягу. – Всю кожанку поцарапал. Я финнам счет пошлю!..

Лес уже кончался. Гранин по-мальчишески пробежал несколько шагов к опушке, где сразу стало солнечно и просторно: впереди было море.

– Ну, Федор, давай закурим. Добрались живые на мыс.

Гранин достал из кожаных штанов самодельный березовый портсигар – подарок комендора – и предложил Пивоварову папиросу. Оба нагнулись над спичкой, столкнулись козырьками фуражек. Широкими ладонями Гранин прикрыл огонек, и он вспыхнул уверенно, ярко. Прикуривая, глянули друг другу в глаза и рассмеялись.

– Далеко мы с тобой, Борис Митрофанович, забрались.

– Край света дальше.

Гранин затянулся, выпустил плотное, густое облачко дыма; оно полетело с обрыва к морю и над морем разорвалось.

– Картина, Федор, какая достойная!.. Есть над морем утес, диким мохом оброс!..

У подножия гранитного мыса сталкивались, взлетая фонтанами ввысь, кипели воды двух заливов. Гранин отшатнулся, заморгал, тыльной стороной ладони протер глаза.

– Ух, дух захватывает! До чего круто! Высота!.. А обзор какой – душа радуется!..

– На десятки миль все подходы к Ханко видны, – трезво оценил Пивоваров. – Устроим отличный энпе. Вот с орудийными позициями трудновато нам будет. Где Брагина разместим?

– Как так где: на мысу, здесь. Комиссия здесь их обозначила?

– Здесь-то здесь, да не так-то просто в скалах ставить стотридцатимиллиметровые. С моря смотришь – одно. А тут – намучишься, в гранит надо вгрызаться.

– Просто только на печи лежать, Федор, – рассмеялся Гранин. – Дадут нам технику – вгрыземся.

– Укрыть личный состав трудно, – осторожно возразил Пивоваров. – Как тут соблюсти разнос между орудиями! Надо бы финские позиции посмотреть…

Так они стояли, глядя на разбросанные в заливах шхеры, на туманные контуры Аландов и далекий-далекий разлив Балтийского моря.

– Ты, Федор, Маннергейму в душу загляни, – отбросив в сторону недокуренную папиросу, сказал вдруг Гранин. – Где он ставил батареи? На позицию, с которой можно закупорить залив. Почему так? Политика!.. Пушки-то держал против нас? Там у него хозяева, – Гранин махнул рукой на запад. – А перед хозяином – ворота настежь. Они рассчитывали в случае войны запереть наш флот в Финском заливе – не вышло! Теперь мы здесь хозяева. А у нас, Федор, политика другая и позиция другая. Нам надо не выход закрывать, а вход. Никого не подпускать к Ленинграду… Понял теперь, куда пушки будем нацеливать? В море! Вот на этом мы их разведчиков и обведем.

– В море – это хорошо. А на обратную директрису сможем повернуть?

– Это уж как положено – ждать противника и с моря и с суши, – согласился Гранин и с жаром продолжал: – А скрыть батареи – скроем! Упрячем пушки. В скалы вгрыземся, в гранит – черта нас достанешь! – Гранин погрозил кулаком в сторону островков, где, как он предполагал, находились чужие пушки и чужие наблюдатели.

Они еще долго лазили по скалам, пробивались сквозь густые и цепкие заросли можжевельника, обдирая и кожанки и сапоги.

– Для высадки место трудное, – спустившись к подножию мыса, на обнаженные прибрежные валуны, определил Гранин. – А все же придется тут строить крепкую противодесантную оборону. Конечно, противокатерные пушечки Митрофана Шпилева нас с юга от десанта прикроют, мы их вон на том горбу пристроим. – Гранин показал на скалистый островок в полутора милях от мыса к югу, где он мысленно уже разместил одну из малых батарей своего дивизиона, опытным глазом определив ее будущие, преимущества в борьбе с десантными кораблями, а может быть, и с самолетами. – Но и пулеметные гнезда тут нужны, Федор. Чтоб неожиданно бить, как финские «кукушки» с деревьев в нас били. Великое дело – внезапность… Учиться у них надо этому делу. – Он опять погрозил в сторону недавнего своего противника кулаком и полез вверх, на скалу.

* * *

В порту Гранина поджидал Расскин.

С той минуты, когда дрезина с финским полковником и его спутниками пересекла границу, Расскин не знал покоя. Его каждый день видели то у перешейка, то на ближних островах, до которых можно было добраться по льду, а потом – на шлюпочке, то в городе, то в покинутых селениях, населяемых новыми жителями, прилетавшими из Палдиски, Кронштадта и Ораниенбаума. Всякие комиссии были заняты выбором позиций, мест расквартирования и стоянок для базирования своих артиллерийских, пехотных, вспомогательных частей, служб и кораблей; гидрографы, лоцманы, связисты, люди разных рангов и званий, озабоченные освоением новой базы, путались, как и он, в сложной финско-шведской географии, в бесчисленно повторяющихся названиях шхерных островков, не отмеченных ни в одной лоции и только самим финнам хорошо известных, а к ним следовало обращаться пореже. У них, конечно, были под рукой все необходимые наставления по плаванию в шхерах, но стоило о чем-либо, о самом что ни на есть пустяке спросить представителей той стороны, прибывших после отъезда Экхольма для уточнения всяких протоколов, они превращали этот пустяк в проблему и повод для срочной командировки своего человека в столицу за справкой. Наши дипломаты рекомендовали поменьше спрашивать этих представителей и поскорее их выпроводить с Ханко; все претензии за разрушения им предъявит правительство; Москва поможет Финляндии продовольствием и зерном; в счет межгосударственных расчетов финны будут снабжать гарнизон свежим мясом и молоком, ежедневно доставляя все это к перешейку; в мае придет погранотряд и совместно с сопредельной стороной определит, где какому столбу стоять; а пока моряки должны обеспечить на рубеже порядок, не давать повода для придирок и провокаций, учитывая, что маннергеймовцы расценивают случившееся не как мир, а как временное перемирие. Значит, нельзя терять ни минуты. Каждая приходящая с востока боевая единица должна тотчас браться за дело. Никакой робинзонады, никакого туризма, выгрузился – вот тебе позиция, место, строй свой плацдарм.

Дивизион стотридцаток Гранина – первый в береговой артиллерии. Много труда потребуется, чтобы установить эти отличные пушки на выбираемых для них позициях. Но пока не пришли строители, надо самих артиллеристов занять делом. Командир базы контр-адмирал Белоусов приказал: к празднику поставить орудия хоть на временные основания. А до праздника – недели. Вот за этим и приехал бригадный комиссар в порт.

С Граниным Расскин познакомился на пирсе, у сходен, когда тот с настрелянной за день дичью собирался пройти вместе с Пивоваровым на «Волголес». Они отошли в сторонку и присели на ступеньки разрушенного склада.

– Так вот каков капитан Гранин! Матросы говорили – дед с бородой. А вам и тридцати не дашь…

– Бороду начальство приказало сбрить, – пожаловался Гранин. – Не уважают на флоте бород. Да и жена поддержала: «Мне, говорит, муж нужен молодой».

– Наверно, ваша жена и подговорила начальство… Отдохнули после войны?

– Какой там отдых: побрили – и прямо на Ханко! Орден не успел обмыть. Только гости собрались, меня срочно к командующему. И приказ: формировать для Ханко артиллерийский дивизион.

– Какое совпадение: я свой орден даже получить не успел! – В тоне комиссара Гранину послышалась легкая ирония. – А жены – что с ними поделаешь! Меня жена тоже называет кочевником. Нашим женам не сладко. У нас все хозяйство в чемоданах. Не возить же в самом деле с Черного моря на Тихий океан кастрюли? Верно, товарищи командиры? – Расскину показалось, что сдержанный Пивоваров смутился. – Ваш начальник штаба холостяк?

– Федор Георгиевич у нас верный семьянин и отец. – Гранин знал скромность Пивоварова и его привязанность к семье. – А то, что мы кочевники, об этом нечего и говорить. У меня двое сыновей. Один родился в Кронштадте, другой – в Сосковце…

– Третий будет гангутцем?

– Хватит, товарищ комиссар. Тут поживу бобылем.

– Почему так?

– Ребятам скоро надо в школу идти.

– Школу мы и здесь откроем. Не хуже кронштадтской. Зря вы наш полуостров не жалуете.

– Жить тут можно, – ответил Гранин. – Зайцы по городу бегают. Начальник штаба облюбовал уже для нашей части наилучший уголок: мыс Утиный!

– Утиный? – удивился Расскин.

– Бориса Митрофановича выдумка, – уточнил Пивоваров. – Это безымянный мыс за озерком, западная часть Ганге-Удда.

Расскину выдумка явно понравилась.

– Утиный так Утиный – планам командования это не противоречит! – Он многозначительно посмотрел на гранинский дробовик. – Главное – пушки скорей ставить. А уж потом и зайцы и утки…

Гранин помрачнел.

– Чтобы дотянуть пушки на мыс, нужна пара железнодорожных платформ. И захудалый паровозик, хотя бы маневровая «овечка»…

– К сожалению, сейчас нет даже «овечки». Хотя тут и было солидное депо. Конечно, наше правительство заставит их вернуть все – и вагоны и паровозы. Вы знаете: правители Финляндии нарушили договор и сдали нам разоренную базу. Все, что нужно для строительства базы, нам государство даст. Ну, а мы? Будем пока охотой заниматься?

– Но цемент? – нерешительно возразил Гранин. – Как же без цемента?.. И подрывников у меня нет. А тут придется гранит взрывать.

– Вы видели в городе надписи: «Мин нет. Лейтенант Репнин»? – с неожиданной резкостью спросил Расскин. – Репнин подрывал доты на линии Маннергейма. Подойдет для вас?

– Сами найдем подрывников, – вмешался задетый за живое Пивоваров.

– Какой вы гордый народ! Не хотите у армейца поучиться? Не бойтесь, вашей флотской чести это не уронит.

Гранин и Пивоваров молчали.

– Не люблю чванства! – сердито сказал Расскин. – Нам всегда есть чему поучиться у армейцев. Лейтенант Репнин прилетел на Гангут двадцать второго марта. С тех пор он и его саперы дня без дела не сидят. Строительных батальонов не ждут. И подгонять их не нужно… Избаловало нас государство. Привыкли жить на казенных харчах; забываем, откуда эти харчи берутся. Иной раз ленимся пальцем пошевелить. Зачем, мол, торопиться? Ленинград дает механизмы, Новороссийск – цемент, Кронштадт – строителей. Построят форт и скажут: «Извольте, товарищи артиллеристы, вам необходимо задачу сдавать. Не угодно ли заняться боевой подготовкой?»

Гранин стоял красный, сдвинув разметанные густые брови. Две поперечные борозды упрямо врезались в переносицу над прищуренными хитрыми глазами. Он взглянул на Пивоварова – ему почудилось, что тот усмехается: я, мол, тебе говорил, к чему приводит излишняя любовь к природе…

«Черт меня дернул захватить дробовик! Не для охоты же в самом деле прислали нас на Ханко!..»

Расскин понравился Гранину, от этого было еще больней. А ведь не первую батарею ставил Гранин на Балтике!

– Сегодня же дам задание матросам обшарить Ханко и собрать все пригодное для дела добро, – не глядя на Расскина, сказал Гранин. – Взрывчатку можем напотрошить из мин. Их по городу много валяется. А подрывное дело знаем не хуже других. Подучу старшин. Будут у меня свои подрывные команды. Все закрутим. Согласен, начальник штаба?

Пивоваров молча кивнул и подумал: «Ну, понесло Бориса Митрофановича…» А Гранин, горячась, продолжал:

– Мы с начальником штаба не белоручки. Федор Георгиевич – потомственный столяр. А я, даром что из казаков, с малолетства приучен к печному делу. Всю Россию с печниками обошел. На самом Гжельском фарфоровом заводе горны ремонтировал. Так что в случае нужды, товарищ бригадный комиссар…

– Уж это вы хватили через край, – перебил Расскин. – Такой нужды нет, чтобы командир части сам складывал печки. Но людей поднять – ваша прямая обязанность. Что-то я вашего комиссара не вижу? Назначен к вам комиссар?

– Остался наш комиссар в Кронштадте. До следующего рейса. Подбирает командиров и политруков для неукомплектованных батарей, – доложил Гранин и поспешил добавить: – У нас боевой комиссар, Данилин. Наш с Федором Георгиевичем соратник по лыжному отряду!

– Раз старые соратники, значит, ладите? – осторожно спросил Расскин, подумав, что Гранин, пожалуй, не потерпит комиссара, который круто пойдет против его нрава.

– А чего же нам ссориться? – ответил Гранин. – Матросы комиссара любят. Вот приедет – увидите, как развернется.

– Только не откладывайте все до его приезда. Вы поздравили бойцов со вступлением на Гангут?

Гранин с досадой признался:

– Нет, товарищ бригадный комиссар.

– Напрасно. Это политическое дело. Вчера на разгрузке кораблей все работали с огоньком. А сегодня кое-кто прогуливается по городу. Как туристы… В этом мы с вами виноваты. Надо, чтобы каждый, кто вступает на Ханко, испытывал волнение, гордость за русских людей, которые умирали тут героями. Пробудите в своих людях жадность к работе, интерес к строительству базы – тогда и в будничных делах каждый почувствует романтику, поймет значимость своего труда. У нас есть такие товарищи: вояка лихой, отличился в боях на фронте – а теперь, в мирные дни, все ему кажется скучным. Один старшина мне так и говорил: «Мне бы сейчас с автоматом да за Граниным в поход!..» Надо направить в нужное русло энергию такого человека, объяснить ему, где мы находимся: впереди всякой передовой! Мы в тылу армии, не сложившей оружия. Вы это понимаете?.. Понимаете, что значит для нас, для всей страны потерянный день, час?