Текст книги "Время воды"
Автор книги: Виталий Щигельский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Пять зимних месяцев прошли незаметно, утонули в тепле и уюте, в Машиных мягких грудях. Канул в никуда болезненный капризный апрель. Наступил май. Поглощенный перегруппировкой ящиков, мешков и коробок из машин на склад, со склада в холодильник, из холодильника обратно – в кузова автомашин в будние дни, запертый по выходным в бермудском треугольнике комнаты между диваном, телевизором, холодильником и Машей, я не слишком успевал смотреть на лица и не интересовался ходом общественной жизни.
Страна по-прежнему находилась в периоде полураспада, шел кровавый дележ денежных потоков. Заводы и фабрики стояли без рабочих, станков и сырья. Выпивка, жратва, носильные вещи, фильмы и автомобили прибывали из-за рубежа. В горах шла война. Москва с какой-то нездоровой одержимостью боролась за право содержать за свой счет экономически отсталый и криминальный регион, образуя устойчивую гомосексуальную пару, где столице выпадала роль чувственной и пассивной половины, в геополитическом смысле, конечно. Войны шли в парламенте. Дискуссии перерастали в споры, споры – в драки. Иногда доходило до дуэлей с огнестрельным оружием и взрывчатыми веществами, правда, в роли дуэлянтов выступали не толстые депутаты в малиновых пиджаках, а доверенные лица в спортивных костюмах. Каждый день приносил новый закон, отменяющий закон предыдущий.
Впрочем, общих законов не было, каждый жил по своим, и мы с Машей тоже. Наша личная жизнь складывалась неплохо. Я зарабатывал на жизнь трудом мускулов. Мария – нейронами мозга – подсчетом того, что я ношу.
– Витеныш, ты лучший! – повторяла Маша ежеутренне и ежевечерне.
Это был примитивный и вполне женский прием, типа «тебе слабо?», но он работал. И что бы я с тех пор ни делал – носил коробки, жарил котлеты, стирал носки, любил Машу – я изо всех сил старался. Я эксплуатировал себя сам.
Мы много работали, много ели, приобрели стиральную машину, видеомагнитофон, телевизор и две лайковые куртки, отороченные каракулем. Под нажимом Марии, под воздействием мягкого пряника ее бюста и желчного хлыста ее слов, я прошел ускоренный бизнес-курс при педагогическом институте им. Герцена. Будние вечера скользкого морозного февраля я провел на втором этаже дома сорок восемь по набережной реки Мойки, где узнавал тайны большого бизнеса от бодрого старичка в двубортном костюме. Он говорил быстро, нечетко, почти не делая пауз, и, увлекаясь, сглатывал окончания фраз. Он приходил в институт пешком, как и я, курил сигареты без фильтра, как Генофон, и, судя по внешнему виду, был, скорее, люмпенизированным марксистом, чем преуспевающим буржуа. Однако никто из учеников не задал ему вопрос, чему их может научить человек без собственного дела и денег.
Грубая работа выбивала из головы способность абстрагироваться и фантазировать, поэтому на вечерних тренингах мне обычно не удавалось представлять себя биржевым игроком или владельцем сети химчисток. Мне хотелось спать, и в перерывах между парами я шел в туалет, где под две сигареты выпивал фляжку коньяка емкостью четверть литра.
Однажды за этим занятием меня застукал преподаватель. С тех пор мне пришлось носить с собой двойную порцию выпивки. Старичок оказался человеком приличным и имел ученую степень по химии. Ему тоже хотелось спать на занятиях, но мы оба понимали, что бизнес есть бизнес. В назначенный день он, не заглядывая в мою итоговую работу, пожал мне руку и вручил диплом «предпринимателя первой степени».
Спрятав диплом в шкаф, Маша сказала, что я готов обзавестись собственным делом. Ей хотелось, чтобы у нас был свой ларек. Маленький Клондайк возле проходной какого-нибудь умирающего завода, снабжающий спивающийся от простоя пролетариат недорогой и суровой «Красной шапкой». Маша говорила, что их все равно не спасти, а нам будет польза. Так устроен рынок, говорила Мария. Рынок так рынок, подумал я и дал согласие. Мы стали копить на ларек.
От избытка личного счастья, радужных перспектив и калорийной еды Мария заматерела. Приобретенный жир распределился по ней равномерно, как по бекону. Лайковая куртка стала тесновата, но в силу фасона ее не обязательно было застегивать на все пуговицы.
Я не изменял себе и за ежевечерней трапезой выпивал до полулитра водки. Высокий градус, вопреки мнениям врачей, лишь увеличивал мое либидо, и по ночам Марии приходилось нелегко. Причем с утра я был как новенький, носил мешки, и до полудня майка на мне оставалась сухой.
Мы были молоды, здоровы, не усложняли жизнь и на коротком поводке держали будущее.
Отношения мы не скрывали, уединяясь иной раз в обед в подсобке, чем вызывали зависть недоделанных и убогих. Особенно недомогал их вождь – брюхастый, потный, закомплексованный и порочный – Керим Героглу.
В тот период моей жизни мне ни до кого не было дела. Я был самонадеян и глуп, как любой человек, занятый простым и примитивным трудом. Меня смешил Петросян и слово «библиотека». Я не подозревал о социальной иерархии, силе денег, о темных сторонах психики женщин, о херомании и хиромантии, наконец. Если бы я не бухал и читал больше книг, то по-другому отнесся бы к появлению моей потенциальной тещи в одно злосчастное утро и, не вступая с ней в диалог, бросил бы в нее коробку с ледяными окороками. Возможно, тогда последствия нашей встречи были бы не такими печальными…
В то теплое майское утро в шумном водовороте логистических операций наметилась небольшая пауза. Бригада играла в карты, расположившись на мешках с сахаром. Я вылез по транспортеру на улицу и, сняв спецовку, подставил свое бледное, но сильное тело под солнечные струи, летящие с неба. Я чувствовал себя превосходно. Я чувствовал себя словно вылезший из подвала кот.
И тут появилась она. Круглое лицо, крупный пористый нос, опавшая до пупа грудь, низкая широкая жопа. Был бы я удачлив – угадал бы в ней Марию спустя четверть века семейной жизни. Но я, как всякий еще молодой человек, не обладал должной наблюдательностью, жил настоящим и лениво смотрел, как это чудовище вылезает из желтой «копейки», за рулем которой сидел задрюченный апоплексичный скобарь средних лет.
– Вы Виктор? – спросило оно меня, приближаясь к транспортеру пацанской походкой. – Машин жених?
– Да.
– Я – мама Марии!
Она торжественно замолчала, предполагая, что я паду ниц, но я уже двадцать минут как лежал.
Я спросил, указывая пальцем на апоплексичного скобаря:
– А он?
– Он не отец. Отец Марии – подлец. А он – просто хороший человек. Он помогает мне вести бизнес.
– У вас ларек в пригороде? Вы разливаете «Красную шапку»? – спросил я, мне вдруг вспомнился стратегический бизнес-план Маши.
– Это не имеет значения, – мама Марии вскинула голову, и мельхиоровые сережки на ее жестких красных ушах задрожали нервозно. – Виктор, объясните мне, что вы делаете с моей дочерью?
Я не знал, как это назвать, и молчал.
– Понятно, – мама Марии уперлась кулаками в жировые запасы над тазом. – Маша говорит, что ты каждый день выпиваешь, вызывающе ведешь себя при высшем начальстве, и карьера тебя не интересует! Ты не ищешь достойной работы с достойной оплатой!
Маша обладала более изящной и совершенной конструкцией, и мне хотелось надеяться, что и внутри у нее – в душе и в мозгах – тоже было потоньше и поизящней.
– Мария хочет иметь детей. А детям нужно жилье, еда, образование, непьющий отец. Маша не собирается всю жизнь прожить с грузчиком. Виктор, вы меня не слушаете?
– О, да, – согласился я невпопад.
– Значит – да? – мама Марии напряглась и тяжело задышала.
– Значит – да! – я был расслаблен от солнца.
Мама Марии попыталась ухватить меня за ногу, свисавшую с транспортера, но я взялся за скобы, торчащие из стены, подтянулся на них и оказался вне зоны действия ухватистых маминых рук. Мама Марии емко выругалась и закричала на желтую «копейку»:
– Вадим! Что ты сидишь? Вадим, он мне хамит! Заставь его замолчать.
Апоплексичный скобарь послушно задергался. Это было неумно. Человеку с тучной комплекцией стоит действовать неторопливо, тогда, возможно, он и сможет кого-нибудь напугать. У маминого чувака не получалось выбраться из салона. «Копейка» скрипела, качалась, скобарь распухал от натуги, шипел и румянился, как краковская кровяная колбаса.
– Мама, – сказал я Машиной маме. – Остановите его. Сейчас его хватит удар.
– Мама? Ты еще пожалеешь об этом, – скривилась теща и завизжала на «просто хорошего человека»: – А ты, скотина тупая, не можешь выбраться – сиди на месте, смотреть на тебя противно. Давай, заводи машину.
– Зачем вы встречаетесь с ним? – этот вопрос я готов был задать многим женщинам, очень многим. – Вы ведь его не любите!
– Зато моя Маша тебя очень любит, – ответила мама Марии. – Но не раскатывай губу, это у нее ненадолго. Скоро она поймет, что ей нужен богатый, образованный, непьющий, почитающий родителей человек, который будет носить ее на руках, подавать завтрак в постель, водить ее детей в гимназию и про мать ее не забудет.
– Маша сама разберется в том, что ей нужно, – сказал я как можно более уверенным тоном.
Сказал и понял, что я вовсе не уверен в том, что говорю.
– Сама разберется, и я ей помогу, – прохрипела мама Марии. – Я пожалуюсь на тебя Кериму Зарифовичу, он тебя уволит. И еще…
Она понесла какой-то совсем уже бред, отступая к пердящей «копейке», затем широко размахнулась и швырнула в меня непонятным темным предметом. Я не успел увернуться, и предмет с чмоканьем ударил в мой лоб, а затем упал прямо под ноги. Я нагнулся посмотреть и увидел гнилую картофелину. На боку овоща было вырезано мое имя, а сам корнеплод был проткнут спицей для вязания носков.
– Кто это так орал, Витюха? – оторвал меня от созерцания голос одного из Сашков.
– Теща приезжала, – ответил я.
– Понятно, – кивнул он. – Тебя Анна зовет, обед уже кончился.
В необъяснимой, не свойственной профессии задумчивости я провел остаток рабочего дня. Я пропускал мимо ушей шутки, не ходил на перекуры. Спроси меня, что я грузил тогда – не отвечу.
– Что случилось, Витюха? – спросил другой Сашок, когда мы, уже намытые и переодетые, вышли со склада.
– Не знаю, – ответил я. – Тоска какая-то.
– Бригадир, тебе нужно выпить сто пятьдесят, – посоветовал кто-то из Саш.
– Не хочу.
– Женщина?
– Не уверен.
Наши пути разошлись. Ребята нырнули в горящее красным цветом подземелье розлива. Я отправился своей дорогой. Я думал о женщинах. Об одиноких стареющих женщинах, которые учат красивых молодых дочерей совершать те же ошибки, что совершили сами когда-то. У индуистов это называется карма…
– Витек! – резкий окрик вернул меня в окружающую среду, избавляя от опасного направления мысли. – Поп! – голос шел из громкоговорителя, который был вмонтирован в припаркованный на пешеходном переходе «мерин».
«Мерседес», как символ статуса и престижа, был выбран чиновниками и бандитами средней руки, выбор одобряло большинство потенциально безработных, сильно пьющих пешеходов России. «Мерин» подрагивал от шансона. Окошко нарочито медленно опустилось, и я увидел Диму. Димину голову украшала большая пацанская кепка. Я предположил, что кепку дополняют узконосые лакированные ботинки и широкие штаны в крупную клетку. Такова была мода братвы.
Дима сплюнул на асфальт через щель между зубами и ухмыльнулся:
– Как увижу тебя, Поп, ты все чем-то грузишься. Так нельзя. Садись, поговорим.
В салоне пахло еловыми ветками и дорогим, настоянным на элитных клопах, коньяком. Сиденья были обтянуты свиной кожей ярко-рыжего цвета. Лобовое стекло пересекала тонкая молниевидная трещина с круглым отверстием посередине.
– Ну, как? – спросил Дима с позитивным напором.
– Стреляли в тебя?
– Это фишка. Ты послушай, какая музыка – сапбуфер полбагажника занял, когда звук на две трети – жопу подбрасывает, как на корриде.
– Шикарная тачка, – ответил я без энтузиазма.
Репа почувствовал недооценку:
– Ты чо? Восемьдесят первый год. Сто сорок пробега. Месяц назад пригнали прямо из Дрездена. Ворованная, конечно. Но с документами. На ней раньше член бундесрата ездил.
– Димон, мне все равно. Я ее не куплю, – я решил закончить автомобильную тему.
– Да что ты грузишься? Опять, что ли, женился?
– Почти.
– Когда ты поумнеешь? Тетки мужиков разводят, как кроликов, у них такая работа. Они только до свадьбы хорошие, говорят всякие приятные «сюси-пуси», стирают рубашки, бегают за бухлом, мало едят. Но им нужен не ты, им нужно место под солнцем. А если у тебя его нет, то и их рядом не будет. Все просто.
Его слова содержали грубые плебейские истины, и это мне не нравилось.
– У меня есть место под солнцем, – нахмурился я. – Я работаю. У меня нет проблем с продуктами. Я купил видеомагнитофон. Я – бригадир грузчиков. Я в каких-то моментах даже важнее Керима.
– Кто такой Керим?
– Хозяин фирмы.
– Хе-хе. Если ты – бригадир грузчиков, ты не можешь быть важнее хозяина фирмы.
– Я – могу.
– Значит, ты хозяин хозяина фирмы? – Дима засмеялся. – Тут что-то не так… Держи, почитай на досуге, Шнейдер прислал письмо из дурдома.
– Шнейдер жив? – удивился я.
– Пока все еще живы. И Снетков. И мало-охтинские почти все. А Косберг выписал из Иваново безработных ткачих и устроил на военной кафедре пошивочный цех.
– Каперанг? Я думал, он спился.
– Спился, да вылечился. Теперь на кокаине сидит. Но дело не в этом. Дело в том, как он сумел распорядиться женским началом. Он создал безотходный конвейер. Днем ткачихи ткут полотно, шьют трусы, лифоны, вечером Косберг их продает с полной ночевкой. «Бабки» Косберг гребет немалые, скоро выкупит весь институт под бордель.
– Ерунда. Он не может. Он самый тупой человек из всех, кому за сорок. Бред. Ну, да хватит о Косберге. Ты сам как? На овощах?
– Можно сказать, и так. Люди с деньгами – вот мои овощи.
– Криминал?
– Зачем? Я нахожу людей с «бабками», предлагаю им вложиться в серьезную тему, если все выгорает – мы оба в наваре, если нет – он попал. Все честно. Раньше это, может, и был криминал, а теперь это риски.
– «Бабки» – цель? А где смыслы? Самоуважение? Самореализация? Отношения? – задал я вопросы, несвойственные для себя.
– «Бабки» будут – смыслы появятся, отношения возникнут на любой вкус, самоуважение проявится толщиной живота. Посмотри на богатых, обрати внимание, какие у них животы, как они себя ведут, посмотри. Они счастливы, прямо как баи. А тебе что, Витек, деньги не нужны?
– Нужны. Я на дело подкапливаю. Скоро откроем с Марией ларек.
– Один ларек – неэффективно, монополисты поглотят, Энгельс еще писал. Надо торопиться. Самому становиться естественной монополией. Пойми, чтобы добиться чего-то серьезного, однажды обязательно придется переступить через кровь… – взгляд Димы замутился, как чуть раньше замутился его рассудок.
– Я пойду.
– Ну, иди! Открывай свой ларек, бригадир! Хочешь попробовать – пробуй. Только не верь никому. И не веди дела с тетками. Иди. Время рассудит, кто из нас лох. А Шнейдера почитай, он понимает, что, откуда, куда, к чему и зачем происходит. Он, конечно, псих, но и Ницше был полный придурок.
На том мы расстались…
От Диминых слов домой расхотелось, я набрел на полупустую, на редкость опрятную рюмочную и засиделся там до полуночи. Я пил жгучую перцовую водку и читал письмо Шнейдера. Оно было написано на плотной оберточной бумаге и начиналось по-деловому, без условностей, приветствий и обращений:
«Посвящается тому, кто будет читать.
Ханжество и лицемерие эволюционирует и приспосабливается к запросам общества быстрее, чем нравственность и мораль. Первичные половые признаки, естественные по своей сути, скрываются под однотипной одеждой, приплющиваются, приминаются, атрофируются. Я имею в виду не частные письки и сиськи, но женственность и мужественность в общечеловеческом смысле.
Приоритет отдается вторичным, вспомогательным признакам: усам, бороде, ресницам, волосатости (безволосости), голосовым тембрам, манере речи. Здесь, как на всяком вторичном рынке, проще продать фуфло, здесь больше обмана, здесь силикон и ботекс, виагра. Здесь происходит подмена первопричины: пигмеи басят, импотенты качают мускулы, страхуёбины штукатурят лица в салонах, а прожорливые старухи срезают жир с жопы.
В сложившейся ситуации первые места отдаются незначительному, несущественному, бытовому и мелочному. В выборе партнера главными критериями становятся те, что прежде считались последними – семнадцатые по степени важности.
Это начало распада.
Это просто какой-то пи…ец».
Читая и перечитывая письмо, я мысленно возвращался к Маше, будущей теще, Кериму и тухлой картофелине. Эта нелепая троица и один испорченный корнеплод не выходили из моей головы.
В тот же вечер я впервые серьезно повздорил с Марией. Причины ссоры я указать не берусь.
Глава 14. ГДЕ ТЫ, МУХТАР
С Машей мы помирились быстро, так как все еще остро нуждались в обоюдной физической близости. Мария по-прежнему сходила с ума, видя, как я гордо стою посреди вечной сутолоки и суеты, прислонившись к поддону, и смотрю в темную даль поверх коробок с окороками. Я был для нее Печориным, Онегиным и Чичериным в одном флаконе. А также Чингисханом и Наполеоном. Детали менялись от времени суток и количества горячительных напитков, принятых внутрь.
Я был крут, полон соков, сил и животных эмоций. И чувствовал способность добиться многого. Только не вполне понимал, чего мне хочется добиваться. Мне было одинаково хорошо дома, в баре, на складе. Русский вопрос «зачем?», который постоянно заводит в тупик паровоз российской истории, и его китайский аналог – «у-вэй», который можно описать лишь забыв все прежние слова и выбросив прочь карандаш и бумагу, уверяли, что самое стабильное положение – положение на диване. Хотя, конечно, Мария хотела от меня большей активности, она пыталась раскачать и возбудить меня то собственным ларьком, то питейным павильоном возле завода. Действуя по-женски ловко и коварно, она формировала во мне рефлексы, неявно, но настойчиво соединяя разговоры о сексе с разговорами о коммерции и непосредственно секс с коммерцией. Вероятно, ей было нужно, чтобы когда-нибудь я чисто рефлекторно перестал отличать одно от другого.
Однажды, после особо долгого и страстного акта, в результате которого мы чуть не превратились в кентавра, влажная растрепанная Мария поделилась со мною идеей. Идея была простой и изящной, как сама Маша: она разрешала неясный принцип «у-вэй» вместе с ответом на вечный вопрос «зачем».
Вот ее короткое содержание: вместо того чтобы с утра до вечера заниматься обслуживанием малоприбыльного ларька, нужно вложиться всеми средствами в стабильное финансовое предприятие и стать рантье. Жить на проценты и больше никогда не работать. Смутное время предоставляло такую возможность: на российском пространстве развивался новый вид заработков, основанный на операциях с ваучерами, векселями и другими бумагами. Судя по врывающейся в фильмы с Чаком Норисом рекламе, по аналитическим статьям во всяких «коммерческих» и «купеческих» «правдах», в стране появилось несколько солидных компаний, которые обеспечивали вкладчикам удвоение вложенного капитала за период между зарплатами. Очевидность процесса отрицать было нельзя: то и дело по телевизору показывали обезумевших от прикатившей удачи счастливчиков – самых обычных граждан. Несомненно, владельцы этих компаний знали об экономике нечто такое, что позволяло им наращивать деньги из воздуха. Может быть, у них были свои люди в правительстве. Может быть, на печатном дворе. Может быть, они научились вынимать кроликов из шляпы. Для Маши это было не важно. Важно, что каждый день они выдавали населению «живые» наличные.
У нас под матрасом накопилось полтораста тысяч рублей и именной ваучер Маши (свой я куда-то просрал). Средства можно было вытащить из-под матраца, на котором мы в данный момент лежали, и вложить в дело, а через месяц вынуть с барышами. Однако сто тысяч нынче совсем не деньги, Маше хотелось большего. Облизывая ушную мочку Марии, я понимал: пришла пора рисковать.
У Маши имелся школьный товарищ, который работал в банке. Лох и маменькин сынок в дорогущем костюме, как описала его Маша. Благодаря должности, одноклассник мог ссудить необходимую сумму. Однако был нужен залог. Ни шкаф, ни стол, ни то, что лежало на столе и в шкафу, под залог не подошло, и я решился на комнату. Следом за банкиром объявился еще один знакомый – нотариус, его услуги упростили нам сделку.
У нас с Машей появилась толстая пачка акций уважаемой и надежной компании. Мы с Машей стали раньте. Вложив в дело ваучер, сто пятьдесят тысяч рублей и комнату, мы становились потенциальными обладателями двух комнат, трехсот тысяч рублей и двух ваучеров. Потенция реализовывалась через тридцать земных суток. Что подобная динамика обещала через годик-другой – вообще трудно представить, голова начинала кружиться, голова переставала соображать, голова ложилась на подушку, а хозяин ее впадал в транс, выходил из человеческого состояния в сверхчеловеческое.
Это тоже была медитация. Медитация для богатых. Медитация на деньги и все, что им сопутствует.
Лежа на транспортере, я ощущал, как удваиваются и утраиваются наши акции, меня распирало тщеславие, и я отпивался водкой, чтобы не лопнуть от гордости. Маша говорила, что принесет дивиденд со дня на день. До того завораживающего момента, когда наша жизнь должна была измениться полностью и окончательно, оставалось несколько дней.
Расплата наступила в первую пятницу августа.
Рабочий день выдался особо тяжелым. Полуголые тела грузчиков, ощипанные тушки пернатых, неподвижные туши Анны и Нины – наполняли атмосферу ядовитыми испарениями. По неустановленной причине разбилась коробка с водкой, протух поддон северо-американских куриных грудок. В воздухе повис смрадный полупьяный туман. Из холодильника тянуло Антарктидой, с улицы несло раскаленным на солнце асфальтом и немытыми бизнесменами, шакалящими возле окна раздачи. Их число сегодня превышало предельно допустимые концентрации. Под разгрузку одновременно стояло четыре забитых контейнера.
Ребята сбились с ног, траектории их движения потеряли логистическую направленность и походили на перемещение сперматозоидов по кондому. Анну Владимировну от водки, собранной с пола, и переизбытка выставленных за смену черточек вырвало желчью прямо на транспортер.
На складе не хватало только Керима Зарифовича, чтобы общая картина происходящего окончательно потеряла человеческий облик. И он, конечно же, появился – беззаботный и загорелый, убийственно пахнущий потом, несмотря на французский лосьон, в новом блестящем костюме, с новой барсеткой и новым массивным перстнем на толстом волосатом мизинце. Видимо, старшие братья забыли запереть дома сейф, и Керим незамедлительно растратил энное количество денег. Ему очень хотелось произвести впечатление.
Но его появление прошло незамеченным, все работали. За исключением меня: я пытался практиковать тот самый «у-вэй».
Керим, нервно оглядываясь, начал краснеть лицом. Капитализм и уважение к капиталисту в его понимании выглядели по-другому.
– Сигарету! – закричал он не своим голосом.
От этого дикого полуживотного крика вздрогнули все, включая невинно убиенных ощипанных куриц. Анна Владимировна конвульсивным движением выключила транспортер. Замолчали и замерли бизнесмены возле окошка. Пространство наполнилось напряженной тишиной, как в цирке перед смертельным трюком.
В этой тишине чиркнула спичка, затем зашуршал сгорающий в пламени табачок – это я закурил сигарету, копируя манеру Брюса Уиллиса в фильме «Умри тяжело».
– Здесь не ресторан, Керим Зарифович, здесь не подают сигарет.
– Что?!
– Здесь не подают сигарет никому, – повторил я спокойно, думая о том, что Брюсу пришлось тяжелей в его доле.
– Здесь мне принесут все, что я захочу! – разошелся Керим, напирая на меня своим внушительным, но лишенным мышц животом. – Я хозяин! И здесь все мое! И все делают то, что я говорю. Понял? Сигарету мне давай, сигарету! – он орал и связки на его красном горле готовились лопнуть.
Я ответил тихо, не напрягая голосовой аппарат, согласно установившейся между нами дистанции:
– Пошел вон!
– Я не понял?
– Пошел вон! – повторил я, выпуская ему в лицо крепкий аромат «Житана».
– Ты пожалеешь об этом, – Керим хотел было подвести указательный палец к моему носу, но, поглядев мне в глаза, одумался и, спрятав руку за спину, быстро зашагал прочь.
Так я стал для ребят еще и настоящим героем.
Я решил, что Героглу испугался и не будет появляться на складе, по крайней мере, до появления братьев. И действительно, в этот вечер Керим доверил выдавать зарплату менеджеру Валере, у которого от гордости и волнения распухли уши. Чужие наличные солидности Валере не прибавили, к тому же, он испачкал костюм и кончик павлиньего галстука о покрытые птичьим жиром коробки. Воодушевленные моим поступком, ребята залихватски распили пятничную бутылку сорокапятиградусной водки «Зверь» прямо в его присутствии. Валере, наверно, тоже хотелось выпить от страха, но ему никто не предлагал. Он стоял среди нас белой вороной с измазанным опереньем и терял к себе уважение по мере раздачи денег. Ну а что он еще мог поделать? Разве что настучать.
Посидев с ребятами полчаса, я решил, что нетипичных событий на сегодня случилось достаточно, и засобирался домой.
Я нес дюжину добытых потным трудом окороков, четыре пачки обледенелых сосисок из мяса птицы, ядовито-зеленую бутыль лимонада и бельгийскую водку с привкусом черной смородины. Всеми этими прелестями и десятью тысячами рублей недельного заработка я рассчитывал разгорячить неуемное лоно Маши. В голове шумели пьяные волны, мягко разбиваясь о мозг и передавая ему теплую мутную радость.
После моральной победы над Керимом я ощущал себя неформальным хозяином склада. Функция Керима в ведомом им бизнесе была функцией свадебного генерала. За Керимом стояли деньги, немногим более умные братья и несколько безнадежно тупых и продажных охранников.
Я же стоял в центре товарных потоков. В моих руках сосредоточена неформальная власть. Среди грузчиков мой авторитет был непререкаем, для толстых млекопитающих кладовщиц я стал больше, чем Кашпировский. Самая красивая женщина офиса, женщина по имени Маша, мисс «Мучной переулок», мисс «Московский проспект и Садовая улица» – была моей женщиной на сто двадцать процентов.
Важно вышагивая по Попова в модных импортных ботинках и покуривая «Житан», я действительно думал, что сам создал себя, вылепил и закалил из складской грязи. Я уважал себя больше чем когда стал в армии дембелем, за сто дней до приказа.
Я подходил к своему дому, предвкушая стремительный секс в прихожей под кошачье шипение Марии, горячую острую еду и обильное, разжигающее страсти питье, как вдруг увидел свою прекрасную женщину, стоящую рядом с большими черными чемоданами, и неестественно длинный, опасно прогибающийся в своей середине, неправдоподобно сверкающий лимузин. От неожиданности я поставил авоськи прямо на землю и замер в тупом полуприсяде. А нужно ведь было бежать, но отчего-то я просто смотрел.
Между Марией и автомобилем вырос, если так можно говорить о человеке ростом сто пятьдесят сантиметров, начальник склада Керим и принялся заталкивать Машины чемоданы внутрь лимузина.
– Маша! Нам надо поговорить! – закричал я, внезапно поняв, что происходит. – Маша, не садись в эту машину! Маша, ты не можешь уехать с ним! Это не тот человек, который тебе нужен! Он будет использовать тебя как секс-игрушку!
Я увидел, что мои слова смутили Марию. Она метнулась из стороны в сторону, словно напуганная грозой ласточка, но тут вмешался Керим и, ухватив ее за те места, за которые имел право держаться только я, затолкнул внутрь салона. Мария едва успела крикнуть: «Прощай, Вик! Прощай!» – и помахать рукой.
Понимая, что вижу ее в последний раз, я подгреб с земли авоськи и бросился вперед, через дорогу.
– Стоять! – кричал я. – Убью!
Но Керим слушаться не собирался. С немыслимой прытью, не свойственной важной персоне, которую он из себя строил, начальник продовольственного склада оббежал вокруг капота и рыбкой юркнул внутрь салона.
– Ты уволен! – высоко пропел он перед тем, как дверца захлопнулась.
Автомобиль рванул с места, пуская в небо черный смрадный смог.
Что я мог сделать после этого? На что готов пойти?
Может ли обычный, физически сильный, умеренно пьющий и честный в помыслах бригадир грузчиков победить физически слабого, но подлого, коварного и малопьющего владельца продсклада? История знает такие случаи? Ни одной мысли по этому поводу. Только фундаментальное понимание, не уступающее по прочности титану: только что я потерял работу, уважение, самоуважение и мою Машу. Я стал пьяным ничтожеством с запасом еды и питья на два дня. Все происходило по Экклезиасту, все возвращалось на круги своя…
Я сел на край тротуара, достал из пакета батон американской колбасы и бутылку бельгийского спирта. Я выпил, прокашлялся, смягчая горящее горло, механически зажевал колбасой. Я ел и пил, я старался выглядеть пофигистом. Так оно, наверное, и казалось со стороны. Но в моих глазах застыли соленые слезы. Сквозь эти соленые слезы дома, люди, машины казались мокрыми. Только мне не было до них дела. Собственно, всем им до меня не было дела тоже. Я был готов сидеть здесь вечно, плевать на асфальт, жрать колбасу и пить. Какая разница, где быть отшельником, в пустыне или в столице, главное, больше не двигаться в общем потоке нечистых человеческих тел.
Честное слово, я бы остался там навсегда, но тут в дело вмешался спирт, количество и качество спирта. Бельгийские винокуры очистили его до чего-то безвкусного и бесчувственного, находящегося по ту сторону добра и зла. Спирт подхватил мое сознание и понес на невиданные раньше вершины. Я попал под влияние темной инфантильной романтики и захотел броситься под колеса тяжелого автомобиля. Чтоб раздавило в лепешку, толщиною в один молекулярный слой, в лепешку, в которую некуда было бы проникнуть сознанию и его вечной спутнице – боли.
К счастью, помрачение быстро прошло, я даже не успел испытать всей глубины стыда за эти мысли. А затем меня потащило вверх так высоко, что автобусы и автомобили превратились в гусениц и жуков, а люди – в муравьев. Находясь там, на той сияющей холодом разряженного воздуха высоте, я увидел, что суммарный эффект беспорядочного человеческого движения, всех без исключения его проявлений – это ноль. Полный ноль и кучи говна, плывущие по Неве.
– Да пошли вы все в жопу! – сказал я и вырубился.
