Текст книги "Время воды"

Автор книги: Виталий Щигельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Пьянство как образ жизни на Руси связано с изобретением и распространением крепких напитков. Первопроходцами на этом пути стали монахи Москвы. Используя змеевики, свернутые из бычьих кишок, в качестве возгонных устройств, они изгоняли из хлебного пива бесов и полученное «горящее вино» принимали внутрь, дабы добиться некоего просветленного состояния. Годы спустя, хитрожопые, одержимые наживой купцы перекупили секрет православного винокурения и сделали водку доступной боярам, холопам, юродивым и даже беременным бабам.

Первым русским, заболевшим белой горячкой, несомненно был помазанник-царь Иван Грозный. Как самый задрипанный алкоголик, он начинал каждое утро со стопки водки, а закончил кровавой опричниной, тяжелыми галлюцинациями и убийством отпрыска… От алкоголизма, отягченного сифилисом, умер великий реформатор – царь-западник Петр Первый… Подбирая нужный градус, Менделеев употреблял по штофу самогона в сутки… Все свои шедевры Айвазовский создал после затяжных, похожих на осаду Измаила, запоев… Пил по-черному и Лев Толстой, особенно когда ушел в народ… В пьяном деле, как больше ни в чем другом, российская элита подражала своему народу. Сам народ пил при рождении ребенка, при крещении, на свадьбе, на похоронах, на Ивана Купала, на яблочный Спас, после бани, перед обедом и просто пил зимой. А зима в России долгая… Все сделки и покупки, начиная от продажи Аляски и заканчивая покупкой шнурков, обмывались в обязательном порядке… В гости без двух-трех пузырей ходили только моромои и чмошники, и только чмошники не выставляли на стол ответные полбанки. А если вдруг за полночь стаканы просыхали, гости и хозяева сбрасывались, у кого сколько было, и шли в «пьяный угол»…

Радость и печаль, грех и подвиг – все сопровождалось водкой. Под водкой на Руси подразумевалась и сама родная, и крепленое вино, и коньяк, и самогон, и горькие и сладкие настойки, политура, технический спирт, одеколон. В этом плотном потребительском топе водка держала первое почетное место, а вернее, делила его вместе с техническим спиртом. Пиво и сухие столовые вина в счет не шли, но часто использовались для так называемой «прокладки» и «полировки». Пили везде, где можно было найти скамейку и стол, в кулуарах Дома Союзов, на детских площадках под раскрашенными в ядовитый горошек грибочками. Разве что в армии пить было нельзя, да и то на первом году службы.

Перебирая в уме сомнительные знания и слухи о выпивке, я стремился экстраполировать себя в одну большую неудачу, именуемую историей России, найти и занять свое неброское место среди не свершившихся великих событий, загубленных в зародыше из-за чрезмерного употребления…

Я оправдывал себя артистами и политиками, спортсменами и учеными, но от чувства вины и стыда избавиться так и не смог. К тому же, я небезосновательно предчувствовал месть и расплату со стороны мало-охтинской «крыши» Снеткова и от группы товарищей, именующих себя «Орел и Орлан».

От тяжелых раздумий меня спасла женщина. Женщина с избитым именем Лена. Я познакомился с ней вчера вечером, а сегодня она принесла пиво, сигареты и свежее манящее мясо своего тела, щедро заправленного туалетной водой «Черная магия». Женщины! А ведь я почти разочаровался в них из-за какой-то необязательной Жанны…

Глава 9. КАПИТАЛИЗАЦИЯ ПОЗВОНОЧНИКА

Лена. У нас с нею случился настоящий роман.

Для меня, как для дембеля, было особенно ценно, что инкубационный период изнурительных платонических ухаживаний локализовался в один календарный день.

Тонкие намеки на мраморные гениталии Аполлона в прохладном полупустом Эрмитаже, как бы вынужденные прикосновения к Лениной груди в тесноте общественного транспорта, гитарное песнопение под окнами с переделанным про Лену припевом, неуклюжие стихи, подражания раннему Мандельштаму, сорванные с клумбы цветы – всего этого мне удалось избежать. Как любил говаривать Дима, настоящий мужчина, приглашая даму в театр, думает о том, как привезти ее на квартиру. Я привез Лену домой, минуя разговор о театре. На следующий вечер Лена пришла ко мне опять – принесла пиво и шаверму. Цитадель невинности была взята повторно во вторую внебрачную ночь. На третий день она сварила гороховый суп…

Возможно, что-то во мне притягивало ее. Возможно, даже я целиком. Лена не говорила о своих чувствах вслух, но нашу любовь было слышно не только в комнате Генофона, но и в соседних квартирах.

Я часто думал о ней. В основном эти мысли воплощались в движения, как только она переступала порог моей комнаты. Эти примитивные зоологические желания-мысли вытесняли на второй план параноидальные думы о грозящей опасности со стороны Снеткова, Орлана и прочих орлов.

На пятый день я решился выйти на прогулку в город. Я спрятал глаза за темными стеклами очков, а щеки – за поднятым воротником пальто. Лена сказала, что я выгляжу как киноактер. В ответ я сказал, что она похожа на Мерилин Монро. Довольные собой, мы прошли по Кировскому проспекту до Петропавловской крепости и обратно, за нами никто не следил. На улицах было зябко, темно и пустынно. На обратном пути, убедившись, что наблюдение за мной не ведется, я снял очки и опустил воротник.

На седьмой день Лена предложила помощь в трудоустройстве.

– Что за работа? – попался я в расставленную ловушку. – У тебя на фабрике?

Лена работала на кондитерской фабрике имени Крупской. И, благодаря своей сладкой работе, носила на себе чудесный шоколадно-миндалевый запах, который действовал на меня, как действует на быка пляска тореадора.

– Нет, к нам не надо, – ответила она, нахмурившись. – У нас все мужики – техники, грузчики, разнорабочие, начальники производств – с утра до вечера фруктовую эссенцию пьют. От эссенции – импотенция, аллергия, безумие, морды и руки расчесаны, как у детей в детском саду. От эссенции спиваются быстрее, чем от водки, потому что она сама себе и закуска. На хороших предприятиях мужики, начиная разнорабочими, становятся операторами, техниками, потом мастерами, начальниками цехов… А у нас, кто бы как ни начинал, заканчивают разнорабочими все. Из-за эссенции. Так что я тебя к нам не хочу.

– Я почти инженер, мне эссенция не требуется, – напомнил я Лене.

– Есть возможность устроиться в коммерческую фирму, торгующую импортными продуктами, – продолжила Лена, пропустив мою фразу мимо ушей.

– Где, вероятно, мне, начинающему ученому, придется работать грузчиком?

– Да! А с чего начинать? С директора пляжа? – Лена напряглась. – Сейчас все рвутся в торговлю. Инженеры особенно. Зарплата на порядок выше, чем на заводах, и выплачивают ее раз в неделю, а не раз в полгода.

– У-у, – сказал я неопределенно.

– Инженеры теперь никому не нужны. И мне – в первую очередь.

Я почувствовал, что она вот-вот взорвется.

За стенкой заскребся Генофон, он сопереживал нашей размолвке.

– Не надо, не плачь, я пойду на работу…

В тот вечер Лена была необычайно ласковая и податливая. Осознано или нет, она подготавливала к плодотворной работе мое тело. «Прелюдия для женщин важнее самого “того-этого”», – вспомнились мне слова Генофона.

Он оказался прав, этот простоватый на вид, проспиртованный, словно мумия, водопроводчик. Только я понял его буквально, поверхностно, неглубоко, понял как дилетант, как популист. Я резонно оценил важность тактильной рекогносцировки на мягких тканях, распознал притупляющий эффект комплимента, очаровывающую силу вина, эротичность скабрезного слова и других высоких материй душевного и духовного. Но чтобы обнаружить истинную точку отсчета прелюдии к «тому-этому», мне понадобилась Ленина помощь. Формой ее прелюдии была истерика, а целью – добывание куска хлеба насущного. Лена хотела, чтобы все было просто и безоговорочно: я приношу домой добычу, отдаю ей, потом беру то, что она дает, в свою очередь, она берет «его». Поскольку «он» был частью меня, процесс казался цикличным и полным.

– Я пойду на работу! – для закрепления смысла в собственной памяти повторил я еще раз.

– Я тебя очень люблю, – счастливо проворковала подруга…

Склад, куда я пришел устраиваться, находился между каналом Грибоедова и Садовой. Это был изъеденный временем и кирпичным грибком дом, который ничем не отличался от своих соседей, двух-трехэтажных зданий, образующих Мучной переулок. Купцы-бакалейщики – мучные, гречневые и овсяные короли и корольки – отстроились здесь в конце девятнадцатого века. Отстроились скромно, неброско, вплотную один к одному. Не то чтоб по дружбе – среди купцов друзей не бывает, и не потому что так проще вести коммерческие дела – дела, как и табачок, лучше получаются врозь. Руководствовались они соображениями экономии и безопасности: сообща дешевле откупиться от городовых и чиновных, да и обороняться удобнее в случае погромов и смут. В России купцов не любили. В России и чернь, и знать всегда были наивны, бесхитростны и расточительны, как дети, не понимали сути денег и презирали жуликоватого прижимистого торгаша.

Революция твердой рукой распылила купцов на молекулы. И не только в физическом смысле. Революция ввела прямой товарообмен, без посредников, прибавочной стоимости и, соответственно, денег как инструмента наживы. Предпринимателям от торговли предложили вернуть населению накопившуюся разницу между покупной и продажной ценами и овладеть каким-либо ремеслом, полезным для общего дела. Так новое государство избавилось от купцов.

С деньгами оказалось сложнее: полностью избавиться от них не удалось, как не удалось убедить население, что функция денег сводится не к наживе на ближнем, а представляет собой некий общеоценочный эквивалент. Как бы внешне ни выглядели деньги, как бы ни назывались – «катьками», «керенками», «карбованцами» или «рублями» – их по-прежнему любили и чтили. Уважали значительно больше тех материальных предметов и благ, которые на них можно приобрести.

Когда я был школьником, в зданиях на Мучном располагались два государственных предприятия – «Ленлесторг» и «Ленспортсбыт». Это были склады, в них работали статные кладовщицы, похожие на ряженых снеговиков. В «Ленспортсбыте» продавалась вся необходимая одежда для спортсменов и физкультурников: гигантские сатиновые трусы, получившие название «семейных», трикотажные майки и располагавшие к плоскостопию полукеды из автомобильной резины. В «Ленлесторге», судя по названию, продавался лес. Рынок товаров народного потребления функционировал безальтернативно. Торговые организации не опускались до конкуренции между собой. Каждая контора отвечала за конкретный участок торгового фронта, который закреплялся в названии: «Ленкнига», «Ленмолоко», «Ленмебельторг». Минимальный набор вещей и предметов быта позволял населению уйти от сиюминутных проблем и спокойно работать, думать о будущем…

Я остановился возле служебного входа с кривым жестяным козырьком и табличкой «Ленспортсбыт», выкинул недокуренную сигарету в тяжелую бетонную урну и позвонил в звонок. После гроссмейстерской паузы дверь отворил очень большой человек в камуфляжной форме войск НАТО, вооруженный дубинкой и коротко остриженный.

– Шо? – спросил он коротко.

– Я к Кериму Зарифовичу по поводу работы, – сказал я и добавил, как учила Лена: – Человек от Сан Саныча.

Натовец молча захлопнул дверь. Я закурил, решив ждать ровно до фильтра. На последней затяжке мне открыли и пригласили внутрь. Тот же охранник поводил возле меня прибором, похожим на теннисную ракетку. Он искал оружие и дезинфицировал одновременно, а когда процедура закончилась, я пошел следом за ним по закопченному, пахнущему глицерином коридору. Охранник остановился, пропуская меня вперед, в небольшую пустую комнату, разделенную посередине черной чугунной решеткой с калиткой, запертой на висячий замок.

– Шас с тобой беседовать будут, – сказал он и, заперев за мной дверь, ушел, тяжело цокая подкованными ботинками.

Замкнутое пространство располагало к смирению, и я принялся ждать, пытаясь припомнить все, что Лена рассказывала об этой конторе.

Фирма называлась Закрытое Акционерное Общество «Три Героглу», в честь, как минимум, трех братьев-азербайджанцев, которые за какой-то год превратились из продавцов чебуреков в богатых и уважаемых кооператоров. Со слов заочно существующего Сан Саныча, однажды анклав Героглу забыл сдать выручку в чебуречную. Вместо этого братья сели в самолет и улетели в Америку. Что делали там будущие кооператоры – осталось загадкой, но уже через два месяца все Героглу вернулись – приплыли на корабле, «по самое не могу» забитом мороженными куриными окороками. В это самое время я сидел под землей в Костамукшах, нацеливая ракеты то на Лондон, то на Нью-Йорк, а основные продукты выдавались по карточкам. Время было смутное и голодное, поэтому окорока разлетелись в три дня, прямо из корабельных трюмов. Выручки было много, она складывалась в джутовые мешки.

Когда окорока кончились, братья вытерли со лбов пот и увидели, что мешками набита вся капитанская комната. В жилах братьев отсутствовала славянская кровь, поэтому они не пустились сломя голову проматывать «бабки» по кабакам, саунам и притонам. Они благоразумно повременили с телесными удовольствиями, а деньги потратили на создание солидного образа и приумножение капитала. Они купили себе похожие на сигары машины с шоферами, заказали шелковые, отливающие перламутром костюмы, нацепили на пальцы перстни и широко улыбались полным ртом золотых коронок. В таком виде они пустились в новый поход за окороками и были задержаны в аэропорту Кеннеди по подозрению в наркоторговле. От американской тюрьмы кооператоров спасла копия контракта на закупку окороков, большой джутовый мешок и неформальное обещание сменить гардероб, которое, кстати, они в силу внутренних убеждений выполнить не смогли.

По результатам второй поездки три товарища зарегистрировали себя как одно юридическое лицо – АОЗТ «Три Героглу», приобрели списанный в восьмидесятых годах теплоход, арендовали склад на Мучном переулке и стали набирать штат сотрудников, так как выполнять черную работу им теперь мешали белые костюмы.

Руководствуясь инстинктом самосохранения, братья разделили права и обязанности. Старший Героглу взял под контроль финансы и обосновался в Лос-Анджелесе, подальше от государственных и самодеятельных карающих органов. Там, на крыше самого высокого небоскреба, он построил бассейн и наполнил его золотыми монетами, чтобы купаться в золоте. Средний Героглу взял под себя пароход. Как утверждал мутноватый иллюзорный Сан Саныч: «чтобы не забывать о береге», средний брат возил с собой гарем наложниц и стадо белых породистых осликов. Младшему Героглу достался склад на Мучном переулке, главным развлечением для него стал процесс разглядывания, ощупывания, пережевывания и глотания пищи. В общем, все трое оказались довольными и пестовали в себе те пороки, к которым имели наибольшую склонность…

Керим Героглу, явивший себя с другой стороны решетки, не походил на героя соцреализма. Керим Героглу был низким, потным и толстым человеком, похожим на тающий шарик мороженого, человеком, готовым продать за еду главный секрет родины. Он имел перманентно скользящий взгляд, которым, словно паутиной, опутал меня с ног до головы. Черты его лица были невыразительны и мелки, за исключением мокрого рта с окисленными золотыми зубами. Согласно законам соцреализма, так выглядел классический негодяй, трус и подлец. В Костамукшах субъекты с такой комплекцией и мордой лица проводили бы день за днем в нарядах, выдраивая до блеска и беспамятства загаженные унитазы. Здесь, на «гражданке», у этого человека была неограниченная власть, деньги, уважение и героическая репутация. И ни соцреализм, ни Сан Саныч не объясняли, по каким причинам Керим Героглу занимал то место, которое он занимал…

Керим Героглу подошел к самой решетке, часто перебирая коротенькими ногами, вмялся податливым телом в железные прутья и с вызовом спросил:

– Хочешь работать на меня?

– Хочу, – ответил я без выкрутасов.

– На меня многие хотят работать, – кивнул Керим и засмеялся, как ослик.

Мне не понравилась шутка, и я промолчал.

– Образование есть? – спросил младший Героглу, успокоившись.

– Инженер.

– Культурный. Воровать, значит, не будешь. Не будешь ведь воровать? Что молчишь, не понимаешь меня, что ли, да? – Керим сглотнул слюну, накопившуюся в отвислых полостях рта.

– Не буду.

– Пьешь много?

– По праздникам.

– Плохо. В России праздников много… Жена есть у тебя?

– Невеста.

– Познакомишь? – Керим засмеялся и отступил на шаг, хотя между нами была решетка. – Это шутка, не обижайся, земляк. Семейный человек лучше работает. На нем жена висит, дети…

– Так, – согласился я, пряча руки в карманы.

– Ну, если понимаешь, то приходи завтра в половину девятого и делай все, что тебе говорят. Закрываемся в шесть, но, если надо, работаем до последнего уважаемого клиента. Клиента надо уважать больше, чем хозяина, то есть меня. Зарплата по пятницам. Трудовой книжки не надо.

– Сколько будут платить? – спросил я, безуспешно пытаясь заглянуть ему в глаза.

– Никто не жалуется. Десять «бакинских» с тонны даю на бригаду. Опоздаешь – заплатишь, украдешь – пожалеешь. Вот так. Это тебе не на государственной фабрике. Это частная собственность, то есть моя. Больше тебе ничего знать не надо.

– Я подумаю, – негромко произнес я.

Это временно, все это временно, говорил я про себя в такт шагам, следуя по длинному полутемному коридору на выход. Когда я выбрался из склада наружу, Мучной переулок показался мне старым, беспомощным и порабощенным кем-то чужим.

Глава 10. МЕХАНИЗМЫ САМОЭКСПЛУАТАЦИИ

Так неожиданно, вопреки собственным теоретическим выкладкам, я стал переносчиком тяжестей. Низшим звеном в цепи эксплуатации.

Липовый «СИФ Слынчев Бряг» Снеткова, трагический роман с Жанной, сугубо телесный роман с Леной, отсутствие друзей с четкими представлениями о смысле жизни, изменившиеся правила поведения общества – все эти факторы разрушили мои жизненные принципы.

Как субъективисту мне казалось, что жизненные принципы разрушены у всех прочих людей. Люди самым бессмысленным образом стояли у кульманов и станков, в то время как сырье для производства закончилось, заводы не выпускали продукции, зарплату платили непонятно когда и непонятно за что или, чаще всего, не платили вовсе.

Другие люди, живущие в телевизоре, пытались оправдать нарастающий беспорядок с точки зрения науки, называя происходящее то продолжением выбранного курса, то демократическими преобразованиями, то экономическими реформами, то шоковой терапией, впрочем, держались они не слишком уверенно, словно забыли текст выступления или придумывали его на ходу.

Газеты резали правду-матку о событиях семидесятилетней давности, разоблачая мертвых кумиров. Компанию мертвецам составляли желающие платных сношений девицы и бесконечные объявления о купле-продаже. События же дня сегодняшнего описывались пространно и неопределенно, отчего казалось, что автор либо врет, либо не владеет вопросом.

Словом, все чувствовали себя неспокойно, никто не понимал ничего.

Кроме трех-четырех Героглу. Те, наоборот, прекрасно чувствовали момент, когда можно просунуть ботинок в дверную щелку, открывающую путь к безграничным возможностям.

Чтобы не впасть в депрессию, следовало думать спиной. Думать о схемах и методах добывания и отложения пищевых и иных необходимых для жизни запасов. Научный анализ, критику реальности, самопознание приходилось откладывать на потом.

В стрессовых ситуациях зоологическое вытесняет гуманное. Зоологическое возвращает человека к природе. Наука, культура, мораль, идеология – все подвергается проверке и зачастую поломке в смутные годы. Смутных годин в истории моей страны всегда было много больше, нежели дней ясных, спокойных и сытых. Кое-кто в оправдание себе говорил, что таково предназначение моей Родины, что на Россию некими высшими силами возложена особая миссия, что россияне, словно атланты, удерживают на своих плечах хрупкое равновесие мира. Эта теория особенно хорошо продавалась, когда было холодно, голодно, одиноко и другие примеры отсутствовали…

С этой мыслью я взвалил на спину свой первый в жизни мешок. Я пришел на склад без пятнадцати девять, имея в дерматиновой сумке паспорт, термос и бутерброды, а также подменку – пятнистый камуфляж без знаков отличий, но с пуговицами на причинных местах.

Сегодня охранник был еще глупей и уродливее того, которого я видел вчера. Он пропустил меня внутрь только после вмешательства бригадира – плотно спрессованного парня лет тридцати. Бригадира звали Сергей. Он был похож на акробата, на самого легкого члена труппы эксцентриков, которого обычно перебрасывают друг другу более крупные участники коллектива.

Позже сам Сергей рассказал, что действительно выступал на сцене, правда, как исполнитель сатирических песен. В начале того, что принято называть «перестройкой», он под звуки гармошки высмеивал недостатки советской системы. Когда высмеиваемая Сергеем система рухнула, публике стало не до политических шуток. Сатира умерла, а сцену оккупировали сальный трактирный юмор и блатная гуммозная музыка. Сергей стал пробовать петь шансон, но у него выходило неубедительно, излишне культурно. Ему не хватало придушенной хрипотцы и надсадности, пробивающих слушателя на жалость. Публика не принимала Сергея за «своего», бросалась объедками, и с музыкой пришлось завязать. Грузчиком Сергей стал не из протеста, а от ощущения голода, как и я…

Сергей показал охраннику малопонятный зоологический знак, и тот пропустил меня на территорию склада. Мы прошли другим коридором, тоже темным и скользким, в комнату отдыха грузчиков. Так называлось продолговатое душное помещение без окон с неровным кафельным полом. Меблировка состояла из двух деревянных скамеек и синих металлических шкафчиков для личных вещей. В дверном проеме напротив угадывались контуры душевых. Оттуда тянуло сыростью и грибковыми спорами.

Мне достался шкаф с номером «пять». Прежде чем сложить туда свои вещи я выкинул с полок шкафа какие-то грязные тряпки, пустые пачки от папирос и чешуйчатые рыбьи шкурки. Затем быстро покурил, не потому что хотел, а чтобы снять волнение, расслабить мышцы тела и доли мозга.

К девяти часам я вышел из «собачника» смурным, но готовым к погрузке, разгрузке и прочему, если прочее было возможно.

Склад представлял собой прямоугольный зал с высокими стенами, площадью чуть больше тысячи метров. Посередине протянулся допотопный, почерневший от копоти механический транспортер. Он начинался от квадратного отверстия, выходящего на Мучной переулок, а у противоположной стены плавно уходил вверх – на второй этаж, к другому отверстию, где, по-видимому, хранилась еда. Вокруг транспортера сгрудились поддоны с мешками, коробками и пластиковые упаковки с водой.

Сергей представил меня группе лиц, отдыхающих на мешках с сахаром. Я насчитал восемь человек, в возрасте от восемнадцати до сорока. Три Александра, по одному Николаю, Олегу, Максиму и Виктору (этот был еще один Виктор, помимо меня). До рукопожатий дело не дошло, так как прибыла «машина» с товаром, и через пять минут я забыл, кто из них кто.

Машина марки «КамАЗ» привезла на себе морской темно-красный контейнер. Двое ребят, кажется, Александры, вылезли на улицу через прямоугольный лаз. Рывком фомки они разомкнули усики пломбы и открыли ворота контейнера. На землю упало несколько сальных коробок, туго перетянутых бечевой.

Сергей громко произнес непонятную сакральную фразу:

– Ставим в камеру по сто двадцать в поддон.

И рабочий процесс пошел. Саши с шумными выдохами, как вольники или дзюдоисты, бросали коробки на шумно ползущую ленту транспортера. Остальные захватывали по две штуки в руки и скорым шагом несли в дальний угол склада, где находилась обитая жестью холодильная камера. В камере зашкаливало за минус двадцать и дул сильный искусственный ветер, создаваемый вентиляторами, это чтобы мясо не тухло. Здесь мы выкладывали коробки до самого потолка.

Будучи последним в очереди за работой, я обнаружил техники переноски: одни грузчики предпочитали нести коробки за лямки по одной в каждой руке, другие прижимали пару к груди. Второй способ был более эргономичным, и в нем сквозило нечто-то музыкальное: так держит гармонь веселый пьяный гармонист.

Пробный рейс от транспортера до холодильника прошел на удивление легко. Я даже успел подумать, что выбрал непыльную работенку. Но когда количество перенесенных «гармоней» перевалило за сотню, я тяжело дышал и покрылся потом, как будто только что покрыл Лену. Мои коллеги только прибавили темпа: смотря под ноги, они шли друг за другом, словно большие муравьи, полностью сосредоточенные на процессе ходьбы. Это была медитация – единение низкого с высоким – через пот и монотонность.

Посмотрев по сторонам, я увидел гуру. Гуру был одет в синий халат, овечью безрукавку, валенки и высокую пыжиковую шапку. Гуру имел тело тучной женщины, питающейся картошкой и луком, в стадии ПКС. Когда мимо проносили коробку, гуру ставил черточку в лохматом гроссбухе. Женщину-гуру звали Анной Владимировной, или кладовщиком. Анна Владимировна ставила черточки согласно мешкам и коробкам, затем суммировала их при помощи счетов и имела сменщицу-клона Нину Владимировну. Обе они тайком от Керима после двенадцати начинали пить горькую. Нина была размером поменьше, думала дольше, и черточки в гроссбухе рисовала не так ровно, как Анна. Копия всегда хуже оригинала.

Впрочем, скоро я перестал заниматься психоанализом: вес коробок в моих руках возрастал с каждой ходкой. Не умея уходить от работы в нирвану подобно опытным грузчикам, я готовился упасть в обморок.

Но я не упал, а вошел. В состояние транса: вегетативная нервная система, которая более развита у животных, отключила все прочие сенсоры. Я продолжал носить коробки в холодильник и даже начал передвигаться быстрее. Я стал инфузорией-туфелькой, одноклеточной, элементарной частицей реального сектора экономики, которая не нуждается в индивидах.

Позже ребята рассказали мне, что когда машина была разгружена, я продолжал деловито ходить взад вперед, не выпуская коробки из рук. Хождение продолжалось до тех пор, пока Сергей не поймал меня за подол куртки и не щелкнул по носу.

Он сунул мне сигарету и сказал:

– Кури быстро. Скоро разгружать сахар. Сможешь?

Я только вздохнул.

– Ну и прекрасно, – бригадир засмеялся.

Не знаю, что в этом было смешного, но следом за сахаром пришла другая машина, а потом и еще одна.

Это был сложный день, похожий на вечность в аду…

Прощаясь с ребятами, я хотел сказать им, что больше сюда не вернусь, потому что боюсь превратиться в ослика. Объяснить, что с каждым днем, прожитым здесь, ослиное в них и во мне будет крепчать, и однажды все мы превратимся в тягловых бессловесных животных. Но меня опередил Саня, он начал травить анекдот. Анекдот был сальный и бородатый, но все громко заржали, все, кроме меня: я решил приберечь остатки сил, чтобы целым добраться до дома.

На улице стоял вечер. Мягкий свет фонарей и легкий мороз располагали к неспешной прогулке, бутылочке пива и приятному бессмысленному разговору. Что, собственно, и происходило вокруг. Меня обгоняли, мне шли навстречу беспечные пары и тройки, веселые, сильные и красивые. Только я один был понурый, усталый, грязный, измотанный черной работой. Я шел, с трудом переставляя ноги, с руками, опущенными вдоль туловища, подобно военнопленному. Асфальт под ногами был вязким, словно я двигался по раскисшему весеннему полю. Периодически возникало желание сесть и уснуть, но я боялся, что менты примут меня за пьяного и заберут в вытрезвитель…

– Ну, как? – спросила Лена, когда наконец я ввалился домой.

Она была накрашена как Красная шапочка с конфетной обертки и пахла какао-бобами. Я выглядел как пойманный Серый волк и пах старым салом и прелыми шерстяными носками.

– Это каторга, – ответил я коротко.

В коридоре я повстречал Генофона. Тот ничтоже сумняшеся решил, что я пьян. Впрочем, на его месте я бы тоже так посчитал. От усталости глаза у меня были как у плюшевого медведя, я и был медведем, которому глупые жестокие дети весь день пытались оторвать руки, ноги и голову.

– Работать устроился, – догадался сосед, – может, выпьешь?

– Не сейчас, – отмахнулся я.

– Уже на работе с мужиками того? – предположил он, щелкнув под подбородком.

– Просто устал… Дядя Ген, неужели теперь придется вот так всю жизнь усераться за кусок хлеба и за то, чтобы баба тебе дала?

– Ясен хер, – осклабился Генофон. – Жизнь – борьба. Много слоев борьбы. Я как личность борюсь с Серафимой за право выпить, за право ее поиметь, если она, к примеру, не хочет. Как водопроводчик и член профсоюза я борюсь с бригадиром за хорошие участки работы, чтоб не говно из унитаза качать в коммуналке за стакан бормотухи, а джакузи поставить у какого-нибудь кооператора за «беленькую» литруху. Как член общества, в качестве винтика государства, я борюсь с Америкой за права всех трудящихся всех цветов кожи… Так что борьба идет постоянно и ведется она во всех слоях бытия. Это есть тот самый естественный, как говорится, отбор.

– Куда нас отбирают, дядя Гена?

– Ну, этого я не знаю, – Генофон в задумчивости ковырнул нос. – Может, для будущего.

– И что же, это всё, для чего мы живем?

– Скажешь… Жизнь интересная штука. Столько в ней всяких возможностей. Вот, скажем, у тебя выходной. Ты проснулся, побрился, выпил сто грамм, съел яичницу, схватил Серафиму за жопу. И тебе уже хорошо. Но это еще не все, еще времени – одиннадцать часов утра. Впереди только возможности. Можно сходить в зоопарк, в кино. На танцы, если ты холост. Если лето, за грибами можно на электричке рвануть. Футбол посмотреть или концерт послушать. Ну, и выпить одновременно. Так что не дрейфь, Витюха, жить можно и нужно. Посмотри на меня, я тридцать два года работаю, и ничего. На папу Карлу не похож, вроде.

Я посмотрел на Генофона: маленький, сморщенный, высушенный нуждой и водкой, он улыбался. Или же просто не научился закрывать рот. Видимо, не случайно природой задумана некая группа людей, которыми в случае экологической катастрофы с братьями нашими меньшими можно было бы укомплектовать цирки и зоопарки, пересадив из квартир в питомники.

– Что, не нравлюсь? Ну да, я не Ален Делон. И даже не Черный Панкратов. И денег у меня нет. И профессия вонючая. И жизнь вонючая по совокупности. И все о чем мечтал – не сбылось. Но в петлю не полезу, – Генофон ударил себя кулаком в сухую грудь. – Есть у меня свой угол, даже две комнаты. И Серафима меня любит. А я ее за это бить буду. И пить буду все равно. Потому я – мужчина. И ты, Витек, веди себя как мужчина. Уважай себя, что бы ни произошло. Ставь себя на людях круто. Кури, бухай, Ленку мутузь…