Текст книги "Время воды"

Автор книги: Виталий Щигельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Глава 18. СЛУШАЯ ПРЕСМЫКАЮЩИХСЯ

«Родин» было шесть: шесть отдельных государств, шесть центров силы. А город был один. Хотя и большой.

Впрочем, не такой большой, как хотелось бы. Мест отдыха, мест для встреч, мест для переговоров, мест просто престижных с высокой себестоимостью не хватало, и достойные люди различных «родин», мнение которых о себе требовало неограниченного простора, постоянно натыкались друг на друга, испытывая психологический дискомфорт, грозивший перейти в открытое противостояние. Попытки разделить город на равные части, чтоб впредь избегать неприятных контактов, однозначно оканчивались неудачей. Элиты «родин», которым в школе и ПТУ были насильно привиты основы культуры, претендовали на Петроградку и Васильевский, и никто не хотел иметь штаб-квартиру в Купчино или в Веселом поселке. К тому же, в двадцать первом веке тяга к наживе приобрела интернациональный характер и беспощадно сметала границы между государствами и нациями. Ни одна даже самая развитая отрасль, будь то лесная или нефтяная, не могла существовать в чистом виде вне взаимодействия с другими отраслями. Поэтому приходилось уживаться.

Поэтому же здесь на балу в бывшем дворце Белосельских, ныне принадлежавшем некоему предпринимателю Быдлину, мне предстояло столкнуться не только с коллегами из «Родины-6», но и с представителями конкурирующих организаций. В широком кругу я считался бизнесменом и коммерсантом (умный человек ощущает ту тонкую грань, которая разделяет указанные понятия) – оптовым торговцем чагой.

Прежде чем вылезти из машины и прошагать по мраморным ступеням во дворец, я вынул из прозрачного пакетика два ватных тампона и вставил в ушные отверстия. Чтобы заметить затычки, возможному любознательному потребовалось бы заглянуть мне прямо в ухо, впрочем, такое было возможно только в теории, ибо на близлежащих крышах коротали вечер «бобры»-снайперы.

Я берег уши, как берегут пальцы скрипачи и ноги футболисты. Я вынимал тампоны, только когда готовился услышать что-либо важное. Дни и ночи, проведенные в одиночке на лодке «Родина», научили меня слышать то, о чем не говорят. И ничто так не вредило моим ушам, как «белый шум» – та бессодержательная информация, которую люди ежеминутно вываливают друг на друга, тот словесный мусор, которым переполнен мир…

Балы стали светскими мероприятиями недавно, но популярность их росла. В топе развлечений бал удерживал четвертое место после бани, боулинга и кровавой бабуинской кухни. Во дворце было шумно и людно, пахло мандаринами и хлопушками, как на елке во Дворце пионеров. Только вместо детей здесь бродили стаи старых жирных пингвинов, в которых, видимо, трансформировались подвижные энергичные пионеры, когда выросли. Тяжелые дядьки в черных смокингах, которые по-прежнему любили играть в солдатиков, но не оловянных, а настоящих, запивали мандарины не газировкой, а виски и водкой.

Стадный рефлекс жестко стандартизировал внешний облик присутствующих: «Patek Philippe», «Boss Black», «Etra» плюс внушительные жировые отложения в брюшине, под подбородком и на загривке. Русь слишком часто знала голод, поэтому не столько золото, сколько подкожный жир считался символом достатка, происхождения и достоинства. Данный завет пришел в наши умы из былин. На Руси застольные пьяноватые былины воспринимают лучше тягучей и нудной классики. Былины ближе. Нужнее истины. Важнее истории. Бездельник и увалень Илья Муромец роднее неуемного Печорина, а Штольц и вовсе враг народа. С былинными богатырями ассоциируется сила, вес, объем, ум. Поэтому для нас, где ум, там и вес, иначе все слишком сложно. А чтобы попасть в элиту, веса и ума недостаточно, нужен значительный перевес. Чем больше ты весишь – тем больше ты стоишь, почти принцип доминанты Ухтомского.

У нас в структуре, пожалуй, только Косберг не грузен. Но Косберг сам по себе, ему позволено иметь собственную скорость и траекторию. Мне же пришлось набирать массу. Три раза в неделю по два часа я качался на тренажерах, потел и пил аминокислоты. Занятие тупое и скучное. Мышцы буквально пухнут, но проку от них в рукопашном бою никакого. Зато женщинам нравится. Глупым женщинам нравится, когда рубашка не застегивается на вороте и руки не сгибаются в локтях. Глупым женщинам нравятся хорошо надушенные, одетые в дорогие костюмы гориллы.

Высшие члены «родин» необъемны и малоподвижны, как памятники самим себе. Окажись они одни в лесу или на острове, неестественность их существования сказалась бы моментально, они были бы уничтожены холодом, жарой, зубами хищников, укусами муравьев, страхом перед надвигающейся темнотой. С некоторыми так и поступали: вывозили вечером в лес и сажали на муравейник. Утром – никаких следов, кроме бижутерии. Но в городах другие законы: здесь они сами жрут всех вокруг.

Без любопытства поглядывая по сторонам, я пересек барочный холл, поднялся красной дорожкой на второй этаж, где царило веселье: кушали канапе, пили шампанское и танцевали, а затем совокуплялись, блевали и гадили. Обычные плебейские развлечения, но дворец есть дворец, тем более дворец Белозерских. Он любому плебейству придавал эксклюзивность и легитимность.

Я опустился в тяжелое кресло возле занавешенного малиновой шторой окна, расслабил тело и вынул из уха вату. Сначала я прислушался ко всему сразу. Общий фон оказался плотным, но лишенным формы – макулатура перед переработкой. Я прикрыл глаза и последовательно, слой за слоем, принялся стирать шумы, вызываемые неорганикой. Шорохи платьев, стук каблуков, позвякивание тарелок, звон бокалов, потрескивание ламп накаливания… Закончив с неживым, я перешел к живому и животному: рыганью, чавканью, почесыванию, ерзанью, трению задов о стулья, хлюпанью и засасыванию.

Слой за слоем, шаг за шагом я добрался до высшей фазы – до звуков голосов, и погрузился целиком в болотце невротического дребезжания, деловитого жужжания, басовитого попердывания и похотливой трели.

Ничего особенного.

Общение без пользы и взаимного удовольствия, в процессе которого экскрементов вырабатывается больше, нежели ферамонов. Переработка времени в ничто. Ни одного гения в пределах слышимости. Ни одного безумца, ни одного мошенника от природы, сплошная серость. Ни единой креатуры, ни единой личности, сплошные модели поведения.

«Большие» люди одинаковы. Ни к чему не обязывающие высокие посты, одинаковый подбор помощников и канцелярских принадлежностей. Недвижимость, счета за «бугром», унылый безубыточный бизнес, записанный на родственников. Хамоватые, дремучие, инертные, склонные к неприятию и эскапизму. Не терпят перемен. Над поверженным противником или коллегой обычно держат большой палец вниз, предпочитая добивать, чтобы не получить удара в спину. И, вместе с тем, легко управляемы и дрессируемы. Пугать их, правда, надо регулярно. Кому-то из них я покивал, не вставая. С кем-то, кто был способен распознавать речь, обмолвился парой фраз.

– Как бизнес, Сан Саныч?

– Охуитительно! Вчера под себя кусок пляжа взял. А у тебя, Владимирыч?

– Отлично. Чага всем нужна.

– А как у тебя с этим? – указательный палец, вслед за глазами, наверх.

– Кому сейчас легко.

– Понимаю. Самого недавно хозяин взял за жопу и отодрал.

– А это кто с тобой здесь? Внучка?

– Жена. «Вице-Мисс Железная дорога 2008».

– Хороша.

– Не то слово. Вот сапоги с этими, как его, стразами ей вчера пригнал самолетом. В бутике таких, как ей надо, не было, так прямо с Армани и сняли. Прямо на улице.

– Молодец. Так с ними и нужно.

– Ага. Ну, слышь, ты это, бухаешь сейчас?

– Да я вообще не пью.

– Ну, жаль. А то бы в баню…

– Нет. Давай, бывай.

– Бывай.

Прощаемся.

И он отходит.

Сан Саныч, не помню, из какой он «родины», а может, даже не Сан Саныч вовсе. Очень уж они однородны. Недообучены, недовоспитаны, недотренированы. И не в ладах с потенцией, но многоженцы. Те, которые не педрилы. Теперь такое допустимо, хотя и неконституционно. Но, собственно, кому сейчас до конституции?

С женщинами на балу казалось лучше. Половина здешних красавиц вышли из ткачих и прошли выучку на подводной лодке Косберга, где овладели знаниями о подводной и надводной формах жизни и подхватили фирменный знак – редкий штамм межпальцевого грибка. Невинности телесной ткачихи лишались рядом с танцплощадкой в кустах, в далеком родном Иваново, а под неглубокими водами Карповки расставались с наивностью души. Закаленный огнем, водой и медными трубами подводной лодки, особый отряд «выдр» устроился в морском городе с особым комфортом, то, что для дорогих проституток считалось пиком карьеры, для «выдр» было только началом. «Выдры» обрабатывали мужей, а я обрабатывал «выдр». Я входил с ними в контакт для обмена информацией, паролями, шифрами, секретными данными и т.д. В некоторых светских «выдр» я входил глубже, чем мог себе позволить и представить их пузатый муж, или, как теперь принято говорить, «спонсор».

Прочие лица прекрасного пола принадлежали к конкурирующим спецслужбам. Включая танцовщиц и официанток.

Мне захотелось выпить, но я не пил на людях. И не курил. И не влачился за шмарами и выдрами без профессиональной необходимости. Самое время поиграть на рояли. Но я не умел играть. Уйти я тоже не мог, так как Косберг просил досидеть до конца. С какой целью – не объяснил. Не в его правилах кому-нибудь что-либо объяснять.

Из развлечений оставалась еда. Я встал и пошел к составленным буквой «П» столам, которые уже наполовину опустели и местами были изрядно засалены. Я приговорил три куска сырой оленины, высосал несколько склизких моллюсков и завершил первый подход парой бутербродов с анчоусами. Еда приземлила мысли, я расслабился, став снисходительным к общественному уродству.

Перед следующим заходом я собрался вставить ватный тампон обратно в ухо, уверенный, что ничего интересного не услышу. Как вдруг какие-то доселе неслыханные вибрации пронеслись в воздушном пространстве дворца. Это был полет хищника сквозь темную ночь. Это было электромагнитное излучение после взрыва атомной бомбы. Это и было излучение. Это был голос. Чистый, сильный, опасный. Несущий угрозу «Родине-6». И мне лично. Так показалось мне в эту минуту…

– Ты будешь сидеть здесь, пока не научишься, – повторил Косберг, задраивая дверь каюты.

– За что, каперанг? Что я вам сделал? – крикнул я, навалившись телом на дверь.

– За что? – переспросил капитан, щелкнув замком. Голос его стал глухим. – Не думаю, что ты сейчас можешь это понять, Виктор, но объясню. Когда в семьдесят шестом на учениях, имитирующих захват США, пьяный мичман отвязал трос моего батискафа, я, старшина второй статьи, которому оставалась всего-то пара недель до приказа, оказался один на глубине шести тысяч метров. Я лежал на грунте в абсолютной тишине, окруженный черной мертвой водой, и мне некому было задавать такие вопросы. Наверное, поэтому я и выжил. Только поэтому. У меня не было еды, воды, почти не осталось воздуха. Фотография моей девушки и та лежала под матрацем на суше… Считается, что на таких глубинах нет жизни. Это ложь. Жизнь есть везде. Порой в иллюминатор заглядывали такие еб-ща, что я начинал верить в ад. Вокруг меня жил океан. А я – умирал. Океану было все равно. Понимаешь?

– Океан – это аллегория, – предположил я.

– Ни хрена ты не понимаешь. Раньше моряков хоронили, выбрасывая прямо за борт под салют пушек. Считали, что умершие моряки становятся частью океана. На самом деле их трупы доставались акулам. Опять не понимаешь?

Косберг замолчал. Я не видел выражения лица каперанга, но понял, что обидел его.

– Капитан, вы еще здесь? – спросил я, прислушиваясь.

– Еще здесь, – вопреки моим ожиданиям невозмутимо произнес он. – Предчувствуя близкий мучительный конец, я бился о стены в приступе паники, пока не свалился на пол. Потом началось удушье, я готов был разорвать себе горло в надежде, что это как-то поможет. Потом и вовсе все кончилось… Батискаф поднимали семь дней, предельный запас кислорода в аппаратах класса «С» (это, чтобы стало понятно, эконом-класс по-граждански) рассчитан на сорок восемь часов. Разницу подсчитай сам. Когда я очнулся, то вообще ничего не помнил. Но я стал другим, это факт. Я стал понимать и чувствовать значительно больше обычных людей. Я знал, как устроен мир. Я знал, как его изменить. Чем, собственно, сейчас занимаюсь. Но мне до сих пор непонятен механизм моей трансформации. Мне хочется знать: я уникальный тип, архетип, или во всем виноват случай, стечение обстоятельств?

– А я здесь при чем?

– Очень просто. Я буду наблюдать за тобой, Виктор.

– Почему я, почему не ткачихи?

– Ну, ты даешь, ей-богу. Даже объяснять не подумаю.

– Гендерный признак?

– Что? Виктор, не стоит умничать, береги кислород. Я пытаюсь воспроизвести ситуацию до мельчайших подробностей. Поэтому твой кислород обязательно должен закончиться. Но не бойся, я рядом и ткачихи поблизости. Я тогда в батискафе и мечтать о таком не мог.

– Нет!..

– Да, Виктор, да. И еще: раз ты у нас «слухач», мы попробуем развить эту твою способность до максимально возможного уровня. Ты будешь медленно умирать и слушать записи разговоров. Самые разные записи. Самых разных людей. Я пущу воздух в каюту, только когда пойму, что ты научился определять суть людей, суть их мыслей, их прошлое, их будущее по голосам.

– Я не смогу.

– Тогда, в батискафе, я тоже так думал. А теперь весь мир у меня как под лупой и каждый человек, на которого я смотрю. Считай, его мозги у меня на ладони разложены, как у нейрохирурга. Меня иногда тошнит от всезнания, от ясности. Но если бы не та экстремальная ситуация, быть бы мне всю жизнь простым мичманом-дураком.

– А если я погибну?

– Ты станешь океаном, а океан станет тобой. Вот и все…

И он опять оставил меня одного в темноте «одиночки».

Я нащупал гамак и лег в твердой решимости выжить и победить. Стараясь дышать редко и глубоко, чтоб сэкономить воздух, я терпеливо ждал, когда начнут крутить пленки с голосами. Но время шло, а тишина так и оставалась тишиной. Неужели Косберг забыл дать команду? Неужели он меня обманул? Может быть, он не капитан, а маньяк?

Мысль о возможном обмане стала вдруг доминантной, и я стал задыхаться…

Теперь я уверен, что у удушья не было физических причин, это был результат самовнушения. Но тогда мне не хватало воздуха, чтобы размышлять, меня покидало сознание. Уже перед самым отрубом какие-то голоса все-таки пошли, пошли прямо сквозь стены, но я не смог за них зацепиться. Какая-то неведомая сила, как во время побега Маши с Керимом, потащила меня наверх. Я опять увидел под собой город, людей и дерьмо, плывущее по Неве. И мне показалось, что я слышу их мысли…

Я очнулся от толчков и вибраций. Это Косберг колотил меня ладонями по щеке. Заметив, что я открыл глаза, он прекратил экзекуцию и протянул мне носовой платок в крупную клетку. Я вытер слюни с лица и огляделся.

Мы сидели на скамейке напротив пруда в Ботаническом саду. Было светло. Вокруг ни души. Сырой ветер осторожно шелестел мятыми осенними листьями.

– Все кончено? – спросил я.

– Да, – он откинулся на скамейке и с видимым облегчением вздохнул.

Я прислушался к его мыслям, но ничего не услышал.

– Из меня ничего не вышло? – выронил я с испугом.

– Наоборот, Виктор, наоборот, – каперанг улыбнулся. – Из тебя вышло все. Все говно до последней корпускулы. Пора приступать к работе…

Глава 19. ЭВОЛЮЦИЯ МАСС

В годы учебы мне трудно было заподозрить Косберга в знании психологии, я считал его вырождающимся представителем подводной флоры. Теперь, спустя годы, сидя на скамейке в Ботаническом саду, я старательно запоминал каждое его слово.

– Чтобы понять, на что ты способен, – продолжил Косберг, – тебе предстоит пройти небольшую обкатку. Считай это задание учебным боем.

– Военно-морским? – спросил я.

– Ну, зачем же военно-морским? Морской бой штука сложная, это высшая техника боя. Первые тренировки лучше проводить с сухопутными лохами. Это не должны быть маргиналы и люди творческие, их сложно просчитывать, они ненормальные. Представители рабочего класса тоже не годятся. Во-первых, такого класса больше не существует, во-вторых, устойчивые, пусть и чужие, мысли о водке, которые всюду преследуют современных рабочих, могут вернуть тебя в прежнее полуживотное состояние. Военных и служивых людей трогать не рекомендую. Они не сумели защитить государство, которому присягали, и переполнены комплексом вины. По себе знаю: ничто так не разрушает боевой дух армии как комплекс вины. Они же этого еще не осознали, но уже подсознали, и поэтому начинают вести себя агрессивно, пытаются переложить свою вину на других. Им нужно найти виноватых. И я бы не хотел, чтобы виноватым оказался ты. Рекомендую выбрать предпринимателей, или, как их по-прежнему называют – кооператоров. Они забавные. Они не знают, кто они, и не пытаются понять сами себя. Еще не капиталисты, но уже не пролетариат. Сделай это за них. Разбери их по косточкам, поковыряй.

– Я попробую.

– Нет, Виктор, пробовать некогда, – Косберг встал, его взгляд был направлен куда-то поверх верхушек деревьев. – Они улетают.

– Кто? – спросил я.

Косберг молчал. Тогда я направил взгляд вверх и увидел черные точки птиц в сером небе.

– Пробовать больше некогда. Или они улетят, убегут, уползут отсюда все. Птицы, мозги, молодые девичьи жопы. Родина опустеет, – Косберг положил мне руку на плечо. – Проснись, Виктор. Ты наблюдаешь конец истории. Просто наблюдаешь, как будто это фильм по телевизору. А это не фильм – это реальность, и ты не простой наблюдатель, ты – участник. И я участник, только высшего ранга, поэтому я ставлю задачу. А ты выполняешь. Согласен?

– Согласен.

– Тогда начинай. Начинай не медля! – Косберг протянул мне конверт. – Здесь денежное довольствие на три банковских дня. Хватит, чтоб снять жилье у какой-нибудь пенсионерки. И еще на одежду.

– А во что мне одеться?

– Ну, Виктор, одежду джентльмен выбирает сам. А вообще, для максимального взаимодействия со средой ты должен ей максимальным образом соответствовать. То есть следует выбрать те же вещи, какие предпочитает носить среднестатистический кооператор.

– А потом?

– А потом можешь носить все, что тебе будет угодно, кроме дамских подштанников.

– Я имел в виду, что делать дальше.

– Далее следует правильно выбрать место для контроля и наблюдения. Это может быть возвышенность, может быть низменность, может быть обычный стул в рюмочной, может быть кресло премьер-министра – все зависит от того, чего ты хочешь добиться. Но ты и сам это знаешь. Ты же сам мне об этом рассказывал. Помнишь про место на складе, где ты был заметен и ничего при этом не делал?

– Помню, но не так чтобы отчетливо… – я смутился и почесал нос, то поведение теперь мне казалось преисполненным нарциссизма.

– Это ничего, Виктор. Каждый в юности немного похож на павлина, – подбодрил Косберг, уловив ход моих мыслей. – Не волнуйся, но помни: времени нет. Вернемся же к месту. В отличие от склада, где тебе суждено было быть на виду, здесь, наоборот, тебе придется быть незаметным, жадно впитывать информацию, не вмешиваясь в ход вещей. Ты должен уподобиться неодушевленной качественно сделанной вещи. Тампаксу, например. Понял?

– Это аллегория?

– В данном случае это образ.

– Образ мне понятен. Мне непонятно все остальное. Мне непонятно, что именно нужно у них узнать? Непонятно, как вы поймете, что я начал разбираться в мозгах кооператоров? И как это пойму я сам?

– С этим все просто, Виктор. Деньги! Деньги скажут все за тебя.

– Какие деньги? – я растерялся.

– Любая конвертируемая валюта, – пояснил он, как ни в чем не бывало.

– Извините меня, капитан, – я попробовал объяснить смущение. – Но я ожидал услышать о категориях нематериальных.

– Виктор, стыдно! Разве можно рассуждать в нематериальных категориях о материальных вещах? Мы с тобой материальны. И кооператоры материальны. А деньги материальнее всех нас вместе взятых. Это общий, можно сказать, единственный эквивалент в отсутствии сильного государства. Поэтому он и будет определять степень твоего понимания.

– Но…

– Молчи, Виктор, молчи. Все, что ты сейчас собираешься мне сказать, только ослабит тебя как бойца. А мне нужны бойцы. Мне не нужны тряпки. Поэтому сожми зубы и молчи, даже если дрожишь от страха. Деньги, Виктор, нужны нам, чтобы преодолеть смуту и разброд вокруг нас, чтобы вылепить из дурно пахнущей, лишенной сознания человеческой глины крепкую основу будущего государства. Когда же мы создадим сильное государство, я верну тебе эти деньги обратно. Впрочем, они тогда тебе самому станут уже не нужны. Деньги отомрут за ненадобностью… Все на этом! Ступай, Виктор, ступай! Большего я тебе объяснить не могу. Сам не знаю, только иной раз предчувствую. А предчувствие – это такая штука, что лучше в него не верить.

Я верил Косбергу безоговорочно, но некая непонятная сила не позволяла мне встать с нагретой своим же телом скамейки.

Косберг насупился:

– Не бойся. Ступай широко и свободно. Шаг твой должен быть твердым, особенно в те минуты, когда ты не уверен в себе и полон сомнений. Так включается механизм обратного действия: стремясь выглядеть уверенным, ты заставляешь других верить в твою силу, которой на самом деле у тебя нет, люди, уверовавшие в твою силу, сообщают эту уверенность обратно тебе. Вот эта походка, смотри.

Косберг встал, оправил плащ, отцентровал шляпу по линии своего длинного, чуть скошенного влево носа и пошел, по-военному четко шурша опавшими листьями. Дойдя до конца аллеи, он свернул за узловатый могучий дуб и исчез.

Я досчитал до ста и заставил себя подняться. Листья под ногами шуршали совсем не бодро, а как-то уныло, пожухло и, понятное дело, уверенности не добавляли. Играя желваками и морща лоб, я старался вспомнить, каким образом во мне включалось то самое главное свойство – свойство понимать истинные мысли других, извлекать их из фраз, жестов и пауз между словами. В запертой каюте, в темноте, неглубоко под водой оно запускалось само собой, когда из встроенных в стены динамиков начинали звучать голоса. Здесь, на земле, все было иначе: я не видел мыслей в голове каперанга. Никаких намеков на них я не обнаружил и в голове дворника, желтолицего худого парня в тюбетейке и оранжевом фартуке, который сметал опавшую листву с песчаной дорожки. Встревоженные листья подлетали вверх до отворотов его кирзовых сапог и, нервно покружив, опускались обратно. Голова дворника казалась непроницаемой и цельной, как кусок гудрона.

Между тем аллея заканчивалась калиткой, ведущей прочь из Ботанического сада. За ней начинался город, начиналась неизвестность, начиналось задание, и пересекать эту черту не было никакого желания. И все-таки пришлось. Опыт подсказывал: некоторые неприятные вещи стоит научиться выполнять добровольно, иначе чуть позже к ним начет принуждать сама жизнь. Человек только думает, что идет по жизни, на самом же деле жизнь идет по нему.

Степень человеческой концентрации на узких тротуарах, зажатых между дымящими потоками автомашин и пыльной стеной примыкающих друг к другу домов, была катастрофической. Впрочем, человек, находящийся в плотной однородной среде, этого не осознавал, он становился нечувствительным к себе и другим, словно погружаясь в анестезию. Мне, как личности одичавшей, выпавшей на обочину цивилизации, толпа виделась местом опасным, а цивилизация – биофабрикой, курятником, устроенным на Земле циничными каннибалами с Марса. Толпа была слепа и всеядна, она сметала, растаптывала и дробила на своем пути все подряд – пирожки и шаверму, мохеровые шарфы и лосины, диски с музыкой и видеофильмами, мусорные урны, чахлую желтеющую траву и прочие белковые и небелковые соединения. Пожирала, дробила, стирала в пыль и не могла ни насытиться, ни остановиться. Чтобы не быть растоптанным, необходимо было течь вместе с ней в одном направлении – из зоны большего давления в зону давления меньшего.

Прислонившись к холодной калитке, я смотрел, как людские молекулы слипаются в неустойчивые аморфные соединения, густеющие у ларьков с алкоголем и хлебом, надувают собой автобусы и троллейбусы. Я поднял взгляд вверх и увидел, что над этим кишащим безобразием лежит тяжелая тень сине-серого смога – ментальная фракция города. Фракция состояла из отдельных мыслей отдельных людей, но у меня не получалось выделить и послушать какую-либо отдельную чистую мысль. Смог был мрачен, как туча, и нес в себе неконкретный агрессивный посыл, требовал у создавших их каннибалов удовлетворения потребностей после тяжелой работы. Еды, водки, секса, смешного и страшного телевизионного шоу. Любая иная мысль, попав в синюю тучу, аннигилировалась. Сопротивляться этому огромному обезличенному потоку – значило умереть. Непротивление приводило к потере личности. Конец эволюции. Тупик цивилизации. Еще один большой взрыв.

Пусть будет так. Я расправил плечи и вонзился в брюхо толпы.

Внутри оказалось тесно, душно и неуютно. О сплоченности речи не шло, наблюдалась лишь скученность, люди выглядели более разобщенными, одинокими и беспомощными, чем дикари, живущие в джунглях. Они носили пиджаки и костюмы, имели паспорта, водительские права и множество прочих бумаг. Но бумаги не прибавляли им прав, только суеты добавляли. Люди не ощущали друг друга, каждый был замкнут в себе, погружен в свои собственные переживания, которые замыкались на удовлетворении или неудовлетворении потребностей и желаний. Удовлетворение порождало радость, надменность и чванство. Неудовлетворение – уныние, страх и зависть. Удовлетворение было целью. Неудовлетворение – считалось пороком, недостатком и слабостью.

Я продирался сквозь толпу, стараясь дышать через нос, редко и неглубоко, чтобы не нахвататься бактерий. Я искал место, где можно было отстраниться, отгородиться, закрыться от общих тенденций и спокойно подумать.

Таким местом стала для меня просторная комната на третьем этаже дореволюционного дома на Коломенской улице, которую я в тот же день снял.

Случилось это так. Почувствовав, что нахождение в толпе забирает у меня остатки здравого смысла, я нашел в плотной шеренге домов узкую щель – не то лаз, не то арку, и, юркнув туда, оказался в темном заплесневелом дворе. Это был «колодец» с асфальтным основанием десять на десять метров и высотою в шесть этажей. Солнце гостит здесь редко. Из растений преобладают грибки. Сырость и тишина, только голуби ухают, затаившись где-то под крышей. Из таких дворов сконструированы Петроградская сторона, Васильевский остров и Центр. Здесь от любопытных глаз иностранцев, липких рук гаджибасов, плевков криворожских гопников – прячется душа города.

Посредине колодца раскорячился мусоросборник с открытыми люками, в одном из отверстий довольно ловко ковырялась клюкой старая женщина безобразных пропорций. Рядом с мусорным баком обычно пахнет нездорово, но теперь мало кого напугаешь вонью. Кто-то питается в ресторанах, кто-то харчуется при помойках. Но пахнут все одинаково, потому что сделаны из одного теста да и живут друг с другом бок о бок. Современные помойки – это супермаркеты для неимущих.

Я подошел к женщине так близко, насколько позволил порог обоняния, и спросил:

– Вы не знаете, тут кто-нибудь сдает комнату?

Женщина ответила не сразу. Мне пришлось ждать, пока она докопается до самого дна. Затем она чихнула и повернула голову:

– Я могу сдать, если пить не будешь и бл…ищей водить завошенных.

– Я не пью и с бл…ми не вожусь, – сказал я уверенным тоном.

– Если голубой – тоже не сдам.

– Не голубой. Просто много работаю.

– Двести рублей в сутки.

– А не лопнешь?

– Из окна вид хороший, двухразовое питание, – не стушевалась она.

– Продукты отсюда? – я указал на бачок.

– Не отсюда, не бойся.

Я вытащил конверт, вскрыл, там оказались доллары. Курса валют я не знал, потому дал наугад:

– Вот, держи за неделю вперед.

Старуха взяла бумажки, поглядела сквозь них на свет, потерла, понюхала:

– Настоящие, вроде бы.

Старуху звали Мария Ивановна. Лицом и фигурой она походила на жену Генофона. Ей было шестьдесят пять, но выглядела она старше. Это была цена, которую она и ее ровесники заплатили за освоение Сибири, где теперь охотились и плодились китайцы, за покорение космоса, по которому нынче скитались ошметки станции «Мир» и кондомы миллиардеров, выходящих на орбиту, чтобы погадить на Землю, за помощь порабощенным народам Африки, Азии, Америки и диким племенам острова Папуа. Она была женщиной-комсомолкой, женщиной-прокладчиком, женщиной-обходчиком, женщиной-грузовиком. На пенсию она вышла женщиной-слоном с больными ногами, опутанными сине-красными венами, которые проступали даже сквозь плотные доисторические колготки. Две комнаты и две кошки – все, что Мария Ивановна сумела нажить и заработать за сорок пять лет.

Ее квартира оказалась большой и запущенной многососедской коммуной с голыми лампочками, свободно болтающимися на проводах, протекающим краном и запахом сгоревшего маргарина. Минус четыре звезды по системе оценки отелей.

Книжек в ее комнате не было, она не доверяла написанному. Ее истины жили в живых словах. Простые – обитали на кухнях. Сложные – в телевизоре.

– Вот ведь какие паразиты, – должно быть, говорила она каждый раз, когда на экране показывали голову седого крупного человека с красным лицом и картофельным носом, раскачивающегося под государственным триколором. – Ведь пьют на работе с самого утра. Всю страну разворовали и пропили.

Но затем, словно одумавшись, добавляла:

– Но ведь, наверное, они знают, как для нас лучше. Им же сверху все видно, правда, Виктор? – не удержалась она спросить и меня, наливая обещанный суп в тарелку.

Я пожал плечами и стал жевать, думая про себя, что Мария Ивановна есть самый удобный человеческий тип для жуликов и политиков. Я жевал медленно, понимая, что у меня не хватит слов, отваги и опыта объяснить ей ее ошибку.

После супа я лег на железную пружинистую кровать и мгновенно провалился в сытый и мягкий мрак сна.

Проснулся я в середине дня и оглядел временно принадлежащую мне комнату. Вокруг было светло и чисто. Из окна открывался жизнерадостный вид на кирпичную стену. По стене от крыши до второго этажа шла поросшая мхом трещина.

Потянувшись за брюками, которые крючились на спинке стула, я заметил, что дверь в комнату приоткрыта. Кто-то наблюдал за мной во время сна. Я натянул штаны и проверил в конверте деньги. Деньги были на месте. Значит, наблюдали из любопытства. Значит, скорее всего, женщина.

Вчера в толпе я не видел женщин. В той толпе, в которой я прожил половину вчерашнего дня, не было ни мужчин, ни женщин. Люди были спрессованы в бесполый многоклеточный организм, где стремление к совокуплению воплощается посредством высасывания протоплазмы одной клеткой у другой, вплоть до полного истощения.