Текст книги "Время воды"
Автор книги: Виталий Щигельский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
Я засыпал в темноте и проснулся в ней же. Темнота и невежество – естественное состояние человека от рождения до смерти. Я проспал все утро, весь короткий декабрьский день и очухался поздним вечером. Мне снилось падение. Нескончаемое падение в отцепившемся лифте. Мне хотелось достигнуть дна, но я не мог. Мне хотелось проснуться.
Но, проснувшись, я пожалел, что не сплю. Похмелье было сравнимо с осколочными ранениями в голову и желудок после разрыва бомбы.
– Пить, пить, пить, дядя Гена, – простонал я и постучал кулаком в стену.
Генофон появился сразу, будто всю жизнь работал на пляже спасателем. В тех же мохнатых тапках, но в клубном пиджаке поверх майки. Пиджак ему шел, правда, был слегка грязноват. Одной полой этого пиджака он заботливо укрывал бутыль с недопитой брагой.
– Ну что, дембель, хреново? – сказал он с той нескрываемой радостью, которая не имеет ничего общего со злорадством. – Я тоже к этому говну долго привыкал. А теперь так привык, что без него ни туда, ни сюда.
– Не буду этой дряни, – сказал я, икая, – водички принеси мне, пожалуйста…
– Кто ж водой похмеляется? – возмутился Генофон. – Снова блевать потянет. А бражка мягко поправит. Ты только не принюхивайся поначалу. Нос зажми, и залпом, не глядя!
Я опасался, что стакан мутной жидкости сразу выйдет обратно, но все же попробовал.
Вопреки ожиданиям, брага полностью всосалась сквозь стенки верхнего отдела кишечника, и ни одной капли не досталось печени, настолько было обезвожено тело. Дальше начался сложный процесс спиртового распада, и обычному человеку, такому, как я, о нем известно немного. Попавший в организм спирт стекает в желудок, но попадает в голову, в ту ее часть, где размещается центр удовольствия. Сложное распадается на простое, которое, несмотря на простоту, существенно меняет человеческую природу. Я понял, что жить хорошо. Я почувствовал, что способен совершить маленький подвиг. И заметил, что мой сосед испытывает такие же чувства.
– Дядя Генофон, плесни еще! – попросил я.
– Витя, у тебя запой когда-нибудь был? – спросил он, нахмурившись.
– Нет еще.
– Ну, тогда и не стоит. Лучше иди, погуляй, подыши свежим воздухом.
– Дядя Генофон, отлей с собой для моральной устойчивости. Я пойду к Жанне в гости.
– К Жанне? – в его голосе прозвучало сомнение. – Может, обождешь немного?
– А что, собственно, такое? – спросил я настороженно.
– Ты уже общался с ней сегодня ночью, разговаривал по телефону. А потом сел писать ей письмо. Что, не помнишь?
– Письмо?.. – тут я заметил, что мой письменный стол покрыт смятыми и изорванными клочками бумаги. Еще на столе почему-то стояли мои армейские сапоги. А настольная лампа лежала, причем на полу. – Письмо? С чего ты взял, дядь Ген? – пробормотал я, чувствуя, как щеки меняют окраску. – Может быть, я приводил в порядок бумаги, собирался писать мемуары…
– Ну, мемуары так мемуары, – сосед спорить не стал, но, похоже, и верить не собирался. – Ты помнишь, Витек, где водку-то брал?
– У цыган на вокзале, – ответил я рассеянно. – О чем же я говорил с Жанной, а, дядя Гена?
Тема водки вытеснялась мыслью о Жанне. О Жанне, в коей было так много хорошего, что однокурсники ходили за ней табунами. Жанна предпочитала взлетающие на ходу юбки и гипнотизировала одной своей походкой. Она могла завести в нравственный тупик любого простым цоканьем каблуков. Как и многие, я сразу попался на этот ее прекрасный манок.
Я был неопытен и допускал стандартные ошибки, свойственные маргинальным сообществам наивных романтиков. Дон Кихот, Пьер Безухов, Павка Корчагин – можно перечислять без конца. Вместо того чтобы по-молодецки подойти и помять предмет обожания липкими пальцами, мы ищем окольные тропы, лежащие в интеллектуальных областях, о существовании которых настоящие женщины, как правило, не догадываются. Мы выбираем путь, фактически лишающий нас самых призрачных шансов.
Правда иногда нам на выручку приходит удача. Под удачей я подразумевал ситуацию, когда объект страсти по необъяснимым причинам набрасывается на вас сам. Все произошло на вечеринке по случаю пройденной сессии. В большой трехкомнатной квартире на Восьмой линии Васильевского острова, с которой на время шабаша спешно бежали предки одного из студентов, собралось человек тридцать. Из них восемь девушек. ВУЗ был строго технический, где гендерный баланс сильно искажен и доходит до границы матриархата. Из восьми девиц внимания заслуживали лишь три, по той же понятной причине: немногие девочки в детстве мечтают стать инженерами-электриками и вместо игры в дочки-матери предпочитают рисовать на ватмане схемы электроцепей.
Жанна сидела ближе всего ко мне. Она была подстрижена под Чебурашку, но ее большие ежевиковые глаза блестели озорством. И я боялся той непонятной силы, с которой притягивало меня анатомическое строение ее таза. Логически это невозможно объяснить. Зад наличествует у каждого и устроен он достаточно примитивно: пятьдесят шесть мышц и сухожилий, приделанных к костям и хрящам. Однако исходящие от ее мышц нервные окончания самым непонятным образом замыкались на моем гипоталамусе.
Помню, размышляя над этим, я потер виски и принял решение устроить «Северное сияние», то есть смешать в своем фужере водку с шампанским. Я примешал (осторожно, чтобы не разогнать шипучие газы) четыре части «Советского» к одной части «Столичной». На вкус коктейль получился поганым, но с основной задачей (блокировкой моральных императивов) справился идеально. Уже через пять минут я рассказал Жанне анекдот про поручика Ржевского, в котором, с моей точки зрения, имелся недвусмысленный намек на разврат. Жанна посмотрела на меня с интересом и размазала майонез на щеке. Тогда я предложил ей убойный коктейль. Она согласилась. Я смешал напитки в пропорции четыре и два. В этот раз я меньше думал о газах и больше о Жанне.
– За преодоление барьеров! – сказал я.
Жанна опять согласилась с терминологией и вскоре рассказала мне такой анекдот, от которого я покраснел, как племенной помидор. Она засмеялась, возможно, над моей краснотой. Я засмеялся тоже, просто так, от действия алкоголя.
Беспричинно посмеиваясь, мы вышли из комнаты и оказались в длинном пустом коридоре, таинственно освещенном идущей на убыль луной, что серебрилась в узком коридорном окошке. В этот момент посвященная диодам дискуссия зашла в тупик, и в комнате завели магнитофон с резкими криками Владимира Кузьмина, сопровождаемыми чуть смазанными звуками рок-н-ролла.
Умом Жанна еще не поняла значение и назначение звуков, а ее попа уже начала танцевать. Словно тутовый шелкопряд, Жаннин стан оплетал меня паутиной эротики, я онемел, покрываясь потом и размышляя, с какого бока на нее лучше наброситься.
Когда агонизирующий Кузьмин сорвался на хрип, каблук на Жанниной туфле лопнул и отлетел в темноту, а саму ее сильно качнуло и повело. Очень, надо сказать, удачно – ее губы уткнулись в мою шею. А мои руки оказались на ее талии, как на плацдарме для дальнейшей атаки.
– Нет, – зачем-то пробормотала она, вытаскивая рубашку из моих брюк.
Я в свою очередь попытался найти на ее одежде хоть какие-нибудь соединительные элементы. Функциональные различия женских вещей от мужских превращали действие моих рук в хаотическое блуждание, беспорядочное, но обоюдно приятное. В непосредственно осязаемой близости Жаннино тело оказалось податливым, легким и мягким. Я, словно мастер-горшечник, мог вылепить из этого теплокровного материала все, что желал, но желать большего в тот миг было нельзя. Я просто не знал, что делать дальше.
Чуть помучившись, я решился просить ее помощи и сказал по возможности мужественно:
– Жанна, что я могу сделать для тебя?
– Поступок, – она не придумывала.
– Хочешь, я выпью бутылку шампанского прямо из горлышка?
– Да, – простонала она.
Так как Жанна не могла стоять без моей опоры, я уложил ее на пол, прикрыв белеющие в темноте коленки своим выходным пиджаком. А сам бросился на поиски шампанского. Я зарекся, что это будет непочатая бутылка, чем, по сути, вынес себе приговор. Очень трудно найти нетронутую алкогольную емкость в месте, где происходит студенческая попойка и культура пития еще только формируется. Но мне повезло, я нашел ее, хитроумно заначенную в длинном женском сапоге, стоявшем в прихожей.
Вот только Жанны я потом не нашел и своего пиджака не нашел тоже. А там, где я их оставил, лежала одинокая красная туфелька. Тогда я открыл шампанское с тугим пенным хлопком, налил напиток в туфлю и выполнил свое обещание…
Очнулся я поздно утром лежащим на сундуке, под моей головой был заботливо свернутый половой коврик. Мне было плохо…
С Жанной у нас тогда не связалось. Летом она ушла в академический отпуск. Я долго страдал, а потом начал посещать дискотеки при общежитии текстильной фабрики и забыл о ее существовании. А потом ушел в армию…
Я написал ей письмо. А потом еще два. Она ответила. Завязалась переписка. У меня появилась надежда довершить начатое, пока однажды я не попросил удмурта Виктора написать стихи для Жанны от моего имени. Это была моя первая большая ошибка. Сегодня ночью, начав писать сам, я совершил вторую, кажется, еще большую.
Моя история не оригинальна. Пока я выполнял свой гражданский долг, Жанна вступила в брак. Как она написала, я сам был виноват в случившемся, ибо страстной лексикой и вульгарной чувственностью моих писем подтолкнул ее в физические объятия другого… С момента Жанниной свадьбы прошел целый год, меня там не было, но картины банкета, бракосочетания и последовавшая за ними жестокая порнография стояли у меня перед глазами. Когда невеста и жених тожественно ступали по ковровой дорожке ЗАГСа, под их каблуками плющились и разрушались не только красные головки гвоздик и гладиолусов, но и мои собственные представления о жизни, нравственности и морали…
Стараясь унять тревожную дрожь, весьма похожую на барабанную дробь, я подобрал несколько клочков, валявшихся у дивана. Прошло несколько тревожных минут, прежде чем мне удалось расправить кусочки и выложить их в правильный прямоугольник.
– «Жанна – сука», – прочитал я содержимое письма вслух…
Глава 4. ГЕННАЯ ИНЖЕНЕРИЯ
Два дня я не выходил из комнаты. Я лежал на диване, отвернувшись к стене, и считал ромбики на обоях. В этой жизни для меня все было кончено.
– Что, хреново?.. – шепнул в замочную скважину Генофон. – Ну, не хочешь, не отвечай. И так все понятно. Знаешь, Витек, я тебя на ноги подыму. Ты у меня еще будешь бегать по бабам, как красный дракон.
Он ушел. Некоторое время гремел на кухне кастрюлями. Когда шум затих, через щель между дверью и полом в комнату устремился удушливо-сладкий букет из прокисшего хлеба, мертвых дрожжей и летучих спиртов. Дядя Гена взялся варить самогон. Его жена Серафима тоже учуяла запах и выдвинулась из комнаты в коридор. Супруги начали переругиваться. Серафима боялась, что перегретая брага взорвется. Звук ее голоса был зычным и резким, как сирена на туристическом теплоходе. Геннадий, главный в семье, отвечал тихо. Отстреливался от жены сухими очередями матерных и полуматерных слов и, судя по царапающим металлическим звукам, пытался запереться от нее на щеколду.
Будучи вдвое меньше супруги, сделать этого он не сумел. Серафима проникла на кухню. Некоторое время из кухни раздавались звуки пощечин и разбитой посуды. А затем послышался глухой металлический звон, как будто один из законных супругов ударил другого по голове сковородкой. Я подумал, что если их взаимная ненависть так сильна, то какой же силы было другое чувство, которое их соединило когда-то?
Может быть, точно такое же недалекое будущее ждало нас с Жанной? Не поэтому ли она отменила его своим поступком?.. Я представил, как мы с Жанной, старые и толстые, толкаемся на коммунальной кухне вокруг самогонного аппарата, грязно ругаемся и деремся. А потом Жанна бьет меня по голове горячей сковородой, с которой летит во все стороны недожаренная картошка… Если так, Жанна была сукой и тогда, и сейчас.
Но Генофон не дал мне домыслить. Он заскочил в мою комнату, словно кролик, он и выглядел как кролик, за которым гонится рысь.
– Валяешься, Витька? А я ради тебя морду подставлял, между прочим.
Он не врал: его потная плешь вздулась твердым молодым шишаком, а на правой щеке кровоточили четыре бороздки от ногтей верной супруги. Обычно у человека какая-то одна рука развита сильнее другой, жена Генофона одинаково хорошо владела обеими.
– Проходи, дядя Гена, садись, – я поднялся с кровати и поставил перед Генофоном стул. – Опять досталось тебе ни за что. И самогону, небось, каюк?
– Ты, Витек, говоришь так, потому что не знаешь подоплеки наших с ней отношений. Это только со стороны кажется, что она меня елозит словно половую тряпку. А на самом деле я отец семейства! Тридцать лет с ней живу. Баба, может, она и хитрожопая, и сильная, но… – Генофон растер по щеке кровь и ощерился на уцелевшую здоровую сторону. – Как и любая баба, она в первую очередь дура! Стаканы есть у тебя?
В слове «стаканы» ударение он ставил на последний слог.
– А она не придет? – выразил я беспокойство.
– Не придет, с ней покончено.
Вероятно, с моим лицом произошло что-то не то.
Генофон нахмурился:
– Что так смотришь? Не убивал я ее. Сама она. Ударила меня и ушла плач разводить к свояченице… Мы всю жизнь так живем. Она ведь у меня совсем не пьет, ни капли, ей-богу. Вот едреналина-то ей и не хватает. А едреналин – он всем нужен, иначе всякие болячки приставать начинают, морщины появляются, жопа растет.
– А Жанна? – спросил я. – Почему ей адреналин не нужен, почему ей мой ночной скандал не понравился?
– Не понравился? Я так не думаю. Ты свою беседу вел как мужик. Ты ей столько едреналину за раз засадил, от глотки, небось, пропек и до матки. Она наверняка после тебя полночи на своем хахале верхом скакала, так ты ее взбудоражил. Скандал ведь для бабы это прелюдия, понимаешь! Им же все нравится делать прилюдно, даже вот это, – Генофон обхватил руками нечто невидимое и задвигал взад-вперед тазом.
Мне захотелось сплюнуть.
Сосед посмотрел на меня исподлобья и хмыкнул:
– Эх, Витек, Витек, вот гляжу на тебя и понимаю: ни хрена ты в бабах не разбираешься. А ведь времечко быстро пройдет, так ведь можешь дураком и состариться. Ну, так где стаканы?
Стаканов я не нашел. Но выпить было необходимо. Поэтому я взял с книжной полки рифленый пластиковый пенал, предназначенный для хранения карандашей и ручек, и выкинул из него содержимое. Потом протер пальцем от пыли и протянул Генофону.
– Вот. Не хуже стакана и больше. Водоизмещение – двести семьдесят грамм. Способ проверенный, студенческий. Его, может, сам Менделеев изобрел, чтобы не пить из горлышка.
– А не расплавится? – поинтересовался Геннадий. – В самогоне градуса не то, что в водке.
– Проверено. Здесь даже насечки выбиты для подсчета калорий.
– Научный подход, – одобрил сосед.
И мы выпили по очереди.
– Ух, – выдохнул я и зажмурился, чтобы глаза не лезли на лоб, когда самогон покатился по внутренностям.
– Вот и я говорю: первач лучше водки и полезней, и оборотов в нем больше, – одобрительно сказал Генофон и понюхал рукав пиджака, заскорузлый от длительной носки. – Покурим?
Раскуривая подсушенную на батарее «Стрелу», я решился задать Генофону вопрос о личном:
– Дядь, как думаешь, шансы у меня есть?
– Шансы есть всегда, – сказал Генофон, подумав.
– Да нет, я не про какие-то там шансы вообще. Я про Жанну. И про эту ее прелюдию.
– Я и говорю насчет баб. Какую бы цацу баба из себя не выделывала, шанс есть всегда. Тут главное – не быть щепетильным и слишком порядочным быть тоже не нужно, – Генофон остановился и подмигнул. – Разговор получается интимный, значит, надо выпить еще.
Я согласился, тем более что алкоголь уже кружил мою голову. Мы выпили и помолчали, чтобы почувствовать, как мягко и легко меняет он нашу сущность. Наконец Генофон удовлетворенно кивнул и продолжил:
– Запомни, Витек: мужик должен вести себя так, будто хочет всех баб вокруг, включая теплокровных домашних животных, а не только свою законную. При этом нужно выказывать всячески, что у тебя на это хватит гормонов. Баба только тогда возбуждается, когда ей есть с кем бороться.
– Ну, это понятно, это и у Набокова так, и у Бунина даже. Я другого не могу понять, дядя Гена: неужели ей нужен только адреналин? – не унимался я. – Кроме него, наверняка, есть что-то еще.
Генофон, поразмыслив, кивнул:
– Есть, конечно. Прелюдия. Прелюдия для нее важнее того, что происходит потом. Зачем она, обычно тихая дома, так любит ругаться с тобой при посторонних, в гостях, например, или в очереди? Или вдруг ни с того ни с сего бьет тебя по голове сковородкой, или лезет целоваться в метро?.. А чтобы показать другим бабам, что ты есть ее собственность, и она может делать с тобой что угодно. И рано или поздно все начинают в это верить, а главное – ты сам начинаешь.
Я сосредоточился на облаках дыма, блуждающих под потолком. Несмотря на явную убедительность, я не был готов принять жизненные принципы водопроводчика полностью. Его семейная жизнь не выглядела счастливой.
– Ты поэтому, что ли, бухаешь, дядь Гена? Чтобы казаться круче? Ради Серафимы бухаешь, правильно я тебя понял? – осторожно спросил я, почесав нос.
– Нет, – дядя Гена поморщился. – У Серафимы климакс, и она меня как мужика не воспринимает больше. Я для нее алкоголик. Она думает, что я не могу не бухать. А я бухаю, потому что борюсь. Я выражаю себя через бухач.
Я, конечно, тогда не мог понять, что он имеет в виду. Я же только что дембельнулся, и только о Жанне мог думать, и все ждал, чтобы Генофон меня морально подбодрил.
– Ну и все-таки может у нас что получиться? – решился я на последний вопрос. – Она ведь однажды мне фотку свою прислала, в конверт вложенную, круче, чем из «Плейбоя».
Генофон посмотрел на меня как-то странно и сказал, подбирая слова с явным трудом:
– Не обижайся, мне пора двигать. Дела надо делать. Халтуру. Унитаз в восемнадцатой просили прочистить. Югославский. Богатые, сволочи… А Жанна? В жизни все может быть, Витек. Но жить одной Жанной – мелко. Понимаешь, теперь времена такие, что всем хреново, кто не животное. Этногенез нарушился. Засорился. Его чистить нужно, а они в него срут и срут… Ты, это, проспись да все-таки выйди на улицу, на пешеходную экскурсию по городу. С друзьями увидься. Сходи туда, где работал. Сразу много поймешь…
Он ушел.
Я заснул. Засоренный этногенез Генофона я принял за пьяный глюк…
Сон был бессюжетный, светлый и легкий. И сам я был спокойный, светлый и легкий, наверное, от дезинфицирующих свойств самогона. И проснулся я с розовым лицом младенца и ровным спокойным пульсом.
Из окна прямо на паркет и на письменный стол струилось густое зимнее солнце. В его лучах неподвижно висели бриллиантовые частички пыли. Я был дома. Где помогают стены. Где помогают вообще все собранные тобой предметы. Только и ждут момента, чтобы помочь.
Я влез в парадку, затянулся портупеей, прижав живот к позвоночнику, начистил отутюженные в гармошку дембельские сапоги и поискал взглядом портянки. Те расслаблено висели на спинке стула, мятые и пятнистые, как лица шахтеров.
Подумав немного, я достал из платяного шкафа большой пластиковый мешок. Взяв первую портянку аккуратно за самый кончик, я опустил ее на самое дно пакета. Затем произвел аналогичное действие со второй. Общая экология комнаты заметно улучшилась. К черту милитаристические фетиши, я свободен!
Мысль была хороша, и я придал ей материальную форму: вслед за предками носков в черный мешок последовали китель, шинель, ремень, галифе и кальсоны. После небольшой паузы туда добавился дембельский альбом. Перехватив горловину мешка удушающим прочным узлом, я удивился, насколько скуден оказался объем моего армейского прошлого, и решил, что мешку будет комфортнее на помойке.
«Человек не рождается в военной форме, гораздо чаще в военной форме человек умирает», – подумал я и, обмотавшись полотенцем, как Цицерон, отправился в ванную принимать душ. Смывать с тела остатки станции Костамукши, оттирать с сердца отпечатки Жанниных коготков.
На омовение ушло полчаса и полкуска мыла. Закончил я по привычке холодной водой и к концу процедуры был другим человеком. На что этот другой человек был способен – мне предстояло разобраться в ближайшее время.
Думать лучше опрятно одетым. По одежде часто судят о том, что у тебя в голове. Глупая фраза, но звучит слишком часто, а значит, влияет на податливые умы. Следуя замысловатому этикету, я одевался продуманно и неторопливо. Выбор был небольшой, но все же это был выбор. Оставив на «потом» трикотажный спортивный костюм, джинсы и водолазку, я облачился в девиантную «тройку», в которой сдавал вступительные экзамены, и черные лакированные ботинки с острыми носками и латунными пряжками. В армии я наел около десяти килограммов полезного веса, но прочный пиджак не порвался.
Я заварил чай, сел в кресло, сдул пар, зависший над кружкой, и сделал глоток. Чай был терпким и горьким, одежда была не новой, но чистой, а сам я казался себе степенным и рассудительным. Английский джентльмен, как тот сэр в цилиндре с тростью, что был изображен на пачке с заваркой. (О том, что чайный купаж был расфасован не на Йоркской фабрике, а в подвале дома № 5 по улице имени Ф. Энгельса, единственной освещаемой улице в поселке Металлострой, я знать не мог).
Как не мог знать о многом другом.
Два года я не смотрел телевизор и не читал газет, только «боевые листки», и потому до сих пор считал Землю круглой.
А она уже давно была ломаной.
