Текст книги "Время воды"

Автор книги: Виталий Щигельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Глава 15. ШТОПОР

Засыпая, теряя сознание и разум, я надеялся проснуться в какой-то другой реальности, чуждой понятиям «перестройка», «частная собственность», «наемный работник», там, где женщины не просто прекрасны и в хорошем смысле развратны, но пропитаны верой и верностью и потому не предают так легко и коварно. Например, в раю, или в одном из его земных филиалов, на необитаемом субтропическом острове в обработанном антисептиками шалаше рядом с Машей.

Но проснулся я в ободранных шиповниковых кустах полудикого садика в тупике Саблинской улицы, именуемом аборигенами «пьяным углом». Я знал с детства, что здесь торговали вином и водкой темные личности со следами побоев на лицах. Кроме кустов шиповника (плоды которого часто шли на закуску), территория была оборудована двумя затоптанными скамейками, серой цементной «горкой», с которой невозможно было скатиться, но можно было упасть, и скрипящими качелями, где любили раскачивать свои потасканные тела местные алкоголички. Во времена «сухого закона» «пьяный угол» превратился в супермаркет под открытым небом. «Угол» функционировал круглосуточно, без перерыва на переучет и обед. Попытки ментов, стукачей, партейцев и прочих лжетрезвенников ликвидировать «пьяное место» как социально-опасный объект приводили к длительным запоям последних.

И только внезапно появившаяся рыночная экономика справилась с тем, с чем не смогли справиться власти. С тем, с чем не справились неотесанные участковые и вырубка виноградников, справились бельгийский спирт и паленая польская водка. Их неограниченный прозрачный поток навсегда смыл «пьяный угол» с экономической карты.

Сам же садик остался. В нем остались кусты, качели, цементная горка и несколько старых шлюх, которые приходили сюда по старой памяти. Старым шлюхам не хватало мозгов, чтобы перейти улицу и найти себе клиентов возле ларьков с бытовой химией. Как бы то ни было, они собирались в садике по ночам и неподвижно сидели, чуть поскрипывая качелями, как неживые напоминания о вреде пьянства.

Я лежал на спине и не понимал, холодно мне или жарко, сухо или мокро, голова была обмотана колючей проволокой похмелья, а внутренности склеились от обезвоживания. И все же мне было недостаточно хреново, потому что, придя в чувство, я сразу вспомнил о Маше, о Кериме, о том, что я безработный.

Черные начинают и выигрывают. Пешка в дамках. Дамка в пешках. Хуже быть не могло, но, чтобы забыть о Маше, нужно было скатиться еще на пару ступеней ниже.

Я порылся в карманах и нашел несколько смятых купюр – это был шанс. Пересчитав бумажки, я затих и прислушался, я надеялся услышать скрип качелей. И я его услышал: тяжелый, гнетущий и безысходный, издаваемый большой женской жопой. Я поднялся, отряхнулся, взъерошил волосы, провел языком по передним зубам вверх-вниз, вверх-вниз, и пошел сквозь кусты напрямик. Я шел на скрип. Я решил, что девку на качелях будут звать Зойка, как козу или корову. Оказалось, что ее звали Райка. Впрочем, коз и коров так называют тоже.

Райка сказала, что она совершенно свободна и что ей двадцать девять с копейками. Даже в темноте было видно, что копеек накопилось под сорокет. Она была плоской, жилистой, высушенной от синьки. И от синьки же была абсолютно безумной. В силу нищеты или безразличия она была едва одета и белела в темноте никому не нужным потасканным телом. Я тоже был никому не нужен, но казался немного моложе.

Чтобы не размениваться по мелочам, я купил коробку «Чистоты» – средства для отмывания окон. Внутри пол-литровых банок находился подкрашенный спирт. Это мог быть пропанол – спирт непьяный, от которого наутро понос, мог быть коварный метиловый, от которого слепнут и умирают, могла быть смесь всех спиртов – рынок алкогольной продукции еще только формировался. Но ни меня, ни Раю эти мелочи не смущали. Мы с Раей хотели играть. Мы оба испытывали азарт от «новой русской рулетки», где роль револьвера с одним патроном играла емкость, заполненная под пробку то ли живой, то ли мертвой водой.

Первую «Чистоту» мы распили сидя возле кустов. Вкус у жидкости оказался как у текилы, степень минерализации значительно выше, а действие гораздо изощренней и техногеничней. На волне эйфории мы успели переместиться в пыльную однокомнатную конуру Раисы и устроились на прожженном матрасе у батареи. Там мы распили вторую бутылку, и мир стал переносимым, хотя бы на время. Время потекло медленно, выжимаясь, капля за каплей, через плотную марлю дурмана, опутавшего меня словно кокон. Наступило полное обезболивание. Сладкое и сонное, как у буренки, но, к сожалению, весьма недолгое: на далекой, как Удмуртия, периферии моего существа копил свои силы иррациональный страх.

Страх подступил с последней бутылкой, с последней каплей последней бутылки он стал невыносим. Закончилась «Чистота», нужно было что-нибудь предпринимать. В комнате Раи уже не осталось вещей, подлежащих обмену на спирт или деньги, у меня дома еще кое-что было.

Я оделся быстро, насколько сумел, путаясь в вещах и последовательности, и поспешил домой авитаминозными пьяными галсами. Я покидал Раю. Я ее достаточно покидал. Это было нормально. Отношения, замешанные на «Чистоте», никогда ничем не заканчиваются, даже обменом заразами…

Но без заразы не обошлось – дома меня поджидала засада. Их было шестеро. Профессор Снетков в кожаном черном тесно сидящем плаще, делающим его похожим на пидора. Два мало-охтинских огрызка в синих спортивках с подвернутыми штанинами. Человек, смахивающий на крупную тушку орла, – видимо, представитель той самой фирмы «Орел и Орлан». Два одноклассника Маши в клубных малиновых пиджаках – человек из банка и человек из опекающей банк ОПГ.

В другой ситуации эти разные люди никогда бы не смогли найти общий язык. Но мой случай, кажется, был особым. Они ждали меня слишком долго, это сблизило их духовно и дало редкую возможность преодолеть культурные и языковые барьеры в общении и мирным образом договориться о разделе принадлежавшей мне собственности.

Донести до меня сей факт взялся Снетков, вероятно, как самый из них образованный. Он прошелся по комнате взад-вперед, поскрипывая телячьим плащом, и сказал приглушенно:

– Мы все очень хотели увидеть тебя, Виктор. Мы думали, ты придешь сам, но ты не приходил. Мы думали, ты пригласишь нас в гости, но ты не приглашал. Мы так рады, наконец, видеть тебя, ибо ты всем нам немного должен. Или, может быть, ты забыл?

– Я все помню, я копил деньги, – сказал я.

– И где эти деньги? – Снетков поднял бровь.

– Я купил на них акции.

– И где эти акции?

– Я принесу, мне нужно несколько дней.

– Нет, Виктор, ждать мы не будем и твои акции нам не нужны. У нас этих акций хоть жопой ешь. Мы забираем твою недвижимость за долги. Нотариус уже написал все, что надо. Тебе нужно только поставить подпись и отдать нам ключи.

– Сволочь ты, Снетков, – сказал я. – И ты, Орлан, сволочь. И вы сволочи, охтинские. И вы, одноклассники Машины, сволочи. А Маша и вовсе сука.

Сказал и замолчал, больше ничего не приходило в голову.

Мои оппоненты ненадолго задумались, а затем почти одновременно кивнули друг другу.

Их было шестеро, но били меня только двое – румяные мало-охтинские, с простыми добрыми именами Ваня и Леха. Били, приговаривая: «Мы не охтинские, запомни, мы – мало-охтинские, ты понял?..» Били, правда, недолго – сил у меня оказалось немного, я быстро свалился на пол и на время отошел в мир иной…

Когда я очнулся, мои старые знакомые деловито копались в моих вещах. Они упаковывали в картонные коробки нужное и выбрасывали остальное в открытое настежь окно.

В комнате появился седьмой персонаж – сосед Генофон. Разговаривать ему в этом фильме не полагалось – у него был заклеен рот, а сам он был крепко привязан к стулу посреди комнаты.

– Твой родственник? – спросил меня мало-охтинский Ваня, заметив, что я пришел в норму. Ваня поднял за волосы голову Генофона, чтобы мне было лучше видно, как тот высокопрофессионально избит.

– Это сосед, – ответил я сорвавшимся голосом. – Он здесь ни при чем. Отпустите его.

– А мы думали: родственник, – осклабился Леха. – Ну, сосед, ты тогда извини. Извиняешь?

Генофон кивнул не сразу, с доброй помощью крепкой руки Ванюши.

– Молодец, – обрадовался Леха. – Теперь можешь идти. Собирать вещи. Завтра чтобы и тебя здесь не было, понял?

– Куда вы его отправляете? – полушепотом спросил я.

– Туда же, куда и тебя. Он теперь здесь не живет тоже. Он на нас дарственную отписал, пока ты спал. Собственной рукой, по собственной воле. Вас ведь мало, и жилья у вас мало, а нас, кредиторов, много, и всем надо разойтись краями, – подытожил Снетков, поднимаясь с дивана и запахиваясь в плащ, как в банный халат. – Там, в тумбочке, возьмешь сдачу, чтобы все было по чесночку. Хватит даже вам двоим побухать. Ну а мы пошли, нам пора.

Кредиторы ушли. Я залез рукой в тумбочку. Там действительно оказались деньги. На четыре десятка бутылок спирта. Я разделил их пополам. Половину взял себе, половину засунул в нагрудный карман Генофону.

– Ты прости меня, дядя Гена, если сможешь. Нет у нас теперь с тобой дома. Но ведь это еще не конец. У Серафимы твоей есть хозяйство в Шушарах. Молоко, свежий воздух… Она баба верная, не даст тебе пропасть. А я… Ну, прощай, дядя Гена. Прощай.

Чтобы прощание не вышло сентиментальным, я не стал снимать пластырь с губ Генофона, опять же положившись на Серафиму, на ее материнское чувство и женское чутье.

Кроме денег с собой я не взял ничего. Ибо я уже не нуждался ни в чем.

Местом временного пребывания я определил Ботанический сад и окрестности, а продолжительность жизни – в двадцать бутылок спирта…

На последней, двадцатой, бутылке судьба свела меня с Косбергом.

Несколько ночей я провел там, где планировал – в Ботаническом саду, вдалеке от центрального входа, в заросшей мелким кустарником, запущенной дальней части, куда обычно посетители не доходили.

Было утро, я недавно проснулся и сразу же выпил прилично. Затем перелез через ограду вымыть ноги и лицо в зеленовато-фекальной воде речки Карповки. На обратном пути меня заштормило, я ударился прямо в грудь двигавшегося мне навстречу прохожего. Я посмотрел вперед и узнал Косберга.

Косберг снял с жесткого, похожего на дрочевый напильник, носа очки и прищурился. Он заметно постарел и высох, некогда красные щеки одрябли и опустели, свисали, как у бульдога. Густые цыганские брови стали белесыми, словно гусиный пух. И только маленькие смоляные зрачки, прочно сидящие в середине красных белков, по-прежнему смотрели тяжело и пронзительно.

– В институт? – спросил он.

Я кивнул – я соврал.

– Не ходи, там засада, – эти слова капитан сказал шепотом.

Я не понял, о чем он, и пьяно засмеялся.

Косберг осмотрел меня еще раз и брезгливо поморщился:

– И давно ты, Виктор, пьешь? – спросил он.

У него был хорошо поставленный боцманский голос, слишком громкий и резкий, так что я чуть не сблеванул.

– Всегда.

– Напрасно, Виктор. Ты не знаешь, что делаешь.

– Почему же! Когда я не пью, я хочу драться. Со всеми. Такая вокруг реальность. Когда пью – я не то чтоб добрею, мне становится все равно. Я ухожу от реальности. Это протест, товарищ капитан. Это протест.

– Протест? – переспросил Косберг. – А теперь послушай меня. Меня эта водка тоже чуть не убила. Причем не однажды. Ты понял?

Я ухмыльнулся.

– Не веришь? Ты разучился думать?.. Ты знаешь, Виктор, что пьешь из-за мировых империалистов? Ты знаешь, что эту водку в тебя вливают они? Знаешь, зачем они это делают? Чтобы рано или поздно водка растворила твою волю. Чтобы ты умер или стал их рабом.

– Мне все равно, – ответил я и попытался сложить руки на груди, совсем как перед расстрелом Котовский.

Не вышло.

– Ты погибнешь от водки, а они будут жить. Жить на нашей земле. Эксплуатировать наших детей. Еб…ть наших женщин.

Я подавил в себе очередной позыв и сказал на выдохе:

– Ответь, капитан, а сам-то ты кто? Говорят, у тебя швейный цех на военной кафедре? Лифчики, подвязки, трусы, специальная одежда для гомиков с ширинкой на жопе. Или как?

Косберг отступил на шаг.

– Я знаю, обо мне говорят плохое. Я знаю, что не внушаю доверия, – начал он скороговоркой. – Да я и не отрицаю: порножурналы, белая горячка, сифилис, маленький бизнес. Все это было. Я за все отвечу. Но я не гомик, поверь, я не гомик. И самое главное – я не предатель. Я не изменял присяге и не предавал своей Родины.

Я замотал головой, но не сумел перебить его.

– Я знаю, – повторил он, – что про меня так говорят. Даже пишут. Они считают, что их никто не заставит отвечать за свои слова. Они перестали бояться силы. Тебе, наверное, сказали, что я выписал из Иваново безработных ткачих, запер их в институте и заставляю шить, а по ночам продаю их на трассе? Сказали?.. Можешь не отвечать, – Косберг разгорячился, лицо его покрылось пигментными пятнами и стало похоже на марсианский камуфляж. – Сам тебе отвечу: да, это так. Но не просто так. Ты ведь знаешь, что наши войска разбиты и перешли на сторону врага. Чтобы вернуть прежнюю жизнь, мне нужна своя армия. И я выполняю эту непростую задачу. Я готовлю из этих замученных женщин прекрасных непобедимых солдат. Однажды мы выступим. Мы нанесем удар!.. Помяни мое слово: скоро все вернется. Скоро я смогу без стыда носить свою форму. Стыдно станет им. Стыдно и плохо.

Косберг замолчал, ухватился за грудь правой рукой, а левой достал из кармана алюминиевый цилиндр с валидолом.

– До сих пор не могу говорить об этом спокойно, – выговорил он и засунул таблетку под покрытый табачным налетом язык. – Тогда, в девяносто первом, у нас не нашлось хладнокровия и беспощадности. Прости Господи, не тот балет мы смотрели. Надо было оперу. «Иван Грозный» хотя бы… Затем, в девяносто третьем, у Белого Дома не хватило одной бригады морской пехоты. Одной бригады, чтобы покончить с анархией и натянуть глаз на жопу и Бурбулисам, и Сысковцам и прочей сволочи! Нам таких, как ты, не хватило. Нам конкретно тебя не хватило, Виктор. Это ты понимаешь?

– Я в ракетных войсках служил, не в пехоте.

– Да это не важно. Ответь, Попов, тебе безразлична судьба нашей Родины?

– Никак нет, товарищ капитан первого ранга, – ответил я ему, сумев, таки, выпрямиться, и это была чистая правда. – Для меня больше нет различий. Нет судьбы. И Родины больше нет…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 16. НОВАЯ ТОПОГРАФИЯ

Я хорошо помню тот день, когда окончательно ощутил себя взрослым, ощутил, но, как теперь понимаю, не стал. Ощущение оказалось ошибочным, вызванным преобладанием физического роста над умственным развитием, глуповатым дембельским оптимизмом, амбивалентностью социальной среды.

Как не обладание женщиной делает мужчиной мужчину, так не физический возраст определяет степень взросления. В социально разрозненном обществе со смешанным набором восточных и западных ценностей возраст человека определяется по сложной шкале.

Преуспевающий человек в крупном загазованном городе с растущими ценами на недвижимость, мутирующими вирусами и бурно развивающейся сырьевой экономикой выведен из повседневности особыми привилегиями и полномочиями. Он не выказывает желаний, он пресыщен, нетороплив, расчетлив в движениях и позах, ибо суетность, ныне обзываемая креативностью, переносит креативщика на ступень ниже – в касту менеджеров, откуда наверх нельзя, можно только на дно. У преуспевающего человека есть свое дело, которым он, однако, не обременен. Его автомобиль не стоит на светофорах и перекрестках. А сам он не опускается до завязывания шнурков на своих же ботинках. Он не знает, сколько у него денег, его брачные контракты составляются таким образом, чтобы не платить алиментов, окна его кабинета выходят в исторический центр города, охраняемый международным комитетом ЮНЕСКО. А его самого от дурного слова, глаза, яда, пули и сифилиса охраняют крепкие натасканные ребята из специального подразделения «БОБР», именуемые в простонародье «бобры». Даже обрывки туалетной бумаги, которую он использует, снабжены вензелями и призваны нести недвусмысленный посыл обществу.

Чтобы стать таким человеком, мне понадобилось без малого десять лет…

Тишину в кабинете с окнами на исторический центр нарушали мое дыхание и четкий швейцарский шаг часов на моей руке. Я смотрел, как вдоль Фонтанки по овечьи тупо подпирали друг друга ряды машин с серыми просоленными боками. Лошадиных сил в них хватило бы для победного броска до Ла-Манша или Халкингола на выбор, но машины везли в себе жирных биологических роботов с мозгами, зашторенными самодовольством, и пищеводами, зараженными глистами от суши. Я видел, как маленькие фигурки сновали взад-вперед по присыпанной снегом «ватрушке». Охваченные деловым безумием, они кричали в отверстия сотовых телефонов, колотили по клавишам ноутбуков, испускали миазмы желудочной деятельности. Они были сыты, одеты, уверены в завтрашнем дне, они всерьез думали, что живут, создают, делают жизнь. На самом деле от тех потерянных, перепуганных, полуголодных людей эпохи девяностых их отделяло всего ничего. Кусок колбасы в животе, литр кислого пива, тряпочка из полиэстера с биркой «hand made stile» на жопе, автомобиль, взятый в кредит, и ежедневные два-три часа лести из телевизора. Суммарный вектор их деятельности по-прежнему был равен нулю.

Я смотрел на них и боролся с желанием закурить. Затянуться едким табаком, вызывающим сладостный туман в клетках мозга и кашель в придушенных легких. «Мальборо», самосадом, на худой конец, газетой, свернутой в трубочку. Вред от сигареты мог примирить меня с неэффективностью, слабостью и тупостью человеческого вида.

Будучи студентом, я хотел посвятить себя прекрасной цели: созданию систем, машин, механизмов, облегчающих физический труд, устраняющих натужные телодвижения. Повсеместное введение машин постепенно привело бы общество к равенству и справедливости. Это была утопия. Техпрогресс не в состоянии положительно влиять на человека, аннигилировать его зоологические разрушительные рефлексы. Нужен альянс с доброй волей.

После полета в космос этот альянс наметился и стал крепнуть. В конце восьмидесятых – распался, в стране стало плохо с волей и с техникой, а слово «добрый» нашло себе место в словосочетании «добрый сок».

Я был не хуже и не лучше других, я смиренно выбрал наемный физический труд и для удобства труда переложил волю из кулака в задний карман. Спутник и родственник обезволенного труда – алкоголизм. Он же – катализатор, который и провоцирует личность на деятельность и ускоряет ее распад.

От распада, растворения в спиртах меня спас капитан первого ранга Косберг, который был известен многим как распространитель порнографической литературы и торговец ивановскими ткачихами. Мнение большинства оказалось поверхностным и неполным, ибо раскрывало только одну грань могучей натуры каперанга. Кроме порно, у Косберга было то, чего не было у многих в то смутное дикое время: у него имелась концепция общественного развития. Косбергу было не по пути с большинством. Именно он, а не кто-то другой, спас меня, поднял из бушующего безумного мрака безверия на борт свого торпедоносца. С тех пор я стал его верным матросом.

Я дал ему и себе несколько замечательных обещаний, которые неукоснительно выполнял. Это были пять так называемых «никогда».

Вот они:

Никогда не торговать своим телом, то есть не выполнять физических работ на кого бы то ни было.

Никогда не опускаться до уровня быта и не подниматься выше уровня бытия (то есть совсем не бухать).

Никогда не покупать акций и не участвовать в коммерческих предприятиях (речь шла только о средствах собственных).

Никогда не вступать в контакты с женщинами, если контакт может вызвать доверие, ответственность или любовь.

Никогда никому не помогать, кроме Родины.

Под Родиной, в зависимости от настроения, Косберг подразумевал собственную подводную лодку, или фирму, которую создал в середине девяностых годов. Полное название организации было АОЗТ «Родина-6». Номер «6» недвусмысленно намекал на наличие, по крайней мере, еще пяти «родин». Собственно, так оно и было: к моменту повествования количество «родин» соответствовало количеству естественных монополий, сложившихся в России после распада СССР.

«Родина-1» абсорбировала в себе нефтедобычу и ее перегонку, «Родина-2» – черную и цветную руду, «Родине-3» принадлежал добытый, добываемый и еще неразведанный кокс и уголь, «Родина-4» обладала патентом на автомат Калашникова и прочие виды вооружений, топография «Родины-5» состояла из сети железных и авто дорог. Наконец, существовала «Родина-0,5», она обладала монополией на спирт.

Кальки родин, наложенные друг на друга, превратились в сетку, которая накрыла собой густые леса, черные поля, изрешеченные минами горы, мутные реки, заброшенные деревни, пьяные поселки, чахоточные города-заводы, мифы о балалайках и валенках, сказки о бурых медведях, разгуливающих по улицам, похабные истории о толстых сисястых бабах, размалеванных свеклой. Накрыла всю эту чудовищную смесь страха, веры и предрассудков. Родины-кальки, опутав невидимой паутиной одну шестую часть суши, образовывали политическую и экономическую карту России, удерживали ее в своих сетях от путешествия в будущее.

Номерные родины являлись независимыми государствами-призраками, княжествами и баронствами нового типа, с собственным государственным аппаратом, армией, без ответственности перед населением и территорией, если в понятие «территории» не включать сырьевые источники и курортные зоны.

Вотчиной нашей родины – «Родина-6» – был лес. Лес как строительное сырье и подспудно все, что в нем водится, шелестит, летает и ползает. «Родина-6» вела свое начало от «ЛенЛесТорга», на складе которого я когда-то работал.

Силы «родин» были примерно равны, и каждая ставила целью поглотить собой прочих. Прочие «родины» были нашими конкурентами в борьбе за целостность и единство страны. Под единством страны понималось слияние всех естественных монополий в гигантский добывающий холдинг. Косберг называл его «Корпорация Русь». С таким сочетанием слов можно было интегрироваться в мировую экономику или же дезинтегрировать ее под себя и затем бухать до окончания времен.

Нашими мускулами считалось спецподразделение «БОБР». Оно отвечало за состояние игрового газона, на котором вела свои финансово-политические баталии наша с Косбергом родина. Для решения более сложных задач существовали две элитные группы – «ВЫДРА» и «СКУНС». «Выдры», называемые недоброжелателями «шмарами», были укомплектованы лично Косбергом из безработных ткачих. Род деятельности группы выходил далеко за рамки обычных услуг, предоставляемых слабым полом сильному, некоторым клиентам приходилось расплачиваться за однажды оказанные услуги всю дальнейшую жизнь. «Скунсы» получили свое имя от хитрых степных зверьков, обладающих великолепной сенсорикой. «Скунсы» занимались диагностикой социальных патологий нового общества с последующей лицевой хирургией. Внештатным командиром «скунсов» был я. Я подчинялся лично Косбергу и никому больше.

Взятые по отдельности, мы являлись одноклеточными одномерными существами, не лучше и не хуже тех, что за окном. Углеродом и водой, с песком в почках и камнями в печени. Улитками, оставляющими слизь грехов на всем, с чем соприкоснулись.

Сцепленные вместе крепкой нитью структуры шестой «Родины», мы становились бусами эволюции – носителями генетического кода общественного развития. Группа «СКУНС» предотвратила возможные отклонения, например, спутывание бус эволюции в узлы, клубки, где зарождалась коррупция, зрели тайные заговоры, возникало инакомыслие…

Продолжая глядеть на улицу, я разогнал рукой несуществующий дым. Массы людей за окном не подозревали, что образуют дешевый податливый материал для строительства государственных и корпоративных пирамид. В хорошие времена, в плохие ли до нужд обычных людей никому нет дела, обычные люди воспринимаются как строительные кирпичи. Пока я соблюдал обещания, данные Косбергу, я не ощущал себя кирпичом, я соответствовал нормам и обычаям, принятым в племени. В племени, владеющем лесом. Большинству сотрудников «Родины-6» мой офис на Фонтанке казался не берущимся пиком карьеры, недосягаемым и манящим, как пик Коммунизма, а сам я – олицетворением успеха и зрелости…

Я задернул шторы – занавесил «зимний муравейник», и желание курить прошло совсем. Вместе с ним пропала тяга к работе. Захотелось домой. Захотелось поесть. Захотелось бухнуть.

Я набрал номер на сотовом и остановил лающий рапорт лейтенанта Смирнова короткой командой:

– Вася, машину к выходу.

В «Коене» было тепло и чисто. Вася – лейтенант Смирнов – включил Чайковского для меня и мигалку для всех остальных и, плавно набирая ход, тронулся к дому. Разогнавшись до восьмидесяти, он больше не прибавлял и не убавлял скорость, и мы добрались домой за пятнадцать минут. Я прикрыл глаза, чтобы не смотреть по сторонам, из пуленепробиваемых окон автомобиля городская жизнь казалась еще более пустой и пошлой, нежели с высоты третьего этажа офиса на Фонтанке.

Василий припарковался возле свежеокрашенного дома на углу Левашовского и Попова, вышел из машины, обежал рысцой вокруг капота, открыл дверь с полупоклоном.

– Завтра в одиннадцать здесь же, – сказал я ему.

– Есть, Виктор Владимирович! Хорошо вам отдохнуть, – Василий привычно вытянулся, колыхнув нависающим над ремнем брюшком, швы на его костюме вздрогнули от натуги.

– Пива не пей, – бросил я ему на прощание. – Освинеешь от пива. Лучше пей водку.

– Слушаюсь, – Вася попытался втянуть брюхо внутрь и поперхнулся.

– Ну, все-все, не плюйся на меня. Дальше я сам. Поди прочь.

– Слушаюсь.

Я поднялся на свой этаж.

Все железные двери, расположенные на лестничной площадке, как в латинской пословице, вели в Рим, то есть были дверьми в мою собственность. Весь этаж стал моей квартирой. Дюжина комнат, четыре кухни, столько же туалетов.

Впрочем, дома я теперь бывал редко, а если и бывал, то проводил время в той комнате, которой лишился с легкой руки Снеткова. Обстановка в ней осталась прежней, можно сказать, музейной. Оскверненные бандитами предметы были полностью отреставрированы. Другие части дома были приведены в четкое соответствие с моим общественным положением, то есть выполнены в стиле «евро-престиж», который родился на свет из группового инцеста дорогих и бесполезных вещей. Излишества являлись требованием времени, показателем зрелости. Себестоимость стандартной квартиры стандартного дома при наличии технологий и навыков ничтожна. Это не устраивает никого – ни банкиров, ни строителей, ни власти, ни потенциальных жильцов. Как наемного работника развращает высокая зарплата, так среднестатистического гражданина развращает низкая цена на жилье. Теряется потребность в конкуренции, опеке со стороны государства, ставится под сомнение целесообразность процессов управления и надзора. Для того чтобы стать интересной для рынка и идейно-полезной для общества, самое обычное жилье должно носить статус элитной недвижимости, а обладание ею – практически недостижимой мечтой. Недвижимость – это не жилье, это рычаг управления обществом, поэтому в моей отдельной квартире насчитывалось четыре санузла.

Отключив сигнализацию, я снял шляпу из фетра, сбросил ботинки и, не зажигая свет, пошел по теплому полу прихожей в сторону своей комнаты. По пути я заглянул в бар, не чтобы выпить – я дал слово не пить в барах и публичных местах – а чтобы посидеть средь бочек и погладить бутылки. Когда человек перестает быть алкоголиком, он становится коллекционером. Собирателем этикеток, марок, фантиков или вин, если ему повезет. То есть сменяет одну зависимость на другую, менее вредную, как он надеется.

Бар назывался «Гена и Фима» – в честь Генофона и Серафимы. Он находился на месте тех двух смежных комнат, в которых они когда-то смотрели телевизор, собачились, ели жаренную на сале картошку. Иногда мне не хватало их маргинального запаха, хотелось выпить знаменитого самогона, спросить у Генофона, отчего все складывается именно так, а не иначе. Жаль, что он не мог поговорить со мной.

Генофон не умер, не исчез под завалами перестройки. Он был жив, и Серафима была жива тоже. Но они больше не были прежними трогательными, наивными и беззащитными стариками – дядей Геной и тетей Фимой, которые запечатлелись в моей памяти. С моей помощью они миновали списки неустроенных, выбитых из жизненной колеи, блуждающих по обломкам империи, потерявших веру людей. Когда Косберг вытянул меня из состояния безысходности, провел со мной курс молодого матроса-подводника, у меня появилась цель, и я перестал помогать ближнему, дабы не расплескивать понапрасну силы.

– Если порох отсырел, – сказал каперанг тогда, – стрелять невозможно, нужно ждать, пока он высохнет. Однако, чтобы избавиться от ненужных мук совести, ты должен помочь старикам, своим бывшим соседям.

Я послушался и принялся искать Генофона. Как бомж без стажа сосед, скорее всего, ошивался неподалеку от бывшего дома – в подвале, на чердаке, на помойке, на пункте сдачи цветного металла, возле ларька с бытовой химией. Одно за другим я проверил эти места. Безрезультатно. Тогда я решил, что Генофон батрачит на огородах, и угадал. Я нашел его в садоводстве с дурацким названием Пупышево, пьяным и грязным, в заброшенном летнем домике. Он зарабатывал на бухло копанием грядок, переноской бревен и колкой дров. Как сантехник он востребован не был, за неимением в садоводствах сантехники.

Генофон долго не признавал меня (я тогда уже ездил в «бэхе», носил золотые очки и длинный кожаный плащ), но узнав, сказал, что не держит зла, и предложил выпить, правда, за мои деньги.

Я не стал покупать выпивки, я прикупил ему землю под Гатчиной и дал денег столько, сколько невозможно пропить в одиночку.

Денег хватило на дом в два этажа, сотню куриц, два десятка коз и таджиков для поденной работы. Серафиме купили мобильник, швейную машинку и «Хаммер», так как она не имела прав. Дядя Гена дал мне обещание жить по-сухому.

Он выполнил обещание, завязал с бухлом и даже увлекся собиранием художников-передвижников, по утрам и вечерам делал комплекс «тай-цзы», перед сном почитывал из Конфуция и через пару лет превратился из бледной морщинистой обезьяны в круглого добродушного бая.

Поначалу отсутствие тяги к спиртному томило его и пугало, лишало жизнь смысла, но затем он привык и смирился, ибо видел, как от этого расцвела Серафима. Тяга к пьянству исчезла без медицинской и экстрасенсорной помощи по банальным социально-экономическим причинам, через материализацию сознания, прямо связанную с обретением точки опоры в виде власти и собственности.

Напрямую я больше с ним не общался, мониторив на расстоянии путем круглосуточного дистанционного наблюдения психиатров-наркологов (сотрудников группы «СКУНС»). Наблюдали его до тех пор, пока он не построил собственный свиной цех, а затем и свиную госкорпорацию, включающую все стадии короткой свиной жизни от рождения до бойни. Генофон полюбил наблюдать за свиньями, он говорил, что учится у животных политике. Вскоре Генофон разбогател настолько, что мог позволить себе купить место в почтеннейшей сотне «Forbs». Но дядя Гена не гнался за славой. Личный жизненный опыт, опыт очистки засоров, подсказывал ему, что от бумаги с выведенными на ней каракулями гораздо больше вреда, чем пользы.