Текст книги "Полоса невезения"

Автор книги: Виталий Каплан

Соавторы: Алексей Соколов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Жестикуляция у Кузьмича была подстать патетической речи. Пальцы его нервно бегали по черной столешнице, мимические фигуры поражали своей утонченностью, а глаза чуть ли не выползали из орбит. На стебельках они у него, что ли, как у насекомого? Часом, не дразнят ли его тараканом?

– Итак, я рад, Константин Антонович, что вы, оказавшись в сфере нашего... э-э... притяжения, проявили неподдельный интерес к нам и к нашему делу, готовы влиться в наши ряды, занять, если можно так выразиться, свою линейку на нотном стане...

Надо же, как поэтически излагает! Ох, очень, очень осторожным надо быть с этим доброжелательным тараканом.

А речь таракана гладко лилась дальше:

– Согласно традиции мне, как начальнику регионального отделения нашей организации, положено произнести несколько слов о нас и нашем деле. Наверняка я скажу сейчас банальные, хорошо известные вам вещи, но порядок есть порядок. Тем более, в обществе имеют место и невежественные предрассудки, и высокоинтеллигентское предубеждение, замешанное, кстати, всё на том же невежестве.

Кузьмич поучающе поднял палец:

– Итак, официально мы называемся "Федеральным фондом защиты прав несовершеннолетних". Но вы сами понимаете, это лишь вывеска. Сами себя мы называем "Струной". Почему именно такое название – это особый и долгий разговор. Скажу лишь, что мы стараемся быть созвучными Высокой Изначальной Струне, колебания которой мы, люди, воспринимаем как свет, доброту, милосердие... Наше движение озабоченно одной из самых важных, возможно, основной проблемой человечества – детьми. Спасением детей от жестокости, от зла, творимого людьми, обществом, природой... Казалось бы, сие – основа основ, но люди согласны с этим лишь на словах. А на деле тупой эгоизм, боязнь заглянуть в собственную душу, неумение за сегодняшним днем видеть будущее. Государство, которое, казалось бы, и существует ради людей, на самом деле полностью устранилось от этих проблем. Устранилось, если не сказать хуже. Фактически оно, государство, вносит свою немалую лепту в общее зло. Причины всем понятны, не будем о грязи.

Тут я с Кузьмичом был полностью согласен. Уж грязи я насмотрелся вдоволь, причем не только после Лунного поля.

А Кузьмич проникновенно вещал:

– Что же оставалось делать людям, в сердцах которых не замолкла Высокая Струна, людям, которые любят детей и не могут смириться с ежедневным потоком зла? Тихо страдать в одиночку? Очень благородно и красиво, но кому от этого станет лучше? Обращаться в государственные инстанции, бить в набат и раскачивать язык колокола? Без толку, сами знаете. Многие пробовали, а результат нулевой. Перемелют жернова власти любого. Ибо цель власти – сама власть, не более того. С ней можно иногда взаимодействовать, но упаси Боже возлагать на нее хоть какие-то надежды. Кидаться за помощью в иные общественные институты? Ни у одного из них нет реального влияния, нет рычагов. От перестановки слов не происходит дел. Да и не видят они по существу волнующую нас проблему. Озабочены своими целями...

Странное дело, Кузьмич говорил заскорузлые банальности, но речь его между тем звучала неким откровением. Может, дело не в словах, а во мне? Или в какой-то непонятной атмосфере, невидимо обволакивающей кабинет?

– Итак, естественной кажется мысль объединиться. – Кузьмич, похоже, перешел к самому интересному. – Объединиться не ради слов, не чтобы петь красивые песни или обсуждать добрые книжки. Объединяться надо для дел, реальных, конкретных дел. Пьяные родители истязают ребенка. И никто, ни соседи, ни милиция, ни школа не вмешивается. Вмешаемся мы. Деловые ребята продают школьникам наркоту. Все видят, все молчат, никто ничего не сделает. А мы – сделаем. И так сделаем, что напрочь отобьем охоту у деловых ребят этим заниматься. Или, допустим, не хватает денег на закупку оборудования для детского онкологического центра. Зато рядом строится казино. И все возмущаются, и никто ничего не может. А мы – можем. Мы переставим местами не слова, а деньги.

– И хозяева казино не будут возражать? – механически брякнул я в пространство. Хотя кто меня за язык дергал?

Однако распалившийся Кузьмич явно обрадовался моим словам. Он аж привстал в кресле, точно всадник в стременах, и в лысине его отразилась апельсиново-яркая люстра. Торжествующе воздев тонкий палец, Хранитель ликующе рассмеялся.

– Вот! Вот она, суть! Главное – задать правильный вопрос. Константин Антонович, отвечаю. Не будут возражать крутые пальцевёрты, ох как не будут. Напротив, приползут на брюхе с чековыми книжками в зубах. А мы еще подумаем, что с ними делать. Потому что у нас сила. – Слово это Кузьмич протянул медленно, со вкусом. – У нас Сила, и они, те, кто поумнее, давно уже с нами считаются. Понимают, что обижать детей стало небезопасно.

– А кто поглупее? – вновь зачем-то выскочил я. На сей раз прыснул Женя.

– А тех, кто поглупее, Костян, – выдавил он сквозь распиравший его смех, – находят в разных местах. Кого в канаве, кого на собственном ложе. И, что характерно, очень молчаливых. И с гитарной струной вместо галстука. Хотя таких кретинов уже не много. Деловые, они же только в анекдотах пальцами крутят. А по жизни мигом просекают фишку...

– Но! – вновь воздел все тот же палец Кузьмич. – Вы спросите: а откуда же берется сила? Ведь мало объединиться. Ну что могут сделать несколько хилых очкастых интеллигентов с дряблыми мышцами и тощими бумажниками? По инстанциям бегать, чинушам что-то доказывать? Морду садисту-воспитателю набить? Так еще кто кому набьет... Не-е-е, объединиться мало! Надо еще кое-чем обладать. Не деньгами, не стволами, не связями – все это придет потом, это вторично. Нужно главное. Нужно вслушаться в себя, найти в себе Музыку, научиться жить согласно неслышимой мелодии, надо войти в резонанс с Высокой Изначальной Струной. И тогда уже не мы делаем – она, Струна, творит через нас свою волю, а воля ее – добро и свет.

Я едва удержался, чтоб не присвистнуть... Мгновенный переход от ясной, вменяемой речи к мистическому бреду! Явная клиника... Правда, не походил Кузьмич на свихнувшегося фанатика, а еще меньше походил на него Женя. Да и раньше звучали такие фразочки – милосердие Высокой Струны, справедливость Высокой Струны, воля Высокой Струны... Всякие там Тональности, Резонансы, Вибрации... Неужели здесь что-то большее, чем просто поэтическая атрибутика?

– Так вот, – продолжал Кузьмич, – Высокая Струна прозвенела в нас – и дала нам часть своей силы. И дает, но лишь когда мы, отрешившись от всей грязи и бессмыслицы этого мира, творим добро, творим дела милосердия...

Гм... Расплывающиеся кляксы на лунном поле, посвист девятиграммовых птичек... Нечто, попавшее под луч фонаря, похожее на футбольный мяч, но не бывает у мячей волос, и железных зубов не бывает, и снег под ними не становится бурым...

– Мы не стремимся к власти, – каким-то даже скучным тоном сообщил Аркадий Кузьмич, – не рвемся на политический Олимп. Зачем нам это? Утверждение, будто сменой режима можно улучшишь людскую жизнь – это ложь, и опасная ложь. Пытаясь взять власть, мы породили бы лишь очередную кровавую смуту, в которой всем придется плохо, но в первую очередь – детям. Пойдя по такому революционному пути, мы разорвали бы в себе незримые нити, соединяющие нас с Высокой Струной. Да, не стану скрывать, были среди нас горячие головы, ищущие легких решений, опьяненные первыми успехами. Но Главному Хранителю хватило мудрости вовремя остановить нетерпеливых. У нас есть свое дело, и мы его будем делать при любой власти, при любом режиме. И еще – власть составляют люди. А с людьми, как бы высоко они ни сидели, "Струна" чаще всего договорится. Не враги же они самим себе... К тому же многие из них, людей власти, вполне способны проникнуться нашими идеями, посильно содействовать нам. Собственно, и официальная наша вывеска, "Федеральный фонд", создана при помощи некоторых вменяемых господ-парламентариев. Или взять тот же пример с казино – зачем применять высокие и тайные пути, когда можно сделать пару телефонных звонков?

Я слушал, моргал и время от времени кивал головой. Что мне еще оставалось? Как иначе скрыл бы я страх – а мне сейчас и впрямь было страшно. В этом уютном кабинете с развешанными гитарами и скрипками, с говорливым Кузьмичом мне было куда страшнее, чем тогда, в пронизанном напряженной тишиной Мраморном зале. И даже страшнее, чем на лунном поле. С каждым словом Хранителя страх сгущался, цепкими коготками щекотал горло, отдавался в ушах едва слышным звоном.

Да, сейчас я был в безопасности, никто не грозил мне, напротив, нечеловеческая сила, о которой соловьем разливался Кузьмич, явно собиралась взять меня под свое крыло. Только вот стоит ли совать туда голову? В Мраморном зале я понимал, что дело идет к смертному приговору. Сейчас, похоже, дело идет к чему-то пострашнее. Впрочем, уже поздно выбирать, развилка осталась позади. На лунном поле, на залитой тьмой стройплощадке, на заснеженной насыпи...

– И потому вы, Константин Антонович, соприкоснувшись с нашей жизнью, узнав правду о Высокой Струне, о нашем деле, должны сейчас решить – с нами ли вы. Войдете ли вы в резонанс со Струной, предпочтете ли тусклую обыденную жизнь. Реализуйте же вашу свободу, скажите слово, которое станет завершающей точкой.

Гм... Не нравились мне эти слова о завершающей точке. Что-то похожее уже приходилось слышать совсем недавно. Точку ставить будем, Костян! Над буквой "i". А потом тяжелый грохот товарняка, острый луч рассекающего сумерки фонаря...

Впрочем, сейчас не до лирики. Похоже, от меня ждут каких-то слов, и тянуть больше нельзя. А не встать ли сейчас, не сказать ли, гордо откинув голову: "Мне не по пути с бандитами!"?

– Да чего решать? Все уже решено, – голос мой звучал на удивление спокойно, даже слегка суховато. – "Струна" делает правильные вещи. Я принимаю ее умом и сердцем, хочу внести свой вклад...

В памяти тяжело шевелились какие-то давние, заплесневевшие слова... Кажется, это из "торжественного обещания"... или нет, это я заявление о приеме в комсомол так писал. "Хочу учавствовать в передовых рядах". Переписывать ведь заставляли, блюстители орфографии... Ругались – казенный бланк испоганил, неуч...

– Другого мы и не ждали! – весело ответил Кузьмич. Лысина его засверкала еще ярче, он неуловимым движением выскользнул из кресла и принялся восторженно трясти мою руку. Ладонь его, надо заметить, оказалась на удивление крепкой.

– Остались формальности, – сообщил он наконец, потеряв вдруг всякий интерес к моей кисти. – Во-первых, заявление подписать. Это мы сейчас, это мы быстро. А во-вторых, и это главное, надо пройти некий... ну, скажем, ритуал. Как бы зримо зафиксировать свою причастность... Скажем, сегодня вечером... а лучше где-то около полуночи. Вечерком мы в " Дороге" посидим, отметим, так сказать, событие... Да вот тут, вот тут распишитесь, Константин Антонович.

Передо мной внезапно оказалась раскрыта огромная кожаная папка, а в пальцы мне Женя пихал толстую авторучку. Ого, а перо-то, кажется, золотое!

– Ну не кровью же, – понимающе усмехнулся Женя. – И не как в ведомости на аванс.

Я вгляделся в плотный, синевато-белый лист. Текст, набранный затейливым, в мелких завитушках шрифтом, был не слишком обилен. Несколько строк, не больше. Только вот почему-то мне никак не удавалось прочесть их. Каждая буква сама по себе выглядела привычно, но вместе... Текст плыл у меня перед глазами, прыгал и переливался, точно воздух между мною и листом бумаги был затянут радужной пленкой. Не хотели слова складываться во что-то единое – стоило лишь вглядеться в них пристальнее, они разбегались, оборачивались тонкими крысиными хвостиками.

А, ладно! Какая разница, что здесь написано? Моя жизнь все равно ведь зависит не от этих завитушек.

Внизу страницы я, плотно надавливая на перо, оставил стилизованную букву "К". Хорошо, что здесь я назвался родным именем. Не пришлось на ходу изобретать себе новую подпись. А то ведь с этих станется... На любой мелочи можно погореть.

– Прекрасно, прекрасно! – проворковал Кузьмич, убирая куда-то папку с моим автографом. – В вашем лице, Константин Антонович, мы, несомненно, приобрели ценного сотрудника, а главное, единомышленника. Есть мнение, что это дело стоит завершить водной процедурой.

Подскочив к мраморной стене, Кузьмич ткнул в нее пальцем – и сейчас же испещренная розоватыми прожилками панель отъехала вбок, являя нам темное углубление. Миг – и из потайной ниши Кузьмич извлек пузатую темную бутылку и три хрустальные рюмочки, которые он тут же водрузил на невесть откуда взявшийся поднос.

– Рекомендую! Настоящий ангхмарсанский коньяк, пятнадцатилетняя выдержка, коллекционный экземпляр, в магазине вам такого не предложат.

Не дожидаясь указаний, Женя ловко свинтил бутылке крышку и разлил по рюмкам искрящийся в электрическом свете янтарный напиток. Нежный, и в то же время пряный аромат ударил мне в ноздри.

– Ну, за вступление! – шевеля бусинками зрачков, возгласил Кузьмич. За наше общее дело!

Мы чокнулись высокими рюмками. Прозрачный звон поплыл по кабинету, задел серебристые струны гитар, и те отозвались едва слышным рокотом.

– И чтобы нам звенеть, как этот благородный хрусталь! – добавил Женя.

Следовало что-то произнести и мне.

– За Истинную Музыку! – слова сами собой сорвались с моих губ. Странные слова, будто и не совсем мои. Но углубляться в это не хотелось – и я пригубил отливающую медом жидкость.

Лучшего я никогда и не пил! Неземной, запредельный букет, растворенная в золоте мелодия, дыхание степных трав под ласковым солнцем, песня ястреба, зависшего неподвижной точкой в белесом от жара небе, готового стремительной молнией низринуться вниз...

– Ну а вечером – в баре, с народом! – напомнил забравшийся в свое монументальное кресло Кузьмич. – А пока не смею вас задерживать, друзья. Вас ждут великие дела! Да пребудет с вами вибрация Высокой Струны...

Вибрация и впрямь ощущалась. Какое-то время.

7.

Народу было немного, человек десять от силы. Оно и хорошо – не люблю огромных сборищ. К тому же большая толпа сама собой распадается на мелкие островки, на разных концах стола долдонят о чем-то своем, и отдельные, несвязанные речи со стороны кажутся монотонным, размеренным гулом – так волны уныло и обречено накатываются на холодный океанский берег.

Но здесь все по-другому. Бар "На Дороге" и сам-то не особо велик, да и народу на нашей базе куда меньше, чем казалось мне поначалу. К тому же, кто на задании сейчас, а кто, умаявшись после оного, дрыхнет в общежитской койке.

Вокруг сидели только те, кого я уже успел более-менее узнать – Женя, Миха с Шурой, мрачный Гена-Дед Мороз, строгая девушка Валя, убежденная трезвенница... И разумеется, шеф. Кузьмич. Хранитель. Как потом уточнил Женя, его титул – Старший Хранитель по региону.

Кроме нас, лишь двое огромных парней сидели за дальним столом, не спеша потягивали темное пиво, негромко толковали о своем. Да еще бармен, старый бородатый Боксис, колдовал над чем-то за стойкой.

Бревенчатые стены навевали забытые, дачные воспоминания. И хотя я понимал, что янтарные прожилки волокон, сучки и трещинки – не более чем пластик, искусно изготовленная декорация, все же иллюзия не развеивалась.

Развешанные по стенам медные бра давали достаточно света, чтобы видеть всё, что нужно – и в то же время здесь висела уютная, домашняя полутьма. Вдобавок еще и музыка, негромко льющаяся из скрытых под потолком динамиков, приходилась как нельзя кстати. Гитарная классика, конец прошлого века. Наверняка Иванова-Крамского. Потом стоит у Боксиса поинтересоваться диском.

– А вот еще был у меня случай, – зевая, сообщил Миха. – Года полтора назад, или два... Нет, полтора, это летом было. Ездили мы по вызову в деревню одну, в Комарской области.

– Это когда ты еще в Лагутине служил? -спросила Валя.

– Ага, мой первый год в "Струне". Ну вот, я же говорю – лето в разгаре, июль, жара обалденная. В такую жару вообще надо из речки не вылезать.

– А уж без холодного пивка – вообще гибель! – растягивая гласные, добавил Кузьмич. После пятой кружки он был слегка рассеян.

– А то! – кивнул Миха. – Но какое там пиво, глухая деревня, ближайший магазин в пяти километрах. Пятеро бабок, трое алкашей – вот, считай, и все население. Ну, летом, понятно, дачники. Один из них, кстати, и сигнализировал нашим. Насчет этого, блин, фермера.

– А, "комарские бомжата", что ли? – хмуро поинтересовался Женя.

– Они самые. Стандартный случай.

Я оторвался от изучения внутренностей кружки. Видно, близок тот рубеж, когда надо сделать перерыв. Иначе количество перейдет в совершенно ненужное качество.

– Ребят, мне бы объяснили, розовому и наивному. Что это за стандартный такой случай и какая тут связь?

– Да просто все как пять копеек, – зло ухмыльнулся Миха. – Фермер это такой, знаешь ли, овощ... Ему же рабсила нужна, особенно когда техникой нифига не сделаешь. Прополка там, улиток собирать, то се... Нанять кого жаба душит, да и дураков нет, работа кропотливая, плата грошовая. В общем, едет такой дядька до ближайшего города с вокзалом, там, на вокзалах, ясное дело, пацанье бездомное крутится. Ну, он им баки заливает, райское житье, то се... Привозит в свое, значит, поместье. И натуральное рабовладение получается. За миску супа детишки весь день корячатся. А на ночь их в сарай запирают. Да и псы, овчарки горные... Не особо побегаешь, разорвут. А вкалывать на сто процентов приходится, палка у дяденьки тяжелая и суковатая... Или чего похуже. Вот в Залесье, говорят, был один жирный хрен, так тот вообще не лупил – он в погреб с крысами на ночь запирал. Одну девчушку до смерти изгрызли. Когда ребята приехали, увидели такое дело, так они и на инструкцию плюнули, и на устав... Плохо мужичок помер, в общем. Как говорится, "несчастный случай в виду обстоятельств непреодолимой силы". – Миха замолчал, основательно приложившись к кружке.

– Что, Константин Антонович, не слышал о таком? – вклинился в возникшую было паузу Кузьмич. – Вот смотри, живут люди, и пока все у них хорошо, о разных таких пакостях ни сном ни духом. А между тем дряни вокруг... Ты слушай, слушай, мотай на ус. Вскоре сам с таким разбираться будешь. Впрочем, одному упырю ты уже нос откусил. Теперь можешь звездочки рисовать на фюзеляже.

– Яр, тот вообще наколки на груди предпочитал, – усмехнулся вдруг молчаливый Дед Мороз. – Снежинки такие, с пятью лучами.

– Хороший человек был, – кивнул Кузьмич. – Темный, правда, никакой культуры... Но душевный и правильный... Ладно, ты продолжай, Мишель...

– Да я же говорю, стандартный случай... – пробасил Миха. – Ничего интересного. Работы на десять минут. Ну, пришли. Вечер такой, блин... насыщенный. Луна светит, звезды там, запахи... Ну, забор перескочили, собачек порезали, чтобы под ногами не путались. Нас тогда трое было, еще Лешка Подколзин и Паша Свинченко. Выбегает этот... латифундист плешивый... Ну, мы ему – здравствуй, дядя Федор. Мы, блин, к тебе с чисто дружеским визитом. Он – бочком-бочком, и в дом шныряет, а обратно уже с обрезом прет. Типа крутой. Ладно, отобрали мы обрез, дали по лысине, привязали к яблоньке. Потом с инспекцией по всей фазенде. Нашли, ясное дело. В дровяном сарае. Четверо пацанят и девчонка. Всем лет по десять примерно. Так этот змей их мало что запер, еще и на цепь... Такую, знаете ли, типа колодезной.

– И что потом? – угрюмо поинтересовался я, чувствуя, что стоит налить по новой. Цепь, значит... Урод...

– Да чего потом? – удивился Миха. – Потом уже следствие работало.

– Прокуратура? – уточнил я.

– Сам ты прокуратора, – снисходительно протянул Миха. – Наше, говорю, следствие, "Струны". Наша б воля, мы бы там керосинчиком пшикнули, и спичечку... Но нельзя. В общем, дядю Федю сдали в следственный отдел. Хотя что там расследовать, ежику все понятно. Дня два с ним следаки повозились и в Трибунал. А дальше ясно, дальше Коридором Прощения – и на свалку. И правильно мы тогда удержались, не пожгли хозяйство. Там ведь на хорошую сумму всего было. Ну, этим уже финансовая часть занималась. Успешно, говорят, продали...

– А дети-то как же? – снова проявил я свою желторотость.

– Да как обычно, – развел руками Миха. – Сперва в наш областной распределитель, а там уж разобрались с ними. У одного из ребятишек родители нашлись, просто, паршивец, из дому удрал, приключений, значит, захотелось на свою задницу. Сделали ему внушение и с рук на руки передали... С остальными хуже. Там и родители такие, что лучше б и не было, и сами детишки больные. Девчоночка, к примеру, была уже с полным букетом венерических... Так что в колонию пришлось...

– За что ж таких маленьких? – я удивленно взглянул на Миху. – Они разве ж виноваты?

– Да ты что? – хлопнул меня по плечу Женя. – Тебя что, Костян, птичка "перепил" клюнула? Мы же не про ту колонию, что ты подумал. У нас, к твоему сведению, есть собственная система детских учреждений... короче, типа летнего лагеря, только круглогодичные. Называются "учебно-воспитательные приюты". Вот Валю поспрошай, – кивнул он на строгую девушку, потягивавшую апельсиновый сок, – она там три года отработала, в Ореховской области. Эксперт, можно сказать. Или тот же Севка, я ж его всего полгода как из приюта взял.

"Чтобы маньяков на живца ловить?" – едва сдержал я готовые сорваться слова. Спокойно, Костя, спокойно. Не забывай, что ты теперь Ковылев, да к тому же и Антонович. Следи за собой, будь осторожен...

– А чего Севка? – расслаблено протянул я.

– А того, – погрустнел Женя. – Ему одиннадцати еще нет, а так его жизнью переехало... То, что он тебе в городе, в подвале тогда говорил – это же правда. Только не вся. На самом деле всё гораздо хуже. Он ведь наркоманом был, Костя, когда в приют наш попал. Торчком. Причем там история такая, что и говорить тошно. Три года его лечили. Можно сказать, повезло ему, что с нами встретился. Тогда ведь у нас и приютов было всего-ничего, и людей... Но главное, ты просекаешь – семилетний наркоман? Ладно, саму тягу сняли, Струна прозвучала. Так ведь болезней у него всяких... А наши целители тоже не боги... Да там еще и с психикой... Не может жить в коллективе, ну совсем не может. Невроз на неврозе. Пришлось забирать на индивидуальный контроль.

– Но вы не думайте, Костя, – решительно вклинилась в разговор Валя, у нас очень хорошие приюты, там атмосфера гуманизма, там работают лучшие наши специалисты. Дети там буквально расцветают...

– И кстати, Константин Антоныч, еще такой момент, – протянул доселе молчавший Кузьмич. – Имущество того фермера изъяли, озеленили – и детям этим на сберкнижку. Ну, не все, конечно, но солидную долю. Счет расти будет, а выдадим к совершеннолетию.

– А если банк лопнет? – грустно усмехнулся я.

– Наши банки не лопаются, Костя, – наставительно сказал Кузьмич. Другие могут, у других всякие кризисы, а у нас – нет. Мы ж "Струна"... Так что не волнуйся за ребятишек. Не с пустыми руками в мир выйдут. Ибо недаром сей дядя Федя приумножал богатство неправедное. В конечном счете оно оказалось во благо... Ох, непросто колеблется Струна, непросто. А не налить ли нам? – добавил он без всякого перехода. – Почему внутри пусто? Боксис, ау!

Старик Боксис уже спешил к нам с уставленным кружками подносом.

– Вот и я смотрю, – скрипуче процедил он, выгружая содержимое подноса на стол. – Вы чего сюда пришли, пиво пить или языки чесать? Слушаю вас, слушаю, и хочется взять большую палку. Для приведения ума в надлежащее состояние. Короче, всем веселиться! – велел старик и убрел к себе за стойку.

– Серьезный человек, – кивнул ему вслед Кузьмич. – Старая гвардия, у самых истоков стоял. С ним шутки плохи.

Мы сдвинули кружки.

– Так к чему ты это, Миха, начал? – спустя пару минут спросил Женя. Ты же о чем-то рассказать хотел, ведь не про фермера же?

– Угу, – грызя соленый сухарик, откликнулся Миха. – Просто все интересное дальше было. Как мы ханурика и детишек сдали, нам начальство говорит – неделю дополнительного отпуска, блин, все равно тихая пора, сигналов нет... Но чтобы тихо все, без безобразий. Короче, мы так пораскинули – речка тут есть, пивом немерено закупились, лес, ягоды, грибы, серьезный продукт в магазине всегда имеется. В общем, решили там и расслабиться... И вот...

Наклонившись к моему уху, Кузьмич неожиданно трезвым голосом шепнул:

– Костя, больше не пейте. Нам скоро предстоит идти... Помните, надеюсь?

Я молча кивнул. Тут и рад бы, да не забудешь.

8.

Казалось, лестница никогда не кончится. Составленная из решетчатых стальных пластин, скрепленных стальными же стержнями, она змеилась вниз унылой спиралью – не иначе как к самому центру Земли. Не люблю винтовых лестниц, они крадут пространство, и путь кажется бессмысленным. Не разобрать, то ли идешь, то ли топчешься на месте.

У меня неплохое чувство времени, все-таки опыт преподавания что-то да значит. Но сейчас это чувство напрочь отказало, я не понимал, пять минут прошло или час. Затуманенная пивом голова слегка кружилась, и предметы потеряли четкость очертаний, размазались, как на плохой фотографии. Страшно было подумать, как мы, совершив положенное, будет подниматься вверх. Тоже мне, могущественная структура, тайная ложа... Лифта устроить не могли.

– Что, и в самом деле нет лифта? – повернулся я к шагавшему чуть выше Кузьмичу. Однако ответил не он, а мерно топавший впереди Женя:

– Здесь нет. Не положено.

Что-то странное творилось тут с акустикой, слова, сказанные вроде бы и негромко, многократным эхом отражались от сложенных из грубого, необработанного камня стен.

Кузьмич заметил:

– Не разговаривай сейчас, не надо. Твой путь уже начался, Приходящий.

Приходящий? Как интересно. Всего четыре месяца назад меня называли Уходящим. И тогдашний путь тоже казался бесконечным, и те же странности творились со временем.

Что ж, ритуал так ритуал. Хочется взрослым дядькам играть в детские игры – ладно, подыграю. Всю жизнь я смеялся над человеческой тягой к мистике. Особенно в последние годы, когда ранее запрещенное стало не только разрешено, но и как бы рекомендовано, книжные лотки заиграли цветовой гаммой оккультятины в супере, вчерашние атеисты, наспех осеняя себя крестным знамением, кинулись жечь свечки по храмам... Смешно и грустно глядеть на торжество человеческой глупости – такой разительный контраст с моей родной математикой. Негде было угнездиться иррациональному в формуле остатка сходящегося ряда, в понятии интеграла Лебега или в гордо вознесшемся графике тангенса.

Моих новых знакомых, выходит, тоже коснулось поветрие. Струна, которой они поклоняются точно Богу... таинственные намеки на некие сверхвозможности... Радость служения Великой Истине... они так и лучатся Светом.

Впрочем, ни Женя, ни Кузьмич на восторженных фанатов смахивали мало. Вот Трибунал – там да, там колыхание белых риз, неизреченные глаголы... И еще – Музыка. Непонятная, невозможная, выворачивающая наизнанку мир. Слово Струны, значит. Это – было? Ну, тут объяснение простое – после допросов еще и не такое пригрезится. Когда тебя долго, методично, без какой-либо злости и даже с некоторой ленцой лупят бамбуковой тростью по голове, иного финала и ждать не стоит.

Ну ладно, Мраморный зал примем за глюк. А еще была снежная насыпь, лязгающий, словно нож гильотины, поезд. И снова из каких-то темных глубин выплыла эта музыка, невозможная и нереальная. Ее и музыкой-то назвать сложно. Ни мелодии в привычном смысле, ни ритма... Но все-таки музыка. Тоже глюк? Но тогда я был вполне здоров, меня две недели откармливали точно спасенного из нацистского лагеря узника, надо мною хлопотали здешние врачи – и необъятный, смахивающий на индийского слоноголового бога Ганешу Степан Александрович, чьи похожие на сардельки пальцы поражали ювелирной точностью, и веселая, разбитная Виктория ("Просто Виктория! Без отчества, Костя, без отчества! А то обижусь!"), при виде которой даже смешно и неловко было за свои болячки... Обременять прекрасную женщину такой ерундой...

Кстати, на ноги меня поставили быстро, даже фантастически быстро. В обычной больнице я бы с искореженной ногой пару месяцев провалялся... Или я и в самом деле слегка подвинулся после следственных процедур?

Бессмысленных, нелогичных... Все, что только можно, черные маски выжали из меня в самом начале, но деловито продолжали обработку, словно надеясь на какое-то глубочайшее откровение. А может, развлекались просто?

Интересно, способны ли здешние ребята так развлекаться? Вот тот же благоприобретенный друг Женя – мог бы он, укрывшись под черной маской, взять в руки бамбуковую палку? Макал бы в мутную, вонючую жижу, держа мою голову за волосы? Причем на руке – предусмотрительно надетая резиновая перчатка...

О чем это я? Здешний народ, конечно, небезгрешен – но нормальные ведь все люди! Эти черную маску не наденут. Хотя тоже "Струна". Под одну музыку балдеют...

А ведь слабая тень этих звуков коснулась уже и меня – в кабинете Кузьмича, когда пили коньяк. И еще странность – как это я не смог прочитать текст, под которым оставил подпись? Чтобы я, придирчивый и осторожный я, подписывал бумаги не читая? Да никогда! Но факт остается фактом – текст от меня попросту спрятался. Точно так же, как в Мраморном зале, лица членов Трибунала. Точно невидимую пленку повесили... Прозрачную – и в то же время искажающую...

Наверное, и этому есть объяснение. Пускай не лежащее на поверхности, пускай цепочка причин и следствий прячется во тьме, но ни к чему умножать сущности.

Вот и случай с телефоном при желании тоже тянет на магические заморочки, хотя, если вдуматься, все довольно рационально. А хорош бы я был, поверь в чудо... А может, зря не поверил?

...Август, теплый и сухой август, последний осколок разбившегося лета. Солнце, бесконечно сползающее к изрезанному зубьями крыш горизонту. Золотисто-оранжевое, точно очищенный, налитый соком апельсин. Чуть слышный лязг трамвая за окном, звуки чьего-то телевизора... Я, разомлевший от жаркого, полного беготни и суеты дня, лежу на диване, я опустошил упаковку мягкого пива "Хольстен", я погружен в новый роман Зарова. Родители блаженствуют на даче, я же отдыхаю и от них, и от осточертевшего сельского хозяйства.

Правда, через неделю мне выходить из отпуска, а значит, нужно наваять нечто вроде перспективного планирования, тематического планирования, обновить арсенал заданий на карточках... Это все действительно надо делать, но не сегодня, а завтра. Или послезавтра. А сегодня я погружаюсь в обманчивую, невинную и жестокую виртуальность, где люди меняются местами со своими электронными двойниками, где врут зеркала, а сделанные детским карандашом наброски говорят правду – слишком страшную, чтобы ее смогли и захотели понять. Правду, которая может многое – превращать изображение в оригинал, отменять физические законы и создавать красоту из пустоты. Одного она не может – защитить себя...