Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Виссарион Саянов

ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ

2. С ТОБОЙ

«Звезда», 1925, № 4.

I

 
 Над городом пели метели,
Горели костры на углу,
И песни рабочей артели
Летели в вечернюю мглу,
Как будто бы ветер союзный.
Доносится смех фабзайчат.
Над гарью и копотью кузниц
Заводские песни звучат.
Опять загудели моторы —
Не так ли и в те-то года
Вздымалася песня, которой
Уже не забыть никогда.
Он помнит: строгал спозаранку
Углы запричаленных барж,
Гремела тогда Варшавянка —
Рабочий испытанный марш.
Опять окликаются с ветром
Охрипшие глотки гудков,
Он помнит над первым Советом
Холодные тени штыков.
Он помнит знамена над Пресней,
Бастующих станций огни,
Опять захлебнулися песней
Его пролетевшие дни.
 

II

 
Птенцы, что ходили с Авроры,
Когда подымался прибой,
И приступом брали просторы —
Родимые братья с тобой.
Солдатам ли трех революций
Забудутся вспышки зари,
Пусть мускулы сталью нальются
И руки окрепнут твои.
Не зыркай о том, о хорошем,
И нам этот грохот знаком,
Парням с бескозыркою, с клешем
Иль с кимовским просто значком.
Не жизни потерянной кроха.
Походная песня горда.
Опять под тальянку, под грохот
Идут ветровые года.
 

III

 
Не ржавые песни Омира.
Сухие торцы мостовой.
Уже отгремело полмира
В горячке страды боевой.
Давно ли торопко метели
Сметали тропинки на льду,
И выстрелы бились и пели
Еще в двадцать первом году.
Пусть дрогнуло сердце невольно
И легкая дрожь на губе,
Но снова притуленный Смольный
Рванулся навстречу тебе.
Раскосы чуть-чуть и прищуры,
Не дрогнут слезою глаза,
О, первые дни диктатуры,
Приручена нынче гроза.
Ты бури запомнил раскаты,
Пусть грянет,
Тебе не впервой,
Но в сталелитейном пока ты
Бессменный ее часовой.
 

IV

 
Ах, шаркай, ах, шурхай ремнями,
Шарахайся выше, завод.
Уже истекая огнями,
Высокая стройка зовет.
В гуденье и ропот трансмиссий
И в шурханье маховика
Опять над машиной повисла
Шершавой ладонью рука.
Дымятся плавильные печи,
И тютелька в тютельку вдруг
Качаются сто человечьих
Смозоленных вдребезги рук.
Проворнее двигай руками,
Эгей, подкачаешь, грубо́й! —
И сердце твое с молотками
Опять запоет вперебой.
 

1925

3. ПЕРЕПРАВА НА КАМЕ

ФГ.

 
Эва, снег захрустел под подошвами,
И проносятся улицы в ряд.
Да не те ли мне песни про прошлое,
Про давнишнее мне говорят.
А и жизнь была не по нраву,
Ой, недаром стоит вдалеке
При на правой руке переправа,
Переправа на правой руке.
Там желтеет песок, побережье,
Красный камень на Каме, и илот,
И заря вечеровая брезжит,
И пастух свои песни поет.
Ах, пути за пустым полустанком,
Ах, дороги, что сносят на слом.
До зари надрываться тальянкам
За глухим, за медвежьим селом.
Ой, гульба ребятишкам вихрастым,
Да и мне не пора на покой.
И стишкам, тараторившим часто,
Да в присядку любою строкой.
Любо-любо по пыльным дорогам
Вдруг прошедшее видеть из мглы.
Часовых уже нет по острогам,
Не звенят по кустам кандалы.
Ах, пути за пустым полустанком,
Ах, дороги, что сносят на слом.
До зари надрываться тальянкам
За глухим, за медвежьим селом.
 

1925

4

«Ленинград», 1925, № 27. Перед строфой 1.

 
О, беспокойствие весеннее
В веселой суматохе дней.
Опять поют стихотворения
О жизни радостной твоей.
 
 
И вот увереннее поступь,
Дыханье станет горячей.
Огни у Выборгского моста
В тумане северных ночей.
 

5

«Красная новь», 1925, № 10 Перед гл. 1.

 
Землю штыком,
И пропеллером облако.
Петь и греметь литью.
Дни проходили
Локоть об локоть,
Как пехотинцы в строю.
Был я тогда —
Напористым парнем:
Френч,
            галифе,
                            на груди звезда.
Вслед за штабом Пятой армии
Пробегали агитпоезда.
Вшивые толпы, рты посинели,
Голос трубы грубей,
Но под полою грязной шинели
Сердце о ребра бей!
 

Гл. 2, вместо строфы 4.

 
Не шлындает буря,
Визжат буфера,
Ревут тендера, беспокоясь:
– Отряду на отдых!
Петрову пора
Покинуть с ребятами поезд.
 

Гл. 3, вместо 1–16.

 
Летели вагоны,
Свистели колеса,
Чернела ночь на пути.
Была такой же темноволосой,
Черноволосой почти.
 
 
Руку в рукав,
И тоску за шкирку.
Мало ль еще дорог!
Время летит,
И ты видишь, ширь как
По́ит зарей восток.
 
 
За полустанком —
Метель бормочет.
Молча я ей подаю обрез.
Снова тропинки сырою ночью
За поворотами – наперерез.
Горькие губы теперь забудешь,
Голос в тревогу влит,
По плечу мне
И грудью к груди
Ветер степной стоит.
Два года проходят
Под рокот ветров —
В разведке,
                        в тылу,
                           в комендантском.
И голос ломается.
 
 
Стал он суров
Под Пермью
И под Соликамском.
 

Гл. 4, вместо 17–26.

 
Старик,
Проходивший с мальчишкой за мной,
Примявший раздвинутый тальник,
Опять пробирался дорогой одной,
Тропинкой крутой и недальней.
 

6

«Юный пролетарий», 1926, № 11.

 
Не говор московских просвирен,
Но всё же старайся сберечь,
Как песню, как гром в Армавире,
Обычную русскую речь.
Ее не захватишь в уставы:
Звенит, колобродит, поет.
Браток из-за Нарвской заставы
Таежной шпаны не поймет.
Где гнут большаками проселки,
Где липы и шорохи трав,
Иначе поют комсомолки,
Чем девочки наших застав.
Ты рано меня приласкала,
Но крепче слова отторочь
Над каторжным ветром Байкала,
В сырую балтийскую ночь.
Не говор московских просвирен,
Но всё же старайся сберечь,
Как песню, как гром в Армавире,
Обычную русскую речь.
 

1925

7. ВЕЧЕР

«Юный пролетарий», 1926, № 11.

 
Снова шатаемся вместе,
Песни во мраке сыром,
Ветер из дальних предместий
Тихим поет ноябрем.
Путь в проходную контору,
Сумрак несносен и строг,
Сердце грустит по простору
Ближних и дальних дорог.
Теплые, теплые травы…
Кто торопливо поет
В сумерки Нарвской заставы,
В грохоте Нарвских ворот?
Ты ли, родное заречье,
Гаснешь в дыму и в пыли,
Или жилье человечье
Тянет меня издали?
Тянут простою заботой
Спевки, и слезы, и смех,
Каждый дружок большеротый,
Каждый измызганный цех.
Нынче припомнишь под вечер
Всё, что дарила гроза:
Или тепло человечье,
Или людские глаза.
 

1925

8

ФГ. После строфы 5.

 
Над взмыленной пеной
Последний полет,
И ветер в антеннах
До света поет.
 

Сб. 1937 Вместо 5–10.

 
В простор озаренный
Веленьем земли
Из гавани сонной
Идут корабли,
 
 
Привычным путем
С чугуном и рудой
 

После строфы 5.

 
Где белая пена,
Где чаек полет,
Там ветер в антеннах
До света зовет.
 

Сб. 1952 Вместо строф 4–5.

 
Их штурман упорный
Ведет в океан,
Сквозь зимние штормы,
Сквозь черный туман.
 
 
И волны седые
Окрасил закат…
Далеко Россия…
Далеко Кронштадт…
 
 
Над взмыленной пеной
Чаек полет…
А ветер в антеннах
До света поет…
 

11

«Звезда», 1926, № 5 Вместо строф 4–6.

 
Если снова снега конспираций,
Горьковатый обыденный плен,
Это буря спешит пробираться
Переулками Rue de Caulin.
 
 
Чтобы руки рванули винчестер
Над морями, над звонами трав,
Над смятеньем берлинских предместий
И в дыму орлеанских застав.
 

После строфы 7.

 
И путиловский парень, и пленник,
Изнуренный Кайеннской тюрьмой, —
Всё равно, это мой современник
И товарищ единственный мой.
 

13. НОРД

«Новый мир», 1927, № 6 Перед строфой 1.

 
Пусть в марте льды валандали,
Изнеможен и горд,
От берегов Гренландии
Идет в Архангельск норд.
 
 
Для тех, кто в баре тесненьком
Забыл заморский зов,
Идет он верным вестником
Ста тридцати ветров.
 
 
Он всё гудит просторами,
Срывая якоря,
Зовет в четыре стороны,
В далекие моря.
 
 
Ах, пропади ты пропадом!
Гундосят створы мглы,
Опять подходят с ропотом
Высокие валы.
 
 
Над горклыми просторами,
Почти на край земли,
Во все четыре стороны
Уходят корабли.
 

Вместо строфы 1.

 
Шатаясь,
                  топорщась,
                                  гремя вперебой,
Стоцветной ссыпался радугой,
Залетную вьюгу
                         выносит прибой
Над морем
                   и старою Ладогой!
 

КС. Вместо строфы 2.

 
И штурман
            норвежскую песню поет
Про горькую соль океанов,
Склоняясь над сетью широт и долгот,
Над россыпью меридианов.
 

14

«Резец», 1927, № 6. Вместо 5–18.

 
Этот латаный, этот зеленый,
Столько суток шуршавший в траве,
Он качается, ошеломленный,
На веселой твоей голове.
 
 
И на что ему звонкая слава:
В нетерпенье, в разгон, в полутьму,
Всё равно, Таганрог и Варшава,
Перестрелка в лесу, переправа
Не припомнятся больше ему.
 
 
Ты придешь, и обронишь на стуле,
Среди кепок, фуражек, папах,
И засвищут шляхетские пули,
Застрекочет пропыленный шлях.
 
 
Зашатается тропка лесная:
Из-за сумерек, из забытья,
На зеленые волны Дуная
Выбирается лодка твоя.
 
 
Вдруг качнулся, и шлем выпадает,
Только руки на крючья легли,
Низкий берег во мгле пропадает
До далекой венгерской земли.
 
 
Шлем колышется твой на просторе,
Он пройдет все дороги сполна,
Унесет его в Черное море
Через несколько суток волна.
 
 
Но под грохот, под стукот, под пули,
С сумасшедшей такой высоты,
Сразу крепкие руки рванули,
И за шлемом бросаешься ты.
 
 
Шлем нашел ты и выплыл; я знаю,
Сколько суток шуршала трава,
Как ходила потом по Дунаю
Аж до Черного моря волна.
 

Вместо строф 6–13.

 
А того и никто не приметил,
И такое совсем невдомек,
Что не снес юго-западный ветер
Перержавленный медный значок.
 
 
Что значком этим землю опутав,
Под смятенье дружебных судеб,
Доставляли с московских маршрутов
Алюминий, и волю, и хлеб.
 
 
Этот латаный, этот зеленый,
Столько суток шуршавший в траве,
Он качается, ошеломленный,
На веселой твоей голове.
 

15

«Октябрь», 1927, № 7 После строфы 1 и в заключительной строфе.

 
Гай да гай, отрада —
Жить да помереть!
Только песню надо
Легким горлом спеть.
 

Сб. «Кадры», Л., 1928 После строфы 13.

 
Гай да какие во мраке
Легкие тропы легли,
Снова поют гайдамаки
Песни литовской земли.
 
 
За Тихорежицким валом
Тихо гундосят слепцы.
Песню ведут запевалы,
Будто коня под уздцы.
 
 
Небу аж самому жарко, —
К страху слепцов и корчмарш,
Низкие крыши фольварка
Рубит буденновский марш.
 

Сб. 1937 Вместо строф 4–14.

 
Вдруг тропа пропала.
Черный лес горит.
Старый запевала
Так мне говорит:
 
 
«Я гляжу, как в сонник,
В дальние кусты, —
Зацветает донник —
Желтые цветы.
 
 
Значит, вновь дорога
Длинной колеей
Побежит отлого
По степи родной.
 
 
Злых ночей отрада.
Будет месяц мреть,
Только песню надо
Легким горлом спеть».
 
 
Он сказал, и снова
Машет тяжело
Коршуна степного
Круглое крыло.
 
 
А там, за желтым склоном,
Понтонный мост тонул,
Вел песню о Буденном
Веселый караул.
 
 
Она ходила с нами
На самый край земли,
Как дорогое знамя
Ее полки несли.
 

16

КС.

 
Около города, около
Сбитых окрест облаков
Медь вычеканивал колокол,
Сколько дорогами цокало
Конных и пеших полков.
 
 
Тихие всплески на доньях
Вспомнить, пожалуй, невмочь,
Сабли в тяжелых ладонях,
Синей попоной на конях
Хвастала рыжая ночь.
 
 
Дален, бесследен и темен,
Галькой ссыпается шлях,
Пар от казачьих папах
Потом и гарью пропах.
 
 
Гай да какие во мраке
Легкие тропы легли, —
Снова поют гайдамаки
Песни литовской земли.
 
 
За Тихорежицким валом
Тихо гундосят слепцы.
Песню ведут запевалы,
Будто коня под уздцы.
 
 
Небу аж самому жарко,
К страху слепцов и корчмарш,
Низкие крыши фольварка
Рубит буденновский марш.
 
 
Верны раскачке шершавой,
Властной и теплой руки,
Снова пройдут под Варшавой
С легкой, как облако, славой
Смутные эти полки.
 

1926

18

«Резец», 1927, № 35. Вместо строф 2–5.

 
Эти годы отмелькали.
Крепок бубен, ладен стук,
На далеком на Байкале
Сторожит тайгу Култук.
 

После строфы 6.

 
Дни проходят, нет отбою,
Крепок бубен, ладен стук,
И крадутся за тайгою
Сто тропинок на Култук.
 

19

«Октябрь», 1927, № 4. Вместо строф 1–2.

 
Слепое захолустье,
Ни шороха, ни пня.
Но странное предчувствие
Вдруг обняло меня.
 
 
Погони в звоне шумном
Гремят и ночь и день
Не только по загумнам
Далеких деревень.
 
 
В тумане, в полумраке
Крутые острова,
На дальнем буераке
Не скошена трава.
 

После строфы 6.

 
И льнет кустарник старый
Сквозь шорох, шум и гул,
Как в детстве за бутарой
Ко мне когда-то льнул.
 

Вместо строф 8–9.

 
Пока за каждым дубом,
Вгрызаясь в эту твердь,
Со мной о самом грубом
Сумерничает смерть.
 
 
Ребята стали наспех, —
Иль жизнь не дорога —
На подступах, на насыпях
Обстреливать врага.
 

КС После строфы 9.

 
И ветер пропадает,
Туманы на логу,
И легкий сумрак тает
На дальнем берегу.
 

Вместо строфы 11.

 
Прости, веселый парень,
За всё благодарю,
Я твой зеленый скварень
Другому подарю.
 

Вместо строф 15–17.

 
– Ты спи, ты спи без страха,—
Гремит оркестра медь,—
Сгниет твоя папаха,
А песня будет петь.
 
 
И ночь свои ветрила
Теряет по пути
И над моей могилой
Поет: – Прости, прости.
 
 
Слепое захолустье,
Ни шороха, ни пня,
Но странное предчувствие
Вдруг обняло меня.
 

20

«Молодая гвардия», 1927, № 7 Вместо 1–4.

 
Пора! Над рябью старой
Сгибаются борты,
Крадутся тротуары,
Колеблются мосты!
 

21. ПОБЕГ ШАХТЕРА ГУРИЯ ПОД КЛИНЦАМИ

КС.

1

 
Сумрак бродит,
Гладь да тишь.
Банду водит..
Батько Кныш.
 
 
Если батько
Очень хмур,
Водит банда
Сто бандур.
 
 
Бондит банда,
Что найдет,
Старый батько
Всё возьмет.
 
 
И деревню и село
До заваленок снесло.
 
 
Крыша – сбита крыша
Бандой батька Кныша.
 
 
По Тверской-Ямской
Да по Яузе
В духоте такой
Грохнул маузер,
 
 
Хоть он метил в тень,
Пали пули в пень.
Только шашек сверк,
Только руки вверх.
 
 
Синий дол спален,
Шел краском в полон.
 

2

 
Что ты, малый,
Очень хмур?
Слышен шалый
Гром бандур.
 
 
На бандуре
Грохот рос.
 
 
Вышел Гурий
На допрос.
 
 
Чуть привставши
От стремян,
Гыркнул старший,
Атаман.
 
 
Снова дурий
Разговор:
– Ты ли, Гурий,
Был шахтер?
 
 
Ты ли, Гурий,
На Махно
С красной бурей
Вел звено?
 
 
Гурий смотрит
На Клинцы:
Стали по три,
Стервецы.
 
 
Вьюркнул зяблик,
Стынет гать,
 
 
Старых фабрик
Не видать.
 
 
С перцем,
С герцем,
С перьерьерьцем,
Распалился батько сердцем.
 
 
Дал он сердцу
Скорый ход:
– На курьерские,
В расход!
 

3

 
Над шагами быстрыми
Почему вдруг выстрелы
Грянули во рву?
Конвоир шатается,
За плечо хватается,
Падает в траву.
 
 
Гурий видит: за отарой
Заплутался мерин старый.
 
 
Бескозырку Скинул вдруг,
Мерин фыркнул
В полный дух.
 
 
Покатунчики,
Побегунчики!
 
 
Неспроста
Был хмур —
В три креста
Аллюр.
 
 
Ступь на переступь
Через Нересту,
 
 
А по тропке узкой —
Мелкой перетруской.
Хоть болота, тина хоть,
Ну-ка, выкинь иноходь!
 
 
Криком, стуком,
Гир-гар-гэр!
Ну-ка, ну-ка.
Дай карьер!
 
 
По пути,
Без пересадки,
Ты лети
Во все лопатки.
 
 
Пусть погоне
Не впервой —
Стали кони,
Стал конвой.
 

4

 
Гоп – за тропы
Не пройти.
Гопай, гопай
По пути!
 
 
Был зашлепой,
Свел концы.
Топай, топай
На Клинцы.
 
 
Через пряжку,
Через рожь,
Нараспашку
Ты бредешь!
 
 
Песня шла
Из-за кустов.
Проняла
До потрохов.
 
 
– Я ли, Гурий,
На Махно
С красной бурей
Вел звено,
 
 
Как со скрипом
Шел гараж
В Новозыбков
На Сураж.
 
 
Береза, што ли,
Дуб ли как
Замнут твои следы,
Республика,
Республика,
Веселые лады!
 

1927

22

«Новый мир», 1927, № 4 Вместо строфы 27.

 
В той комнате,
                   где «Варшавянка» сама
Над карточной бурей
                                     сходила с ума.
 

Сб. 1937 После строфы 26.

 
Жалеть проходимца
Такого нелепо.
Мы судьями будем
Над накипью нэпа.
 

24

«Октябрь»,1927, № 9. После строфы 4.

 
Простые подручные смерти
У края Ойратской земли,
Большие дороги на Нерчинск
По этому тракту легли.
 
 
Обыденно наше знакомство:
Немного дорожной тоски,
Багажная полка, звонки,
И первые сутки от Омска
 
 
Проходят уже с половины
Пробитого наискось дня,
Как песня Сарматской равнины,
Калмыцкою старью звеня.
 

25

«Красная панорама», 1928, № 13. После строфы 3.

 
От труб и от фабрик,
От угольных шахт
Другой получает
Природа ландшафт.
 
 
В средине столетья
Повырубят лес,
И в шахтах
Подымутся штреки,
На стыке
Проложенных к северу рельс
Качнутся сибирские реки.
 
 
Сейчас по-особому
Берег берет…
Немыслимой мучаясь жаждой,
Я память о каждой
Годами берег
И пел
И валандался с каждой.
 
 
Я помню:
За россыпью сотен дорог
Большие и дружные реки,
Что быстро бросали
Порог на порог,
Как некогда
В каменном веке,
Как песня,
Срываясь с увалов и гор,
Как ливень,
Рванувшийся косо,
Почти что от озера Терио-Нор
До самого нижнего плеса.
Как Лермонтов некогда,
Слушая спор
Казбека и старого Шата,
Я вижу тоннели
В расщелинах гор,
Шатающих земли с заката.
 
 
Мы ходим по палубе с песней.
Борты ж,
Как птицы,
Скользят стороною,
И черную пену
Качает Иртыш,
Торопится к морю со мною.
 

27

«Октябрь», 1928, № 2 После 10.

 
Как в дантовский неумолимый ад,
В последний раз я посмотрел назад.
 
 
Как лес, редела ночь, как липовая роща,
Шел от земли солоноватый дым,
И никогда еще мир не был проще,
Еще таким он не был молодым,
Как в эту ночь, что, быстро нарастая,
Меня вела задворками Алтая.
 
 
Тут вспомнил я, что, лирик по призванью,
Стихом проститься должен я с горой,
И наспех свел всю песню партизанью
В превыспренний необходимый строй.
 
 
«Прощай, страна высокая,
Мой синий край, прости,
В степях шуршат осокою
На Славгород пути.
 
 
Нет, не ржавеет маузер,
Не клонится рука,
По вечерам на Яузе
Девчонка ждет дружка».
 
 
Но горы толпились, теснились в росе,
Ни слова, ни склада, ни лыка,
Вставал над Алтаем промозглый рассвет
До синих ворот Кендерлыка.
 

28

Сб. 1937. Вместо строфы 1.

 
Падал снег (дальний путь по примете).
Рассказать это сразу нельзя,
Как в безвестном лесу на рассвете
Фронтовые прощались друзья.
 
 
Там, где старые сосны стояли,
Падал снег на крутые холмы, —
Мы папахи тяжелые сняли,
И разъехались медленно мы.
 

Вместо строфы 6.

 
Что весеннего сумрака краше?
Только помни, как в первом бою
Шли в разведку товарищи наши
И стоял комиссар на краю.
 

29

КС Вместо 7–20.

 
Я пальцы ломаю, я скрипку беру
И вот затеваю другую игру.
 
 
И звоны другие выходят дрожа,
Попутчики бури, клинки мятежа, —
 
 
Не в меру взволнован, не в меру ретив,
Марсельского марша громоздкий мотив.
 
 
И вот уж дороги бегут и спешат,
Тропинки крадутся, гремят, шебуршат.
 
 
И, дрогнув, сорвался последний шлагбаум.
– Ораниенбаум, Ораниенбаум!
 
 
Маркизова лужа и краковский дым,
И я становлюся совсем молодым.
 
 
Балтийского флота поют штурмана,
Что жжет, обжимает и дарит весна.
 
 
И в два перехода я вновь узнаю
Такую простую свою колею.
 
 
И звоны другие выходят дрожа,
Попутчики бури, клинки мятежа, —
 
 
Не в меру взволнован, не в меру ретив,
Марсельского марша громоздкий мотив.
 
 
Мальчишка смеется, мальчишка поет,
Но старую скрипку назад не берет.
 

30

КС После строфы 1.

 
Если будни гремят Карманьолой,
Если ветер уходит на юг,
Даже губы девчонки веселой
Непонятные песни поют.
 

После строфы 3.

 
Среди низкого моря и мрака
Не гремит, спотыкаясь, джазбанд,
Только вспыхнут огни Скаггерака,
Легкой тенью пройдет Гельголанд.
 

Вместо строфы 5.

 
А в смятенья глухих переулков
Ночь разводит мосты, и опять
Там, где стынут дороги на Пулков,
Паренька дожидается мать.
 

31

«Звезда», 1928. № 1.

 
От сумерек мира в немыслимом сходстве,
Сменяя обличье наречий и карт,
Не тенью на стены бросается отсвет
Булонского леса, Монмартра, мансард.
 
 
Нет! Живопись эта кружит, как в серсо, —
Квадратики, ромбы и кубы,
Пока прижимает к тебе Пикассо
Свои лиловатые губы,
 
 
Покуда синеет, покуда рассвет
На тысячу красок перебран,
Меняясь в наклейках и тая в росе
Над фабрикой «Хорто-дель-Эбро».
 
 
Вот сумерки века, искусства распад,
Немыслимый уговор братский,
Когда и палитры стучат невпопад,
И глохнут неверные краски.
 
 
Но всё же люблю я весь этот разор,
Размытые суриком тропы,
Где падает море от черных озер
На плоские крыши Европы.
 
 
Преддверие века, Марат и Конвент,
Сюда не доходят корнями,
И только спадает в узорной канве
Зеленый и синий орнамент,
 
 
Да плечи натурщиц, да розовый брод,
Да черного дерева контур,
В котором, как маятник, взад и вперед,
На ветке качается кондор.
 
 
Анютины глазки, к тюльпану тюльпан,
Петлицы драгунского смотра,
Но сразу врывается с песней толпа
В кромешный покой натюрморта.
 
 
От брамселей смятых, от низких бортов,
От мачт розоватого цвета,
Как песня, скользнувших с Марселя, с Бордо
За четверть часа до рассвета.
 
 
Что это? «Стремится душа в примитив»?
Бьют склянки, качается море,
И сразу спадает дикарский мотив,
Походная песня Маори.
 
 
Рубеж океанов. Гоген! Это ты,
Работа без срока, без пауз,
И легче, чем краска, врастает в холсты
Линейный стремительный пафос.
 
 
Но всё же от Лувра качается дым,
Горчит и мельчит непрестанно,
Хрипит перерезанным горлом твоим,
Пугает упорство Сезанна.
 
 
Искусство не медлит, а значит, оно
Для Франции слишком опасно,
И каждый из тех, кто свергает канон,
Не сын ей при жизни, а пасынок.
 
 
Я вышел шатаясь, и сразу насквозь
До края проняло гитарой.
На заячью шапку пахнуло Москвой,
Как своды Блаженного, старой.
 
 
Там падают струны, там глохнет бильярд,
Чадят папиросами «Ира»,
Притоны и церкви московских бояр,
Всё столпотворение мира.
 
 
Но сразу за этим развалом – закат
И песня про рыжего Джона,
И долго на город глядят свысока
Щербатые трубы Гужона.
 

1927

33

«Новый мир», 1928, № 10.

 
Привычка фамильярничать с героем,
Быть с ним на ты и свысока
Глядеть на жизнь его, на мелкие забавы,
На самую любовь героя к героине —
Уже давно вошла в литературу.
 
 
Конечно, нет рецептов, по которым
Смогли бы мы живописать героя,
Как нет, понятно, точных указаний
На все детали в нашем ремесле.
 
 
Но слышишь, как классической повадкой
Над паводком всех наших пресных рек,
Над полупресной бурей с Финского залива,
Над льдами в Северном Полярном море
Встает совсем особенный герой.
 
 
Когда в пятнадцатом столетья герцог Альба
Вошел с солдатами своими в Нидерланды,
В страну, где на горшке,
На пузыре свином,
На тонкой камышинке
Наигрывали роковые песни
Столетиям, идущим под уклон, —
Один из тех полков, которые жестокость
Неистового герцога узнали, восстал
И перешел к врагам, чтобы сражаться
Под знаменем мятежных Нидерланд.
 
 
Спешило поздней ночью донесенье
Полковнику восставшего полка:
«Полковник! Вы и каждый из вашего отряда,
Попавшийся мне в руки,
Повешен будет палачом отменным
На первом подвернувшемся столбе».
 
 
Полковник оглянулся:
Дорожные качалися столбы,
И от зеленых перекладин лип
Ложилась тень на узкую дорогу,
Но пар вставал от розовых подпалин
Замученных и пристальных коней,
А волонтер сидел на барабане,
Трактирщицу взыскательно обняв.
 
 
И написал тогда в ответ полковник:
«Я облегчаю ваш непроходимый труд,
Любой солдат из нашего полка отныне будет
Носить с собой веревку, гвозди к ней
И весь набор, потребный палачу
Для скорого свершенья приговора».
 
 
Полковник знал, что делал, – ни один солдат
Не сдался в плен живым, а большинство
Оставшихся в строю – после конца войны
Носили на плече, как знак кромешной славы,
С веревкой крепкою два ржавые гвоздя.
 
 
Должно быть, такова всегда судьба героев:
Узнав лицо беды, лицом к лицу
Смотреть на смерть и солнце,
Не отводя глаза
От черного слепительного света.
 
 
И мой герой – не малохольный мальчик,
Не меланхолик с тростью и плащом,
Не продувной гуляка, о котором
Кругом дурная песенка бежит.
 
 
Нет, человек обыденных примет,
Невзрачного геройства,
Не ради славы и жизнь саму приемлющий
И смерть,
Но делающий подвиг потому,
Что иначе он поступить не может, —
Единственный понятный мне герой.
 
 
Он за станком в тяжелой индустрии,
Он за кайлой на горных приисках,
Он плуг ведет по всем полям Союза,
Он – кочегар, он – летчик, он проходит
Сквозь жаркие теснины океана,
Сквозь духоту всех четырех стихий.
Но мы пока в глуши
Блуждаем между четырех деревьев
И неумело создаем героев.
Они у нас приглажены Наведен
На них известный лоск Они решают
Вопросы пола, влюбляются, страдают
На фоне модной, несомненно, темы.
И пафос весь уходит на любовь.
 
 
И вот живет писчебумажный мир:
Героя в чернильный ад ввергают за грехи
И в картонажный рай за доблести возводят.
 
 
Слепая ночь восходит над Европой,
Заря шумит над нашею страной.
Уже идет герой в литературу прозы,
Сквозь дым и гарь, сквозь корректуры,
Как через весь громоздкий этот мир.
 

1927