Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Виссарион Саянов

 
Год двенадцатый… Месяц июнь… Неспокойны
Эти дни – перемены и смут времена…
Финский, южный поход – это малые войны,
А теперь наступает большая война.
 
 
Враг вступает в Россию. Большим полукругом
Наступая, выходят его корпуса.
Растянулась меж Вислою, Неманом, Бугом
Арьергардных тяжелых боев полоса.
 
 
Враг упорно идет к нашей грозной преграде,
И по селам старинным набатов трезвон…
Помню слово Давыдова об Илиаде
В эти грозные дни наступающих войн.
 
 
«Честь и слава от веку – солдатская жатва».
Над полями сражений в родной стороне
Да свершится Суворову данная клятва
Ныне в грозной, решающей судьбы войне…
 
 
И воспитанных им – от седых генералов
До седых трубачей – в этот час роковой,
Как в былые года, снова битва скликала,
И они откликались на голос родной.
 
 
Кульнев был в арьергарде, с прославленной частью,
Прикрывавшей пути к Петербургу, на Псков…
Он грядущей России отстаивал счастье
В непрерывном труде арьергардных боев.
 
 
«Я с полком тут один. Бой тяжел арьергардный,
До последнего драться, чтоб дать отойти
Главным силам.
                            Ведь близок тот полдень отрадный,
Когда кончим отход, перережем пути
И сначала набегом, наездом и поиском
Будем мучить врага,
                                  после – выйдем вперед,
И появится мститель пред вражеским войском —
Защищающий родину русский народ».
 
 
…В этот день за Клястицею вражьи мортиры
Били с часа того, как всходила заря.
На гнедых жеребцах пронеслись кирасиры,
По болоту французские шли егеря.
 
 
Тяжело отходить, и с коня он слезает…
Повод дал Ерофееву… Тихо идет…
Кто поверит, что Кульнев теперь отступает?
Но получен приказ – неизбежен отход…
 
 
Тихо шел по дороге, насупленный, сгорбясь…
«Что же, прямо сказать, ведь не всё решено.
Еще выйду с полком я на вражеский корпус
И сомну в грозной рубке войска Удино…»
 
 
Бомба падает рядом… «Быстрей разрывайся,—
Он сказал, отходя с Ерофеевым. – Вот
Видишь, старый фланкер, потрудней Оровайса
Это дело – ну, прямо без устали жмет…»
 
 
Он, прищурясь, смотрел… О, родная картина:
Волчья ягода в мшанике топком растет,
Впереди, за обрывом, по скату плотина,
Низкорослая жимолость возле болот…
 
 
За широким оврагом бегут перелески.
Небогатый лесок. Белым спинам берез
Будто зябко сейчас в ослепительном блеске,
В ярких вспышках июльских мучительных гроз…
 
 
Разорвалось ядро… Яркий блеск над завалом…
Черный дым над травой – и мгновенный разрыв.
Ерофеев рванулся тогда к генералу,
Чтоб спасти его, собственным телом прикрыв…
 
 
Опоздал… Взрыв… Что это? Оторваны ноги…
Истекающий кровью, в примятой пыли
Он обрубком сегодня лежит на дороге,
Ставший издавна гордостью русской земли.
 
 
И лежит на спине он, беспомощный, строгий,
Истекающий кровью…
                                    О, кто перечтет
В этот день все его боевые дороги
От финляндских снегов до балканских высот…
 
 
Молча сняв кивера, пред своим генералом
Все стояли в слезах.
                             Он лежал недвижим.
Вдруг открыл он глаза.
                                     Странно, был не усталым
Их стремительный блеск, а совсем молодым.
 
 
И лежит он в короткой походной шинели,
В доломане простом…
                                Из-за туч с высоты
Солнце вышло на миг.
                                 Луч скользнул.
                                                      Заблестели
На широкой груди ордена и кресты.
Получил их в сраженьях за риск, за отвагу,
И за каждый он кровью по капле платил.
Этот вот
                  дал Суворов когда-то
                                                           за Прагу,
Этот – с финской войны,
                                   тот – в бою получил…
 
 
«Дети, я умираю…»
                                 Все плачут угрюмо…
«Ни клочка не отдайте родимой земли…
Снять прошу ордена, чтобы враг не подумал,
Что убит генерал…
                            если б тело нашли…»
 
 
Вздох последний…
                            И смерть…
                                      Подошел Ерофеев,
Снял кресты, ордена…
                                  Положил на глаза
Стертых два пятака…
                           Пахло дымом, шалфеем…
Мелкий дождь моросил…
                                         Грохотала гроза…
 
 
И казалось, на миг распахнулись просторы.
И обратно, под яростным свистом свинца,
Поскакали тогда казаки и фланкеры —
В арьергардном бою отомстить за отца.
 
 
О, беспамятство рубки! Сверкая клинками,
Звонко тенькая пиками, рваться вперед
И стремительной лавой скакать пред врагами,
По оврагам, по мшанику ближних болот.
 
 
Ерофеев хранил вечный сон генерала…
Тело Кульнева было накрыто плащом…
Первый раз не в бою они оба… Настало
Время нам горевать, вспоминая о нем.
 
 
«Что же, смерти такой разве ты прекословишь?
Сам я стар, где-нибудь да подстрелят в бою.
Без тебя разве жизнь будет, Яков Петрович?
Только тело б отвезть мне в деревню твою…»
 
 
Не смешав своего боевого порядка,
Кони мчались назад, чуть касаясь земли.
Смолкли выстрелы. Стихла кровавая схватка.
Возвращались гусары и песню вели;
 
 
             «Молодца мы потеряли,
             Кульнева злодей убил,
             Да зато и отчесали —
             Дорого ты заплатил.
             Сколько тысяч меж рядами
             Ты своими не дочтешь,
             Сколько саблями, штыками
             На плечах ты ран несешь».
 
 
В грозный год его смерти, в заветную зиму,
Отходили враги вдоль пылающих рощ,
И опять довелось бивуачному дыму
Над Клястицею стлаться в ненастную ночь,
 
 
И припомнили здесь все дороги героя
Офицеры московских и тульских полков —
От кровавых трудов арьергардного боя
До заветной поры авангардных боев.
 
 
На рассвете послали дозор по верховью,
Напоили коней и на запад ушли,
Честь отдавши ему, оросившему кровью
Эти топкие мшаники русской земли.
 
 
…Много лет пронеслось, но сейчас, если едешь
В летний пасмурный день из далеких краев
По дороге, ведущей из Полоцка в Себеж,
Ты увидишь места этих грозных боев.
 
 
И услышишь тогда, как над зреющей рожью,
На широких полях снова песня звучит,
И поклонишься низко тому раздорожью,
Где в бою арьергардном был Кульнев убит.
 

Июнь 1941

232. БЕЛОВЕЖСКАЯ ПОВЕСТЬ

1

 
В поздний вечер в пуще брезжил
Отблеск чистый, небывалый…
В день осенний в Беловежье
Цвет небес зелено-алый.
 
 
Грозный год тридцать девятый
Шел с военными громами,
Орудийные раскаты
Не смолкали над лесами.
 
 
Даль холодная закрыта
Вся завесой огневою.
Загремели вдруг копыта
За опушкою лесною.
 
 
Торопился первый конник,
Мчался тропкою заречной,
Был в фуражке он зеленой
Со звездой пятиконечной.
 
 
Мчался он тропой лесною
Мимо сумрачного яра,
Весь покрытый желтизною
Азиатского загара.
 
 
Ехал полем и лощиной,
То – оврагом, то – пригорком,
Политрук Еманжелинов,
Дали меря взглядом зорким.
 
 
Вместе с ним – поляк усатый,
В тех лесах давнишний странник,
Знаменитый провожатый,
По прозванью Кшинский Янек.
 
 
Трубный зов большой тревоги
В дальний путь зовет сурово…
Янек Кшинский по дороге
О былом напомнил снова.
 
 
Мчался он тропой лесною,
Натянувши повод туго,
Беловежской стороною,
Заповедною округой.
 
 
Он рассказывал преданья
О годах давно минувших,
Как, бывало, гулкой ранью
Ржали кони на конюшнях,
 
 
Про охоты, про облавы,
Как трясиной шла дорога,
Как гудели переправы
Звоном буйвольего рога.
 
 
Хороши такие речи,
Да не время им, пожалуй;
Как настанет в пуще вечер,
Всюду отблеск небывалый.
 
 
Где ни едешь – лесом хвойным
Иль кустарником ползущим,—
Всюду, всюду неспокойно
В поздний час в старинной пуще.
 
 
Кто в лесах сейчас таится?
Кто стреляет по проезжим?
Кто с вечернею зарницей
Затаился в Беловежье?
 

2

 
Перекопана поляна…
Нужно здесь поехать шагом…
И тогда-то к ним нежданно
Вышел зубр из-за оврага.
 
 
Как осколок ледниковых
Древних дней с их тишиною,
По полянам васильковым
Проходил он к водопою.
 
 
Он прошел, такой огромный,
И горбатый и мохнатый,
С шерстью грязно-буро-темной
И отменно бородатый.
 
 
Зубр ушел, на конопляник
Поглядев в ненастный вечер;
Улыбнулся Кшинский Янек
И сказал, расправив плечи:
 
 
«То в годах далеких было…
Трубы пели на откосе…
Русский молодец Данила
Полюбился польке Зосе.
 
 
Как играться ихней свадьбе —
Над лесами горе встало:
Ходит рыцарь по усадьбе,
Ест наш хлеб и наше сало.
 
 
Убивает, грабит, топчет,
Стала пуща полем ратным,
Пробивает мертвым очи
Он копьем своим булатным.
 
 
Дым пожаров стерегущий…
Злого пламени завеса…
Звон мечей не молкнет в пуще —
Гонят рыцарей из леса.
 
 
И ушли исчадья ада,
Бросив Брявки побережья,
Но с собой угнали стадо
Из лесного Беловежья.
 
 
Не коров, а зубров взяли,
Ранней утренней порою
Всех из чащи их собрали
И погнали пред собою…
 
 
Заплетая ленты в косы,
Зося так заговорила:
 
 
„Стали снегом в пуще росы…
Я скажу тебе, Данила:
Есть примета, дедов память, —
Станут рощи нелюдимы,
Снег вовек не будет таять,
Будут здесь вовеки зимы,
Если зубры на раздолье
Не вернутся вольным стадом,
Пригибая рогом колья
По разобранным оградам“.
 
 
Намела зима сугробы,
Летом снег окутал ели,
На зеленые чащобы
Пали белые метели.
 
 
И сказал тогда Данила:
 
 
„Я у рыцарей всё стадо
Отобью, а то немило
Здесь нам жить, моя отрада“.
 
 
Он ее целует в губы,
Мчится в лес по тропке белой.
Не трубили в полночь трубы,
Лес гудел оледенелый.
 
 
Зося три ждала недели,
Глаз зеленых не сомкнула…
 
 
День пришел: сквозь гул метели
Тень знакомая мелькнула.
 
 
Сразу рев раздался трубный,
Словно горе позабыто,
И бегут по лесу зубры,
Бьют о гулкий лед копыта.
 
 
И весна за ними мчится
Из далекого простора,
Солнце яркое глядится
В заповедные озера.
 
 
В ту же полночь снег растаял,
Лед взломался на прибрежье,
И гусей крикливых стая
Потянулась в Беловежье.
 
 
И живет доныне в пуще
Сказ о Зосе и Даниле,
Зубр есть в чаще, стерегущий
Васильки на их могиле.
 
 
Те цветы вовек не вянут,
Смотрят синими глазами;
Если ж парни прыгать станут
В ночь Купалы над кострами,
 
 
Покраснеют, словно маки,
Васильки и разгорятся;
На пустынном буераке
К Брявке стадом зубры мчатся.
 
 
Это память о Даниле
И о Зосе, и о счастье,
О напеве древних былей
Снова празднуется в чаще».
 

3

 
Политрук промолвил: «Мудро
Рассказал ты мне про это.
Не такого, может, зубра
Повстречаем до рассвета.
 
 
Видно, в пуще ходит кто-то;
Значит, встретится он с нами;
Видишь, там, за поворотом,
Дым клубится над кострами?
 
 
Слышишь выстрел отдаленный,
Гулким эхом повторенный
Над глухою стороною?
Слышишь, где-то рядом конный
Скачет просекой лесною?»
 
 
Пламя видно за оврагом.
Полонил туман лощины.
Осторожно едут шагом
Кшинский и Еманжелинов.
 
 
И густеет ночь глухая…
Кто-то ходит по поляне…
Пламя ярче полыхает.
Голоса слышны в тумане.
 
 
И густеет ночь глухая…
Кто же здесь костры разводит?
Пламя ярче полыхает…
Кто же тут ночами бродит?
 

4

 
Вот, укрыв коней за речкой,
Политрук увидел рядом
Дом разрушенный, крылечко,
Трех мужчин за палисадом.
 
 
Из-за старой мшистой ели,
В рост огромный, исполинский,
Долго пристально смотрели
Политрук и Янек Кшинский.
 
 
Двор большой в буграх неровных…
У высокого барьера
Здесь сидят рядком на бревнах
Два высоких офицера.
 
 
Говорят они негромко,
У панов в руках две чарки,
Разгорается в потемках
Голубое пламя ярко.
 
 
Пан полковник очень толстый
С тощим паном капитаном
Говорят, что-де не просто
Повстречались со смутьяном.
 
 
Всё-де быть могло бы горше,
Взор-де их не затуманен…
 
 
Перед ними, весь продрогший,
Босиком стоит крестьянин.
 
 
Руки скручены жгутами,
И в крови его рубаха;
Он стоит перед панами,
Смотрит им в глаза без страха.
 
 
Капитан ногами топнул,
Оба пана закричали,
Дескать, будут и у хлопа
И заботы и печали…
 
 
Отвечает им крестьянин:
 
 
«Лживо, пан, словечко это!
Может, вашей пулей ранен,
И умру я до рассвета,
Только знаю, что землица
К нам пришла с большевиками.
Не придется ввек томиться
Здесь за панскими межами».
 
 
«Ах ты, хлоп!» – паны вскричали,
В сердце целясь из наганов.
Только что же? Задрожали
Руки пана капитана.
 
 
И разжались… Выстрел грянул
Из-за ели исполинской…
И бежит навстречу пану
Переводчик Янек Кшинский.
 
 
«Я хочу узнать подробно,
Пан полковник, как случилось,
Что бежали вы из Гродно?
Расскажите, ваша милость…»
 

5

 
Ночь гордится звездным блеском.
Под копытами – терновник.
Трое едут перелеском.
Зло шагает пан полковник.
 
 
Пан идет тропинкой зыбкой
За прудом у водопоя.
Едет хлоп вперед с улыбкой,
Смотрит в небо огневое.
 
 
Позабыл он о печали,
Не томится сердцем больше.
Знает он: за мглистой далью
Встанет утро новой Польши.
 
 
От лощины до лощины
Под осенним листопадом
Едет с ним Еманжелинов,
Кшинский Янек едет рядом.
 
 
Достопамятные годы
В сердце вписаны навеки.
Переправы, переходы,
Пущи, топи, горы, реки…
 
 
Много муки́, много горя
Испытать придется людям,
Но встают над миром зори:
Светлый день встречать мы будем.
 

6

 
Много былей рассказали
Мне в недавнюю годину.
Вместе с Кшинским мы скакали
От лощины до лощины
 
 
По тропе, где прежде зубры
Мчались ночью к водопою,
По тропе крутой и трудной,
Беловежской стороною.
 
 
И гроза гремела люто
Средь широкого простора,
И дождем прибита рута,
И туманятся озера.
 
 
И вставали предо мною,
Побеждая расстоянья,
С беловежской стариною
Заповедные сказанья.
 
 
В старой пуще в хмурый вечер
Жгли костры сторожевые,
Ширь и сладость польской речи
Я узнал тогда впервые.
 
 
Сколько мне ни жить на свете,
Но до смертного порога
Будут тешить песни эти
Звоном буйвольего рога.
 
 
Слышал я их лепетанье
В тихом плеске речи братской,
Пили песен тех дыханье
И Мицкевич и Словацкий.
 
 
Пил и я у побережий
В грозный год тридцать девятый…
 
 
Дальше ж в путь по Белой Веже,
Мой усердный провожатый!
 

1939–1943

233. ОРЕШЕК
Невская повесть

1

 
Над снеговой тоской равнинной,
Над глыбами застывших льдов
Стояла крепость, как былинный
Рассказ о доблести веков.
 
 
Она давно звалась Орешек…
Издалека тянулся к ней
Вдоль вмерзших в лед высоких вешек
Свет разноцветных фонарей.
 
 
Теперь разбиты бастионы,
Огнем войны опалены,
И только снег, да лед зеленый,
Да камень, взрывом опаленный,
В проломах крепостной стены.
 
 
Она стояла как преграда
И как редут передовой,
Как страж полночный Ленинграда
Плыла в туманах над Невой.
 
 
И всюду в крепости – в руинах,
В следах разрывов на стене,
В обломках башенок старинных —
Повествованье о войне.
 
 
О тех, кто ждал, о тех, кто верил,
Кто жил на нашем берегу,
Кто в дни сражения измерил
Пути, ведущие к врагу,
 
 
Есть быль, – мне рассказал товарищ
Ту быль, когда мы шли во мгле
Среди снегов, костров, пожарищ
По отвоеванной земле.
 
 
Его рассказ не приукрасив,
Стихом я честно передам,
Как шел Григорий Афанасьев
В разведку по гудящим льдам,
 
 
О подвиге его, о силе,
Об узких лыжнях на снегах,
О зорях утренних России
Я расскажу в своих стихах.
 
 
Гудят чугунные ограды…
Мой друг в земле приневской спит…
Ведь каждый выстрел в дни блокады
С безмолвьем стен старинных слит…
 

2

 
Ольшаник мелкий да болота…
Четвертый день – дожди, дожди…
Патруль стоит у поворота…
 
 
«Стой! Кто идет?»
– «Свои!»
– «Пехота?»
– «Она, родная!»
– «Проходи!»
 
 
Шагала маршевая рота,
Шел пулеметчик впереди.
 
 
А небо мглится… Даль темна…
Уже дорога не видна…
Печальна эта сторона:
Ведь как широкая стена
Здесь дождевая пелена,
И плещет мутная волна
В песчаный, низкий берег правый…
 
 
На миг настала тишина
Над новой невской переправой…
И вдруг становится светло:
Туман над полем развело,
И показались вдалеке
Разбитых башен очертанья,
Из камня сложенные зданья,
Казалось, плыли по реке.
И там вился дымок разрыва,
Какой-то странно голубой…
 
 
Разбитая снарядом ива
Склонилась низко над Невой.
Ходил по склону часовой…
Что ж, близок берег…
 
 
«Рота, стой!»
 
 
Здесь переправа…
                       Как в колодке,
Под тенью черною кустов,
В сыром песке лежали лодки;
Сидели пятеро гребцов,
Из рук не выпуская весел…
Брезенты рядом кто-то бросил…
Валялись ящики, кули,
Прикрытые кой-как рогожей…
 
 
«Здорово, земляки! Пришли
Вы к нам служить в Орешек тоже?»
– «В Орешек, точно…»
                                     – «Довезем,
Вот погоди – чуть-чуть стемнеет…»
 
 
Разрывы ближе и сильнее,
И переправа под огнем…
 

3

 
В тени развалин, в землю врытый,
Где бревна тянутся по рву,
Ветвями рыжими укрытый,
Блиндаж глядится на Неву.
Настил добротный в пять накатов…
Печурка топится в углу…
Коптилки свет зеленоватый,
Чадя, плывет в ночную мглу.
 
 
Широкоплечий, бородатый,
Сидит у печки старшина.
Улыбка старого солдата
Так по-отцовскому нежна…
 
 
Приветлив старшина разведки,
Сержанту новому он рад…
Трещат в печи сырые ветки,
Кругом дымок струится едкий…
 
 
«Как поживает Ленинград?
Где воевал ты раньше? Где-то
Как будто виделись с тобой…
Неужто это было летом,
Когда вступали в первый бой?
Оно, конечно, не талантом —
Такого больше не найдешь,—
Но вроде с нашим лейтенантом
Ты, друг, лицом немного схож…
 
 
Он был, как ты, такой же тонкий,
Как ты, прищурившись глядел,
Как на гармошке, на гребенке
Играть нам песенки умел!
А так, признаться, строг был очень,
Боялись мы, бородачи:
Когда бывал он озабочен —
Уж тут не суйся – и молчи.
Да только путь его короткий —
Хоть шел ему двадцатый год,
Убит, бедняга, на высотке,
Когда повел в атаку взвод…
Вперед по глине полз упрямо,
Бодрил, смеясь, бойцов своих,
Потом вдруг вскрикнул:
                             „Мама! Мама!“
По-детски, громко, и затих.
Как ты зовешься?»
                           – «Афанасьев».
– «А где работал до войны?»
– «Да нет, я был в девятом классе…»
– «Ну, значит, не завел жены;
А у меня сыны воюют, —
Да вот теперь увижу ль их —
Кто знает, где они кочуют…»
 
 
Уже светало. Ветер стих…
Заря горит над блиндажом.
Сидят разведчики вдвоем…
И вот пришла пора обстрела —
И затряслась и загудела
Громада сразу под огнем.
 
 
«Что ж, Афанасьев, в самом деле,
Ты не со страху ли притих?»
 
 
Он отстегнул борта шинели,
И пять нашивок золотых
Без слов солдату рассказали
О всем былом, пережитом…
Как на Неве клубились дали
В огне, в дыму пороховом…
Пять ран, пять золотых нашивок,
Горели кровью огневой…
 
 
«А знаешь, друг,
                          ты из счастливых —
Поправился – и снова в бой…»
 

4

 
Прошла неделя. Дым косматый
С утра тянулся над стеной.
Привыкли новые солдаты
К укладу жизни крепостной.
Здесь ночь длинна – и день большой.
Работы много – возле вешек
Ставь мины у стены рядком,
Окопы рой над бережком…
А ночью кажется Орешек
Плывущим к морю кораблем…
 
 
Корнями вросшие в траншеи,
Там сосны – мачты корабля.
Гляди, по веткам, как по реям,
Скользят флажки, как брамселя,
И стяг над крепостью, как парус,
Просторы Ладоги деля,
Несет штормов осенних ярость
К тебе, Заветная Земля!
 
 
Орудия, что были там —
Поди-ка все их сосчитай-ка, —
Зовут бойцы по именам:
«Воронка», «Песня», «Дуня», «Чайка».
Как «Чайку» любит гарнизон!
Она любимица солдата,
И часто мокрой тряпкой он
Иль попросту полой халата
Нагар сотрет пороховой,
Гордясь, как лучшим другом, пушкой…
Шутя, зовет ее старушкой:
«Летай, мол, Чайка, над Невой…»
 
 
В шелка зари река одета…
Патрон кладет он на ладонь…
Блеснула красная ракета:
«Огонь из крепости! Огонь!»
И наблюдатель взглядом мерит
Плывущий с Ладоги закат…
Там, где в тумане левый берег, —
Фашисты лагерем стоят…
 

5

 
Пришла зима… Неву сковала,
Сугробы к башням намела
И лодки с ближнего причала
Мохнатым снегом занесла.
Взяв палки, ножницы, веревки,
Следя за лыжней на снегу,
За «языком» ходили к «бровке» —
К домам на левом берегу.
 
 
Темно. А небо – в хлопьях мокрых…
Идут в разведку налегке…
И Афанасьев долго смотрит,
Как лыжня вьется по реке.
 
 
Он мало жил, но видел много,
Он из-за парты сразу в строй
Шагнул, и вот – войны дорога,
Бои, походная тревога —
Начало жизни молодой…
 
 
Он смотрит вдаль и видит вновь
Дымки́ пожаров на просторе…
В походе – первая любовь…
И первый поцелуй – в дозоре…
 
 
Она звалася Машей…
                                   С ней
В походе встретились у Гдова.
Начало их любви сурово:
Огонь фашистских батарей
И треск чужого автомата;
Ряды разрушенных траншей
И проволока у камней…
 
 
В окоп влетевшая граната…
Бой с каждым часом тяжелей…
Перевязал он руку ей —
Далеко было до санбата.
Потом в пути короткий отдых
И белой ночи тишина.
И отблеск синих звезд на водах…
 
 
Горел костер у валуна,
 
 
И девушка с лицом упрямым,
С лукавым взглядом светлых глаз
Сидела рядом и о самом
Ей дорогом вела рассказ.
 
 
Он вспомнил вечер отснявший
И на ветру гудевший клен,—
Рассказ о Данко вместе с Машей
Читал той белой ночью он.
 
 
Как волновала их на зорьке
Времен давно прошедших быль,
Что передал когда-то Горький
Словами старой Изергиль.
А луг горел, пылали маки,
Шел Данко гордо впереди,
Пылало сердце, словно факел, —
Его он вырвал из груди.
 
 
Его судьба давно воспета,
И помнят в отчей стороне
Сиянье праздничное света
В неопалимой вышине…
……………………………
……………………………
Как дорого пережитое
С ней вместе на путях войны, —
В лесах сиянье голубое
И в заозерье плеск волны,
И парашю́ты в звонком небе,
И вздох пред затяжным прыжком,
И горечь плесени на хлебе,
Когда делился с ней пайком.
 
 
Он с ней суров был, строг, как старший,
Учил искать тропу в лесах,
Ругал за разговор на марше,
Шутил, когда она в слезах.
И вот сейчас…
                    После раненья
Она вернулась на завод…
И вновь пред ним одно виденье
Той ночью зимнею встает.
Как будто Маша снова рядом
Проходит возле батарей…
Не выхватишь из дымки взглядом
Ни троп, ни зданий, ни огней,
Но словно легкое дыханье
Он слышит где-то за собой…
 
 
Как дорого воспоминанье
О каждой встрече фронтовой!
 
 
Уже давно он ждет письма…
Хотя бы вести запоздалой…
Декабрьской длинной ночи тьма…
Зима… Блокадная зима…
Метели над землею малой…
 

6

 
Тот берег, где таился враг,
Был назван снежным Измаилом.
Бежит огонь по рощам хилым.
Взгляни туда: обрыв, овраг,
Бетонный дот, две башни рядом —
Придется с боя каждый шаг
Здесь брать штурмующим отрядам.
 
 
Разведчики теперь в чести:
Пришлось не раз под канонаду
Невы широкую преграду
Им поздней ночью перейти.
И той же ночью в ветхом доме,
Где храп соседей клонит к дреме,
При жалком свете ночника
Разведчик напрягает зренье
И долго пишет донесенье
Для штаба ближнего полка.
Поспит потом.
 
 
                     Перед обедом
Все соберутся в тесный круг.
Политзанятия по средам
Проводит старший политрук.
 
 
Пригнувшись, входит он в землянку
В широкой куртке меховой,
Снимает старую ушанку
С пятиконечною звездой.
 
 
Потом, присев у круглой печки,
Смахнет он мокрый снег с лица,
И любят все его в Орешке
И уважают, как отца.
 
 
Да, каждому Егоров – друг!
Его в глаза разведка наша
Зовет «товарищ политрук»,
Но за глаза всегда «папаша».
 
 
И Афанасьев вновь берет
Свою заветную тетрадку:
В ней записал он по порядку
Пережитое в этот год.
 
 
И вот уже идет беседа
О нынешних и прошлых днях,
О том, как исстари победа
Всегда ковалася в боях,
Про волю Партии, про славу
Давнишних схваток и боев,
Про всё, что вписано по праву
В Историю Большевиков.
 
 
О, книга книг! Какое счастье,
Как и всегда, и в этот раз
Почувствовать, что сердце чаще
Стучало, слушая рассказ
О нашей славе…
                         Визг снаряда,
Разрывов грохот на реке…
И старой крепости громада
Встает уже невдалеке.
 
 
Как будто, в вечных льдах затертый,
Орешек медленно плывет
К цветным огням родного порта,
К большому берегу работ.
Корнями вросшие в траншеи,
Там сосны – мачты корабля.
Хоть не скользят теперь по реям
В морозный вечер брамселя,
Но стяг над крепостью, как парус,
Просторы Ладоги деля,
Зовет туда, где ночь распалась,
К тебе, Цветущая Земля!
 

7

 
Глядел однажды Афанасьев,
Как привередливый мороз,
Ледком деревья разукрасив,
У «бровки» строил перевоз.
 
 
На «бровке», на высоких скатах,
Деревья мерзли ввечеру,
Как в маскировочных халатах,
На резком ладожском ветру.
 
 
Смеркалось… Ветер над Невою,
Серчая, разрывал туман,
А там, за вьюгой снеговою,
Там, за завесой огневою,
И день и ночь готовый к бою,
На вахте город-великан.
 
 
Мороз сердит и привередлив,
Всё в лапы белые берет…
«Здесь Афанасьев?»
– «Да!»
– «Немедля
В штаб вызывают…»
 
 
Он идет,
Волнуясь, входит в главный корпус,
И вот – нежданней всех наград! —
Ему вручен зеленый пропуск:
На день поездка в Ленинград!
……………………………
О, как он этот день отметит,
Как много у него забот!
Он завтра ж, завтра ж Машу встретит
И с ней весь город обойдет,
О днях блокады в Ленинграде
Услышит от нее рассказ.
Хоть будет грусть теперь во взгляде
Ее прозрачных, светлых глаз,—
Он бредит счастьем этой встречи,
Он будет помнить наизусть
Ее задумчивые речи,
Ее улыбку, слезы, грусть…
 

8

 
Он снова в городе.
                          Давно ли
Он с песней приходил сюда?
Здесь всё знакомое до боли,
Свое, родное навсегда.
Закат огромный над мостами,
И в дымке серо-голубой
Темнеет пламя надо льдами,
И меркнет вечер огневой.
Но снова небо Ленинграда
Закрыла сумрачная мгла…
 
 
Тревожный гул. Разрыв снаряда.
Гудит чугунная ограда.
След крови на снегу у сада.
Как корабли плывут дома.
Сугробы.
                 Ленинград.
                                     Блокада.
В снегах метельная зима…
 
 
И снова сердце метронома
Стучит тревожно.
                          Возле дома
Шипят осколки на снегу,
И детский крик исполнен муки,
И на широком берегу
Лежит в крови, раскинув руки,
Усталый юноша в кожанке.
В крови его высокий лоб,
И тащат низенькие санки
Две старых женщины в сугроб.
 
 
И вот в сиянье желто-белом
Сплошные вспышки в облаках,
Весь город снова под обстрелом,
И своды рушатся в домах.
 
 
Разрезана огнями тьма,
И корчится от муки площадь,
И вьюга зимняя сама
Разорвана обстрелом в клочья.
 
 
Бежит прохожий к перепутью…
(Ему лишь миг осталось жить!)
О, если б город смог прикрыть
Разведчик собственною грудью!
 
 
Он не задумался бы, нет,
И жизнь отдать…
 
 
                              Над берегами
Вдруг нестерпимо яркий свет
Блеснул за невскими мостами.
И вот гудит весь город вновь
Во тьме…
                 А воздух зимний гулок…
И Афанасьев мимо льдов
Свернул
                 с канала в переулок.
 
 
Вот дом, где Машу он встречал…
Вдали окликнули кого-то…
По мерзлым глыбам кирпича
Он входит в узкие ворота.
 
 
Темно. А лестница скользка.
Обледеневшие ступени.
Дыханье злое сквозняка.
Чуть-чуть дрожит его рука
Над круглой кнопкою звонка.
 
 
Ни звука…
                Тишина…
                             Терпенье…
Где ж Маша? Выйдет кто-нибудь?
Шаги ли это в коридоре,
Иль ветер, вновь пускаясь в путь,
Гремит железом на просторе?
 
 
Ждет Афанасьев.
                              А потом
Он в дверь стучится кулаками.
Как неприветлив старый дом!
Но вот скрипучими шагами
Подходят к двери…
«Кто вам нужен?» —
Спросил старик…
                           (Зажег свечу
И кашляет – видать, простужен…)
 
 
«Я Машу повидать хочу…»
 
 
– «Вы?
Машу?
Но она давно…»
 
 
И губы старика немеют.
И слова он сказать не смеет…
Свеча погасла… Как темно…
И только трудное дыханье
Без слов сказало обо всем…
 
 
Когда заветной встречи ждем,
Мы не боимся расстоянья,
Сквозь дали мчимся, сквозь года.
Весь мир поет, летя пред нами…
Но если сторожит беда,
Как нетопырь взмахнув крылами,
То трудно сразу нам понять,
Что нашу жизнь сейчас сломало…
 
 
И Афанасьев шел опять
Вдоль темных берегов канала.
Остановился, говоря
С прохожими…
                      Полоской резкой
Обозначалася заря
Над старой набережной невской,
Когда к мосту он вышел…
                                      Так…
Непостижима доля наша:
В огне сражений и атак
Он невредимым был…
                                   А Маша…
Но мыслимо ли это?
                                     Нет!
Томят его воспоминанья…
Нет горше муки и страданья,
Чем те, что нес ему рассвет…
 

9

 
Когда, замкнувши окруженье,
Фашисты шли на Ленинград,
То голод на вооруженье
Включили раньше всех бригад.
Казалось им: чем туже стянут
Петлю блокады у реки,
Тем ближе к цели страшной станут.
И говорили вожаки:
«Когда рукой костлявой стиснет
Им горло голод, то падут…»
 
 
Но человеконенавистник
Не знал, что сам уже он труп!
Фельдмаршал прусский рвался в город,
Но в смертной схватке изнемог…
 
 
Отступит и фельдмаршал Голод
С ведущих к Невскому дорог.
 

10

 
Нелегок был с природой спор,
И мы его не позабудем.
Морозный ладожский простор
Измученным открылся людям.
 
 
Нагромождения торосов…
В бомбежку фонари горят…
И в лед врезаются колеса —
Машины мчатся в Ленинград.
Разрыв снаряда, мина взвизгнет…
Но режут вновь колеса лед…
 
 
Дорогу ту Дорогой Жизни
Теперь отечество зовет…
 

11

 
Бегут ряды высоких вешек…
Дорога Жизни так близка
К местам, где высится Орешек,
Где льдами скована река.
 
 
И Афанасьев ходит часто
К Дороге Жизни.
                          По ночам
Его дозор, его участок
Вдоль лыжни, вьющейся по льдам.
Дорога Жизни! Слово это
Теперь так дорого ему…
Но вот взлетевшая ракета
Внезапно озарила тьму,
И перед ним из дали темной,
Из просиявшей темноты
Встает опять простор огромный
Высокой Машиной мечты:
То Данко шел сквозь дым и версты
Навстречу праздничной судьбе,
То – жизнь и смерть в единоборстве,
В их поединке, в их борьбе.
 
 
И видит он теперь: в ненастье
По льдам несется широка
Дорога Жизни – наше счастье,
Дорога в Завтра и в Века!
 
 
Ведь те, что жили, что боролись,
Попрали смерть душой живой,
И кажется, что Машин голос
Гремит за вьюгой снеговой:
 
 
«Меня уж нет, но я в дыханье
Твоем и в подвиге твоем,
В твоей мечте, в воспоминанье,
С тобой под вражеским огнем!»
 

12

 
Трещали зло сухие ветки…
Полз Афанасьев по снегам…
Три дня уже, как он в разведке
Ходил по вражеским тылам.
 
 
У белых пушек в поле белом
Стоят фашисты за рекой.
 
 
Дорога Жизни под обстрелом!
Смерть с Жизнью вновь вступает в бой!
 
 
Морозных, трудных дней приметы:
Снег твердым, словно камень, стал…
У Афанасьева ракеты,
И красный цвет – его сигнал.
И где взлетит его ракета,
Там станет вдруг светло, как днем,
Там перестрелка до рассвета:
Все вражьи пушки под огнем!
 
 
И всю-то ночь в седом тумане
Следят на нашем берегу
Ракет слепительных мельканье —
Сигнал к удару по врагу.
 

13

 
Четвертый день…
                       Ползет, усталый,
Он по сугробам снеговым,
Спешит туда, где отблеск алый
Горит над берегом родным.
 
 
Как близок берег!
                           И нежданно,
По насту снежному звеня,
Скользнули лыжи из тумана —
И сразу целый сноп огня.
Один средь этой волчьей стаи…
Один… Но Родина за ним…
Как будто крылья вырастали
За каждым выстрелом глухим.
 
 
Отбился… дальше полз… как реял
Закат суровый… за холмом
Стоят в укрытье батареи,
Замаскированные днем,
Стоят фашисты у ограды,
И пушки – три… четыре… шесть…
И рядом – ящики… снаряды…
Снаряды… Сколько их? Не счесть.
 
 
Когда б еще ракеты были,
Он выстрелил бы с этих круч,
Сигналы б яркие поплыли,
Взрезая край нависших туч…
 
 
Но что же делать? В поле белом
Стоит врагов широкий строй,
И в речи медленной, чужой
Слова команды огневой…
 
 
Дорога Жизни под обстрелом…
Смерть с Жизнью вновь вступает в бой!
 
 
Глубокий след на белой глыбе…
Грохочут пушки впереди…
Коль приведет к победе гибель —
Погибни!
              Только
                           победи!
 
 
Он к батарее полз… И вскоре
Увидел прямо пред собой
Значок фашистский на заборе,
Мундир зелено-голубой.
 
 
Теперь пора… Уже заложен
Под ящики весь динамит.
«Отчизна! Сделаем что можем!
Пусть взрыв могучий прогремит,
С моею кровью над снегами
Смешается пусть пламя здесь,
Чтоб, умирая, пред врагами
Я светом света вырос весь.
Ведь Жизнь всегда непобедима!
Так!
      Значит, Смерть побеждена!»
 
 
Ползет по снегу струйка дыма…
На миг настала тишина…
Он чиркнул спичкой.
                                 Сразу пламя
Рванулось вверх.
                        Мгновенный взрыв.
Пылает факел над снегами,
Поля и рощи озарив.
И сразу стереотрубою
Слепящий факел засекли.
 
 
Огонь!
             За рощей голубою
Снаряды первые легли,
И в блеске огневой завесы
Поплыл артиллерийский гром,—
От поля дымного до леса
Весь берег в зареве сплошном.
И этот факел запылавший
В веках не смеркнет, отпылав.
 
 
Прославлен русский воин, павший
За правду, смертью смерть поправ.
 

14

 
Назавтра днем солдаты наши
В разведку вызвались идти.
Вот оглянулись вдруг на марше
Назад, на дымные пути:
И ярким светом засиявший
Орешек стал гораздо краше,
Ну прямо глаз не отвести!
 
 
Стоят ряды зеленых вешек
На минном поле за холмом.
 
 
На зорях кажется Орешек
Плывущим к морю кораблем.
 
 
Корнями вросшие в траншеи,
Там сосны – мачты корабля,
По черным веткам,
                                   как по реям,
Плывут флажки, как брамселя,
И стяг над крепостью, как парус,
Просторы Ладоги деля,
Ведет февральской бури ярость
Туда, где будут жить, не старясь,
К тебе, Счастливая Земля!
 

1943