Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Виссарион Саянов

139. СТАРИННАЯ БЫВАЛЬЩИНА

 
Лошадей он не седлывал, травы не косил,
За сохой по весне не хаживал,
А на море соленую воду пил,
Паруса день и ночь прилаживал.
 
 
И в кафтане китайчатом на заре
До Норвеги ходил со товарищи,
Городок стоял на крутой горе,
И закат над ним – как пожарище.
 
 
Полюбилась помору в стране чужой,
На норвежской земле, красавица,
Как посмотрит она – он и сам не свой,
Как пройдет – земли не касается.
 
 
Облака в огне, луна надо льдом,
К рыбным баржам слетались вороны,
А стоял на пригорке высокий дом,
Ворота день и ночь притворены.
 
 
Никогда-то он ей не отдал поклон,
Душевного слова не молвил,
А только заснет – и видится сон,
Что она сидит в изголовье.
 
 
Состарился он, жизнь ушла сполна,
Всё отдал сыновьям, не споря,
А ладью снарядил (думал – ждет она
И кличет его у моря).
 
 
Зима наступила, и дым костров
Потянулся по первому снегу,
Сквозь тысячу тысяч черных валов
Пробилась ладья в Норвегу.
 
 
Дымилось пожарище за холмом,
Где славился город когда-то.
Корабельщик из бревен построил дом
И поставил чулан дощатый.
 
 
И построил он сени об одном житье,
Слюдяное окно над долиной,
И прошла молва, будто в годы те
Основался посад старинный.
 

1938

140. ГОРОД

 
Город стоял посредине степей Пугачева.
Летом к нему лебединые стаи летели.
В тесных лабазах, свидетели торга ночного,
Лики угодников, щурясь, на солнце глядели.
 
 
В город съезжались весною для торга верблюжьего,
А караваны везли в сентябре виноград;
Здесь продавали купцы вологодское кружево,
Сидя на лавках у черных церковных оград.
 
 
Старые песни шумели еще над оградами,—
Громкие странствия дедовских трудных годов…
 
 
Шла революция в край голубой с продотрядами
Хлеб собирать для голодных больших городов.
 
 
Кони плясали на ярмарках, пели барышники,
Словно не знали еще, что прошла их пора,
Но продотрядчики слова не молвили лишнего,
В степь их манили гудевшие в полдень ветра.
 
 
В синих очках, словно все сталеварами стали,
Люди от пыли спасались в степном городке,
Кони киргизские блеклые травы топтали,
Марево дымное тлело с утра на реке.
 
 
Утро встречало нас ветром, негаданно дунувшим.
Пыль оседала на желтой листве тополей.
Вместе с другими веселым, мечтательным юношей
Мчался тогда я по синему стану степей.
 
 
Степь разбегалась, желтели пески в глухомани,
Туча висела, как паруса злого края, —
Дымное солнце и тысяча сабель в тумане,
Песня казачья – военная юность моя.
 
 
Рыжим конем и фуражкою с красным околышем
Хвастался друг, восхваляя родной Кокчетав,
В ночь покатилась луна колесом одноколочным,
Вдаль мы смотрели, на стремени звонком привстав.
 
 
Конь остановится, спешусь и медленно слушаю,
Жмурясь от блеска слепящей глаза синевы,
Словно тебя на рассвете с косой темно-русою
Вижу опять в золотых переулках Москвы.
 

1938

141. «Есть в Москве переулок старинный…»

 
Есть в Москве переулок старинный,
Там на яблонях галки висят,
Поздней осенью красной рябиной
Разукрашен торжественно сад.
 
 
Словно в утро весны невозвратной,
Словно в сон отошедшей поры,
Я вхожу в переулок Гранатный,
Где горят золотые шары.
 
 
Небо в синих и розовых перьях,
И знакомый мне слышится свист.
Иль опять о засельниках первых
Запевает лихой гармонист?
 
 
Там, где дом с мезонином и ставни
Все в цветах и в резных петушках,
Мне предстанет, как сон стародавний,
Всё воспетое в первых стихах.
 
 
Всё, что с юностью нашей недолгой
Отошло, снова вспомнится мне,
И узор, разукрашенный фольгой,
Что манил на высокой стене.
 
 
Быть товарищем в странствиях, в горе
Не смогла ты, – а годы прошли,
Отшумело пролетное море,
Отгорели в степях ковыли.
 
 
О подруга давнишняя, где ты?
Мне другая судьба суждена,
А в лесах неутешны рассветы,
И морская вода солона.
 
 
…Флигеля, закоулок дощатый,
Со скворечнями низенький дом,—
То, что сердцу казалось утратой,
Стало ныне судьбы торжеством…
 

1938

142. МАРЛИ
(Дом Петра в Петергофе)

 
Как белели снега в суете Петербурга,
На широких мостах расплескался закат,
Скачет всадник по льдам, и распахнута бурка,
Он поет на скаку и не смотрит назад.
 
 
В мелкой сетке дождя рыжеватые кони —
Как в попоне, придуманной в сказочный день,
И рассыпался в клекте злобный ветер погони
Возле черных, припавших ко льдам деревень.
 
 
Всё на север, туда, где озера промерзли,
Как большие ковши, где под стук топора
По сосновым лесам притаилися поросли,
Где шумят марциальные воды Петра.
 
 
Петербургская быль – этот всадник крылатый,
А на взморье хранят корабельщики дом,
Он в тревожные дни Петербургам, Кронштадтам,
Ста морским городам – был орлиным гнездом.
 
 
А на верфи тогда, позабывши про горесть,
Петр дышал на заре свежей солью морей,
И века сохранили широкую прорезь
Над морским чертежом у дубовых дверей.
 

1938

143. «И у деревьев трудная есть участь…»

 
И у деревьев трудная есть участь:
Вон дуб растет на низком берегу.
Как вырос он в снегах, корежась, мучась,
Я угадать, пожалуй, не смогу.
 
 
Но рост его был труден, неспокоен,
Ломала буря горше всех неволь,
Немало есть на нем морозобоин, —
В любой из них окаменела боль.
 
 
И вырос он, под бурями корежась,
В глухих страстях и муках неземных, —
Нет, не найдешь умильную пригожесть
В его ветвях, когда глядишь на них,
 
 
Но вдруг поймешь, как смолоду, сначала,
Когда он был младенчески убог,
Безжалостно судьба его ломала,
И он страдал, но всё ж не изнемог,—
 
 
И скажешь ты: так, может быть, и надо,
Пусть смолоду он горестно растет,
Ведь все деревья дедовского сада
Тот старожил лесной переживет.
 

1938

144. ПОЗДНЕЙ ОСЕНЬЮ

 
Еще на взгорьях, где грустят березы,
Где липы старые тоскуют в тишине,
Глухой зимы нежданные угрозы
Меня томили в темном полусне.
 
 
Я вышел в сад, и сразу я увидел
Деревьев старых черные стволы.
Они гудели, словно их обидел
Безмолвный призрак, вызванный из мглы.
 
 
В той жалобе, протяжной, непонятной,
Я узнавал родные голоса.
Свою тоску о доле невозвратной
Мне передали нищие леса.
 
 
Клубился пар, они гляделись в омут,
Волна томила мутной желтизной,
И только ясень там стоял, нетронут,
Зеленый весь и странно молодой.
 
 
Достойный друг! И я хотел бы тоже,
Коль час придет и хлынет забытье,
Встречать грозу, что сердце превозможет,
Храня, как ты, спокойствие свое.
 

1938

145. ЗАВОД

 
За Нарвскою заставой, где ночами
Гудки во тьме, как соколы, кричали,
Где в деревнях – и в Автово, и в прочих —
От дедовских первоначальных дней
Семь переулков есть чернорабочих
И восемь улиц строгих слесарей, —
 
 
Там есть завод, в цехах его прокатных,
В немолчном гуле старых мастерских,
Как в блеске солнц, от века беззакатных,
Блестят очки литейщиков седых.
 
 
Сюда отцы несли когда-то юность,
В железном звоне падала весна,
Стальных конструкций мощная разумность
Рождалась в гулком стоне чугуна.
 
 
И знаю я – такой судьбы не минет
Любой из нас, – всё, что хочу сказать,
Сперва огнистой, жаркой лавой хлынет,
Чтобы потом стальною формой стать.
 

1938

146. ДРУГУ

 
О друг моих мальчишеских мечтаний,
Как счастлив я, что снова ты со мной,
Что можно здесь, над гулкими мостами,
Услышать голос юности былой.
 
 
В лесах кедровых зори золотые
Горят в кистях зеленой бахромы,
Тогда мы были мальчики смешные…
Скажи, о чем порой мечтали мы?
 
 
Ведь, может быть, о тех мечтах, с годами,
Когда другие юноши придут,
Поведает построенное нами,
Наш праздничный, но ежедневный труд:
 
 
Строка стиха, написанная мною,
Река, вчера открытая в тайге,
Пергамент, бывший тайной вековою,
Что ты прочел на древнем языке,
 
 
И первый стратостат, что сохранится
Предвестьем новых, сказочных дорог,
И памятник чекисту на границе,
Где старый друг в сырую землю лег.
 

1938

147–152. СМОЛЬНЫЙ В НАЧАЛЕ 1918 ГОДА

 
В заливе Финском шторм, и снова
Огни сигнальные горят.
Зовет меня родное слово,
Как слепок замысла былого,
Как чистой музыки раскат.
 
 
Полнеба в свете небывалом,
Нева огнем озарена,
И весь залив раскрашен алым,
И порознь – каждая волна.
 
 
Тяжел Невы гранитный пояс.
Бегут в туман прожектора.
Ведет матрос по звездам поиск,
На взморье горбятся ветра.
 
 
Страшна штормов осенних ярость,
И кажется издалека,
Что воду пьет, пригнувшись, парус,
Что в город ринулась река.
 
 
Приди ко мне, воспоминанье,
И запах времени вдохни,
Разлей вокруг свое сиянье
И сквозь земные расстоянья
Теперь в глаза мои взгляни.
 
 
Опять зовут родные дали…
Как наша молодость светла!
 
 
Нет, не по книгам мы узнали
Твои, История, дела,—
 
 
Мы шли с тобой в пути раздольном
Из часа в час, из года в год,
Рассвет, не меркнущий над Смольным,
Доныне в памяти живет.
 

1935, 1948

 
Край белой ночи – город, вознесенный
Над низким финским берегом. С утра
На тихом островке горит огонь зеленый.
Осенний, темный час. Туманная пора,
Когда томят тоской сигналы штормовые,
Когда идет река на приступ вековой,
Когда на площадях горят костры ночные
И пляшет на волне огонь сторожевой.
 
 
Полночный Петроград. Гремят слова декретов.
Зовет своих сынов земля большевиков,
И Ленина лицо глядит со ста портретов,
И в Смольный шлет народ надежных ходоков.
 
 
По снегу и по льду, голодные, босые,
Они идут к нему из дальних сел России.
Они ему несут волнения свои,
Заботу жизни всей, заветные мечтанья,
И радости свои, и горькие страданья,
Любовь несут ему – и нет сильней любви.
 
 
И он везде живет – о нем повсюду толки,—
В полночный тихий час над берегами Волги,
На родине его, в его краю родном,
Солдаты говорят о встречах с Ильичем.
 
 
Есть в Смольном комната. В заветный этот год
Крестьянским ходокам она была знакома,
Здесь начат был тогда великих лет поход,
И вождь подписывал декреты Совнаркома.
 
 
Идут отряды вдаль, во мгле костры горят,
Шумит метель в ночи по селам и равнинам,
Одним своим крылом накрыла Петроград,
Другое занесла над Киевом старинным.
 
 
Но всюду на часах красногвардейцы. Мгла
Прорезана давно огнем зарниц багровых, —
Россия поднялась, по-ленински светла,
Для исполинских дел и для свершений новых.
 
 
Как слава вечная невозвратимых лет
Осталась комната Предсовнаркома в Смольном,
И смотрит экскурсант с волнением невольным
В вечерние часы на ленинский портрет…
 
 
Есть в нашей простоте особое величье.
Вот на столе письмо, – и это жизнь сама
Потомкам воссоздаст его души обличье
В каракулях простых солдатского письма.
 

1936

 
Некрасов… и вот начинается детство:
Ненастная осень, костры за рекой,
В тех песнях, что часто слыхал по соседству,
Твой голос был сызмальства голос родной.
 
 
Забыть ли про то, как старик ярославец
(Саженные плечи и брови вразлет),
Струны балалайки заветной касаясь,
О двух коробейниках песню поет.
 
 
На синем рассвете и в сумрак вечерний,
В холодных раздольях родной стороны
Лесные просторы сибирских губерний
Некрасовской вольною песней полны.
 
 
От лжи виршеписцев, посредственной, узкой,
Уводит народной мечты торжество,
В былинном укладе поэзии русской
Живет самобытное слово его.
 
 
Где русскою песней и русскою речью
Полны города, да прославится вновь
Поэт, не забывший тоску человечью,
Но прежде всего возлюбивший любовь.
 

 
Огни над Невою. Нежданная ростепель,
Вокзалы гудят – прибывают войска,
Весеннее небо в тумане и в копоти,
И в Смольный спешат комиссары ЧК
 
 
Со сводками, с вестью из дальних просторов,
Из южных степей и полесских болот.
Как тихо сейчас в тесноте коридоров…
И вижу я: медленно Ленин идет.
 
 
И вот выбегают навстречу солдаты,
Матросы спешат говорливой толпой,
И плачет от счастья казак бородатый,
Увидевший Ленина в час грозовой.
 
 
А звезды нежданно в тумане блеснули
И свет свой холодный над липами льют.
Сменившись,
                    стоят у костров караулы
И вольную русскую песню поют.
 
 
К ним Ленин подходит и слушает долго,
И песенник крутит седеющий ус,
А в песне – снега,
                            и дорога,
                                          и Волга,
И золото сердце,
                              и матушка Русь.
 
 
И снова Некрасов с Россией, усталость
И горе от верных сердец отводя,
И вдруг я увидел (иль мне показалось?) —
Слезинка блеснула в ресницах вождя.
 
 
А вечером смольнинский зал переполнен.
Задумавшись, Ленин к трибуне идет…
Сказанье певца в этот час он припомнил,
Некрасовский стих в его сердце живет:
 
 
           «В рабстве спасенное
           Сердце свободное —
           Золото, золото
           Сердце народное!»
 

1938

 
Безвестный агитатор в старой куртке
Ходил тогда по шумным коридорам,
Сутулясь, как по просеке лесной.
Как по листве опавшей, по листовкам
Разорванным ступал он осторожно,
Простаивал часами перед картой,
Раскрашенной и пестрой, как закат.
 
 
Мела метель, кружились долго хлопья,
Как будто перья белых куропаток
В тот час на землю падали.
                                           Он шел
Ко вмерзшему в лед синий пароходу,
Где спорили усталые охтянки
И долговязый журавель колодца,
Поклонами встречавший издалека,
Напоминал родимую деревню.
 
 
Закованная крепко в броню льда,
Нева свирепо выла под мостами,
Из прорубей струился пар косматый,
Она дышала в полночь тяжело,
И лед трещал, как будто грудь реки
Железный обруч с гулом распирала.
А той зимой на берегу залива,
Как крылья птиц, замерзших на лету,
Висели паруса на старых лодках,
И падала колючая звезда
В дымки́ костров, пылавших на закате.
 
 
Он полюбил туманы над Невой.
Его везде встречали. На заводах
Он появлялся часто вечерами,
И в спор вступал, и, медленно крутя
Солдатскую цигарку, улыбался.
Бывало, в ночь ревут гудки тревоги.
Под выстрелами гаснут фонари
На перекрестках. Ходят патрули
По улицам. Рабочие отряды
Спешат к вокзалам. Где-нибудь за Гдовом
В короткий час походного привала
Проходит он. Как часто в свежих гранках,
Еще пропахших краской типографской,
Подписанные Лениным декреты
Он вслух читал.
                           В солдатских сапогах,
В потертой куртке, в шапке набекрень,
С огромным свертком новых книг под мышкой,
Он предо мной – как памятник живой
Родному восемнадцатому году.
 
 
Где облака настой сосновый пьют,
И на заре токуют глухари,
И в зимний день гудят деревья, в рев
Изюбров быстрых голос свой вплетая,
В глуши лесов, далекий, верный друг,
Учитель мой в дни юности веселой,
Быть может, эти строки перечтешь,
И улыбнешься, и вздохнешь украдкой,
И вновь припомнишь льдину на ветру.
Спор до утра.
                    Гудки тревоги.
                                            Смольный…
 

1938

 
Загремели валы в отлете
На высокой морской волне.
Сказку сказывали на гальоте
Поздней ночью поморы мне.
 
 
Будто Ленин скитался смолоду,
С погорельцами в дружбе жил,
В города – в Архангельск и в Вологду —
Он как странник простой входил.
 
 
Старина ли, заветный голос ли, —
Снова зори горят огнем,
В деревнях позабытой волости
Знает каждый с тех пор о нем.
 
 
Был солдатик один особенный
Из онежской лесной стороны,
Со своей лесною родиной
Распрощался он в год войны.
 
 
Он с полками дивизий русских
Шел четыреста дней подряд
От постылых болот Мазурских
До застывших в снегах Карпат.
 
 
Как царя со князьями сбросили,
Как шиповник в лесах отцвел,
В дни туманные поздней осени
С фронта он в Петроград пришел.
 
 
Непогожими днями осенними
Паровозы бегут в дыму,
И явился солдатик к Ленину,
Со слезами сказал ему:
 
 
«Может, вас и встречал я смолоду,
Только где – и не вспомню сам,
Иль в село, за лесную Вологду,
Приходили вы прежде к нам?»
 
 
Ленин ласково улыбнулся,
Крепко руку ему пожал,
И солдат в село не вернулся,
Он в охрану Ленина встал.
 
 
Посейчас под стеной кремлевскою,
Где Ильич в мавзолее спит,
Где заря – золотой полоскою,
Тот солдат на часах стоит.
 

1937

153–157. ОНЕГО

 
Как ро́стится щука порой ледолома,
В день молнии первой и первого грома,
 
 
Когда громыхает на озере лед,
На сойме высокой рыбачка плывет.
 
 
Она синеглазая, с желтой косой,
С обветренной сильной, широкой рукой,
 
 
В плетенных из дранки корзинах у ней
Лососи и пестрые спины ершей.
 
 
И знают рыбачку в краю приозерном
И помнят по песням ее непритворным.
 
 
             Когда, белее снега,
             Проходят облака,
             Приснится им Онего,
             Развод ее платка,
 
 
             И словно сердце ранит
             Напев ее речей,
             По ней тоскует странник,
             Всю жизнь грустит по ней.
 
 
Она, как хозяйка озер знаменитых,
Плывет на заре мимо лодок разбитых.
 
 
И славится ясного края краса:
Желтее, чем лен, у рыбачки коса.
 
 
Как только слетаются в белую ночь
Над озером ветры, чтоб волны толочь,
 
 
Она проплывает и тянет канат,
Поет о разлуке, спешит на закат.
 
 
И песни ее молодая истома
Живет в камышах у высокого дома.
 
 
             В тумане побережье,
             На черные пески
             Плывут от Заонежья
             Подростки рыбаки,
             И тот, кто слышал прежде
             Родные голоса,
             Плывет в одной надежде
             Взглянуть в ее глаза.
 

1938

 
             В лесах Карелии,
             У трех застав,
             Где ночи белые,
             Шел ранний сплав.
 
 
             На долгомошнике
             Кукушкин лен,
             Там полуночники
             Забыли сон.
 
 
Стоял у водопада командовавший сплавом,
Он, как цыган, был черный, с серьгою в ухе правом.
Следил он за полетом тяжелого бревна,
Глядел, как льнет и пляшет речная быстрина.
Багор в руке тяжелый, фуражка набекрень,
И снова зычный голос гремит и ночь и день.
 
 
             На мшистом ельнике
             След ясных зорь,
             На можжевельнике
             Седой узор.
 
 
             Легли к разлету
             Лесных дорог
             Ель на болоте
             И ельник – лог.
 
 
Ходил хозяин сплава по всем лесным дубровам,
Тех, кто ленился, долго корил недобрым словом.
Он человек бывалый, и по лесам страны
Рассказы лесорубов его судьбой полны.
 
 
             Кто жить привыкнет
             В лесах густых,
             Где бор-черничник
             На зорях тих, —
 
 
             По листьям странным,
             По мхам болот
             Богульник пьяный
             В лесах найдет.
 
 
Он проходил по бревнам, на запанях тонул,
Не на хозяев старых свою он спину гнул:
 
 
Он сам лесов хозяин, властитель здешних мест.
Его на службу сплава послал Карельский трест.
 
 
             Смолистый запах,
             Сосновый лес,
             У елей в лапах
             Дымок небес.
 
 
             А в ночи белые,
             На склоне дней,
             Леса Карелии
             Зари светлей.
 

1938

 
В тех лесах дремучих ели
В час рассветный поседели,
Протянулися во мгле
Сотни сучьев по земле.
 
 
От восхода до заката
Весел плеск да скрип каната.
В небе – стаи журавлей,
В дали – тени кораблей.
 
 
Ранним утром на прибрежье,
Где бегут следы медвежьи,
В отдаленной стороне
Скачет всадник на коне.
 
 
А над ним дымятся тучи,
С черной искрой снег летучий,
Солнце желтое сквозь дым
Пробивается над ним.
 
 
Утром мать встречает сына.
Низко клонится рябина.
В круглых гроздьях налитых
Сотни искорок седых.
 

1938

 
Здесь тени клонятся косые
За низким берегом реки.
Сплетают девочки босые
Из желтых лютиков венки.
 
 
Семь звезд – то солнце раскололось
На семь осколков золотых,
В лесу поет протяжный голос
О светлых днях пережитых.
 
 
Поет о том, что сердце реже
Грустит по горести былой,
А лодка вновь плывет на стрежень,
И парус пляшет над волной.
 
 
О родина, в цветах узорных
В твоем прославленном краю,
Среди озер, в полях просторных
Любимый голос узнаю!
 
 
Скрипя пройдет по снегу полоз,
Но не забуду я плоты,
И девочек босых, и голос
Неповторимой чистоты.
 

1938

 
На синем Онего, на блещущем склоне
Огромной, сбегающей в воду скалы
Рыбак подымается, – весла в ладони,
Над ним осторожные вьются орлы.
 
 
Кругом тишина приозерного края,
Резьба деревянная в небо плывет,
И низкая верба дрожит, умирая,
Не в силах уйти от пылающих вод.
 
 
Откуда пришел на Онего скиталец?
Неужто и капли дрожат на весле?
Как память веков отошедших, остались
Орлы, и весло, и рыбак на скале.
 
 
Рисунок был высечен круто по камню
Художником древним у самой воды,
Зрачок розоватый в глазу великаньем
Горит расточительным светом звезды.
 
 
И вот рыбаки, что заносят свой невод,
Где мойва и стерлядь на узком крыле,
Вверх смотрят с опаской… Боятся ль
                                                                 разгневать
Того рыбака, что застыл на скале?
 
 
Иль чудится им погорелец на круче,
Вонзающий в сердце с размаху копье?
Не тут ли когда-то художник могучий
Увидел в воде отраженье свое?
 
 
И выбил, векам изумленным на зависть,
Всё то, что увидел доверчивый глаз,
Дикарской рукой белых кряжей касаясь,
Когда над обрывами туча неслась.
 
 
И каждый художник, как верную память,
Однажды увидев, навек сбережет
Рассвет над Онего и скалы, где мамонт,
По прихоти странника, вечно живет.
 

1938

158. ГРИН

 
Он жил среди нас, этот сказочник странный,
Создавший страну, где на берег туманный
С прославленных бригов бегут на заре
Высокие люди с улыбкой обманкой,
С глазами, как отсвет морей в янтаре,
С великою злобой, с могучей любовью,
С соленой, как море, бунтующей кровью,
С извечной, как солнце, мечтой о добре.
 
 
Страны этой вовсе на карте не сыщешь,
Но в море, где волны ударят о днище
Скользящей стремительно лодки твоей,
Где парус косой, побираясь как нищий,
Пьет черную пену косматых зыбей,
В тот час, когда горечь ветров нестерпима,
Сквозь легкое облако раннего дыма
Увидишь ветрила его кораблей.
 
 
В поэзии нашей Летучим Голландцем
Прошел он, мечтая. По реям и шканцам,
Повсюду, где пахнет морским ремеслом,
Слывет он родным. Не слепым чужестранцем
Вошел он когда-то в наш праздничный дом
С рассказами, полными помыслов странных,—
Забыв о мельканье имен чужестранных,
Мы русское сердце почуяли в нем.
 
 
Рассвет изначальный на выпуклом мысе,
Бегут корабли осторожные в Лиссе,
Спешит по тропе зурбаганский стрелок,
Тревожный оттенок в лазоревой выси,
И хрупкие травы на склонах дорог.
Холмы подымаются вверх за мостами,
В зените глухом становяся шарами,
Какие лишь сказочник выдумать мог.
 
 
Задумчивый, с шляпою широкополой,
Гостей удивляя походкой веселой,
В мохнатом пальто Москвошвея, весной
Он вдруг появлялся, ведун незнакомый,
И медленно солнечной шел стороной,
И светлого глаза веселая зоркость
В блистанье весеннего города вторглась,
И сказка его молодела с Москвой.
 
 
Его я заметил в день встречи случайной,
Как будто со мной поделился он тайной,
В лицо незнакомое молча взглянул,
Потом постоял у извозчичьей чайной,
Фанерные двери ногою толкнул,
Увидел мальчишку, пускавшего змея,
Промолвил, смеясь: «Неплохая затея», —
И сразу в глухой переулок шагнул.
 
 
Высокого неба густая раскраска
Туманилась медленно. Кончилась сказка,
Ушел небывалой страны властелин.
Но с неба широкую тучу, как маску,
Сорвал журавлей пролетающий клин,
Игрушечный змей пробивался сквозь тучи,
Стучали пролетки, и ветер летучий
Примчал к нам веселое прозвище: «Грин».
 
 
И в каждом столетье свой сказочник бродит,
Загадкам старинным разгадку находит,
С улыбкой младенческой строит миры,
И замки он ставит, и стены возводит,
В чужих небесах возжигает костры,
Проходит по шумной земле новосельцем,
И всё, что услышит бесхитростным сердцем,
Подвластно закону великой игры.
 

1939