Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Виссарион Саянов

 
Я книгу твою запомнил
Про звездный чужой простор.
Где вьется в сияньи молний
Кондор Скалистых гор.
 
 
Я тех берегов не видывал.
Гремела в ночи труба.
О, как я тебе завидовал,
Неведомая судьба!
 
 
И снилась мне ширь заката,
По рваным снастям ползу,
Срезаю концы каната,
Костры стерегу в лесу.
 
 
Не зная в пути преграды,
Орел в облака зовет.
Грустят на заре громады
У края Великих Вод.
 
 
Как яростен рев гортанный,
А берег земли высок!
Но встретился друг нежданный,
Волшебный лесной стрелок.
 
 
Не видно в лесах рассвета.
По джунглям слоны бегут.
В тугих парусах корвета
Все ветры земли ревут.
 
 
Звенящая в ливнях пестрых,
Как факел луна горит.
Плывем на безвестный остров,
Где сердце земли стучит.
 
 
За то, что ты сделал краше
Страницами дерзких книг
Холодное детство наше, —
Спасибо тебе, старик.
 

1937

 
По деревням ходил тогда офеня,
Игнатий Ломов, в старом зипуне.
В своеобычной нашей стороне
Он был лошадник и знаток оленей.
 
 
В престольный праздник зимнего Миколы
В больших бараках пляшут или пьют.
Бывало, песни девушки поют,
И пляшет он, беспечный и веселый.
 
 
Свои лубки показывал он мне,
И весел был кошель его лубочный,
Где русский снег в дремучей вышине
Раскрашен яркой выдумкой восточной.
 
 
И вот в бараке нищем иногда
Такой лубок трескучая лучина
Вдруг освещала, – кралась паутина
Туда, где стынет черная вода.
 
 
И мы смеялись; в месте нежилом,
Где так томило долгое ненастье,
С ним приходила песня о былом
И тайный сон о славе и о счастье.
 
 
Уехал раз он – больше не пришел.
Напрасно мы его всё лето ждали
И письма слали в край далеких сел,
На короля трефового гадали.
 
 
И только бедной памятью о нем
В чужих домах лубки его остались…
Где он теперь, неведомый скиталец?
В каком краю его веселый дом?
 

1937

 
Мне часто снятся на рассветах синих
В ущельях гор заветные места,—
Белокопытник и лесной ожинник
Бегут по склонам горного хребта.
 
 
Всё дальше в ночь, и вот не слышно шума, —
Увижу вдруг верховья горных рек,
Где подо льдом шумит вода угрюмо
И, словно зверь, к весне линяет снег.
 
 
Сасыл-сасы, якутских коней ржанье,
Тоскующих по родине лесной,
Немолчное сплошных снегов блистанье,
Глухая ночь осады ледяной.
 
 
Мне часто снится вечер, крыша дома,
Холодный свет большие звезды льют,
И про отряд якутского ревкома
Былинники скуластые поют.
 
 
Придет пора, увижу край тот снова,
Тогда мечта исполнится одна:
Расскажут мне про старость Кунгушова,
Про молодость Ивана Лукина.
 

1934

 
Медвежий охотник Микита Нечаев
Просыпается ночью на широкой реке, —
Привязанный к пихте шитик качает,
Тысячи звезд горят вдалеке.
 
 
Кто там кричит на озерах дальних?
Птица ль какая? Иль зверь большой?
Стонет ли снова медведь-печальник,
Берег заветный томя тоской?
 
 
Горбясь, кричит над обрывом птица,
Хлопает крыльями, суетясь.
Что в эту звездную ночь приснится?
Тысячи верст разделяют нас.
 
 
Старый мой друг, золотой приятель,
Там, где бежит по камням поток,
В соснах, что спят за болотной гатью,
Нежно шипит глухариный ток.
 
 
Вечно я сердцем моим с тобою,
Снова я руки к тебе простер,—
Теплится ль там, за рекой большою,
В детстве покинутый твой костер?
 

1935

 
Пролетали города,
Пулями клейменные,
Тем ли жизнь моя горда,
Тем ли жгут мои года,
Братья поименные?
 
 
Пролетали по краям
Стриженные бобриком,
Умирали по морям,
Погибали по горам,
Под залетным облаком.
 
 
Пили водку на меду,
На густом настое,
Но гнала зима беду,
И мутна луна на льду,
Как бельмо пустое.
 
 
В достопамятных горах
Кедр растет ползучий.
Ночи сохнут на кострах,
В смуту снега, в пух да в прах
Выползают сучья.
 
 
Там далекая страна
Меж горами спрятана.
Если старость суждена —
Как ударит седина,
К ней вернусь обратно.
 
 
Пропадает на земле
Тягота земная,
Пуля сплющится в стволе,
Месяц вымерзнет во мгле,
Как тропа лесная.
 
 
Но одна дорога есть
Нерушимой области —
Побеждающая весть,
Несмолкаемая честь,
Дело нашей доблести.
 

1933

 
Ты видел, скажи мне, в тайге волокушу?
 
 
Приладив стволы невысоких берез,
Впрягли их в упряжку и едем по суше,
Пока не увидим негаданный плес.
На той волокуше я ездил тайгою
На кроне березы, с вожжами, с кнутом,
Сидели мы молча, и ночью глухою
Нас ждал за пригорком бревенчатый дом.
 
 
Был прозван тот волок: «семь кедров, семь елок»,
Он шел по болотам, вгрызался в луга…
Припомнишь былое, как путь наш был долог…
 
 
Далекое детство, родная тайга…
 
 
Короткую присказку деды сложили,
Когда к океану их паузки плыли,
Что-де повидаешь всего на веку,
Как будто на длинном в тайге волоку.
 
 
Я вспомнил сейчас волокушу с «колодкой»,
И старый товарищ рассказывал мне,
Что долго он летней порою короткой
Искал волокушу в лесной стороне.
 
 
Искал он в сибирской тайге волокушу…
Но разве теперь сохранилась она?
Большие дороги изрезали сушу,
В борта теплоходов стучится волна,
 
 
А в синих раздольях гудят самолеты…
И в зимнюю пору и в летние дни
Небесных дорог над Сибирью без счета,—
Как русская песня, просторны они.
 
 
И вовсе уклад изменился дорожный —
С вилюйской зимовки за несколько дней
В большом самолете охотник таежный
Привозит в столицу живых соболей.
 

1948

98. «Звезды цветут на наших фуражках…»

 
Звезды цветут на наших фуражках,
Словно на небе родной страны.
Дымятся сады на Сивцевых Вражках,
Как достоверный снежок весны.
 
 
В дымных садах, среди лип и флоксов,
Говор веселый навеки смолк,
В братской могиле, теснясь, улегся
Ингерманландский стрелковый полк.
 
 
Спят комиссары, раскинув руки,
Спят командиры ударных рот,
Спят в отгоревшем, в истлевшем туке,
Смерть перешедши, как реку, вброд.
 
 
Время придет, и в садах Республики
Желтый загар обоймет плоды,
Мальчик на толстеньких ножках, пухленький,
Увидит большие эти сады.
 
 
Будет ходить он, песок притаптывая,
Может, услышит в последний час,
Как облака доплывут до запада,
Песню, что рядом поют о нас.
 

1934

99. УЛИЦА ГАЗА

 
Незабываемы слова
Неповторимого рассказа.
Пробьется первая трава
На улице Ивана Газа.
 
 
Газоны теплые в ночи…
Наш бронепоезд мчится к югу…
Гремя, весенние ключи
Бегут по заливному лугу.
 
 
Ночь девятнадцатого года…
О рейде Мамонтова весть…
А память давнего похода
В названьях наших улиц есть.
 
 
Вот умирает человек,
Но рядом дни его живые.
Так, превращаясь в теплый снег,
Твердеют капли дождевые.
 

1934

100. ПРИВАЛ

 
Баранину в ломтях на вертелочке,
Люли-кабав с приправой из корицы
Нам предлагали добрые сестрицы,
А мы сидели у костра и пели
И очень за еду благодарили.
В чужую даль дозорные смотрели,
Мы о пути на Каспий говорили.
 
 
За каланчой стояли кони бая,
Мелела с края речка голубая,
Степь подымалась, зла и горяча,
В шелках зари и лунном серебре,
Зажав кривую саблю басмача,
Как полумесяц тонкий на заре.
 
 
А между тем в тумане желто-синем
Вдруг грянул выстрел, воздух расколов;
Он к нам принес кипение валов
Аральского мелеющего моря.
Приказ – по коням, и с крутого склона
Летит песок, с ковыльным прахом споря.
Таится враг у дальнего затона.
Погибнуть ли, пробиться ль суждено,—
Скорей туда, где дымно и темно,
Где ринутся навстречу сабли вскоре.
Ночь высока, и саксаул горит.
Протяжный залп над степью и над морем
По полукругу синему летит.
 
 
Так, день за днем, который год в тумане
Солончака пустого полоса,
Немолчный скрип больного колеса,
Красноречивый выговор ружья,
Разведчиков бывалых разговоры,
В трудах походных молодость моя…
Зовут вперед бескрайние просторы,
При выщербленной розовой луне
Застывшие в полночной тишине.
 
 
Наш час пришел, сгорел кустарник тощий,
Уже летят в разведку журавли
Сквозь дым и зной непроходимой ночи
На ясный берег утренней земли.
 

1934, 1937

101. «В ранней юности – топот казахских коней…»

 
В ранней юности – топот казахских коней,
В ливне белые тополи тонут,
Старый коршун летит из ковыльных степей,
И луна загляделася в омут.
 
 
В ранней юности теплые травы томят
Молодым быстротечным раздором,
И сомы-великаны старательно спят,
Распушивши усы, по озерам.
 
 
В ранней юности ходит по речке паром,
Быстро кони двужильные пляшут,
Плясуны-старики за дорожным костром
Рукавами широкими машут.
 
 
В ранней юности пули свистят вдалеке,
Степь сухая – парилен громада,
В пересохшей, мучительно горькой реке
Словно слезы – следы звездопада.
 

1934

102. СТЕПИ

 
Тает месяц в ночах,
Словно вылит из воска,
В оренбургских степях
Снова красное войско,
А ковыль пожелтел
На исходе весны,
И томит партизана
Прошлогодняя рана,
И бегут по курганам
Потаенные сны.
 
 
На дорожном привале,
У широкой горы,
Где орлы пировали,
Догорали костры, —
Партизаны сидели
На разубранных седлах,
Вспоминали походы,
Хитрость дутовцев подлых,
Песню старую пели,
Струн заветных касаясь:
«Нету ласковей боле
Оренбургских красавиц.
Пуховой полушалок
На пригожих плечах…
Я тебя повстречала
В заповедных степях…»
 
 
А утрами глухими
Птичьи стаи летят —
То на север далекий
Гуси-лебеди мчат.
 
 
По тропам позабытым,
Где гремели копыта,
Как зажглись на закатах
Золотые огни,
Мы от сел небогатых
Шли безвестной тропою.
Протекали рекою
Партизанские дни.
Выходили за нами
Батальоны в туман,
Гордо реяло знамя —
Дар самарских крестьян.
И, сметая преграды,
В непокое ночей
Мчались наши отряды
В глубь ковыльных степей.
 

1934

103. «В ночном краю, в краю туманном…»

 
В ночном краю, в краю туманном,
Огнями жаркими палим,
Таился город безымянный,
Грустил над озером большим.
 
 
Мы мчались вместе с другом добрым
К большому городу тому —
По черепам, по конским ребрам,
По склонам, падавшим во тьму.
 
 
Туда пути бродяги знали,
Но мы бродяжек не нашли,
Орлы над озером летали
И мертвый город стерегли.
 
 
Искали мы в лугах окружных
Следы, что выбиты до нас,—
По желтым кручам троп верблюжьих
Тянулся прошлого рассказ.
 
 
Туман клубился, и нежданно
Мы увидали на заре
В холодной дали край лимана
В солончаках и серебре.
 
 
В тревожный день вела дорога
За отдаленный поворот,
Нахохлившийся коршун строго
Встречал у городских ворот.
 
 
Тот город вытоптан когда-то
Был Тамерланом.
                          В мгле ночной
Я снова вспомнил дым заката
И конский топот за рекой.
 
 
Прошли года, – опять полями
Бежит проселок в тишине.
Опять глухими колеями
Мы проскакали при луне.
 
 
Но там, где мнился мертвый берег,—
Бормочет тополиный сад,
Скрипит весенней ночью деррик,
Лебедки глухо дребезжат.
 
 
И ветер полночи полощет
Знамен тяжелые шелка,—
Озарена огнями площадь
С названьем нашего полка…
 

1934

104. «Если там, где спят купавы…»

 
Если там, где спят купавы,
Где туманны небеса,
На серебряные травы
Ляжет медленно роса,—
 
 
Вспомню домик за рекою,
Крашен охрою забор.
Старый фельдшер с перепою
Затевает разговор.
 
 
А кругом снега большие
Верст на тысячу лежат.
Кони сумрачные, злые
Несговорчиво храпят.
 
 
Там от края и до края
Золотая тишина,
Даль холодная, глухая,
Вся луной озарена.
 
 
Перед раннею разлукой
Ты не вышла на крыльцо,
Темной судорогой-мукой
Боль свела мое лицо.
 
 
Травы утренние зябли
У покинутых застав,
Прорубали наши сабли
Конный путь на Кокчетав.
 
 
С той поры я шел походом
По дорожным колеям,
По совсем безвестным водам,
По прославленным морям.
 
 
Что же, в жизни мне случалось
Повстречать да полюбить,
Только ты одна осталась
Неизменно в сердце жить.
 
 
Где теперь ты, и доколе
От тебя мне ждать вестей,
Где же синее раздолье
Тех далеких волостей?
 

1934

105. «Город спит на заре… Пусть опять, как в тот год…»

 
Город спит на заре… Пусть опять, как в тот год,
Куст черемухи белой в снегах расцветет,
 
 
Пусть над нами не властвуют больше года,
Пусть не старимся мы никогда, никогда,
 
 
Пусть заветная песня приходит, тиха,
Сливши сердцебиенье с биеньем стиха,
 
 
Пусть по улицам стадом пройдут облака,
В семизвездном ковше пусть струится река,—
 
 
Много надобно мне небывалых примет,
Потому что тебя в этом городе нет.
 

1935

106. «В эту пору море злое…»

 
В эту пору море злое,
Косо гнутся паруса,
Рыбаков на позднем лове
Осторожны голоса.
 
 
Это море – не смеется,
Здесь от веку тишина,
Не ласкает мореходца
Эта серая волна.
 
 
Тишина. Светла у края
Проступившая заря.
Есть холодная, скупая
В ней прозрачность янтаря.
 
 
Ведь и в небе разогретом
Синь тумана холодна,—
Так твоим холодным светом
Жизнь моя озарена.
 

1935

107. СОСНА

 
Есть русский город, тихий-тихий,
С крестами рыжими церквей,
С полями ровными гречихи
Среди картофельных полей.
 
 
Березки там стучатся в окна,
Провинциала-петуха
Раздастся окрик расторопный,
И снова улица тиха.
 
 
А за мостом, по топким склонам,
Ходить вдоль берега привык
В больших очках, в плаще зеленом
Высокий сумрачный старик.
 
 
Когда весной цветет шиповник
И стонет в роще соловей,
Идет седеющий садовник
К деревьям юности своей.
 
 
Огромный лоб его нахмурен,
Уходит тень в ночную тьму,
Его зовут степной Мичурин
И ездят запросто к нему.
 
 
Как часто я к нему, бывало,
С пути-дороги заезжал.
Шлагбаум дедовский сначала
Издалека уже кивал.
 
 
А палисадники, крылечки,
Витиеватые мостки,
Скамейки низкие у речки
Протягиваются, легки.
 
 
И вечером, за самоваром,
Наш задушевный разговор
О всем пережитом и старом,
Но не забытом до сих пор…
 
 
«Тебя я не неволю тоже, —
По-своему придется жить,
Но дерево за жизнь ты должен
Одно хотя бы посадить».
 
 
Он говорил, слегка нахмурясь…
………………………………
Растет ли ныне за стеной
В конце бегущих в степи улиц
Сосна, посаженная мной?
 
 
Иль, может, время миновало,
Дорогу вьюга замела
И ту сосну, гремя, сломала,
По снегу ветки разнесла?
 

1935, 1939

108. ЮНОСТЬ КИРОВА

 
В деревянном Уржуме – холодный рассвет, снегопад.
И быть может, теперь русый мальчик с такой же улыбкой,
Что была у него, чуть прищурясь, глядит на закат,
Повторяя всё то, что о нем в деревнях говорят,
И грустит на заре, догорающей, северной, зыбкой.
 
 
Сколько в нашей стране затерялось таких городов…
Полосатые крыши во мхах, в белых шапках наносного снега,
На рассвете гремят стоголосые трубы ветров,
И я вновь узнаю в синеве отпылавших снегов
Этот облик живой в светлый день молодого разбега.
 
 
Стало душно ему в запустении улиц кривых,
На Уржумке-реке говорили о Томске и Вятке,
И желтели овсы на широких полях яровых,
Смолокуры ходили в туманных долинах лесных
И учили подростков веселой кустарной повадке.
 
 
И настала пора, дни скитаний его по земле
От приволжских равнин до сибирского края лесного.
Уходили дороги, и таяли скаты во мгле,
Стыли старые башни в высоком казанском кремле,
В типографских шрифтах оживало знакомое слово.
 
 
Снова юность его в мглистом зареве белых ночей
Нам приходит на память, и сердце светлеет с годами.
Ведь в огромных цехах, в синеве бесконечных полей,
И на горной тропе, и в раздольях любимых морей,
И в просторах степных – всюду песня о Кирове с нами.
 

1935

109. ДРУГУ

 
Опять приходят в наши годы
Преданья светлой стороны,
Неумолкаемые воды
Бегущей к северу весны.
 
 
Вся жизнь моя, как верный слепок,
В моих стихах отражена,
Не надо домыслов нелепых,
Как снег ударит седина.
 
 
И ты узнаешь, может статься,
Стихи давнишние мои,—
Там рог трубит, там кони мчатся,
Раскатом тешат соловьи.
 
 
Да, я поэт годов тридцатых,
Но в ранней юности моей
В седых бревенчатых закатах
Гремели трубы журавлей.
 
 
И, весь предчувствием томимый,
Невольной грустью потрясен,
Я повторял напев любимый,
Стиха невысказанный сон.
 
 
В мечтаньях сумрачных и трудных
Мужали медленно года,
Словами шуток безрассудных
Меня встречали иногда.
 
 
Нет, не был я поэтом модным,
Я прямо шел своим путем,
И время отгулом свободным
Гремело в голосе моем.
 
 
Вся молодость в труде упорном
Чернорабочая моя,
В пути далеком, необорном
Последних странствий колея.
 
 
Предчувствую побед начало,
Не помню тягостных обид,
Всё, что в душе моей дремало,
Теперь в стихе заговорит.
 
 
Есть в сердце мужество живое,
Непобедимое ничем,
И вот идут ко мне герои
Еще не сложенных поэм.
 

1935

110–123. ИЗ «ПЕТЕРГОФСКОЙ ТЕТРАДИ»

 
Как любовь возникает? В улыбке?
В первом взгляде? В движении глаз?
Или знак есть, невнятный и зыбкий,
О котором не сложен рассказ?
 
 
Или, может быть, просто так надо,
Чтобы ветер прибрежный гремел
В золотые часы листопада,
Как простой, без раздумья пример?
 

Между 1932 и 1936

 
Стекала вода по изгибу весла,
Волна нам с тобою янтарь принесла.
 
 
Мы, славя щедроту, вернули волне
Всё то, что она принесла в тишине,
И мир проблестевший, янтарный, сквозной,
Опять ускользнул за летучей волной.
 
 
Мы так порешили, мы так захотели —
Мы так с тобой вместе пройдем по земле:
Задумаем – звезды от нас отлетели,
Задумаем – море замрет на весле!
 

Между 1932 и 1936

 
Как увижу тебя – ничего-то
Не ищу, не грущу ни о чем…
О, как долго колдует дремота
Над припухлым девическим ртом…
 
 
Улыбнешься, иль словом осудишь,
Или попросту скажешь: «Прости» —
Всё равно, хоть навеки погубишь,
Мне с одною тобой по пути.
 

Между 1932 и 1936

 
Словно сердце вдруг сжали тиски,
Захлестнули нездешнею властью…
Захлебнешься ль теперь от тоски
Иль умрешь, задыхаясь от счастья?
 

Между 1932 и 1936

 
О чем мы с тобой говорили?
Слова позабыл я тогда,
Хоть есть в них сумятица были,
Хоть есть в них глухая беда,
 
 
Хоть есть в них звучащая странно
Большая нездешняя грусть.
…А годы пройдут – и нежданно
Я всё повторю наизусть!
 

Между 1932 и 1936

 
Как цвет лица изобразить?
Словами, краской или звуком?
Ведь никогда и нашим внукам
Задачи этой не решить.
 
 
Неповторимые черты —
Глаза, улыбка, губы, веки,
И кто поймет в далеком веке,
Какой была когда-то ты?
 

Между 1932 и 1936

 
Какая ты стала сейчас невозможная,
Какие слова подбираешь замедленно,
Откуда сегодня улыбка тревожная,
Как отсвет, плывущий над гулами медными?
 
 
Зачем же слезинка случайная катится,
Невнятицу ль давней тоски обнаружила?
И мнешь ты по-детски короткое платьице,
С оборкой широкой из белого кружева…
 
 
Сметай наше счастье, лесная метелица,
По-вдовьи рыдай над глухими сугробами,
А время придет – и улыбка затеплится,
Да только тогда не поймем ее оба мы…
 

Между 1932 и 1936

 
Шумит последняя гроза,
Кончается в раздольях осень.
Друг другу поглядев в глаза,
Печально мы друг друга спросим:
 
 
«Неужто близится зима?»
Ты улыбнешься так устало
И скажешь: «Не пойму сама,
Как пережить ее начало».
 
 
А ночью вдруг окно откроет
Морского ветра хриплый вой,
И сразу душу успокоит
Мерцанье ночи снеговой.
 

Между 1932 и 1936

 
Над зыбью волн кривые прутья,
Осколки старых черепиц, —
Мы здесь с тобой на перепутье,
На рубеже, меж двух зарниц.
 
 
Одна гроза отбушевала,
Другая где-то далеко,
А всё тебе и горя мало —
Шагаешь быстро и легко.
 
 
А может, так в предгрозье надо —
Не слушать ропота молвы,
Ходить по шелку листопада,
Бродить по ситчику травы.
 
 
Грустить у моря, брови хмуря,
Мечтать у низких берегов,—
Ведь всё равно, коль грянет буря,
Ты сам откликнешься на зов.
 

Между 1932 и 1936

 
На холме высоком мы с тобой стояли,
Дымка пролетала в синий кругозор,
А за ней нежданно выплыли из дали
Парки, зданья, мачты, берега озер.
 
 
Где над морем низким бились перекаты,
Грохоча сурово над прибрежной мглой,
Как в котле огромном, плавали закаты,
Пар голубоватый стлался над землей.
 
 
Нищее раздолье тех полей песчаных,
Заячьи ремизы, дымка вдоль болот,
Вдруг сквозь эту дымку, словно призрак странный,
Купол непомерный золотом блеснет.
 
 
И тогда возникнет грозное виденье,
Город точных линий, как сплетенье жил,—
Весь очеловечен – в каждое строенье
Жизнь свою строитель по частям вложил.
 
 
В этом небе бледном, в этом запустенье,
В воздухе болотном – эллинский покой,
Будто Парфенона грозное виденье
Золотом в лохмотьях тает пред тобой.
 
 
Этот край угрюмый, это захолустье —
Будто перед нами самый край земли.
Разве наши жизни, с их мечтой и грустью,
Здесь уже отпеты, здесь уж отошли?
 

Между 1932 и 1936

 
Те нерусские названья
Монплезира и Марли
Мы в минуту расставанья
Медленно произнесли.
 
 
Будто пламя разгорелось
В их звучании чужом,
Чувств былых былая зрелость
Сразу вспыхнула огнем.
 
 
Ты и слова не сказала,
Только знал я, что порой
Вспомнишь всё ты – от начала
До разлуки горевой.
 
 
И подумаешь, быть может,
Возвратившись в отчий край:
Лучший день был жизни прожит
Просто, смутно, невзначай,
 
 
Незаметно и приветно,
С той дремотной тишиной,
Что жила в порыве ветра,
В дымке осени родной.
 
 
Жили так, беды не выдав,
То в веселье, то в тоске,
Но без горя, без обиды —
С веткой ивовой в руке.
 
 
Среди этих желтоватых,
Свежекрашенных дворцов,
На широких перекатах
Петергофских берегов.
 

Между 1932 и 1936

 
Одержим строитель был
Странною причудою —
Из берез дворец срубил
С нимфой полногрудою.
 
 
В прошлом веке, в полумгле,
Средь цветов и зелени,
Перстнем вензель на стекле
Вырезали фрейлины.
 
 
Нас встречала тишина,
Мы в дворце том грезили, —
Там и наши имена:
На стекле – и в вензеле.
 
 
Замела метель пути,
Нет ни слов, ни отзыва…
Как же мне опять пройти
В тот дворец березовый?
 

Между 1932 и 1936

 
Я тебя в своей песне прославлю,
Всю отдам тебя русским снегам.
Мчатся ль кони твои к Ярославлю
По заволжским крутым берегам?
 
 
Иль, быть может, в истоме тревожной
Ты не спишь в эту звездную ночь,
Вспомнив муку той песни острожной,
Что велела любовь превозмочь?
 
 
Что же делать?.. Мне тоже не спится…
Ведь былую любовь развело,
И она не подымет, как птица,
Перебитое пулей крыло…
 
 
Где искать тебя? В зареве диком?
В реве ветра? В бегущих годах?
В Белозерске? В Ростове Великом?
Иль в старинных других городах?
 
 
Или, может, до вести, до срока,
Словно благовест чистой любви,
Вдруг плеснут, вдруг плеснут издалёка
Лебединые крылья твои?
 

Между 1932 и 1936