Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Виссарион Саянов

34. БАЯНИСТ

 
За Нарвской заставой слепой баянист
Живет в переулке безвестном,
И вторит ветров пролетающих свист
Его нескончаемым песням.
 
 
Его я узнал по широким плечам,
Покрытым матросским бушлатом,
По доброй улыбке, по тихим речам,
А больше по песням крылатым.
 
 
Особенно памятна сердцу одна:
«В тумане дорога лесная,
И старого друга томит тишина
Того беззакатного края.
 
 
Там тополь в саду у любимой цветет,
Ветвями тяжелыми машет…»
Мою он давнишнюю песню поет
Про легкое дружество наше.
 
 
Ту песню, которую я распевал,
Теперь затянули подростки,
Она задымилась в губах запевал,
Как дым от моей папироски.
 
 
И если ее вдруг баян заведет —
Мне лучшего счастья не надо,
Чем то, что за дымной заставой живет
Моя молодая отрада.
 

1927, 1937

35. КОРЧМА НА ЛИТОВСКОЙ ГРАНИЦЕ

 
Пути, по которым мы ходим с тобой,
Пока барабанный ссыпается бой,
 
 
Пока золотые рассветы кипят
От Желтого моря до самых Карпат, —
 
 
Они нас выводят, мешая страницы,
К последней корчме у литовской границы.
 
 
Лиловые тени – пестрее сарпинки —
Ложатся теперь на большие столбы,
На узел закрученной в гору тропинки,
На тонкую шею высокой трубы.
 
 
Давно трубачи тут не нянчили зорю,
И ветер шумит среди желтой листвы,
И снова уходят к прохладному морю
Последние жаркие тучи с Литвы.
 
 
Высокие двери обиты кошмою.
Мицкевич, ты слышал народный мотив,
И долго мазурка вела за корчмою,
Под узкие плечи тебя подхватив…
 
 
В корчме стеариновый меркнет огарок,
Торопится дюжина жбанов и чарок…
 
 
И ночь оплывает, как свечка из воска…
 
 
А рядом – отряды советского войска, —
 
 
Прислушайся: это не ветер, а отзыв
Летит через реки, дороги, мосты,
Сливая текстильные фабрики Лодзи
Со сталелитейною вьюгой Москвы.
 
 
Народы подымутся в общем единстве,
Пусть время пройдет – не забудут века:
О славе грядущего Феликс Дзержинский
Мечтал по ночам в коридорах ЧК.
 
 
И вот за корчмой, по тропам незнакомым,
Туда, где сейчас разгорается бой,
Дзержинский с прославленным польским ревкомом
В осеннюю ночь проскакал за рекой.
 
 
И в тихой корчме вспоминают доныне:
Шумит за мостом голубая река,
Под пулями скачет вперед по долине
В ненастную даль председатель ЧК.
 

1927, 1937

36. ВЕСЕННЕЕ УТРО

 
Весеннее небо, качаясь как плот,
Плывет, наши крыши узоря,
Но летчик торопится в дальний полет,
В просторы полярного моря.
 
 
Республика! Даль голуба и светла
До края, до тихого вира,
И ветер качает твои вымпела
Над шаткими волнами мира.
 
 
Стоят под ружьем боевые полки,
О полночь заседланы кони,
Для встречного боя готовы штыки
И сабли для конной погони.
 
 
От низких заливов, от сумрачных гор,
От сосен, пригнувшихся утло,
Выходит на пепельно-серый простор
Зырянское желтое утро.
 
 
Но в северорусский дорожный ландшафт
До края, до тихого вира,
Врываются отсветы штолен и шахт,
Линейная музыка мира.
 
 
И снова с далеких сибирских морей
В тяжелые волжские воды
За юностью, что ли, за песней моей
Идут невозвратные годы.
 

1927

37–38. ИЗ ПОЭМЫ «КАРТОНАЖНАЯ АМЕРИКА»

Брату-писателю

 
Изнемогая от пыльных странствий,
Ты шлешь по-персидскому пестрый сплав
С полустанка первой главы – до станции
Кончающих замысел утлых глав.
 
 
Строку к строке подгоняя ровненько,
Глаза, как две гайки, ввинтивши в даль,
Ты думаешь: выйдет нескверная хроника
В жанре, которым владел Стендаль.
 
 
Ее занимательность неоспорима:
На каждой странице потеет чарльстон.
Любовная встреча в глуши Нарыма
В наборе прошла не одним листом.
 
 
А в этот абрис искусно вчерчен
Не только оттенок гусиных век —
Раскраска манто тороватых женщин
И даже чулок их лимонный цвет.
 
 
Ты повеселел, вытирая пот,
Герои идут, мельчась,
В искусном романе, сделанном под
Романов старинных вязь.
 
 
И даже пейзаж – художественности для
С оттенком таким – сиреневым,
В котором раскрашена последняя тля,
Как льговское небо Тургеневым.
 
 
Но – всё же – врагом ты меня не зови,
Над темой моей не смейся —
Я тоже пускаю стихи свои
В большое твое семейство.
 
 
А если пейзаж не совсем хорош
И скажет читатель: «Полноте», —
То ты мне поможешь и всё приберешь
В поэме, как в пыльной комнате.
 

<1928>

 
Снова старый разгон и романтика.
Потянуло жасмином с полей.
Это ты грохотала, Атлантика,
Целый год за кормой кораблей.
 
 
Эти сумерки старого мира,
Эти синие отсветы дня —
Как глухие шаги конвоира,
Что на пытку выводит меня.
 
 
Всё мне чудятся дикие казни,
Небывалые мысли досель,
Мое тело, что скошено навзничь,
Заметают снега и метель.
 
 
Подымается синяя па́дымь,
Невозвратная музыка дня,
Ты за первым прошла листопадом
В эту мгу, не узнавши меня.
 
 
Но покуда и ветер дощатый
Стал товарищем мне молодым,
И скользит по ночам розоватый
Над Атлантикой пепел и дым.
 
 
Руку в руку, друзья, о которых
В эту ночь мои песни прошли
На перебранных легких просторах
Заповеданной вьюгам земли.
 
 
И проходят валы океана,
Мои песни поют шкипера —
Здесь почти что начало романа,
Осторожная проба пера.
 
 
Это молодость шутит и кружит,
Это ливень бросается с гор
Перед дулом отверженных ружей,
Наведенных на сердце в упор.
 

<1928>

39. ПОЛЮС

 
Географ и естествоиспытатель,
Как и сейчас, в далекие года,
Туда, где льды застыли на закате,
Тебя ведет Полярная звезда.
 
 
И Южный Крест восходит в синем дыме, —
Полмира он по сумеркам берет.
Но есть ли что еще неотвратимей
Движения гипотезы вперед?
 
 
Она идет во мглу лабораторий,
Качая молний желтые шары,
Она идет, и на глухом просторе
Гипотенузой срезаны миры.
 
 
Мир, как он есть, с его непостоянством,
Большой, как шум средневековых орд, —
Трехмерным он качается пространством
Над колбами и смутою реторт.
 
 
Материков меняя очертанья,
Мешая ветви корабельных рощ,
Трансокеанский лепет мирозданья
Ведет тебя в арктическую ночь.
 
 
Но сквозь сиянье разноцветных полос,
Почти срезая тени кораблей,
Перед тобою раскололся полюс
На сотни тысяч ледяных полей.
 
 
И вот уже от края и до края
Свирепый ветер странствует у нас,
Тот самый, что ты видел, умирая,
Который я увижу в смертный час.
 
 
Природа, ты еще не в нашей власти,
Зеленый шум нас замертво берет,
Но жарче нет и быть не может страсти,
Чем эта страсть, влекущая вперед.
 

1928

40. ПРОБЕГ

 
Рассвет, не в меру желт и рыж,
Померкши на окошках,
Качает сотни длинных лыж
На беговых дорожках.
 
 
Как карусель, бегут холмы,
Земля проходит утло,
И вот уже поет калмык,
Качает сосны утро.
 
 
И парень в кепке расписной,
В зелено-белой майке,
Подветренною стороной
Летит подобно чайке.
 
 
Ему уж нет пути назад,
Тропинки вспять не сдвинешь,
Его глаза слепит азарт,
В зрачках мельчится финиш.
 
 
Так мне лететь сквозь гарь и дым,
Скользить привычным бегом,
Раскосым, вечно молодым,
Слегка примятым снегом.
 

<1929>, 1937

41. ВЧК

 
Над путями любого простора
Вновь идет, потрясая века,
Побеждающий годы раздора,
Нестихающий гром ВЧК.
 
 
Разве ты этой песни не знала?
Там республика строит полки.
Там проходят столы Трибунала.
Моросят на рассвете штыки.
 
 
Самый дальний, неведомый правнук!
По-другому деля бытие,
Побеждали мы в битвах неравных
Во бессмертное имя твое.
 
 
Над вечерней густой синевою
Всё пылает пожар золотой.
Войско юности ходит Москвою.
На Лубянке стоит часовой.
 
 
Враг ли прячется в злобном бесчинстве
Иль кипит мятежами земля,—
Твердой поступью входит Дзержинский
В стародавние зданья Кремля.
 

1929, 1937

42. «Семнадцатилетние мальчики…»

 
Семнадцатилетние мальчики,
Вы запомнили пули и топот,
Те дороги, которые юность,
Как дружную песню, вели,
В полуночных разведках,
В перестрелках накопленный опыт
И вечерние дали
Завещанной вьюгам земли.
 
 
Знаю, в Смольном тогда
Вы стояли в ночном карауле,
И Ильич, улыбаясь,
Встречал из-за Нарвской ребят.
Наша юность прошла,
Эти годы давно промелькнули,
Но они посейчас
В нашем сердце немолчно гудят.
 
 
Вместе с нами росли
И деревья высокого сада,
Мы не знали тоски,
Но кипело волненье в крови…
Вечерами теснятся дожди,
На рассвете приходит прохлада.
Поколение наше,
Ты меня трубачом назови.
 
 
Барабанщиком ставь
В ряд большого пехотного строя.
Я учу тебя песням,
Выдай на руки нынче ж ружье,
Чтобы вместе с тобой
На просторы грядущего боя
На октябрьской заре
Пробивалося сердце мое.
 
 
То – совсем поутру,
То – в двенадцать часов пополуночи,
Проходя по путям,
Под раскаты грохочущих труб,
Я опять узнаю
Тех, которые больше не юноши,—
Мужская упрямая складка
Легла возле губ.
 
 
Я их вновь узнаю
Среди сабель и пик эскадронов,
В тихом дне типографий
И в сумраке угольных шахт,
Прохожу торопясь,
Только за плечи запросто тронув,
Как в походном строю,
По команде ровняя свой шаг.
 
 
Сразу буря берет нас
И снова выносит на берег
Пятилетки, труда
И заводских ударных бригад.
Поколение наше
Берет все барьеры Америк,
Сто дорог впереди,
Ни одной не осталось назад.
 
 
Но, ровесники бури,
Сыновья трудового народа,
Если грянет война
И в полях заклубится метель,
Мы готовы опять
К перестрелкам большого похода,
Мы начистим штыки
И привычно скатаем шинель.
 

1929

43. СЕНТЯБРЬ 1917 ГОДА

 
Провинциальных адвокатов сон
И журналистов домыслы слепые:
В парламентский высокопарный сонм
Должна вступить торжественно Россия.
 
 
И в чехарде страстей и министерств,
Эсеровских, кадетских, беспартийных,
Рассвет глухие заводи отверз
И тихий гром кружился на куртинах.
 
 
Еще фронты, братаяся и мучась,
Летят вперед, и даже сводки те ж,
Но решена демократии участь,
И генеральский рушится мятеж.
 
 
Над митингом,
Где черный ворон каркал,
Лишь пропуск «Буря»
Можно пронести,
Трамвайного заброшенного парка
Перекрестились за полночь пути.
 
 
А вечерами в полотняном цирке
Ораторы о мире говорят,
И по рядам мелькают бескозырки,
Солдатские фуражки шелестят.
 
 
Фронты гремят, – утрами золотыми
Еще идут дозоры вдоль траншей,
Но реет имя Ленина над ними
И с каждым днем становится родней.
 
 
И давний месяц в памяти не стерся:
Тогда один, в холодной тишине,
Среди гранитных улиц Гельсингфорса
Скрывался Ленин в финской стороне.
 
 
Но город тот с широкими прудами,
Скалистый берег с дикой крутизной,
Где без вестей томился он ночами,
Ему казался каторгой немой.
 
 
И падают в ненастный день осенний,
Как листья с лип, листки календарей,
И каждый день друзей торопит Ленин:
«Настанет час – и в Выборг поскорей…»
 
 
Там по утрам поют дожди косые
И веет ветер с ладожских полей,
Там брезжат зори ранние России, —
Ее цвета на реях кораблей.
 
 
Не торопясь, ночь патрули расставила.
Огни в лесах предчувствием томят.
Перк-Ярви, Мустамяки, Райвола —
И по озерам – путь на Петроград.
 
 
Он улыбался: кончится невзгода,
Немного дней – и пройдена черта.
…………………………………
Тогда сентябрь семнадцатого года
Рядил сады в багряные цвета.
 

1929, 1939

44. ПАРОХОД

 
Зеленая пена
Кипит под винтом,
И мы по заливу
Неспешно плывем
 
 
Туда, где огни
Отдаленного форта
Встают за оградой
Военного порта,
 
 
Где реял бушлатами
Синий прибой,
Где умер за волю
Матрос молодой.
 
 
Там ходит по взморью
Теперь пароход,
Гудит он, как будто бы
Друга зовет.
 
 
Тому пароходу
Большому давно
Матроса погибшего
Имя дано.
 

1929

45. НАДПИСЬ НА КНИГЕ

 
Ведь я из первых, кто, свирепость
Стихии взорванной познав,
По капле пью заводский эпос,
Заветный выговор застав.
 
 
И с песнею, с родной заставой
Сдружились дальние края, —
Матлота выморочной славой
Проходит молодость моя.
 
 
Она беглянкой светло-русой
Кадриль ведет, оторопев.
Иду за ней, иду, чтоб слушать
Неумолкаемый напев!
 

1929, 1939

46. СТАРАЯ МОСКВА

 
Переулки с Арбата к Пречистенке.
Сонный ястреб ударил крылом.
Там бродяги слонялись и странники
И мусолили карты в три листика,
Пахли веником старым предбанники,
Ползаставы сносили на слом,
И шатала давнишняя мистика
Эти темные сны о былом.
 
 
Старый быт, над проулками реющий,
Тупики в невозвратную рань.
По базарам лабазы с крупчаткою,
А в трактирах напев канареечный.
Странник песенку выведет шаткую
Про старинную Тьмутаракань
На просторы зари вечереющей,
Где подрамники греет герань.
 
 
Вот густая, хмельная, морозная,
Небывалая та тишина.
Ночь пройдет, как упряжка
                                            порожняя,
Звезды высыплет мельче пшена.
 
 
Но в томлении пламени ярого
Белым полымем тучи слепят,
Стынет бунта крестьянского зарево,
На рассветах усадьбы горят.
 
 
Песни тешили чистым наречьем,
Горько плакали в снег бубенцы,
У дворов постоялых, при звездах,
Вербы горбили узкие плечи,
А на ярмарках в тихих уездах
Будоражили тишь пришлецы,—
По лабазному Замоскворечью
Бородатые встали купцы.
 
 
Лодки правят на горестный берег,
По делянкам раскат топора.
По-особому родину мерит
Миллионщиков новых пора, —
 
 
Да опять тупики, пересадки,
Переправы над сонной рекой,
А в кривых переулках отряды,
Комиссары, скатавшие скатки,
Своеволию юности рады,
Славя город пылающий свой,
Поведут броневые площадки
По сарматской равнине ночной.
 
 
А в снегах разметалась Таганка.
На мосту краснофлотский дозор.
Коминтерна ночная стоянка —
Отплывающий в море линкор.
Сосны к западу клонятся утло,
Но, для грома и славы восстав,
Отшвартуют в бессмертное утро
Все шестнадцать московских застав.
 

1930, 1939

47. СЛОВО

 
Был поэт – сквозь широкие годы,
Из конца пробиваясь в конец,
Он водил черный ветер невзгоды,
Оголтелую смуту сердец.
 
 
Словно отговор тягостной смуты,
Словно наговор странствий и бед,
Воспевал он, холодный и лютый,
Обжигающий сердце рассвет.
 
 
Старой выдумкой – песней цыганской —
Он людские сердца волновал
И стихи роковые с опаской
Нараспев неизменно читал.
 
 
Под гитару, как в таборе темном,
Над рекой, где гремят соловьи,
Он сложил о скитальце бездомном
Опрометчиво песни свои.
 
 
Он твердил: «Если сердце обманет,
Покоряйся бездумно судьбе,
Пусть негаданно время настанет —
Всё любовь не вернется к тебе.
 
 
Мне с младенчества, словно Егорью,
Желтоглазый приснился дракон,
Не люблю эту землю с лазорью —
Тихой жизни бессмысленный сон.
 
 
В небесах позабытого года
Буду славить холодную тьму,
Есть души отгоревшей свобода —
В грусти жить на земле одному».
 
 
Он улыбкой и ложью той странной
Желторотых подростков губил,
Только я не поддался обману —
И поэтов других полюбил.
 
 
И теперь только вспомню – и снова
Ясный свет отплывающих дней
Вдруг доносит ко мне из былого
Голоса тех заветных друзей.
 
 
С нами тысячи тех, для которых
Время вызубрит бури азы,
Молодой подымается порох —
Весь раскат первородной грозы.
 
 
Пусть же снова зальются баяны,
Все окраины ринутся в пляс,
За моря, за моря-океаны
Ходит запросто слава о нас.
 
 
А поэта того позабыли,
Перечтешь – и забудется вновь,
Потому что мы сердцем любили
Только тех, кто прославил любовь.
 

1930,1939

48–51. ИЗ ЦИКЛА «СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА» ПОРТРЕТЫ

 
Над покоем усадеб,
Уходящих в безвестные дали,
Подымается небо
Оттенка суглинка и стали.
 
 
У высоких домов,
У деревьев старинного парка
В эту тихую ночь
По-особому душно и жарко.
 
 
И стучат до рассвета
Избушки на низеньких ножках
Костяною ногой
На посыпанных желтым дорожках.
 
 
Семь цветов, что над радугой
Подняты узкой дугою,
По проселкам страны
Обрываются песней другою.
 
 
Даль проходит уже,
И сбиваются в полночь копыта,
Гомозя и гремя
Над укладом старинного быта.
 
 
Там семья – как оплот,
И семья там опора всей власти,
Там приказу отца
Повинуются слезы и страсти.
 
 
А семейных романов
Отменная тонкая вязь,
Всё, что мы прочитали,
Смеясь, негодуя, дивясь,—
 
 
Обличенье того,
Что теперь уж навек позабыто,
Осужденье того
Невозвратно ушедшего быта.
 
 
Я запомнил всё то,
Что поют мне об единоверце.
Снова пепел отцов
На рассвете стучит в мое сердце.
 
 
Вновь приходит рассвет —
И горят золотые зарницы.
Ваши кости зарыты
На девятой версте от столицы.
 
 
Не под темною тенью
Кладбищенской тесной ограды —
По морям, по волнам,
По размытым краям эстакады.
 
 
Встань, другая семья.
Вот отцовский резной подоконник.
Захолустная ночь.
Здесь начало романов и хроник.
 
 
Здесь преемственность крови,
Преданья и сны старины
Вспоминаются в утро
Великой гражданской войны.
 

1930, 1937

 
Тихие, тихие теплятся клены,
Топчут вечерний покой тополя,
Дальних оврагов туманятся склоны,
В дымную даль убегают поля.
 
 
В этой губернии ночи глухие,
Сколько плотов на широкой реке
Выпьют медвяные зори России.
Тройки гремят в непонятной тоске.
 
 
Каторжник беглый, расстрига, картежник
Вспомнят, полжизни своей промотав,
Злую тропу, где растет подорожник,
Желтый суглинок у старых застав.
 
 
Вечером слышится звон колокольный.
Спит за оврагом бревенчатый дом.
Плотник усталый с тоскою невольной
Темную думу таит о былом.
 
 
В тихом проулке забор деревянный
Выведет прямо на берег речной.
Ходит форштадтами ветер медвяный,
Самою старой пылит стариной.
 
 
Детям тоскливо в старинном покое,
Ждут сыновья издалека вестей,
Ходят с конями чужими в ночное,
Слушают сказки бывалых людей.
 
 
Годы пройдут, и отцовского дома
Бросят они расписное крыльцо,
Смертная их поджидает истома,
Северный ветер ударит в лицо.
 

1930

 
Белый и красный и синий омут —
Флаги империи. Свист свинца.
Тишь и покой захолустных комнат.
Так начинается жизнь отца.
 
 
Тюрьмы, побеги, угроза казни.
Пагубный свет роковых зарниц
Русские реки бросает навзничь.
Он перешел через пять границ.
 
 
Сначала все внове казались краски.
Мохнатые волны чужих озер.
Но вскоре наскучил быт эмигрантский.
Северорусский манил простор.
 
 
И сразу же после первых волнений,
Шатающих зарево диких пург,
Он не запомнил других направлений,
Кроме ведущих на Санкт-Петербург.
 
 
Он бросил Швейцарию, бросил шрифты.
Писарем строгим заполнен паспорт.
На дальней границе пьянили пихты,
Колоколами встречала Пасха,
 
 
На Марсово поле спешит император,
За Невской заставой собранья, а тут
Два контрабандиста, два рыжих брата,
Деньги считают и водку пьют.
 
 
В избушке этой простая утварь.
Лежит у порога футбольный мяч.
Как финская лайба, скользило утро,
Скрипели сосны, как сотни мачт.
 
 
И вот наконец, перейдя границу,
Впервые он полной грудью поет,
Пред ним раскрывают свои страницы
Журналы «Будильник» и «Пулемет».
 
 
«Твердыня царей, ты в тоске сугубой
Стоишь сейчас ни мертва ни жива,
И скалят в тревожный час твой зубы
Поэты и мелкие буржуа».
 
 
Прописан в полиции, внесен в списки
Предлинные сей гражданин российский.
 
 
Марсельского марша напев суровый
Гремел по России в далекий год.
К бессмертью плывет броненосец новый
По тихим просторам печальных вод.
 
 
В морозный полдень шум эскадронов
Сливается с гулом сабель и пик,
С бряцаньем глухих портупей и патронов;
Проходит отец, – за плечо его тронув,
Знакомую спину увидел шпик.
 
 
Дорогой Владимирской глохли кручи,
Тонули остроги в свинцовой мгле,
Жандармские ротмистры, усы закручивая,
Ходили, смеясь, по чужой земле.
 
 
Но в сумраке каторжного централа
Не сломлена воля большевика,
Он знал, что родная страна мужала,
И верил: победа труда близка.
 

1927, 1937

 
В твоей дороге молодость теснится,
И старший брат сегодня узнает,
Как на заре сменяется зарница
И пионерский барабанщик бьет.
 
 
И знаю я – твой год рожденья страшен,
Спектакль истории идет не без затей,
Как декорации, крошатся крылья башен
Последних сухопутных крепостей.
 
 
Там танцевали так: в боку с глубокой раной,
С отметиной картечи на руке,
И пули врозь высвистывали странный
Мотив, годами стывший вдалеке.
 
 
Но это всё тебе необъяснимо,
В шестнадцать лет ты видишь мир иным.
Фабричного стремительного дыма
Не застилал тебе сражений дым.
 
 
Как барабан, стучат грудные клетки,
Они полны упорством молодым,
Так, вместе с верным войском пятилетки,
И ты идешь ее мастеровым.
 
 
Я знаю, нам теперь возврата нету —
Равненье, строй, штыки, полоборот,
Из рук отцов мы взяли эстафету,
Чтобы немедля ринуться вперед.
 
 
Когда ж для нас настанет время тленья
И смертный час расстелется как дым,
Без страха мы другому поколенью
Ту эстафету вновь передадим.
 

1929, 1937

52. МОГИЛА В СТЕПИ

 
Старик, водивший в Гарму и к Мешхеду
Все караваны в давние года,
Вел о былом неспешную беседу.
Сегодня с ним солончаками еду,
Степной орел летит, крича, по следу…
Неужто здесь нас стережет беда?
 
 
Над пересохшей речкой изваянье
Какого-то старинного божка.
Предсказывал он странникам скитанье,
И тьму – слепым, и нищенкам – молчанье,
И сам просил, как нищий, подаянья,
И простоял, не мудрствуя, века.
 
 
А рядом есть заветное строенье,
Легли кругом горбатые каменья,
Чеканки старой, кокчетавской, звенья
На черном камне стерлись от подков;
Здесь поджидают путника виденья
Давно ушедших в прошлое веков.
 
 
Рассказывают: дочка Тамерлана
В урочище степном погребена,
Она в походе умерла нежданно,
Привезены каменья из Ирана,
С Индийского как будто океана,
Огромные, как на море волна.
 
 
Как мучит нас порой воображенье:
Она мне снилась много, много дней,
Уже тропа вела меня на север,
Полынь степную я сменил на клевер,
И ночи стали явственно длинней,
А не забыть предания о ней…
 
 
Ведь там и я бы лег среди простора
В ночной налет от пули басмачей,
Когда б друзья из ближнего дозора,
Пройдя пески и переплыв озера,
К нам не пришли б, чтоб выручить друзей…
 

1930

53. ПРИСКАЗКА

 
Он вышел за сутемь татарской орды,
С ржаного дорожного болтня.
Шел ветер лесами его бороды,
Усы не измерить и в полдня.
 
 
Вскипает и с ближних и с дальних сторон
Рассвет в три погибели, молча,
И мечется со́рок соро́к и ворон
Да серая вольница волчья.
 
 
Хлеб аржаной,
Отец наш родной,
Тебе, видно, ночи не спится, —
Которые годы кружит над страной
Большая двуглавая птица.
 
 
Он на руки плюнул и землю копнул,
И видит он шпиц над собором,
На кончик шпица посажен каплун,
Сидит полуночным дозором.
 
 
И сто часовых окружают собор,
Пехоты полков девятнадцать,
И бьют барабаны полуночный сбор —
Пора караулам меняться.
 
 
Калиновый мостик навстречу летит,
Расшива плывет, и теснится,
Ровняя верхи придорожных ракит,
К Поцелуй-кабаку зарница.
 
 
Хлеб аржаной,
Отец наш родной,
Шумит над вечерней отавой,
Встает над далекой степной стороной,
Летит над пшеничной заставой.
 
 
Царь – низенький, рыжий, пшеничный такой, —
Тебя мы отныне не стерпим,
Ты искоса смотришь и машешь рукой,
Стоишь подбоченяся, фертом.
 
 
Но ядра сорвутся – и штык у виска,
И кровь у размытого грунта,
И вот уже сразу пройдут свысока
Знамена мужицкого бунта.
 
 
То Русь Пугачева вступает в раздор,
Дорога кудрявая тряска.
Кленовая роща и звончатый бор, —
Но присказка это, не сказка.
 

1930