Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Виссарион Саянов

234. ПРАЗДНИК

 
Я помню: занавесь взвилась,
Толпа угомонилась,
И ты на сцену в первый раз,
Как майский день, явилась…
 

Некрасов

1

 
Стихами странными мы бредили тогда…
О, как еще свежо тех дней воспоминанье…
И книгу я назвал «Фартовые года», —
Теперь уже смешно мне странное названье…
Но как меня тогда влекло очарованье
Задорных поисков и споров…
                                                Лебеда
Уже шумит кой-где на памятных могилах,
Бессонница пройдет, и сколько видишь снов,
И нету рядом губ и ласковых и милых,
Твердивших на заре слова моих стихов.
 
 
В тужурке кожаной, терзая длинный чуб,
Вслед за другими увлечен сравненьем,
Я утверждал, что дым фабричных труб
Милее мне усмешки милых губ,
И это называл стихотвореньем…
 
 
Писать стихи в дни молодые легче,
Нет в зрелости труднее ничего, —
В дни юности, в какой-то тихий вечер,
Мы груз стиха кладем себе на плечи,
Не зная сами тяжести его…
 
 
Кто не мечтал о радостном свершенье,
Чтоб, ярким светом землю озарив,
Стих сам пришел к родному поколенью
В заветный час как боевой призыв?
 
 
Чтобы в строю поэзия шагала,
Горда высокой доблестью своей…
 
 
Сто жизней жить, а всё нам будет мало,
Чтоб воссоздать величье наших дней.
 
 
Но сколько нужно вкуса и ума,
Чтоб был в стихе удачен первый поиск…
Мой путь нелегок был, но жизнь сама
В былые дни писала эту повесть…
 
 
И было много в молодости той,
В хорошей прямоте, в незрелости суждений
Отваги и любви, в боях пережитой.
Я кровью стих писал в далекий день весенний.
 
 
Я жил в Москве. В далекий этот год
Стих Маяковского я услыхал впервые,
И первая любовь опять меня зовет…
О, как не вспомнить зори молодые…
 
 
…Январский день. Мороз необычайный,
Но зайчики на зеркалах слепят,
Два самовара на Таганке, в чайной,
Как индюки, до вечера шипят.
 
 
Пшеничный сгибень с дужкою из теста
Кладут на стол, и в клетках соловьи
Гостей раскатом радуют уместным.
 
 
А рыхлый след дорожной колеи
Следы саней больших перебивали.
Горчинкой дымной воздух напоен.
Как в кисее за съездом на бульваре
Промерзший, гулкий одинокий клен.
 
 
Бывало, мы по улицам идем,—
Как здесь знакомо всё и незнакомо:
Вот весь в огнях высотный первый дом,
Построенный во славу Моссельпрома.
 
 
Приметы новых, знаменитых дней
Здесь смешаны с московской стариною:
Извозчики торопят лошадей,
Автомобили мчатся стороною,
И тракторы на улицах гремят,
Неторопливо шествуя к вокзалам,
А ходоки у входа в Наркомат
На них глядят с волненьем небывалым.
 
 
Всё строится… По улицам идешь —
Москва в узорах раннего сиянья,
И видишь новый города чертеж,
Дня завтрашнего видишь очертанья…
 
 
И в эти дни на пустырях глухих,
Когда-то слывших попросту болотом,
Стропила новых зданий городских
Вдруг сразу узнаешь за поворотом.
 
 
Москва зимой… Сто переулков белых…
Снега, снега… А Сивцев Вражек спит…
Взгляну, и вдруг на ветках омертвелых
Бумажный лист трепещущий висит…
И ворон спит, нахохлившись, и снова
Огонь в окне монастыря Страстного.
 
 
А дальше – переулок небольшой…
Стоит там дом с узорною резьбой,
С наличниками в красках разноцветных
И с двориком в строеньях неприметных.
 
 
Там в стеклах солнце яркое горит,
Тая одно знакомое виденье,
Пока еще строка стиха гудит,
Как юношеское сердцебиенье.
 
 
С тех пор двадцатилетие прошло,
А в памяти всё ясно и светло,
И дорог мне тот день, когда впервой
Пришел я в дом с узорною резьбой.
Там жил художник.
                                Имени его
Теперь не вспомнят многие, пожалуй.
Мастеровщины русской торжество
Жило в напеве кисти небывалой.
 
 
Из маляров неведомых возвысясь,
Он сделал жизнь по слову своему
И – самоучка, строгий живописец —
Писал лесов зеленую кайму,
Родные дали, волжское верховье,
А рядом оживало на холсте
Одно лицо с высокой, тонкой бровью
В неяркой, чистой русской красоте.
 
 
Рассвет над Волгой тает в дымке зыбкой.
Она стоит босая на камнях
И вдаль глядит с задумчивой улыбкой
На чуть припухших девичьих губах.
Как будто, вспомнив всё пережитое,
Она довольна этим ясным днем….
На ней из ситца платьице простое,
В цветном узоре светло-голубом.
То дочь свою с косою русой, длинной
Он написал когда-то по весне…
 
 
Молоденькой московской балериной
Она тогда являться стала мне.
 
 
Она тогда, в дни утренней зари,
Истоминою мне казалась новой,
А ей стихи понравились мои
Подвижничеством юности суровой.
И вот сейчас, как остаюсь один,
Всё вижу вечер нашей первой встречи
И за плечами старших балерин
Ее чуть-чуть припудренные плечи.
 
 
Разъезд в театре.
                                 Ночь.
                                          Из-за дверей
Струится свет пленительный и слабый.
Выходишь в шубке старенькой своей
Из-за кулис в московские ухабы…
 
 
Извозчик ждет. Еще в снегах Варварка.
В Китай-городе тихо. За стеной
Косой фонарь всю ночь горит неярко
В зеленых хлопьях вьюги снеговой.
 
 
Метель снега свивает вдоль Таганки.
Вдвоем мы едем. Тихо. Ночь сама
Медвежьей полостью вдруг запахнула санки…
Как хороша та снежная зима…
 

2

 
Мне день один запомнился особо —
Он был донельзя встречами богат…
Метель мела, весь город был в сугробах,
Почти с полудня выцветал закат.
 
 
Театр. Афиша. В списке знаменитом
Других влекут большие имена,
Мне ж всех дороже то, что здесь петитом
Вчера набрали:
                        «Анна Ильина».
Расстались мы возле театра с Анной…
Вот день пройдет, часу в шестом за ней
Зайду, и вместе, как на вечер званый,
Пойдем в Политехнический музей.
Стоял с утра над всем Тверским бульваром
Стеклянный хруст несколотого льда.
Встречалися с друзьями в доме старом
Все юные поэты…
                               Что ж, тогда
Немало было, помнится, рассказов
Об этом доме.
                    Здесь с давнишних дней,
Черновики в тетрадях перемазав,
Читали мы стихи своих друзей.
 
 
Здесь много было памятных мне встреч…
 
 
Когда стихи мы запросто читали,
Нерусская порой звучала речь,
Издалека к нам гости приезжали.
 
 
Всё громче голос Партии гремел,
Москва величьем времени дышала,
И вдохновлял могучий наш пример
Все лучшие умы земного шара.
 
 
Хоть в жизни раз, но побывать в Москве,
Хоть в жизни раз увидеть свет московский…
Они мечтали в ранней синеве
Пройтись с друзьями вдоль стены кремлевской.
Москва для них – заветная земля,
К ней шли они, ломая все преграды…
Как были гости счастливы и рады
Увидеть стены древние Кремля…
 
 
И в этот день, в метельном январе,
В широком зале, где светло и жарко,
Мы встретились с Вайяном-Кутюрье…
Беседовал тогда он с Матэ Залкой…
Я ту беседу помню наизусть, —
В тот день он был весь празднично-весенний,
Но сквозь веселье чувствовал я грусть —
Предчувствие грядущих потрясений.
 
 
Смеркалось. Матэ Залка с шуткой резкой
Пришел, подбросив слово, будто мяч…
Кто знал тогда, что будет под Уэской
Прославлен в песнях генерал Лукач?
 
 
Но вот меня уже зовут поэты.
Они сидят, составив пять столов,
Немного долгим спором разогреты,
Но больше жаром собственных стихов.
 
 
Сидим мы вдоль составленных столов.
Шумит циркач, к поэтам присоседясь,
И вновь смешит эстрадник-острослов
И без того веселых собеседниц.
 
 
Но мне сегодня вовсе не смешно,
Ведь всё полно таким очарованьем.
В полуподвале низкое окно,
А за окном сплошных снегов мерцанье.
 
 
Нас волновало новое искусство,
Рожденное в смятенье и в грозе…
Не нравилось, что, отвергая чувство,
Дом из стекла построил Корбюзье
В Москве старинной…
                             Громким разговором
Привлечены другие…
                                    Спор и шум…
И старый друг, сердясь, твердит с укором:
«Нет, ты, конечно, сущий Стародум».
 
 
И вдруг движенье… Входит Маяковский…
Мне всё тогда запомнилось подряд,
Всё: трость и шляпа, дым от папироски,
Косящий, быстрый, беспокойный взгляд…
Садится он.
                    Невдалеке эстрада,
И кто-то там вполголоса поет.
Он оглянулся.
                              Все мы очень рады —
С поэтами он и меня зовет.
 
 
«Ну что ж, закончим давнюю беседу?
Иль не хотите спорить горячо?
Читать стихи на днях на юг я еду…
Да… кстати, в „Новом мире“ вас прочел…»
(Опустим здесь то, что ушло далеко,
Что времени несет другого знак…)
«Не слишком ли уж любите вы Блока?
А я его любил совсем не так.
Его я видел, может быть, не часто,
На стыке где-то наших двух дорог.
Когда мне нужно было с ним встречаться,
Промедлить часа, помнится, не мог.
Вот пишет кто-то: „Я брожу по свету,
Ловя зари изменчивую тень…“
Совсем не то!
                     Пойти б ему в газету,
Трудиться честно на текущий день…
Что ж, а сегодня всех вас жду на вечер…»
 
 
Ушел… походка быстрая легка…
Широкие приподнятые плечи…
Мастеровая крупная рука…
 
 
Ушел – и сразу стало тихо в зале.
Как мышь, бежит улыбка по столам.
Друзья глазами молча провожали,
А пошляки шипели по углам.
 
 
Но вспоминать ли каждый выпад плоский?
То, что ушло, к нам не вернется вновь.
Но навсегда Владимир Маяковский —
Всех стихотворцев верная любовь!
 

3

 
Шумит Политехнический музей,
Студентами облеплен каждый выступ…
Поэты все здесь: подходи, глазей…
Уже звонок. Сейчас начнется диспут.
 
 
Тогда немало было разных школ,
И в каждой школе свой порядок цвел,
И гении рождались с быстротой,
Какой хотелось критикам капризным,
И осуждался всеми стих простой,
Когда с каким-то не был связан «измом».
Здесь направлений разных главари
Готовы были спорить до зари…
Один хвалился: я-де ничевок,
И у меня-де есть своя отрада;
Клянусь вам: стих классический поблек,
Стихи писать сейчас совсем не надо.
 
 
Потом усталый лысый символист
О мистике беседу вел и часто
С упорством стихотворного гимнаста
В трясущейся руке держал широкий лист.
Его стихи – мистического склада,
В них тема смерти, забытья и сна,
Как думал он, исчерпана до дна…
 
 
Ушедший день теперь припомнить надо,
Когда пришли другие времена.
 
 
А вот певец лучины и сохи
С тревогой и усталостью во взгляде
Твердил, гнусавя, старые стихи
О допетровском дедовском укладе.
 
 
Другой поэт – лысеющий, в пенсне,
Весь испито́й, хотя еще не старый,
Пел о любви цыганской, о весне,
Склонившись над истерзанной гитарой.
 
 
Нет, прошлый день не «врежете в сердца»,
Зовете зря «безумствовать стихами»,
Ведь мы и стих встречаем как бойца,
Ведь он в строю шагает вместе с нами.
 
 
И голосом и ростом не чета
Всем остальным – ему все рамки узки, —
Поднялся Маяковский.
                                     Он читал
Поэму о бессмертии и Курске.
 
 
А мы сидели где-то наверху,
Восторженно любому слову рады,
Прислушиваясь к каждому стиху,
Что без цезур катился к нам с эстрады.
 
 
И после песен жалостных таких
О деревнях соломенной России
Нас выводил его могучий стих
К грядущему расцвету индустрии.
 
 
Страна моя! Былые голоса
Зовут меня опять в просторы странствий…
Как разгорелась света полоса
Над первыми из тех электростанций,
 
 
Что строили мы в давние года,
Я помню сам…
                   В лесной дремучей чаще
Вдруг зажигалась яркая звезда —
Как первый знак идущего к нам счастья.
 
 
Всё изменилось на эстраде вдруг, —
Как будто больше стало в зале света,
И быстрым плеском многих сотен рук
Все слушатели чествуют поэта.
 
 
В его стихе грядущее живет,
И чувствуешь, как слово необъятно.
Кто б смог сказать нам, что поэт – завод,
А он сказал – и стало всем понятно,
 
 
Что вдохновенье – это тоже труд,
Как труд рабочих, радостный и зримый,
Что только те поэмы не умрут,
В какие жизнь вошла неодолимо.
Он говорил с эпохой, со страной,
Он против школ с их узенькой программой.
 
 
И тихий голос Анны Ильиной
Мне то же повторял сейчас упрямо.
 
 
«Твой труден путь, – она сказала мне, —
И мой нелегок: каждый шаг на сцене
Уж потому всегда трудней вдвойне,
Что должен счастьем новых поколений
Стать легкий танец…»
 

4

 
                         Был я нелюдимым
И слов любви не смел произнести.
 
 
Крепчал мороз. Костры горели. Дымом
Заволокло проезжие пути.
Снега мерцали. Брезжил тусклый свет.
В Большом театре шел тогда балет.
Я и программку эту сохранил:
«Рапсодия» и «Дева ледяная»,
И Глинка нас мазуркою дарил,
И лебедей плыла по сцене стая.
 
 
Но лучше всех народный танец твой:
То медленно, то с плавной быстротой,
Шаль распустив, пленительно светла,
Передо мной по сцене ты прошла.
На этот раз признали все тебя…
Ты этим днем была гордиться вправе,
А я смотрел, волнуясь и любя,
Как будто был к твоей причастен славе.
 
 
Потом мы шли по улицам Москвы,
По переулкам узеньким, горбатым,
Какой-то дом, где каменные львы,
Запомнился далеко за Арбатом.
 
 
Молчали мы. Бывает иногда
Молчание красноречивей речи.
В тот день был праздник. Ты была горда
Своим успехом в этот зимний вечер.
 
 
На город мы глядим не наглядимся…
Скрипит, скрипит под каблуками снег…
Да, город весь такое же единство,
Как и его строитель – человек.
 
 
Москва зимой в суровых очертаньях,
Как песня, вся устремлена вперед.
И новые растут повсюду зданья,
На праздник свой она весь мир зовет.
 
 
Мы не любили в молодые годы
Тоску сентиментальных повестей,
Полутона и полупереходы
Отвергли мы на утре наших дней.
 
 
«Пусть всё пройдет, а ты со мной останься,
Хоть в памяти, а всё побудь со мной», —
Прохожий пел…
                         От давнего романса
Такою вдруг пахнуло стариной,
 
 
Что засмеялись мы.
                               Но неужели
И нам уже разлука предстоит?
А в переулке слышен рев метели,
И колкий снег навстречу нам летит.
 
 
«А знаешь, жаль мне этой синевы
Сейчас, в дни предотъездные…»
                                        – «Но разве
Ты уезжаешь?»
                    – «В горы Средней Азии
Бригаду направляют из Москвы;
Мы едем к пограничникам, а дальше
Поездка предстоит по всей стране…
Подумать только, целый год на марше,
В пути, в пути…
                       Даст это много мне…
Людей увижу новых, и приметы
Наставших дней мне будут так ясны.
Поможет это мне и для балета,
Который назван „Праздником весны“.
Ведь жизнь – праздник…
                            Каждый день в трудах,
Но труд-то – радость,
                            нет на свете выше…
Как Маяковский хорошо на днях
Сказал о том, когда на сцену вышел».
…………………………………
…………………………………
А через день я Анну провожал.
Я помню окна первого вагона,
Огромный переполненный вокзал,
Гул голосов вдоль низкого перрона.
 
 
«Мы встретимся,—
                         она сказала мне,
Когда, гремя, рванулися вагоны, —
Жди писем…»
                         Небо дымное в огне,
И милый голос, ветром повторенный…
 

5

 
Весною я уехал из Москвы
В далекий край, к верховьям Енисея.
Там небо необычной синевы
Становится вдруг черным, грозовея.
 
 
Там бакены гудят, не умолкая,
На гулких волнах света полоса,
Там ветролом от края и до края,
Там смотрят ввысь могучие леса.
 
 
Охотничьего строгого уклада
Я в странствиях не нарушал в те дни,
Но как порой бывало сердце радо,
Когда я видел на реке огни.
 
 
Как в городке я ждал московской почты…
Однажды рылся в ворохе газет,
Чтобы найти в коротких строчках то, что
Шло из Москвы на весь широкий свет.
 
 
Вдруг в хронике газетной, в нонпарели,
Четыре строчки медленно прошли,
Они, казалось, пламенем горели,
Они, казалось, руки обожгли.
 
 
«Передают нам: на Каспийском море
Шел катер рано утром по волнам
Вразрез валов, – нежданно на просторе
Жестокий вал ударил по бортам.
 
 
На катере – московская бригада,
Артистов ждал в тот день погранотряд.
В двух километрах от погранотряда
Был опрокинут катер.
                               Говорят,
Все спасены…
                          Лишь Анны Ильиной
Недосчитались… Сметена ль волною?
Нет, кажется, надежды никакой
Ее найти…
                   Артисткой молодою
Театр гордился… Все потрясены
Тяжелой этой раннею потерей…»
……………………………………
Как позабыть мне зори той весны?
Как версты счесть, что я в те дни измерил?
Казалось мне, что не пройдет беда,
Что должен я погибнуть в том же море.
Далекий день… Ведь я не знал тогда,
Что тихнет боль и что проходит горе,
Что боль рассеют медленно года,
Оставив только память на просторе…
 

6

 
Прошли года – я много испытал,
Так прожил жизнь, как и мечтал когда-то.
Там, где войны железная пята
Гремела долго, я прошел солдатом.
 
 
И вот опять знакомые просторы
Зовут меня из отошедших дней —
Нескучный сад, и Воробьевы горы,
И переулок юности моей.
 
 
Я вновь пришел в тот тихий переулок.
Не изменился мой любимый дом.
Засиневело небо над прудом.
По-старому был двор широкий гулок.
 
 
Хозяйственные старые скворцы
Неспешно у скворечен хлопотали,
И на пригорке липы зацветали,
И пыль с цветов несли весны гонцы.
 
 
И снова я ту молодость увидел,
Которая лишь к подвигам звала,
И в испытаньях трудных и в обиде,
В потерях, в горе крепла и росла.
 
 
Падучею звездой воспоминаний
В рассветный час опять озарена,
Из светлых дней, из давней, давней рани
Вновь предо мной является она.
 
 
Поет, смеется, вьется светлый локон…
Всё так же ясен этот чистый взгляд…
Она со мною, как в том дне далеком,
Тогда, двадцатилетие назад.
 
 
Я вижу снова платьице простое
Из ситчика цветного, и со мной,
Как будто позабыв пережитое,
Она идет по насыпи крутой.
 
 
Всё круче путь, всё выше восхожденье,
В театре шумно, музыка гремит…
…………………………………
Так в юности мелькнет одно виденье,
Хоть смерть придет – и оборвет свершенье,
Но не умрет вовеки вдохновенье,
И, может быть, другое поколенье
Тот милый образ в сердце сохранит.
 
 
Да, молодость твоя была чиста,
Вся в поиске и вся в одном порыве,
Одна тебя всегда влекла мечта:
Найти свой путь в могучем коллективе.
 
 
Ты так легко, так празднично жила,
Как песня ты вошла в воспоминанье,
По сцене ты как майский день прошла, —
Всё надо мной горит его сиянье.
 
 
Ведь то, чем мы дышали и горели,
О чем мечтали, будет жить всегда.
Дню завтрашнему мы в глаза смотрели —
И в нем частица нашего труда.
 
 
От правил чести наше поколенье
Не отступало в жизни ни на миг…
Пройдут года, и хоть узнают тленье
Страницы наших самых первых книг,—
 
 
Но праздник жизни будет всё чудесней,
Всё ярче песни праздничный полет,—
И счастлив тот, кто жизнь свою, как песню,
В борьбе за правду радостно споет…
 

1945

235. ВЕЧЕР В ГОРКАХ

1

 
Бывают порою осенней
Особые ясные дни.
И улицы старых селений,
И старые липы в тени —
 
 
Всё дышит покоем, прохладой,
Такая прозрачность во всем…
Еще не порой листопада
Мы раннюю осень зовем.
 
 
В природе всегда равновесьем
Отмечена эта пора…
Да мало ли сложено песен
О ней у лесного костра!
 
 
Тяжелых снопов изобилье…
Флюгарки звенят на шесте…
И ласточек острые крылья
Мелькают в родной высоте,
 
 
И пу́гала дремлют у грядок…
А в избах – кисель да блины,
И отдых заслуженный сладок
Тому, кто работал с весны.
 
 
Рассветов холодная просинь,
Закатных часов желтизна…
 
 
Плывет над оврагами осень,
Трубит по дорогам она…
 
 
Люблю ее медленный, ровный
И радостный сердцу полет…
 
 
Опять в стороне подмосковной
Прозрачное небо поет.
 

2

 
Холодная, светлая осень
В начале тридцатых годов…
 
 
Раскидистый клен на откосе.
Синицы свистят у прудов.
 
 
Как радует сердце раздолье,
Простор неоглядный земли…
Здесь новые тракторы в поле
Недавней порою прошли.
 
 
И снова они со стараньем
По ближним дорогам гремят.
На них с-под ладони с вниманьем
Веселые дети глядят.
 
 
Вела меня в Горки дорога.
Стоял на пригорке крутом
Стожар невысокого стога,
Омытый осенним дождем.
 
 
И чист был настоянный воздух…
Казалось, нетрудно вдали
В прозрачных мигающих звездах
Найти отраженье земли.
 
 
И памятью сердце богато…
Над нивами высился дом.
В багровые волны заката
Гляделся он каждым окном.
 
 
Кого только в доме не встретишь…
Здесь столько бывало гостей…
С Байкала веселые дети,
Певец из казахских степей.
 
 
Здесь вместе с уральским шахтером
Бывал знаменитый актер;
Здесь люди дышали простором
И с Горьким вели разговор.
 
 
Ученый с седой бородою
Рассказывал долго ему
О колбах с тяжелой водою,
О новых растеньях в Крыму.
 
 
Твердящий как будто украдкой
Любимые строки стихов,
Поэт появился с тетрадкой
В один из таких вечеров.
 
 
И нет на земле расстоянья:
Несло поколенье сюда
Свершенья свои и мечтанья,
Великую славу труда.
 

3

 
Над Горками теплится вечер…
Приветлив вместительный дом…
И радостны шумные встречи
Бывали за этим столом,
 
 
И много людей настоящих
Здесь жизнь собирала сама,
Таких, кто отменный образчик
Характера, воли, ума.
 
 
Кто странствовал много по свету,
Кто с юности вечно в пути,
Кто смог всю большую планету
От края до края пройти,
 
 
Кто с юности строил упорно,
В тайге возводил города,
Чьей сказочной воле покорна,
Текла по пустыням вода,
 
 
Кто с радостью вкладывал душу
В деяние жизни своей…
 
 
И Горький внимательно слушал
Рассказы бывалых людей.
 
 
Он чуток был к фразе и фальши…
Коль врут – становился сердит…
Негромко, не слушая дальше,
Рукой по столу постучит…
Но если веселую правду,
Забыв о былой похвальбе,
Рассказчик решается храбро
Поведать друзьям о себе,
 
 
То Горький, внимая рассказу,
Смеется, и видим: слеза
Блеснет, затуманивши сразу
Его голубые глаза…
Становится тотчас он ласков,
И сразу же сердцем поймешь:
Прекрасна нехитрая сказка,
Бездарна красивая ложь!
 

4

 
…И вот я в его кабинете…
Уже затуманился день…
В холодном огне, в полусвете
Бежит над полянами тень.
 
 
За окнами – дождь, и промокла
Березка, в туман уходя,
Стучатся в прозрачные стекла
Зеленые капли дождя.
 
 
Он рукопись чью-то листает.
Задумался. Гладит усы.
А песня вдали нарастает,
Рокочут в столовой басы.
 
 
Становится ярок и пышен
Закат в голубой полумгле…
 
 
А груды прочитанных писем
Лежат на широком столе.
 
 
Конверты, листки, бандероли,
И всюду на них – штемпеля.
Взгляни – и увидишь раздолье:
Здесь вся пред тобою земля.
 
 
Открытка, где в красках неярких
Индийский горит океан,
А рядом – огромные марки
Из крохотных западных стран.
 
 
И всюду – и в песнях, и в прозе —
Предвестием бури гудит
Тот радостный ветер предгрозья,
Что души людей молодит.
 
 
Всё это доходит по праву
Сюда до поэта-творца.
Не просто огромная слава
К нему привлекает сердца.
 
 
Нет, смотрят спокойно и твердо
Мильоны людей на него.
Слова «Человек – звучит гордо»
Сегодня дороже всего.
 
 
Что нашего века чудесней?
Что радости нашей светлей?
Летит на заре Буревестник
В простор знаменитых морей…
 
 
И море волнуется снова…
Гроза не смолкает над ним…
Великое русское слово
Становится нынче родным
 
 
Всем тем, кто в безмерной надежде
Грядущему молвит: «Пора!»
Прошло невозвратное «прежде»,
Навек миновало «вчера»,
 
 
И завтрашний день величавый
Встает над землею большой —
С его исполинскою славой,
С его богатырской душой.
 
 
Художник, до жизни возвысясь,
Нашел назначенье свое:
Правдивый ее летописец,
Творит он и строит ее.
 
 
Он был исполинским деяньем
С такой небывалой судьбой,
При жизни казался сказаньем,
И трудно мне было порой
 
 
Поверить, что Горького слышишь,
Что в комнате той же сидишь,
Что воздухом тем же ты дышишь
И в те же просторы глядишь.
 
 
Он кашляет. Дернулись плечи.
Прищурившись, смотрит во тьму.
(Как чувствовать больно, что нечем
Помочь в это время ему…)
 
 
Откашлялся… медленно дышит,
Глаза закрывая на миг…
«Но все-таки кто же напишет
Со временем книгу из книг,
Подробное повествованье,
Что жизнь ему в радость была,
Что горе свое и страданье
Он сжег, улыбаясь, дотла?
 
 
О будущем думайте чаще,
Склонясь над страницей своей…
Ведь книга учителем счастья
Должна быть всегда для людей.
 
 
И, с рабскою выдумкой споря,
Должна она к людям нести
Не пошлую проповедь горя,
А счастье большого пути».
 

5

 
Вдруг дверь отворяется. Входит,
Сутулясь, высокий старик.
Он комнату взглядом обводит,
К столу он идет напрямик.
 
 
Лицо его узкое в шрамах,
Как в метках былого пути.
От глаз его, странно упрямых,
Так трудно глаза отвести.
 
 
«А ваше лицо мне знакомо,—
Откашлявшись, Горький сказал.—
Кто нас познакомил?
Заломов?»
 
 
– «Нет, раньше я вас не встречал.
Я должен был встретиться с вами
Давно, но тогда не пришлось…
Прошел я, гремя кандалами,
Все царские тюрьмы насквозь».
 
 
Он руку, задумавшись, поднял
И молча подходит к окну.
 
 
«Поведать хочу вам сегодня
Я давнюю повесть одну.
Напомню про годы былые…»
 
 
Привычным движеньем руки
В массивной оправе, большие
Старик надевает очки.
С нежданной улыбкой во взгляде,
Поставивши стул пред собой,
Странички из школьной тетради
Листает могучей рукой.
 
 
«Не выкинешь слова из песни…
Сейчас… погодите… найду…
А дело то связано с Пресней,
Случилось же в пятом году…
Опять меня радость былая
К товарищам старым ведет…»
 

6

 
«Я в пятом году в Николаев
Пришел на „французский“ завод.
 
 
Массовки литейного цеха…
К нам шлют делегатов войска…
 
 
Я вскорости в Питер поехал —
Вручили мне явку в ЦК.
 
 
В Финляндии Ленина встретил,
С ним долго беседовать смог,
И встречи заветные эти
С тех дней в своем сердце сберег.
 
 
Да, было загадано много…
Но вновь Николаев зовет,
На юг побежала дорога,
На старый „французский“ завод.
 
 
Немало я взял поручений —
Москва-то была по пути,—
Вручил мне записочку Ленин:
Просил ее к вам занести.
 
 
Мороз фонари над мостами
Снежком опушил в синеве…
Я думал:
            как встретиться с вами?
Что ждет меня завтра в Москве?
 
 
И только я вышел с вокзала,
Услышал далекий раскат:
Москва на рассвете восстала,
Знамена над Пресней горят.
 
 
А в Пресне, у старого сада,
Жил друг мой по юным годам.
К нему поначалу бы надо,
Оттуда – с запискою – к вам.
 
 
Не скоро добрался до Пресни.
В тумане мерцают штыки.
Чем был тогда ваш „Буревестник“ —
Вам могут сказать старики.
 
 
Кто песню о нем не запомнил?
Везде Буревестника тень…
Сверкал отражением молний
В снегах разгоревшийся день.
 
 
Тревога! В огне баррикада!
Убитый товарищ упал.
Я встал, не задумавшись, рядом,
Ружье из руки его взял.
 
 
Снаряды протяжно завыли…
Плывет предрассветная муть…
Был ранен тогда я навылет
Жандармскою пулею в грудь.
 
 
Фуражка с кокардою близко…
Я спичкою чиркнул и сжег
В зеленом конверте записку, —
Закон конспирации строг.
 
 
Очнулся в тюремном халате.
На мокром полу я лежал.
Судили в судебной палате,
Отправили в дальний централ.
 
 
Обрушились каторги своды,
Да я не вернулся в Москву —
Пришли партизанские годы…
Теперь же в Приморье живу…
 
 
С тех пор много лет миновало —
А всё в моем сердце укор.
Вот шел к вам, волнуясь, с вокзала,
Не знал, как начать разговор, —
 
 
Ведь мучит меня и доселе
Моя перед вами вина…»
 
 
Замолк. И глаза заблестели…
Какая вокруг тишина…
 

7

 
Казалось, что облако дыма
Сюда донесло с баррикад —
 
 
Так явственно, слышимо, зримо
Былых перестрелок раскат.
 
 
Иль ветер с пылающих улиц
Сейчас нестерпимо гудел?
 
 
Рассказчик склонился, нахмурясь…
Задумавшись, Горький сидел.
 
 
Потом взял, помедлив, тетрадку.
Лицо его стало светлей.
 
 
Он вслух прочитал по порядку
Всё то, что записано в ней.
 
 
За окнами в поле – сиянье,
Прозрачный, трепещущий свет…
 
 
«Мне дорого ваше признанье…
Как жаль, что записки той нет…
 
 
Но радостно мне, что нежданно
Из дальней приморской земли,
С крутых берегов океана
Сюда вы с тетрадкой пришли.
 
 
Бесхитростны записи эти,
Но жгут они душу огнем…
Всего мне дороже на свете
Правдивое слово о нем».
 
 
Закат становился пестрее,
И мне показалось: вдали
Крыло Буревестника реет
У самого края земли.
 

8

 
Терялась тропа у обрыва…
Я шел вдоль изгиба реки…
Туман подымался над нивой…
Мигали в лесу огоньки…
 
 
Уключины рядом скрипели…
Вдоль берега лодка прошла,
И девушки песню запели
О липах родного села.
 
 
И песня летела, как сокол,
Подняв два могучих крыла,
Манила далеко-далеко,
К свершениям новым звала…
 
 
Бежала по склонам навстречу
Лесов золотая гряда.
Пылали костры по Заречью.
Как искра, мелькнула звезда.
 
 
А Горький стоял на поляне,
Где зло разгорался костер,
Смотрел на плывущий в тумане
Полей подмосковных простор.
 
 
Как будто, взойдя по вершине
На самый большой перевал,
Оттуда он взглядом орлиным
Земной окоем озирал.
 
 
Душой не старея с годами,
Как в странствиях давнего дня,
Любил он гудящее пламя,
Любил он стихию огня.
 
 
Огонь первозданно огромен,
Он сказочной силой богат,
Он в яростном пламени домен,
И он закаляет прокат.
 
 
Он в молнии, в отблеске плавок,
Он в солнечных вихрях гудит,
В салютах торжественной славы…
 
 
И сердце героя горит!
 
 
И память с годами не стынет:
Как будто то было вчера,
Я Горького вижу доныне
В немеркнущем свете костра.
 
 
Лицо его строго, и дума
Лежит, как морщина, на нем..
Не слыша окрестного шума,
Он долго следит за огнем.
 
 
Бежит по пригоркам дорога,
К другому ведет рубежу…
……………………………
Как в памяти теплится много,
О скольком еще расскажу…
 

1946