Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Виссарион Саянов

 
Три отряда было войск казачьих, —
Память их жива в старинном круге…
Не о том ли вороны судачат…
Первый снег желтеет в Оренбурге…
 
 
То не ветер с юга в полночь реял —
То ночное зарево пылало
В час, когда на тихие деревья
Свет зари ложился тенью алой,
 
 
В час, когда Синицыны – два брата,
Казаки из тех степей былинных —
О годах, прошедших без возврата,
Вспоминали у станиц старинных.
 
 
Говорил тогда Егор Синицын:
«Как в отлете гуси-несчастливцы,
По блескучим голубым зарницам
Я ищу заветный путь на Липцы.
 
 
В Оренбурге звонко плачут трубы,
И грустят друзья по Приуралью.
Поцелуй меня, казачка, в губы,
Как помру – накрой пуховой шалью, —
 
 
Чтоб лежал я средь степи широкой,
Распростерт под крыльями заката,
Где Варвара спит в земле глубоко,
Где я с Фрунзе проскакал когда-то».
 

1939

231. ПОВЕСТЬ О КУЛЬНЕВЕ

 
Шли обозы с утра вдоль снегов подмосковных,
Переулки бегут – им названия нет,
От луны желтый свет на сугробах неровных,
И за окнами тает лазоревый свет.
 
 
В полутьме карантин и деревья бульвара,
Вот шлагбаум, вздыхая, поднял инвалид,
Едут в низеньких санках два синих гусара,
И Денис, чуть взлохматив усы, говорит:
 
 
«Видно, мне суждено быть смертельно влюбленным,
Ведь былое ушло, примелькалось, как сон,
Только вспомню глаза с тем оттенком зеленым —
И опять навсегда безнадежно влюблен.
 
 
Разве можно забыть эти смуглые плечи,
Чуть приглаженный локон, совсем золотой?
Подойдешь, поглядишь, и покажется – нечем
И минуту дышать тебе в зале большой.
 
 
Горе видеть ее, горе вовсе не видеть
Лебединую шею и грудь с жемчугом,
Кто меня мог еще так надменно обидеть
И улыбкой одной искупить всё потом?
 
 
Вот пахнуло из труб дотлевающим торфом,
Над Москвой разнесло голубую пыльцу…
А давно ли еще я скакал под Вольфсдорфом —
Опишу как-нибудь тот урок сорванцу…
 
 
Ведь за Выборгом снова теперь неспокойно,
На суровых просторах финляндской зимы,
Испытанье пришло – приближаются войны,
Те, в которых умрем иль состаримся мы.
 
 
Собирается снова наш круг знаменитый:
Славный Кульнев, Раевский, Тучков и Барклай.
Наше время приспело! И топчут копыта
Миллионом озер призывающий край.
 
 
Там и Багратион… Что другим не по силам,
По-суворовски просто вдруг сделает он, —
Для меня неизменно он будет Ахиллом
В Илиаде уже наступающих войн…»
 
 
В переулке огни. И теснятся кареты.
От резных фонарей на снегу полоса.
Строгий мрамор колонн. Вензеля и портреты.
Старый польский гремит, и слышны голоса.
 
 
Синий выступ окна полукружием вогнут.
И проходит Денис мимо круглых столов, —
Он в широких чикчирах, и ментик расстегнут,
И топорщатся черные стрелки усов.
 
 
«Что ж, Денис, уж теперь не грусти, не печалься,
И любовь отошла, как недавняя быль,
Ведь с другим она здесь – то закружится в вальсе,
То, глаза опустив, начинает кадриль…»
 
 
«Объяснись!»
                  – «Не хочу. Танец мне был обещан!
Мы уедем сейчас…»
                        – «Нет, Дениска, постой».
– «Почему?»
                       Из-за плеч улыбнувшихся женщин
Промелькнул ее локон, такой золотой…
«Лучше жизнь в боях, с фланкировкой, со славой,
Если слову любимой и верить нельзя…»
– «Что ж, в сугробах есть дом
                                           за Тверскою заставой —
В этом доме давно ожидают друзья…»
 
 
Беспокоен приятель. «Печалишься, юноша?»
– «Нет, клянусь, не грущу!»
                               – «Что же, едем скорей!
Мы в приятельском споре за чашею пунша
Позабудем сейчас о невзгоде твоей…»
 
 
Вот и дружеский дом выплывает из мрака.
Круг друзей неизменен и праздничен весь.
Из лимонного сока, воды и арака
На широком столе зажигается смесь.
 
 
И почти до утра холостая попойка,
Разговор о любви и о близкой войне.
«А не время ль теперь? Ведь заказана тройка.
Попрошу иногда вспоминать обо мне…
 
 
Знаю, там завоюем отменную славу,
На далеких ботнических злых берегах,
Может, я не убит был под Прейсиш-Эйлау,
Чтоб погибнуть в бою на финляндских снегах».
 
 
Кони поданы. Тонко звенит колоколец.
Расставанья пора. Песня. Топот копыт.
Мимо белых оград, мимо сельских околиц
По дороге на Тверь снова тройка летит…
 

 
Невысокий разъезд у сожженного дома.
Подложивши под голову чье-то седло,
На снегу разостлав, как постелю, солому,
Здесь солдат под сосной засыпал тяжело…
 
 
А за мельницей скат, и запруда промерзла,
Почитай, в эту зиму до самого дна.
Осторожно, рядами, составлены в козла
Карабины гусарские…
                                          Песня слышна:
 
 
             «Свищет пуля – не моргни!
             Если в деле – руби смело!
             Коль в атаку повели,
             Ты коня не задержи!
             Смело душу весели!
             Есть нужда – так уж умри!»
 
 
Что же, это Финляндия! Кульневский лагерь!
Ветви сосен…
                  На дюнах и снег как песок.
Кто не знает теперь о веселой отваге?
У костров тихий смех и глухой говорок.
 
 
Скачет всадник навстречу на злом иноходце.
На дороге – шлагбаум!
                                     Пониже пригнись!
Кто он? Кульнев иль нет?
                                 Вспоминать ли о сходстве?
«Честь имею!»
                    – «Ну что же, здорово, Денис!»
– «К вам спешил из Москвы, торопился…»
                                                    – «Мы рады!»
– «Быть хочу в авангарде…»
                                      – «Я всегда впереди».
– «Скоро ль будут бои?»
                                – «Время нашей отрады
Недалеко уже… А пока подожди…»
 
 
Загляделся Денис. Кульнев тот же, что раньше,
Только больше еще на висках седины.
И на темени – будто чулок великанши,
А не кивер гусарский…
                                    Причуды смешны
 
 
Для того, кто понять не сумел бы твой норов,
Но в чудачестве есть не смешные черты,
Как насмешкою резкой когда-то Суворов,
Так своими причудами славишься ты.
 
 
«Нынче сложены песни о строе гусарском,
И кружит на кровавых полях воронье.
Я сюда, в авангард, послан был государством —
Так послужим России и чести ее.
 
 
А пока – отдохнем…»
                          Входят в низкие сенцы.
В доме чисто.
                    Застолье.
                                    Свеча зажжена.
Золотой петушок на личном полотенце…
«Видишь – матушкин дар… Как тоскует она…
 
 
Тяжело ей… Живу, как всегда, донкишотом,
Ничего у меня – ни кола ни двора,
Я наследников не потревожу расчетом,
Если пуля сразит…
                                Лишь одни кивера,
Да любимая шашка, да три доломана,
Да еще за недавний поход ордена…»
 
 
На кровати ребенок заплакал нежданно
И ручонками пухлыми машет со сна.
 
 
И на цыпочках Кульнев подходит к ребенку,
Распушив бакенбарды, тряхнул головой.
Мальчик – хвать за усы, улыбается.
                                                    Звонко,
Аж до слез, с ним хохочет полковник седой.
 
 
«Погляди-ка, Денис, на хозяйского сына,
Мой любимец навек…»
                                       И смеется опять,
 
 
И с улыбкой встречает хозяина-финна,
Разговор его медленный силясь понять.
Финн уносит ребенка…
                                «Да, стало быть, жарко,—
Тихо Кульнев промолвил.—
                                           Болит голова…
У меня для тебя есть старинная чарка,
Расскажи, как сейчас поживает Москва».
 
 
…Ночь подходит к концу. Оба спят на соломе.
Вот доносится выстрел из чащи лесной.
Слышен крик осторожный.
                                          И ржанье.
                                                              А в доме
Пахнет седлами, солью – и просто войной…
 

 
Снова лед под ногой. Ветра нет на заливе.
Цепью тянется полк вдоль крутых берегов.
Днем слепило глаза в бесконечном разливе
Широко разметавшихся ярких снегов.
 
 
А сейчас уже ночь. Над привалом суровым
Тишина. Чуть доносится топот коней.
И над вражеским лагерем, в дыме багровом,
Перекличка и блеск бивуачных огней.
 
 
Но потом голоса замолкают. Мельканье
Отдаленных теней. Низко стелется дым.
А гусары, кряхтя, прорубают клинками
Переход для коней над обрывом крутым.
 
 
Перешли. И раскинули стан. И заснули.
Не спеша дотлевает костер на снегу.
А солдат одинокий стоит в карауле,
Глаз не сводит с огней на чужом берегу.
 
 
Кульнев скачет по льдам. И за ним ординарец —
Молчаливый пермяк Ерофеев Семен…
Сколько прожили рядом, в походах не старясь,
Сколько вместе отбили мортир и знамен!
 
 
То, что было давно, не помянут с укором,
Много раз он в боях командира спасал,
В молодые года слыл он ловким фланкером —
И с турецкой войны на щеке полоса.
 
 
Пусть под Прагою штык ему грудь исковеркал,
Но зато командира он спас…
                                          По снегам
Молча скачут теперь, повод в повод.
                                                 Поверка.
И выводит тропа к бивуачным огням.
 
 
Усмехнулся Семен. Значит, снова в разведку,
Прямо в лагерь чужой, не замедливши шаг…
Только треск, если конь вдруг наступит на ветку,
 Только смерть, если сразу спохватится враг…
 
 
«Что такое, Семен? Почему издалека
Столько мнилось огней, а теперь, погляди,
Кое-где пламя сразу как будто поблекло,
Хоть прищуришь глаза – не видать впереди.
 
 
Может, это уловка?»
                                 Молчит Ерофеев.
И на самом-то деле никак не понять…
Перелеском глухим, снег пушистый развеяв,
Кони к вражьему лагерю скачут опять.
 
 
Но никто не окликнул…
                                   Хоть голос…
                                                      Хоть окрик…
Хоть бы выстрел шальной…
                                     Ничего…
                                                       Тишина…
 
 
Молча слезли с коней – перепуганных, мокрых…
И по снегу пошли… На распутье – сосна,
А за нею – завал…
                                 Снег примятый…
                                                               Шалашик
Из сосновых ветвей…
                                               Мертвый конь у костра…
«Эта хитрость, гляди, хоть кого ошарашит,—
Тихо Кульнев сказал. – Чтоб не ждать до утра,
Отошли они в ночь, а костры для обмана
Развели,—
                    дескать, вот оторвемся от них,—
Удивится-де Кульнев, на зорьке
                                                     нежданно
Никого не сыскав у завалов пустых…
 
 
Но не будем мы ждать… И немедля – в погоню…»
Неспокойно, а ветер с полуночи смолк.
…………………………………
Вскоре в лагерь вернулись.
                                      Команда: «По коням!»
…Через час на рысях уже тронулся полк.
 
 
И в погоне всю ночь…
                              На рассвете по взморью
Вышли к Ботнике.
                           Древних времен крепостца.
Старый замок в горах, весь раскрашен лазорью.
И обрыв надо льдом – три гранитных кольца.
 
 
И драгуны врага рассыпаются быстро.
Нарезные мортиры в снегу.
                                                    Трубачи
Проиграли атаку.
                           Внимание!
                                                Выстрел…
Шашку в руки…
                        Руби, налетай и топчи…
 
 
…Кульнев был впереди.
                                       Так, не выпустив трубки
Изо рта
                       и в любимом цветном колпаке,
Молча врезался он в то беспамятство рубки
С верной шашкою в поднятой кверху руке,
И его окружают немедля.
                                           С размаху
Отбивается он.
                          Рядом пика свистит.
Слышен голос родной.
                                    Промелькнула папаха,
И галопом Семен на подмогу летит.
Снег в крови.
                          Раздорожье.
                                           И с яростью дикой
Двое скачут на них – но с коней кувырком:
Одного Ерофеев сбил острою пикой,
А другого – сам Кульнев широким клинком.
 
 
День кончался.
                           Дымилися дальние горы.
Спешась, вел Ерофеев коня в поводу.
По снегам на закат проскакали фланкеры.
Вражьи кони без всадников ржали на льду.
 
 
Кульнев встал над обрывом. Запомнил Давыдов
Навсегда этот час – после встречи в бою,
Как там Кульнев стоял и, волненья не выдав,
Чистил ельником верную шашку свою.
 
 
Хоть Давыдов недавнею схваткою бредил,
Кульнев слова не молвил, курил и молчал,
Не хотел вспоминать о минувшей победе,—
Потому что он завтрашним боем дышал…
 

 
Ранним утром пришло предписание штаба.
Кульнев сразу проснулся.
                                   «В дорогу, Семен!»
Целый день на рысях.
                                   Вот подъехали к Або.
Замок древний в горах, и в снегу бастион.
 
 
А внизу, за фиордом, на снежном просторе
Солнце в желтом дыму, словно пламя костра,
И гранитная цепь – всё замерзшее море,
Где когда-то ходили гальоты Петра.
 
 
Кульнев щурился. Кони бежали по склону.
Ветер гнал облака в догорающий день,
И какая-то птица, летя к бастиону,
Оставляла над полем косматую тень.
 
 
Вечерело уже. Тихим, медленным звоном
Встретил город. А Кульнев мечтал о другом.
Сколько лет отошло! Вместе с Багратионом
Вновь придется сегодня грустить о былом.
 
 
«Ты, наш славный отец, Александр Васильич,
Граф Суворов – в гробу… успокоился… спишь…
Вспомнишь вот о тебе – и слезы не осилишь,—
Как живой посейчас пред глазами стоишь…
 
 
Хоть мы были немолоды, звал ты нас „дети“,
Приучал ты нас исподволь к свисту свинца,
Ни в едином из пройденных десятилетий
Мы в кровавых боях не срамили отца».
 
 
Он растрогался. Трудные слезы мужские
По седым бакенбардам текли… Иногда
Есть такие часы и минуты такие,
Что в мгновенье охватишь былые года…
 
 
Спрыгнул в снег. Ерофеев снял с Кульнева бурку.
Чисто вычищен старый парадный мундир,
В белом доме – огни. Модный танец – мазурку
Музыканты ведут на немецкий манир.
 
 
В этом доме он встретится с Багратионом,
Здесь, быть может, узнает про новый приказ.
Входит в праздничный зал со спокойным поклоном…
Старый финн у окна продолжает рассказ,
 
 
Заглушаемый танцами, говором, скрипкой…
А рассказчик слегка обернулся, и вот
Вдруг навстречу пошел и встречает улыбкой,
И широкую руку он Кульневу жмет.
 
 
И немедля по залу разносится: «Кульнев!»
И не кончен мазурки последний прыжок,—
Всюду слышится шум раздвигаемых стульев,
Все к нему собираются в тесный кружок.
 
 
Руку Кульневу жмут. Благодарственным словом
Горожанин седой начинал свою речь:
«Будем помнить всегда, что в походе суровом
Вы учили солдат наши села беречь,
 
 
Что вы нам показали пример благородства,
Что от вас населенье не знало обид…»
 
 
Темноглазый, в мундире, украшенном просто,
Крепко сжавши темляк, в зале Кульнев стоит.
 
 
Он чуть сгорбился. Дальше шагнул. С генералом
Повстречался в дверях.
                                          Старой дружбы слова.
Вместе с Багратионом прошелся по залам.
Разговор с пустяков начинался сперва.
 
 
В темной комнате сели за низенький столик.
Отпустив адъютантов, остались вдвоем.
«Близок новый поход, и расскажет историк
Вновь о подвигах ваших в ряду боевом».
 
 
Вздрогнул Кульнев.
Немедля разостлана карта.
«В топографии смолоду слыл мастаком…» —
Он промолвил, прищурясь.
                                         А крылья штандарта
Отмечали завещанный путь надо льдом.
 

 
Встал большой бивуак вдоль почтовой дороги.
Рядом изгородь, мельницы старой крыло.
Старый конь подымает с опаскою ноги:
Оступиться чуть-чуть – и в сугроб занесло.
 
 
Предвесенней порой на пустынных Аландах
Энгельсбрехтен разбит. Сотни финнов в плену.
На уступах крутых, на снегах безотрадных —
Уже близится срок – и закончим войну…
 
 
Стынет пена валов между черных утесов.
На снегу полыньи.
                               Там, где льдов полоса,
Скоро лайбы скользнут, и руками матросов
Будут косо наклонены вниз паруса.
 
 
Значит, надо спешить. Надо по льду залива
До распутицы к дальним пройти берегам,
К той последней меже, где за краем обрыва
По дороге крутой – за скалой Гриссельсгам.
 
 
Под высокой сосною Давыдов и Кульнев
Щи хлебали, смеясь, из большого котла.
Пень – подобьем стола,
                             два седла – вместо стульев,
И на ложе из ельничка
                                      ночка тепла.
 
 
Разговор задушевный.
                                    «А грустно мне что-то, —
Тихо Кульнев сказал. – Перед боем, гляди,
Не могу я заснуть.
                             Если ж полудремота
Вдруг смежает глаза, то одно впереди
Предо мною тогда возникает из мрака:
Давний год, и старинных походов пора,
И Суворов сидит на краю бивуака,
Молча рядом стою у большого костра.
Долго слушаю.
                    Как он бывал разговорчив.
Блеск немного запавших, прищуренных глаз,
Взмах короткой руки.
                                    До скончания ночи
О войне, о турецком походе рассказ.
А потом замолчит, улыбнется нежданно
И сотрет рукавом белый иней с клинков,
Спросит он невзначай:
                                  „Ты читал Оссиана?
Перевел его славно гуляка Костров!..“
Ты ответишь
                    и вдруг замечаешь:
                                                           угрюмо
Он глядит, будто слова не молвил с тобой,
Сразу чувствуешь ты, что гнетет его дума.
Исполненье мечты? Или завтрашний бой?
Так сидит он, задумчивый, грустный, как рекрут,
Вдруг прищурится, скажет, смеясь: „Никанор!“
Встанет рядом с тобой, поведет на поверку,
Значит, найден на завтра отменный маневр.
Так и я перед боем то весел, то грустен,
Дай подумать теперь. Трубка вот – затянись…
Я ж проверю посты. А не то вдруг пропустим
Мы разведку врага…»
                                         Засыпает Денис…
 
 
…Первый час пополуночи. Холодно. В зыбкой,
 Уплывающей тьме он укрылся плащом…
«Просыпайся, Денис! – молвил Кульнев
                                                            с улыбкой.—
Карабин заряди. Через час мы идем…»
 
 
Полк построился. Кульнев скакал пред рядами.
«Дня победы я ждал – и приблизился он!
В том последнем бою буду я перед вами,
А за вами сам доблестный Багратион.
 
 
Путь на море тяжел. Словно как на пожарище,
Станет вам на ветру, прямо слово – жара!
Честь бессмертная нам! Мы домчимся, товарищи,
Опрокинем врага мы с разбегу… Ура!»
 
 
Растянулись колонной по белой равнине.
Кто-то песню заводит. «Отставить! Вперед!»
Верный конь проскакал по рассеченной льдине.
Сразу с грохотом в прорубь обрушился лед.
 
 
До рассвета шли медленно. Кое-где наледь.
Конь копытом скребет ледяную кору.
«Эх, скорей бы нам к вражьему стану причалить!
В самом деле, жара на холодном ветру…»
 
 
Ранним утром уже зачернели утесы.
Скользкий берег уступом взбегал к вышине.
Расходился туман, и сквозь сумрак белесый
Ерофеев скакал на усталом коне.
 
 
И за ним по снегам, рассыпался лавой,
Скачут все эскадроны под вражий огонь.
Кульнев крикнул: «Прорвемся на берег со славой!»
И под пулями пляшет обстрелянный конь.
 
 
Загремело «ура!» по рядам молодецким,
И донесся со льда чей-то горестный крик,
И пикеты врага перед берегом шведским
Разбегались под быстрыми взлетами пик.
 
 
В свисте ветра нежданно послышался выстрел.
Ерофеев упал… только шашка блестит…
Неужели убит? Подымается быстро
Из-под грозно мелькающих конских копыт.
 
 
Он поднялся в простреленной старой шинели.
Он, в снегу увязая, идет по скале.
Верный конь подбежал. Повод взял еле-еле,
Застонав, он подпрыгнул – и снова в седле.
 
 
Снова скачет вперед в белых клочьях тумана,
Надкусивши свой рыжий, прокуренный ус.
Кое-как на скаку перевязана рана.
Шашка звякает. Снега скользящего хруст.
 
 
И галопом туда! К первым вражьим пикетам!
Разве кланяться пулям захочет фланкер?
Рассветает, и видит он: перед рассветом
Казаки показались на выступах гор.
 
 
…Ветер с юга. Ломается лед у затона.
Кульнев встал у костра. Белый камень в дыму.
«Приказанье исполнено Багратиона,—
Напиши-ка, Денис, донесенье ему».
– «Всё?»
                        – «Как будто бы всё!»
                                      – «Табаку бы немного…»
– «Хочешь хмеля? Осталося трубки на три…»
– «Голова закружится…»
                                     А там, где дорога,
Песню вывел гусар, как коня, до зари:
 
 
             «Вот как, братцы, мы ходили
             По льду к дальним берегам,
             Да как ворога разбили,
             Как заняли Гриссельсгам».
 
 
Ходит Кульнев. Поля ледяные на взломе.
На ресницах то ль иней, то ль просто слеза.
Ерофеев лежит у костра на соломе,
Рукавом в полусне закрывая глаза.
 
 
«Честь имею…» – скользя, подбегает подлекарь.
«Что с фланкером моим? Будет жить или нет?
Коль не вылечишь…»
                        – «Вылечу!»
                                         – «Станет калека?»
– «Нет! Поправится он…»
 
 
                                    Через несколько лет,
Вспоминая тот день, эти темные чащи,
Этот отблеск зари, не успевшей дотлеть,
Кульнев думал:
                        «Исполнилось высшее счастье.
После новых побед не страшусь умереть!
 
 
Похвалил бы меня Александр Васильич,
Перед строем обнял бы, приказ объявил.
Помню, он говорил: „Всё на свете осилишь,
Если крепко захочешь…“
                               И я победил…»
 

 
Наступила весна. Вскрылся лед на заливе.
Разливаются реки. Тает снег на горах.
Враг еще не сдается в последнем надрыве,
И заставы таятся в дремучих лесах.
Но конец уже близится схватки кровавой.
Сладко плачет труба. День победы настал.
Кульнев – в списке героев, увенчанных славой.
За последний поход – он уже генерал.
 
 
Воевали на севере – нынче ж на юге
Неспокойно, и Кульнев отчислен на юг…
«Что ж, не грустно ль, Денис? Будешь помнить о друге?
Приходи посидеть… Разлучаемся, друг…»
 
 
Беспокоен Давыдов:
                                      «Неужто разлуку
Мне с тобою теперь суждено перенесть?
Знаешь, буду я счастлив: жал Кульневу руку,
Вместе с ним завоевывал славу и честь.
Я влюблен до безумия…» – «Что же, приятно,
Позавидовать только могу я тебе».
– «Нет, потеряна вовсе она, безвозвратно,
Нет ей места в моей бесприютной судьбе…»
 
 
– «Я на двадцать один год постарше… Ты мальчик.
Позабудешь любовь – прилетишь в Петербург…»
– «Как, ты сильно любил?»
                          – «Только, может быть, жальче
Мне о ней вспоминать, чем тебе, милый друг…
Я за двадцать семь лет всё в строю неизменно,
Ни единого дня не бывал в отпуску,
В Петербурге – случайно, как шли мы на смену,
Лишь однажды, проездом, увидел Москву…
 
 
Это было давно. Я гусарским майором
В захолустье попал, в город старых оград.
Там водил эскадрон по пустынным просторам,
В одиночестве жил, обучая солдат…
Скучно в тихой глуши.
                          Тосковал я без фронта,
Без огня, без опасности.
                                         Только порой
Отводил себе душу, когда вдруг с ремонта
Конь негаданно мне попадался лихой.
Я скакал на нем в степь. Отводил себе душу.
Край там тихий. Повсюду печать старины.
И в усадьбах гаданья ничто не нарушит…
Однодворцы толкуют про вещие сны…
Время было такое: все празднуют свадьбы.
Балы всюду. Знакомства. Волненье в крови.
Вот однажды под липами старой усадьбы
Повстречался я с ней… Объясненье в любви…
Молчалив я, задумчив, ты знаешь, а с нею
Разговорчивым стал. Всё рассказывал ей.
Как мальчишка, бывало, встречая, краснею,
Разлучусь хоть на час – и дышать тяжелей.
Обручились. Готовили свадьбу. Но барский
Погубил меня вздор. Захотела она,
Чтоб я бросил свой полк захолустный гусарский
И в отставку ушел навсегда…
                                                     А война?
Честь и слава моя – лишь солдатская жатва,
Никогда не бросать боевую страду
В дни похода дана мной Суворову клятва:
Лишь тогда разлучусь, если мертвым паду…
Если так… Ведь загадано жить мне сурово…
Что же? Кульневу бросить родные полки?
Возвратил я немедля ей данное слово,
Вновь остался один – чуть не запил с тоски.
Может статься, труднее забыть про печаль бы…
Да однажды мне почту подносят к столу…
Из депеш узнаю о походе чрез Альпы.
Что ж, на Альпах отец наш… А я где? В тылу…
Да к чему вспоминать…
                          Только кликнет: „Ударьте,
Дети, вместе со мной на врага…“ —
                                                                почитай,
Все поскачут за ним на рысях в авангарде —
Победить иль погибнуть за отческий край…
На ночь лягу и саблю кладу к изголовью,
И оседланный конь вечно ждет у костра.
На войне ли еще жить былою любовью?
Для меня навсегда отошла та пора…»
 
 
– «Я тебя узнаю, – тут Давыдов промолвил.—
Вот такой, без упрека, без страха, борец
Снился смолоду нам… Будешь в сказочной нови,
Как Суворов, святыней для наших сердец…
Нынче время такое, великие войны
Приближаются к нашим родным рубежам.
Если Кульневы есть среди нас – мы спокойны,
Значит, солнце победы завещано нам».
 
 
И по-юношески, говоря про разлуку,
Резко дернув плечом и заплакав навзрыд,
Вдруг, нагнувшись, целует он Кульневу руку.
«Это я, как отцу… – тихо он говорит. —
 
 
Если б все могли жить так, как ты…
                                               Всё – отчизне,
Ничего для себя, ею – жить, ей – гореть,
Не хватило б тогда и Гомеровой жизни,
Чтоб героев таких в Илиаде воспеть…»
 
 
Вздрогнув, Кульнев смутился:
                                        «К чему это, право?
И сравненья излишни. Ты проще гляди…
Ведь в боях сообща вырубали мы славу…»
 
 
В дверь стучат…
                    «Кто пришел? Ерофеев?
                                                               Входи».
Входит старый фланкер. Взгляд его озабочен.
«Как вы жили одни? Кто за вами ходил?»
– «Да скучал без тебя, если молвить короче.
Я на ленте медаль для тебя получил.
 
 
Славно ты там скакал да рубил ротозеев,—
А подлекарь-молодчик фланкера сберег.
Только что ты нарядный такой, Ерофеев?
Что еще у тебя? Вот ведь… вроде серег».
 
 
– «Их мне друг подарил – вроде как покрасивше.
Подарил, говорит, он их мне для красы».
– «Нет, не станет красивым те серьги носивший —
Для красы, милый друг, у гусара усы…
 
 
А уж прочее – попросту молвить – морока.
Честью чист наш солдат… Ну, снимай-ка серьгу. —
И промолвил потом, улыбнувшись широко: —
Не грусти, Ерофеев, я, право, не лгу…
 
 
А теперь – за работу… Быстрей собирайся…
Уезжаем с тобой – прямо маршем на юг…
Миновала страда зимних вьюг Оровайса…
Ну, Дениска, прощай… До свидания, друг…»
 
 
Он поднялся… Коснулся плечом перекладин
Этой старой избы – перегнивших досок.
Рядом с низким Дениской казался громаден,
Да и в самом-то деле, конечно, высок…