Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Виссарион Саянов

 
Свод небес чистым золотом вышит…
Замечательна эта зима…
Если песню о ней не напишут,
Знаю, песня родится сама.
 
 
Где-нибудь на просторе далеком,
На полярной зимовке она
К синеве незавешенных окон
Из высокого рвется окна.
 
 
Перед ней – берега океана…
Только что́ ее крыльев быстрей?
И летит она вдаль, чтоб нежданно
Приютиться в тетрадке твоей.
 
 
С нею день несказанно огромен…
Где мелькнет она – станет светло.
Над немеркнущим пламенем домен
В синеве зазвенело крыло.
 
 
Что же, гостья заветная, здравствуй,
В нашем праздничном доме живи,
Мы зовем тебя попросту счастьем
И своей не скрываем любви.
 
 
…И поет она в лунном сиянье,
И звенит, и торопится жить
В том, еще неизвестном, деянье,
Что тебе суждено совершить.
 

1947

219–225. СТИХИ О ЛЕНИНЕ

 
Ленин жив, он с нами, он не умер,
Он доныне в каждом дне работ,
Он доныне в каждой нашей думе,
В каждом нашем помысле живет.
 
 
Мы идем, природу покоряя,
Как велел он, подымая новь…
И живет в сердцах к нему большая,
Верная сыновняя любовь.
 
 
Современник века-великана,
Узнавал я Ленина черты
В сводках цифр строительного плана,
В городах безмерной красоты.
 
 
С каждым годом ярче и светлее
Песни, что народ сложил о нем,
Слышал я их в цехе и в траншее,
На полях страны и под огнем.
 
 
Ленин жив, он с нами, он не умер,
Он доныне в каждом дне работ,
Он доныне в каждой нашей думе,
В каждом нашем подвиге живет.
 

<1948>

 
Каждый вечер в Смольном ходоки.
Строгие, задумчивые лица.
 
 
«Как у нас теперь насчет землицы?» —
Спрашивают громко мужики.
 
 
И откуда только не приходят
С тощими котомками, в лаптях!
Молча взглядом комнату обводят,
Что-то ищут подолгу в углах.
 
 
«Что, родные?»
                 – «Как же без иконы,
Да и ты, гляди-ка, не одет,
Как царю положено…»
                                          Зеленый
Льется в окна издалека свет.
 
 
И смеется Ленин:
                           «Что вы, право,
Вздумали меня равнять с царем…»
 
 
– «Да, прошла везде такая слава,
Что сравненья сразу не найдем.
А как звать тебя, скажи?»
                              – «Владимир…»
– «Ну, а как же отчество?»
                                                Сказал…
 
 
Посмотрел в окно, а небо в дыме,
День уходит, пасмурен и ал…
 
 
Ходоки заговорили снова:
«Мы тебя простецки назовем,
Коль позволишь, как отца родного,
Значит, просто слово, Ильичем.
 
 
Неудобно в сыновья проситься,
Дожили ведь до седых волос…»
 
 
…Но с тех пор уж так и повелось,
Так уже в народе говорится…
 

<1957>

 
Огромный зал был переполнен,
И кто-то, выйдя из рядов,
Нежданно Ленину напомнил,
Что в этом зале Шелгунов.
 
 
«Где он?»
           – «Вот этот, с бородою,
В косоворотке и очках».
– «А, помню, силой молодою
Хвалился, что была в руках».
 
 
– «Он и сейчас силен… Но зренье…
Ведь он давно уже слепой».
 
 
– «А нашего ж он поколенья…»
И вдруг, слегка взмахнув рукой,
Ильич президиум покинул —
И прямо к Шелгунову в зал.
 
 
Слегка нагнул, сутулясь, спину,
Поцеловал его, обнял.
 
 
Взглянул в глаза его слепые
И вспомнил даль ушедших лет,
Когда забрезжил над Россией
Незабываемый рассвет.
 
 
Была та жизнь им не по нраву…
И, думой полные одной,
Припомнили, грустя по праву,
Сегодня Невскую заставу
Ильич и друг его слепой,
 
 
Собрания кружков рабочих,
Конспиративную страду
И свет далекой белой ночи
В навеки памятном году.
 

<1957>

 
Ночь исторической была,
Ее в веках гремела слава,
Она костры кой-где зажгла,
И сохранить чуть-чуть тепла
Решила Нарвская застава.
 
 
Уж очень холодно сейчас.
Едва лишь выйдешь, ветер сразу
В балтийский холод тащит нас,
Не подчиняется приказу
Красногвардейский штаб в ночи,
Ненастной, темной и туманной.
Порой бегут вокруг лучи —
Фонарик вдруг зажгли карманный.
 
 
И всё же нынче не найти
Тут красоты необычайной.
Обыкновенный медный чайник
Сюда решили занести,
Сюда, где дым пороховой,
Где караулы по уставу
Оберегают всю заставу
Вот этой ночью грозовой.
Топилась печь. Картошка что-то
Уж очень долго на огне
Варилась… Вдруг прошел в ворота
Ильич… И сразу в тишине
Оборвались слова большие
И смолк нежданно чей-то бас.
Ведь то, что скажешь, всей России
Отсюда слышно в этот час.
 
 
И все растерянно глядели,
А старенький мастеровой
Промолвил: «Мы поесть хотели,
Садись, Ильич, садись, родной.—
Смущенно почесал затылок. —
Уж ты не очень-то серчай,
Тут есть приходится без вилок,
Руками прямо забирай».
 
 
Ильич в ответ:
                  «А ведь с рассвета
Ни крошки не было во рту,
А что без вилки, так ведь это
По-фронтовому…»
                                  На посту
Стоящие вдвоем у дома,
Волнуяся по-молодому,
Друг другу шепчут впопыхах:
«Обрадуются же в цехах,
Ведь председатель Совнаркома
Сегодня сам у нас в гостях!»
 
 
Поел Ильич. Недолги сборы.
Пора и в путь. Со стариком
Он, прерывая разговоры,
Простился просто и потом
Спросил:
            «А власть-то мы удержим?»
 
 
Старик, подумав, говорит:
«Ответить вам могу теперь же,
Тут дело просто обстоит:
Раз взяли власть по нашей воле,
Так надо будет отстоять».
 
 
Ильич прищурился. Доволен
Его словами. И опять
Машина быстрая сквозь ветер
Несется городом ночным.
 
 
«С такими можно жить на свете:
Раз взяли – значит, отстоим».
 

<1957>

 
У Смольного в ненастный час разбушевался ветер, словно
Его веленья выполнять должны везде беспрекословно,
С лабазов крыши он срывал и тучи гнал в морские дали,
Вздувал на море паруса, и паруса тугими стали,
И путник, сбившийся с пути, шагал, не выпрямляя плечи,
А штормовой сигнал горел над Балтикою в этот вечер,
Маяк плавучий всё мигал глазком зеленым над заливом,
На берег шёл девятый вал предвестьем радостно-счастливым.
 
 
Стоял в тот вечер на часах
Из Костромы солдат,
Не то чтоб, скажем, староват,
А все-таки в годах.
Растут ребята далеко,
Давно не видел их.
Всё на дорогах фронтовых…
И стало нелегко
Ему теперь в полку служить.
Вернуться б в отчий дом —
Пахать, косить, детей растить
В своем краю лесном.
 
 
Но власть Советов молода, кругом врагов еще немало,
Всего недели две назад она на этом месте встала,
И много дела у нее, большие у нее заботы,
Сейчас никак не обойтись советской власти без пехоты.
Так, значит, надо на посту стоять и здесь нести охрану,
Забыв на время про семью, про старую сквозную рану.
И Ленину ведь нелегко, работает и днем и ночью,
Всегда он трудится для нас, мы это видели воочью.
 
 
Раскинет всюду крылья ночь,
Зажгутся звезды все,
Мелькнет машина на шоссе
И унесется прочь.
А ветер злой сбивает с ног,
Летит из мокрой тьмы,
А всё, за что боролись мы,
Исполнится в свой срок.
И станем по-другому жить,
Вернемся мы домой —
Пахать, косить, детей растить
На стороне лесной.
 
 
А на посту солдат стоит и в тьму ночную смотрит зорко,
Набухла от дождя шинель, и вся намокла гимнастерка.
Вдруг человек во тьме мелькнул, прошел по площади раздольной,
У входа постоял… Потом неторопливо входит в Смольный.
«Товарищ Ленин, вы отколь?»
                                          – «Вернулся только что с завода,
Хотел пройтись немного, но не разгулялася погода.
Ну что, годок, а как дела?» —
                                               протягивает руку Ленин.
И часовой ему свою дает с тревогой и волненьем.
 
 
Не по уставу… часовой…
Что скажет после разводящий?
Но сердце бьется чаще, чаще
Сейчас от радости такой.
Ведь Ленина рукопожатье
Солдат запомнит навсегда.
Настанет мир, пройдут года,
Он всем расскажет без изъятья,
Как в Смольном выпало служить,
Вернется в отчий дом —
Пахать, косить, детей растить
В своем краю лесном.
 

<1955>

 
…А в московском Кремле еще Ленин в те дни
Совнаркома готовил декреты,
И приходят сегодня на память они,
Все теплом его сердца согреты.
 
 
Помню, «Правду» берешь и читаешь статью,
Что написана им накануне,
И мечтаешь о том, чтобы юность свою
Всю отдать безраздельно коммуне.
 
 
Эти грозные годы давно отошли,
Но свежи и мечты и утраты,
И записаны в летопись Русской земли
Величавые, светлые даты.
 
 
И, как верный свидетель тех лет грозовых,
Неприметный участник походов,
Я оставлю потомкам правдивый мой стих,
Оживут в нем двадцатые годы!
 

<1955>

 
Гость в Кремле…
                           И курит на площадке,
Весь седой, сибирский партизан
С ярко-красной ленточкой на шапке;
Он ходок от земляков-крестьян.
Дома ждут друзья и домочадцы,
Телеграммой шлют ему поклон.
И пришел сегодня попрощаться
С Лениным перед отъездом он.
 
 
Докурил, недолго ждал в приемной,
Дверь открылась, входит в кабинет.
«Ото всей деревни нашей темной
Я, Ильич, привез тебе привет».
 
 
– «Темнота пройдет! Откроем школы,
В деревнях повсюду свет зажжем…»
 
 
Не забудешь этот взгляд веселый…
И старик беседует с вождем.
Разговор уже к концу подходит,
Партизан, помедлив, говорит:
 
 
«Думка есть еще одна в народе,
Мне ее исполнить надлежит.
Сохранить хотим мы нашу память,
Благодарность нашу от души,
И при жизни памятник поставить
Ты деревне нашей разреши.
Кто проедет мимо иль промчится,
Памятник увидит за рекой,
Ленина узнает, прослезится
Завсегда от радости такой».
 
 
Эх, не то промолвил, видно, слово,
И ошибся, стало быть, земляк…
 
 
Смотрит Ленин на него сурово:
«Стар ты, дед, а говоришь не так.
Мне не нужен памятник при жизни,
Почестей себе я не ищу…»
 
 
И, услышав эту укоризну,
С новой просьбой старый к Ильичу:
 
 
«Детский дом позволь тогда построить…»
 
 
– «Это дельно! Очень хорошо!
Будут дети в холе и покое…»
 
 
Тут старик простился и ушел
Из Кремля с улыбкою счастливой.
 
 
Детский дом построил за рекой
Он в двадцатом. И сады и нивы
Окружают памятник живой.
Самовольно масляною краской
«Ленинского имени детдом»
Написал он на стене с опаской.
«Вдруг придется говорить с Кремлем?
Вдруг припомнит Ленин с укоризной?
Что ж, он смело встретится с вождем».
 
 
…Ставил он не памятник при жизни —
Детским счастьем полный, светлый дом.
 

<1955>

 
Всё меняется в веке двадцатом,
В блеске рвущихся к Марсу ракет,
Белой ночью взрывается атом,
Возникает невиданный свет.
 
 
Как загадочно их измененье…
Смотрит старый седой человек.
Долго молча следит за теченьем
Бесконечных космических рек,
 
 
За сверкающей в небе ракетой,
Убегающей прямо к Луне…
Ведь свершается полночью этой
То, о чем он мечтал в тишине.
 
 
Только чувствует: сердце устало.
Лопнет где-то мельчайший сосуд…
И покажется: сделано мало,
Слишком медленно время шагало,
До Луны лишь огонь донесут…
 
 
А мечтал, что другие планеты
Покорят – и при жизни его…
Жалко всё же расстаться со светом,
Не увидевши то торжество…
 

<1957>

 
Я – твой поэт, Революция,
Я – твой поэт навсегда,
Везде твои песни льются
И светит твоя звезда.
 
 
Я шел за тобой без страха
И честно тебе служил,
И мощь твоего размаха
Всем сердцем я полюбил.
 
 
Я – твой поэт, огнеликая
И вечно глядящая в даль,
Простая в труде, великая,
Чье сердце тверже, чем сталь.
 
 
В мужестве необоримом
Никто не сравнится с тобой,
И годы проходят мимо,
Исчезая в мгле голубой.
 
 
Родина и Революция
Навеки в слове одном,
И песни о них поются
В любимом краю моем.
 
 
Ты строишь светлые зданья,
Ведешь миллионы в бой,
У народа – одно призванье:
Всегда быть вместе с тобой.
 
 
Тебе я служу, любимая
И светлая, до конца,
Вовеки непобедимая,
Как твоих сыновей сердца.
 

<1957>

ПОЭМЫ И ПОВЕСТИ В СТИХАХ

228. СТАРИННАЯ ПОВЕСТЬ

 
Эту горную цепь называют давно Кирчхловани,
На холодной заре золотые дымятся зубцы,
И предание есть, будто там, где тропа великанья,
Три столетья уже и поют и пируют отцы;
 
 
Будто ходит по кругу бараний особенный рог,
В нем ячменная водка, стародавнее горькое пойло,
В этот сумрачный край нет ни троп, ни проезжих дорог,
Там цветы не растут и трава жестковата, как войлок;
 
 
Будто древний охотник на туров в том крае погиб…
И следы его видели в полдень старинные люди,
И сложили рассказ, и мечтали порою о чуде,
И искали в горах, где тропы заповедный изгиб.
 
 
Но вернуться не мог он: погиб или просто остался
Доживать свои дни в этих черных расщелинах скал,
И поют старики о великом мученье скитальца,—
Я рассказы о нем на полночном привале слыхал.
 
 
Что-то русское сердце влекло в эти черные горы —
От медлительных рек, от степей, где шумят ковыли,
От равнины седой, уходящей в глухие просторы,
От песчаника злого владимирской нищей земли.
 
 
И недаром теперь столько песен слывет о Дарьяле,
И недаром отцы про погибельный пели Кавказ,
На привале ночном, где пожары зари догорали,
Повторяли порой про дружинников русских рассказ.
 
 
Был тот вечер в горах словно тихое стойбище сказки,
Неба черный клочок над моею темнел головой,
И паслись наверху облака разноцветной окраски,
Как овечьи стада, уходившие в край голубой.
 
 
В той ночной тишине грозный гул, словно рушится поезд:
То с обрывов летят, как дикарские стрелы, ручьи,—
Где же древний охотник? Вовеки не кончится поиск.
Где твой лук молодой? Где каленые стрелы твои?
 
 
Много песен у нас о грузинской царице Тамаре,—
Что же, сыздавна славилась горного края краса.
Во Владимир Залесский, с облаками пролетными гари,
Где на синих озерах кропила заря паруса,
 
 
Где с далекой поры гости бредили Суздальской Русью,
О Тамаре пошла с опаленного юга молва.
Молодой русский князь всё мечтал о красавице с грустью,
Возле кротких березок твердил роковые слова.
 
 
Отшумел листопад, и на юг снарядили посольство,
Все леса, да пески, да покрытые чернью поля,
Сотни рек перешли, и нежданно становится скользко,
Горы выросли вдруг, словно горбится с гулом земля.
 
 
И рассказы дошли до родного Залесья, до самых
Отдаленных погостов, где бьют родники и ключи,
Что царица Тамара в ущелье построила замок,
Где слуга-эфиоп носит огненный пояс в ночи.
 
 
Князь уехал туда, стал он мужем Тамары-царицы.
Далеко во снегах меркнет пасмурный суздальский день,
В заповедном ущелье звезда голубая таится.
То ли облако там? То ли сосен высокая тень?
 
 
Только время прошло – полюбила Тамара другого.
Что же, в пропасть лететь? Или пить, как вино, забытье?
Не нашлося ему ни ответа, ни песни, ни слова,—
Он с войсками пошел на прославленный город ее.
 
 
Воевал он с женой, но томила любовная мука,
Вспоминались ему и улыбка, и тонкая бровь,
Вспоминалась Тамара, всё видел он узкую руку,
Видел крашеный рот, напевавший порой про любовь.
 
 
А потом он ушел в эти горы, где гнут Кирчхловани
Золотые зубцы, словно гребни стены крепостной,
Где проносятся туры и красного света мельканье
Ослепляет глаза за высокой узорной стеной.
 
 
Мне старик говорил, что в году позабытом, далеком
Там охотник скакал, подымающий к небу копье.
Если гром громыхает в безоблачном небе высоком —
Это он говорит, повторяет он имя ее.
 
 
Но настанет пора, распадется во мраке громада,
Станут копьями вдруг золотые зубцы этих гор,
И в полуденный зной упадет на долины прохлада —
Это всадники с ним пронесутся в бескрайний простор.
 
 
Никогда не умрут те, чье сердце любовью горело.
Хоть проходят века – и крошится на солнце гранит,—
Их копье не возьмет, не пробьют их каленые стрелы,
Их, как солнце в огне, беззакатное время хранит.
 

<1938>

229. ИВА

1

 
Степь легла от Оренбурга
Голубой межою,
Туча черная, как бурка,
Висит за рекою.
 
 
Далеко в степи кайсацкой
Ковыльное поле,
А попутчик машет шашкой,
Поет он о воле.
 
 
Иль увидел он в долине
Аул неприметный?
Ночь над озером раскинет
Шатер разноцветный.
 
 
Звезд на небе очень много,
Да не легче горю,
Пролегла в песках дорога
К Аральскому морю.
 
 
То в долине, то в овраге
Нетронутой новью
Скачут конники к ватаге,
К рыбацкому зимовью.
 
 
Дождь в краю том несчастливом
Пахнет горькой солью,
Снова путь ведет к обрывам,
К тихому раздолью.
 
 
Над тобой горит зарница,
Сторона глухая,
Скоро ль весточка примчится
Из родного края?
 
 
Враг решил меня обидеть
В грозную годину,
Как хотелось бы увидеть
Мою Украину…
 
 
Снова юность призывает
Молодою речью,
Плывет туча грозовая
Над старинной Сечью.
 
 
Ты неси ее далече,
За поля седые,
В этот тихий, ясный вечер
Неси до России.
 
 
Чтобы барщины, недоли
Не было в помине,
Светлой воли в чистом поле
Дала б Украине.
 
 
…Так Шевченко едет степью,
Оренбургским склоном,
По тому великолепью,
По кустам зеленым.
 
 
Саксаулы ночь колышет,
Гуси мчатся к морю…
Вдруг Тарас Григорьич слышит:
Проиграли зорю…
 
 
Вон костры горят в тумане…
После злой погони
Спит солдат на барабане,
И заржали кони.
 
 
А трава в ту ночь примята
Колкими дождями,
У заснувшего солдата
Ранец за плечами,
 
 
Ус, прокопченный махоркой,
Подбородок бритый…
С чистою водой ведерко
Попоной закрыто…
 
 
Расседлали коней, тотчас
У костра заснули,
На просторе звездной ночи
Шатры потонули…
 

2

 
Ночью сон поэту снится:
Лодки за горою.
Днепр широкий серебрится
Лунною порою.
 
 
Будто кто-то снова кличет
Давнюю отраду:
«Тече річка невеличка
З вишневого саду».
 
 
Вновь пройти б вишневым садом
На ранней зарнице…
Просыпается, а рядом
Лишь зола дымится…
 
 
Стук немолчный барабана…
На краю обрыва
Чья-то песня из тумана
Кличет сиротливо:
 
 
«У степу могила
З вітром говорила:
Повій, вітре буйнесенький,
Щоб я не черніла…»
 
 
Может быть, земляк давнишний
Тот солдат усатый,
И встречались с ним под вишней,
За отцовской хатой…
 
 
Снова едут по равнине
Оренбургской степью…
Словно каторжник, он ныне
К ней прикован цепью…
 
 
Веял ветер с лукоморья,
Туманились дали,
А за тощей речкой Орью
Ковыли мелькали.
 
 
И молчал он, лоб нахмурив,
В этот день суровый…
 
 
На Урале город Гурьев,
Край солончаковый…
 

3

 
Словно в ночь набедокурив,
Разошлися тучи,
Обступили город Гурьев
Небесные кручи.
 
 
И струится над землею
Свет зеленоватый,
Белы скаты за рекою
Как родные хаты.
 
 
Как полынь, сухая горечь,
Желтый край обрыва…
 
 
«Погляди, Тарас Григорьич,
Под копытом – ива…»
 
 
И глядит он: на дороге,
Черной, каменистой,
Хоронясь за холм отлогий,
Прутик лег пушистый.
 
 
Ах ты, ива, словно в детстве,
Смотришь, в воду свесясь…
Колдовал в родном соседстве
Ошалелый месяц…
 
 
Не забыть вовек былого,
Молодого круга, —
Словно встретилася снова
Давняя подруга.
 
 
Взял он иву-полонянку,
К седлу приторочил,
На разводьях спозаранку
Путь в степях короче.
 

4

 
То ли месяц на крыльцо
Смотрит ночью пестрой?
То ль колодника лицо,
Изрытое оспой?
 
 
«Наметет метель снега,
Истомивши мукой,
И вопьется в грудь нудьга
Лютою гадюкой.
 
 
Днепр, не ты ли обо мне
Плачешь ночью снежной,
В незабвенной стороне,
Мой крутобережный?»
 
 
Будто хата на Днепре,
В Гурьеве стоянка.
Выходила на заре
Девушка-белянка.
 
 
Волны светлые кудрей,
Гребешок узорный,
Платье светлое на ней,
Полушалок черный.
 
 
Отчего ж теперь слеза
Грусти одинокой
Набежала на глаза
С милой поволокой?
 
 
На приезжего глядит,
Смотрит сиротливо
И задумчиво твердит:
«Ива моя, ива…»
 

5

 
А на речке парус вьется,
И паром помчали;
Жаворонком он зовется
На реке Урале.
 
 
И на полных парусах
Жаворонок мчится,
На рассеченных волнах
Узкий след струится…
 
 
А на жаворонке том
Погонщик верблюжий,
Он с верблюдом-горбуном,
Рыжим, неуклюжим…
 
 
Над обрывом каланча,
Свет полудня яркий,
И вступил на солончак
Караван бухарский.
 
 
Словно моря белый вал,
Над ковыльной степью
Вечер звезды собирал
Охотничьей сетью.
 
 
Поздним вечером сидит
У костра бухарец,
Гость заезжий говорит,
Как он жил, мытарясь…
 
 
О минувшем, о былом
Вспоминает снова
И грустит над чугунком
Бараньего плова.
 
 
Не растает на ветру
Полынная горечь,
Подошел к тому костру
Тарас Григорьич.
 
 
Но белянка у межи
Встретила нежданно.
 
 
«Как зовут тебя, скажи?»
– «Я зовусь Оксана…»
 
 
– «Так подругу юных лет
Звал я ненароком
Там, где пляшет лунный свет
На Днепре широком.
Ты откуда?»
 
 
– «Где Ирпень
Вьется вдоль садочка,
Я встречала светлый день,
Солдатская дочка.
Чумаки идут в поля
Холодной порою,
У криницы тополя,
Ивы над рекою.
Есть поверье в Ирпене:
Муж с женою жили,
Муж скончался на войне,
А жену убили
Шляхтичи и закопали
В тесную могилу,
Сапогами затоптали
Молодую силу…
В мае солнце разгоралось,
По его призыву
Из могилы подымалась
Плакучая ива.
Как убийцы увидали
Плакучие ветви,
Над могилой замелькали
Сабли на рассвете.
Но повсюду, где легли
Ветви прихотливо,
Подымались из земли
Молодые ивы.
И качали, пригибаясь,
Над тоской дорожек
Сто заплаканных красавиц
Серебро сережек.
 
 
И бежали люди злые
С Украины. Ныне
Помнят лирники слепые
О лихой године
И об иве в Ирпене,
Как ее губили,
Как той иве по весне
Руки разрубили,
 
 
Как из рук ее тогда
Вырастали ивы, —
Ныне ивушка светла —
Назвалась счастливой».
 

6

 
Сказки милой старины…
«Спасибо, Оксана…
Были нашей стороны
Твержу неустанно.
 
 
Мне остаться здесь нельзя —
К Аральскому морю
Гарнизонные друзья
Поведут, не спорю.
 
 
Но когда в тревожный час
Станет сиротливо,
Сразу вспомню твой рассказ:
Не погибла ива…»
 

7

 
Грустен порт Новопетровск,
Невесело море.
Вытянешься в полный рост
На седом просторе.
 
 
Гарнизонный огород,
Безлюдное поле…
Там и дикий мак растет,
Будто не на воле.
 
 
Ветку ивы посадил
На лугу открытом.
(Конь на бедную ступил
В Гурьеве копытом.)
 
 
Время вышло, по весне
Ива распустилась,
Милосердной седине
С грустью поклонилась.
 
 
И любил возле нее
Быть Тарас Григорьич,
Пить, бледнея, забытье,
Полынную горечь.
 
 
Говорил он ввечеру,
Над обрывом горбясь:
«Эта ива на ветру —
Нашей жизни образ.
 
 
Не убьют ее враги…
Там, на Украине,
Друг далекий, помоги,
Отзовися ныне…»
 

1939

230. ОРЕНБУРГСКАЯ ПОВЕСТЬ

 
Эту дней давно минувших повесть
Я тебе дарю, Егор Синицын.
Будет в ней рассказано на совесть,
Как скакали вместе по станицам.
 
 
К Оренбургу, к Орску нет дороги,
Обмелели вдруг степные реки.
Верный друг мой, на барсучьем логе
Мы с тобой расстались не навеки.
 
 
Над степями снова дым полынный,
А на взморье стаи белых чаек.
Будут помнить этот сказ былинный
И Кубань, и Дон, и Орь, и Яик.