Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Виссарион Саянов

 
Тихо в штабе Фрунзе; конный ординарец
Дремлет на попоне в рыжих сапогах,
Семь друзей сибирских, не снимая малиц,
Спят на сеновале с «Шошами» в руках.
Холодок нежданный лужи подморозил,
В каменной времянке тлеют угольки,
И висят шинели у высоких козел,
К потолку высокому тянутся штыки.
И лежит, потрепанный, возле балалаек
Песенник, где песня про казачий Яик,
Про былые встречи в том краю желанном,
Как скакали конники над степной рекой,
Как скакали конники по родным курганам,
Слушая до полночи звон сторожевой.
 
 
Снова юность славится, и с какою силою
Сразу вспоминаются юность и печаль…
Где же повстречается та подруга милая,
Что зовет любимого в огневую даль?
 
 
В эти ночи темные лишь в одном окошке
До рассвета позднего не гасили свет…
Часовых сменяют на ночной дорожке,
Только командарму вовсе смены нет…
 
 
Свод небесный с вечера тучами задернется…
До зари не гаснет ясный огонек…
Занавески серые… небольшая горница…
С папироски тянется голубой дымок…
 
 
Михаил Васильич над походной картой
Молча коротает медленную ночь,
Ту, что оплывает синевой неяркой,
Словно лампа чадная, над прохладой рощ.
Кто-то донесенье ножом нацарапал
На своем планшете, а флажки горят…
Фрунзе вспоминает не про тот Сарапуль,
Где на войско Гайды конники летят…
 
 
Нет, другая дума мучит командарма —
Телеграмму Ленина вспомнил в тишине.
В ней приказ секретный: наступать ударно,—
Ведь Уральск в осаде, Оренбург в огне.
В ней приказ секретный…
                                        По болотным кочкам
Конные дозоры скачут на рысях,
Наши агитаторы в войске колчаковском —
Казаки лихие с сединой в чубах.
 
 
Эта ночь сегодня кажется короткой,
И взволнован Фрунзе думою одной —
Что над той же самой фронтовою сводкой
Наклонился Ленин в тишине ночной.
 
 
Печка разгорелась, и трещат поленья,
Фрунзе долго смотрит, как огонь горит…
«Много в жизни сделало наше поколенье,
Многое еще нам сделать предстоит…»
 
 
Он на пламя смотрит – словно голос слышит…
Воздвигают зори города во мгле.
Как теперь Россия торопливо дышит,
Припадая грудью к дорогой земле!
 
 
Вдруг стучатся в двери: входит, пригибаясь,
Проклиная басом рост саженный свой,
В оренбургской бурке тот усач-красавец,
Что в бою недавнем отстоял Сулой.
 
 
Он в груди могучий, по-казачьи с чубом,
У него нагайка длинная в руке.
 
 
«Хоть была горячка, всё же не порубан,
Конь мой быстроногий вынес налегке», —
 
 
Сразу он промолвил, козыряя лихо.
Все проснулись в штабе от подобных слов
И хватают ружья.
                               Усмехнулся тихо
Басовитый конник, приподнявши бровь.
 
 
Сел Егор Синицын, загремели шпоры…
«Что ж, – промолвил Фрунзе, – будут
                                                               разговоры…
Я тебя, признаться, вызвал неспроста:
Мне из Приуралья донесли дозоры,
Будто не в порядке сотая верста».
«Там, где Липцы?» – тихо вымолвил Синицын.
«В Липцах»…
             – «Быть не может. Я признаюсь вам,
Что совсем недавно из родной станицы
Принесли мне вести – я не верил сам, —
По станицам нынче всюду есть комбеды,
А полков казачьих сосчитать нельзя…
До последней доли, до большой победы
У меня в станицах верные друзья.
В Липцах рыжий Берест, бывший подхорунжий,
Синяя фуражка да шинель до пят.
Мы, на веки вечные связанные дружбой,
Вместе горевали у седых Карпат.
В Липцах мне родные почитай что всюду,
В каждом пятистеннике – сваты, кумовья…
Что бы ни твердили, доколь сам не буду,
Никакому домыслу не поверю я».
Он глядел на Фрунзе.
                               Командарм, нахмурясь,
По широкой карте расставлял флажки.
Топали копыта вдоль узорных улиц,
И дымком тянуло с голубой реки.
 
 
«Ты не прав, Синицын… Что же – дружба дружбой…
Ну, а вдруг изменник этот подхорунжий?
Завтра мы проверим…»
                                   – «Михаил Васильич,
Я прошу по чести отпустить меня.
Если там невнятица – горя не осилишь,
Я сейчас на Липцы погоню коня…»
– «Подожди, Синицын!»
                                         Стало шумно в штабе,
Чай простыл в стакане. Догорел огонь.
Ординарец верный, в смехе рот осклабив,
Разбирал винтовку.
                                  За оградой конь
Ржал неутомимо, – словно звал в дорогу,
В Липцы – в дом заветный, к Золотому Логу.
 
 
Поглядел Синицын: словно в песне старой,
Луг покрыт туманом – белой пеленой,
Дикий мак пылает у крутого яра,
И бежит дорога серой колеей.
 
 
«Ты уже уходишь?»
                           – «Скоро мы вернемся», —
Отвечал Синицын, шпорами звеня.
Он в дверях широких с рыжим незнакомцем
Разошелся хмуро и позвал коня.
 
 
«Путь на Липцы…
                            Степи…
                                       Песню лебединую
В этот полдень горестный ковыли трубят…
Командарм рассердится… голову повинную
Преклоню без ропота…
                                       Что же… виноват.
Сорок верст дорогами да семнадцать берегом,
По крутым обочинам всходит лебеда.
Удивится, стало быть, как вернемся с Берестом,
Старые товарищи – не разлей вода».
 

 
Степь от Приуралья тянется угрюмо,
Словно это море спит, окаменев.
Двести верст проедешь, а не слышно шума,
Только ветер с юга плачет нараспев.
По степям широким пролетят станицы
Над озерной гладью, над обрывом рек,
Низкий дом над кручей озарит зарница —
И опять по склонам тает желтый снег.
А станицам были имена от веку
По победам русским в дни былой войны,
Там была и Лейпцигская – с мостом через реку,
С улицей широкой, что прямей струны.
Казаки прозвали ту станицу Липцы,
Посадили липы, – на широкий двор
Прилетали часто аисты-счастливцы
Отдохнуть немного – и опять в простор.
В Липцы гнал Синицын коня вороного,
Но не Берест в думах: старое крыльцо,
Словно из тумана, выплывает снова…
 
 
Платок оренбургский, милое лицо…
«Варенька, Варвара, нет по Приуралью
Ни одной казачки с черною косой,
Что прошлась бы лебедью, накрываясь шалью,
Как проходишь в праздники ты по мостовой.
Как взглянул я с юности в те глаза глубокие,
Как увидел отроком ту голубизну, —
Стала ты мерещиться в ночи одинокие,
Юность мою горькую степью расплеснув.
 
 
Годы невозвратные – годы стародавние,
Нынче вспоминается тихий дом со ставнями
И обрыв заброшенный, за обрывом – озеро.
В осень позабытую рано подморозило,
Озеро покрыло пеленою белой
С Пьяного Баксая до Луки Горелой.
 
 
Ты, смеясь, промолвила, что мне не осмелиться
По ледку хрустящему в раннем сентябре
Проскакать до берега, где плясунья-мельница
Крыльями расхлопалась на седой заре.
 
 
Я коня любимого потрепал по холке,
Сразу, не подумавши, дал я шенкеля,
В синем зорном отсвете запылали колки,
Плача, под копытами проплыла земля.
 
 
Вдруг у самой мельницы лед сломался…
                                                                      Милая…
Утопил я в проруби своего коня…
Сквозь тот лед убористый выгребая с силою,
Я услышал издали: ты зовешь меня…
 
 
Чтобы вместе видеть прикаспийских чаек,
Чтобы вместе вечером наши песни петь,
От отца бежали мы на зеленый Яик.
Там тянул по плавням я севрюжью сеть.
 
 
Но настало время – и гроза-разлука
Развела негаданно, разлучила нас.
Голову кудрявую боль моя и мука
Серебром посыпали в тот вечерний час.
 
 
Ты вернулась в Липцы, а я на Карпаты
Вместе с новобранцами поскакал тогда.
Где ж друзья-товарищи?
                                         Падают солдаты…
Под копытом выжалась из камней вода…
 
 
Варенька, Варвара… Где живешь ты ныне?
Так же ль реет в Липцах полушалок твой?
Так ли, как и прежде, скачет конь по льдине,
Где тряхнул я в юности русой головой?
Как услышишь топот, выйди, пригорюнься,
Это я, Варвара, снова прискакал,
По приказу нашего командарма Фрунзе
Все полки казачьи перешли Урал…»
 
 
Небо разноцветное отпылавшей осени…
Словно память юности, за холмом встает
Старый клен с подпоркою… На кривой искосине
Кто-то, призадумавшись, медленно поет.
 
 
Вдруг из-за пригорка, рядом вырастая,
Вышел дед станичник – голубой лампас…
«Кто такой?»
– «Приезжий».
– «Из какого края?»
– «Я – Егор Синицын».
– «Не похож на вас».
– «Мы с тобой соседи».
– «Что-то мне не помнится…»
– «Вареньку Еланову знаешь, дед Орел?»
– «Ты ль это, Егорушка?
Тетушка покойница
Все глаза проплакала,
Как овес отцвел…
Ты теперь откудова?»
– «Из Москвы, из города…»
– «Стало быть, вернулся в староотчий край,—
Дед промолвил весело, усмехнувшись в бороду,
И прибавил ласково: —
Что же, руку дай…»
 
 
– «Дед Орел, —
Задумчиво говорит Синицын, —
Как живете нынче вы?»
– «Что ж, не знаешь сам?
Жить хотят по-новому старые станицы:
Кулачье – за белых,
Мы – к большевикам…
Ты-то большевик ли?»
 
 
– «Большевик».
– «Понятно,
Оттого фуражка с красною звездой…
Ты надолго в Липцы?»
– «Нынче же обратно,
Может, завтра утром вновь начнется бой».
– «По какому делу?»
– «Вспомнил дни былые,
Вас решил проведать – так ли всё сбылось?..»
 
 
По степи телегу мчали кони злые,
Приближался быстро мерный скрип колес.
 
 
На телеге этой казаки в попонах,
Словно в черных бурках, в бочке – самогон,
Старший на Синицына смотрит удивленно…
 
 
Подбегают с шашками с четырех сторон…
Рот заткнули тряпкой, закрутили руки,
Бурку разорвали, в Липцы повезли…
 
 
Встретил неприветливо после лет разлуки
Край отцов прославленный…
                                                Тлели ковыли…
 

 
Вот и Липцы…
«Где же Варенька, Варвара…
Где же рыжий Берест?»
 
 
В улицах темно,
И зловещий отблеск звездного пожара
На прудах широких отпылал давно.
 
 
«Что-то ждет сегодня? Нечего таиться:
Видно, я негаданно здесь попал в беду…
Фрунзе вдруг подумает: загулял Синицын,
И пошлет по следу в степь да в лебеду».
 
 
Он лежал избитый. А телега мчалась
С грохотом и скрипом… Вот разбитый вал…
Вот крыльцо знакомое… Здесь порой – случалось —
Вареньку Еланову по ночам встречал…
 
 
«Вот и дом высокий, палисад узорный…
Варенька Еланова здесь тогда жила…
Друг мой незабвенный, друг мой непритворный,
Та ль дорога в поле травой заросла?
 
 
Атаман Еланов – кряж восьмипудовый,
Вся в крестах, да в лентах, да в медалях грудь,—
Воевал он в Хиве, спьяну гнул подковы,
В степи акмолинские проложил он путь, —
С ним мы не дружили – твой отец, Варвара,
С самой первой встречи невзлюбил меня…»
 
 
В доме по-цыгански плакала гитара,
И схватил станичник под уздцы коня.
«Выходи!..»
Он спрыгнул…
Связанные руки
Словно онемели: за ночь отекли,
Будто в трясовице – в той степной трясухе —
Два седых станичника к дому повели.
В горнице высокой тесно, – на киоте
Пузырек зеленый со святой водой,
Зеркало на стенке в тусклой позолоте,
Сорок фотографий на стене другой.
На столе бутылки с черным самогоном,
Десять сковородок – подгорелый шпик.
Пьяный незнакомец с золотым погоном
На скамейке узкой с диким храпом спит.
Под киотом старым, развалившись в кресле,
Берест брагу черпал чаркою большой.
 
 
«Здравствуй, друг старинный, – он промолвил, – если
Станешь вместе с Берестом полною душой,
Бурю мы посеем – оренбургской степью
Пронесемся с присвистом на конях лихих,
Встретят нас станицы всем великолепьем,
Понесут хоругви в городах больших».
 
 
Поглядел Синицын: пьяный подхорунжий
Говорит докучно, пьет хмельной настой.
Для чего ж недавно он хвалился дружбой
С этим самозванцем с рыжей бородой?
 
 
«Варька, – вдруг сердито раскричался Берест,—
Гости к нам приехали – выходи скорей!»
Загрустил Синицын – в той любви изверясь,
Глаз своих не сводит с голубых дверей.
 
 
Заскрипели где-то с плачем половицы.
Как в тюрьме угрюмой, загремел запор.
Варенька выходит – стала средь светлицы,
Вскрикнула нежданно: «Как? Ты жив, Егор?»
 
 
Варенька, Варвара… Не промолвить слова…
Ты ли, с красной лентой в черных волосах,
Здесь стоишь негаданно, – полюбив другого,
Позабыв про молодость, про костры в степях?
 
 
Вглядывался долго, хмуро, молчаливо
Он в лицо Варвары, узнавая тот
Облик не забытый, облик горделивый,
Что с далекой юности в памяти живет.
Знать, немало было горя и докуки
За года разлуки (и свершился суд!),
Словно память злая истомившей муки —
Две морщинки тонких возле самых губ.
 
 
«Как же всё случилось? Как ты изменила?
Как же рыжий Берест смог тебя прельстить?»
 
 
(В полночь лампа чадная стены осветила,
Луч луны тянулся по окну, как нить.)
 
 
«Что же ты, Варвара (Берест и не слышит,
Что́ шептали губы Варины в тоске),
Эх, малы нам Липцы, подымайся выше,
День придет – и будем пировать в Москве.
Ты под сердцем носишь сына мне отныне,
Будут в день заветный петь колокола…
Будет слава Береста в приозерной сини
Как ковыль горюча, как огонь светла…»
 
 
– «Самозванец подлый! – закричал Синицын.—
Изменил ты родине, изменил друзьям,
Нет тебе пощады и в родной станице:
Эскадроны Фрунзе скачут по степям!
Не в Москве ты справишь новоселье, Берест:
Трибунал объявит смертный приговор,
Поведут конвойные через степи, через
Камыши озерные на широкий двор…»
 
 
– «Смерть моя загадана, но твою сначала
Будем миром праздновать, – Берест говорит.—
Вместе нас когда-то в седлах ночь качала,
Пусть же дружба ныне, как в костре, горит.
Завтра ж, рано утром…»
                                             Звякнула гитара.
От причин неведомых облака в огне…
В обмороке падает на порог Варвара,
И ведут Синицына в черной тишине…
 

 
В бане темной – печка да булыжник в копоти,
Подголовье низкое и поло́к сырой,
Голоса доносятся… будто кто-то шепотом
Говорит за этою грязною стеной.
Связанные руки уронил Синицын,
За окошком слышится чей-то пьяный бас…
 
 
«Вот она, угрюмая, тесная темница,
Видно, наступает мой последний час…
Не боюся смерти я – жаль, недолю старую
Вновь враги припомнили, разлучив с Варварою;
Оттого-то сердцу нынче тяжело,
Что любовь заветную снегом замело.
То, что, в дружбе ныне и в любви изверясь,
Не в бою открытом на врагов пойду,
Что подаст команду им изменник Берест
И лицом навстречу сразу упаду…
Бересту ли ныне боевое счастье,
Словно другу верному, стало бы служить?
Может он по степи проскакать в ненастье,
С кулаками пьяными ночью водку пить;
Может без раздумья с чертом подружиться
И продать немедля, не поднявши век;
Может он с барышником целый день рядиться,
Промыслом позорным не гнушаясь ввек;
Может он в разведке иль с ночным дозором
Зарубить хоть брата, не проливши слез;
Из-за перелеска, подокравшись вором,
Налететь негаданно на чужой обоз;
С девкою распутной в кабаке солдатском
Песни петь и бражничать, позабыв про бой,—
Но ему ли славиться в том краю казацком,
Вылетев на промысел с пьяною ордой?»
 
 
Так сидит Синицын на скамье убогой…
Караул сменился… Кто-то подошел
И шепнул украдкою:
«С дальнею дорогой…»
Он ответил медленно:
«Здравствуй, дед Орел.
Как пришел ты?
Что же смотрит караульный?»
– «Да храпит он рядом, пьяница разгульный.
Расскажу тебе я о печали старой,
Что случилась в Липцах, здесь, давным-давно:
На рассвете плакала бедная Варвара,
Ночью темной плакала, выглянув в окно.
Все-то ждет Синицына, ждет и не дождется.
Время миновалось, годы протекли…
Как-то поздним вечером – песня у колодца:
То с фронтов станичники с Берестом пришли.
В тот же поздний вечер Берест постучался
В низкое окошко, и сказал он ей,
Будто бы Синицын навсегда остался
На чужом просторе, средь чужих полей.
Будто вырос тополь над твоей могилой
В стороне далекой, в стороне унылой…
С той поры он к Варе зачастил, и вскоре
Все мы удивились, день настал такой, —
Хоть сушило Вареньку и томило горе,
Всё же стала осенью Бересту женой.
Ты бы взял бы Вареньку с Берестовым сыном,
Если бы такое в жизни довелось?»
 
 
– «Не о том я думаю… по родным долинам
Всюду мне мерещится чернь ее волос.
Только время кончилось – завтра утром вымоют
Кудри мои русые свежею водой…
Вижу, что обманута ты, моя любимая,
Знаю: приворожена ложью да бедой…
С Берестом же попросту…
Кто там будто топчется,
То ли просто шепчется за глухой стеной?»
 
 
Тут Орел задумался:
«Это, значит, обществом
Шли твои приятели…
Разговор с тобой…»
 
 
– «А охрана Береста?»
– «Спят они, наскучив;
Сам барышник рыжий ускакал в Миасс.
Вареньку увез он, всю в слезах горючих,
Обещал вернуться в твой последний час…»
 
 
– «Что ж, веди их…»
В баню
Входят осторожно
Пять друзей старинных – выстроились в круг,
Шашку с малым по́гибом вынувши из ножен,
Говорит Потапов – стародавний друг:
 
 
«Обманул нас Берест, заманил нас в Липцы,
Будто по приказу красных начал сбор.
Если будет надобно охранять станицы,
Мы с тобою в сечу поспешим, Егор!»
 
 
В бане тесной душно…
Или снится это?
Самокрутки чадные в духоте горят…
«В штаб мы вместе явимся ныне ж до рассвета,
На рысях мы вскорости поведем отряд…
Фрунзе – командарм наш, золотым оружьем
По приказу Ленина был он награжден,
Сам он из Пишпека, с казаками дружен,
И любого недруга побеждает он».
 

 
Всех друзей-станичников в полк привел Синицын,
Сам же дальше мчался серым большаком…
Только занялася ранняя зарница,
Комполка увидел на пригорке дом.
 
 
Людно возле дома. Ходят часовые.
А в одном окошке – ясный огонек…
Как снежинки тают звезды голубые…
В парке на деревья падает снежок…
Входит в штаб Синицын.
Вдоль по половицам
Тянется упрямо провод полевой,
И у всех связистов радостные лица:
Нынче заработал телеграф с Москвой.
 
 
«По какому делу?» —
Спрашивал сурово
Адъютант кудрявый
Очень юных лет…
И его вопросом комполка взволнован:
 
 
«Мне бы к командарму…»
– «Вызывал вас?»
– «Нет!»
– «Он сегодня занят».
– «Подожду, понятно…»
– «Ждать придется долго…»
– «Буду ждать хоть год…»
 
 
А кругом сегодня – радостные лица…
Адъютанта голос слышен в тишине:
«Ваша как фамилия?»
– «Комполка Синицын».
– «Почему ж вы сразу не сказали мне?
Мне вчера приказано: только возвратитесь —
Доложить немедленно…»
Приоткрылась дверь.
Улыбнулся Фрунзе.
«Наконец-то, витязь…
Ну, о чем же будем говорить теперь?»
– «Я сейчас от Береста…»
– «Знаю… доложили…»
– «Кто сказал?»
– «На фронте всё известно нам».
– «Берест впрямь изменник: чуть что не убили…»
– «Было б очень глупо».
– «Понимаю сам».
 
 
Фрунзе молча ходит по широкой комнате,
Свою думу думает…
(Синева в окне…)
«Что ж, ребята, помните —
Нынче время грозное, вся страна в огне».
 
 
Фрунзе подал руку, и ушел Синицын…
А назавтра ночью в полк пришел приказ:
Начинать погоню по степным станицам
За белобандитами…
                            Не смыкая глаз
Ночь провел Синицын…
                                      В каждом эскадроне
Говорил с бойцами, осмотрел коней…
Началися сразу злые дни погони —
Не знавал Синицын беспокойней дней…
 

 
В том году раздольном оренбургской степью
Днем и ночью темною двигались полки.
Эскадроны грозные, растянувшись цепью,
Вплавь переплывали ширь любой реки.
 
 
И среди степей тех Берест триста сабель
Вел из Липц упорно в дальние края,
С кулаками пьяными песенки гнусавил,
Против войска Фрунзе злобу затая.
 
 
Но за ним погоня по пятам скакала,
Полк свой вел Синицын по краям родным,
Черными пожарами даль его встречала,
И тянулся степью горьковатый дым.
 
 
И метался Берест по степям, по кручам,
Словно волк матерый, чувствуя беду,
И с его отрядом по камням горючим
Шла вослед телега на простом ходу.
 
 
В той телеге тряской ехала Варвара,
Спит, глаза открыты – всё ей снятся сны.
Будто синим отблеском звездного пожара
Глаза ее глубокие вдруг опалены.
 
 
Мчался в бой Синицын. В память дней минувших
Пики вдруг затенькают, пули запоют…
Кони ли ретивые, истомясь в конюшнях,
Землю оренбургскую злым копытом бьют?
 
 
Не забыть Синицыну той минуты страшной:
Вдруг он видит Береста прямо пред собой.
Встретилися сабли в схватке рукопашной
И скрестились сразу, как судьба с судьбой.
 
 
Но бандиты дрогнули и умчались в бегстве,
Двух врагов свирепых сеча развела.
Задрожал Синицын – будто шашка в сердце,
Берестова шашка в поздний час вошла…
 
 
Степи опустели, будто сено скошено,
И лежат убитые на сырой земле.
Только конь контуженный стонет суматошно…
Нету рядом ворога.
Он один во мгле…
 
 
И опять над степью шла в те дни погоня,
Берест в страхе мчался в дальние лога,
А вослед летели отборные кони:
То Синицын, хмурясь, догонял врага…
 
 
Умер утром мальчик – первый сын Варвары,
Берест бросил тело в пожелтевший снег
И опять по темным, диким крутоярам
Продолжал в ту зиму свой шальной побег.
Но погоня близилась, и кольцо сужалось
На пылавших ярко молодых снегах.
Час пришел – и вспыхнула, темная, как жалость,
Зорька ошалелая на седых холмах.
 
 
«Что ты плачешь, Варька? – говорит ей Берест.—
Позабыла б лучше горькие потери,
Всё равно кончается наша кутерьма,
Я и сам-то, кажется, стал сходить с ума…»
 
 
– «Плачу оттого я, что былые раны
Не отжечь огнями, не отмыть водой…
Ненавистник рыжий, с твоего обмана
Жизнь моя несчастная стала горевой.
Только лжой наносной сердце не насытится,
Я пошлю в станицу нашу челобитьице:
„Отпишите Вареньке: снова ль над станицами
Запевают девушки песню о Синицыне…“
Ненавистник рыжий, слышишь: скачут кони,
То за нами поиск мчится по степям…»
 
 
Подымался Берест, плюнув на ладони,
Саблею ударил по густым кудрям.
 
 
И упала Варя прямо в снег нарытый,
Прямо в снег, пылавший голубым огнем.
 
 
Мчался Берест с бандой – цокали копыта,
А вослед Синицын мчался в поле том.
 
 
И зарыл он Вареньку на холме высоком…
Отовсюду к склонам подступает степь.
Ходят птицы странные – хоть с орлиным оком,
Но по-соловьиному могут они спеть.
………………………………………
Вечно будем помнить фронтовые годы.
Синяя поземка на заре метет,
Скачут эскадроны, и уходят взводы,
Вновь идет Синицын в свой большой поход.
Снова вместе с Фрунзе пролетать заслоном,
За Москву родимую проливая кровь,
Только разве изредка на холме зеленом
Вспомнится негаданно горькая любовь…