Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Виссарион Саянов

34. НОВЫЕ ПЕСНИ

Баянисту Н. К.

КС.

 
«Немало погибло ребят на фронтах,
С винтовкой в руках,
С цигаркой в зубах,
С веселой песенкою на губах».
 
 
А нынче —
Мы снова подходим к боям,
Как в годы Упорства и славы,
И новые песни Выводит баян
Друзьям из-за Нарвской заставы.
 
 
Пускай по бульварам
Ночною порой
Несутся вприсядку
И с гиком,
Друг другу вручая
Условный пароль,
Запевочки Гопа со смыком:
«Так бесперерывно пьешь и пьешь,
Гражданам прохода не даешь,
По трамваям ты скакаешь,
Рысаков перегоняешь
И без фонарей домой нейдешь».
 
 
Не «Яблочко» нынче баян заведет,
Нет! Глотка срывается в марше.
Мою он давнишнюю песню поет
Про легкое дружество наше.
 
 
Ту песню, которую я распевал, —
Ее затянули подростки,
Она задымилась в губах запевал,
Как дым от моей папироски.
 
 
Товарищ, товарищ, проходят бои,
Мы режемся разве что в рюхи,
И скоро к перу привыкают мои
Привыкшие к «ма́ксиму» руки.
 
 
Но так же, как прежде, я верен боям
И го́дам упорства и славы,
И песням, которые водит баян
Друзьям из-за Нарвской заставы.
 

1927

35

С После 18.

 
Все звезды остыли, но знаю, тебе уж
Доро́гой, что гнет на далекий фольварк,
Такою же ночью встречался Тадеуш
Костюшка, накинувши плащ и чамарк,
 
 
За ним палаши небывалого войска,
Шумят портупеи, как ночь под Москвой,
И клонится сумрачный ветер геройства
Над трижды пробитой твоей головой.
 
 
«Отчизна! Не знаю я тягостней судеб,
Чем эти скользящие навзничь струи,
Кто шаткою ночью ту землю забудет,
Которую кровью и потом поил».
 
 
Отчизна!
Но, впрочем, невнятны названья:
«Отчизна»,
«Отечество»,
«Родины дым»
В стране, где глухая тропа партизанья
Сегодня следом легла молодым.
И вот стеариновый меркнет огарок,
Торопится дюжина жбанов и чарок:
«Польша от мержа до мержа,
Мать Ченстоховская, ты ль
Тонкими пальцами держишь
Знамени польского пыль».
 

Вместо 21–22.

 
За пустошью цвета застывшего воска
Встает арьергард незнакомого войска.
 
 
Прислушайся! Это не ветер, а отзыв,
Мешая границы, дороги, мосты,
Сливает текстильные фабрики Лодзи
Со сталелитейною вьюгой Москвы.
 

41. ТЕРРОР

Анне Загряжской

«Звезда», 1929. № 1.

 
От кинжала, который за вольность
Подымают в дворцах королей,
От мужицкого бунта на волость
Уходящих в безвестность полей,
 
 
Над путями любого простора,
Распростертыми в мгле и в пыли,
Где стучат гильотины террора
Восемнадцатым веком земли.
 
 
Но не так, исподлобья ощерясь,
Как лавина срываяся с гор,
Христианство свергавшая ересь
Подымала на церковь топор.
 
 
Так ночами прошла поножовщина
В безалаберный лад кистеней, —
Талым следом метет пугачевщина,
Бьют дреколья с киргизских степей.
 
 
Он проходит вдоль снежного поля.
Волчьим следом ложится заря.
В эту полночь «Народная воля»
Обрекает на гибель царя.
 
 
Но романтик, мечтатель и спорщик
Слышит ветер с далеких сторон,
И хранит дина́мит заговорщик,
Террористом становится он.
 
 
И за грохотом царской кареты
Он последнюю бомбу берет,
Эти легкие руки согреты:
«Хорошо умереть за народ».
 
 
Сумрак смертью и гибелью дразнит,
Но пускай вырастают во мглу
Эшафоты отверженной казни,
Барабаны стучат на углу.
 
 
Есть террора последняя мера:
То надменная смерти латынь,
Что врывается в гром Робеспьера,
В нескончаемый треск гильотин.
 
 
Над путями любого простора
Это снова обходит века
Угловатой походкой террора
Нестихающий гром ВЧК.
 
 
Разве ты этой песни не знала, —
Там Республика строит полки,
Там проходят столы Трибунала,
Моросят на рассвете штыки.
 
 
Самый дальний, неведомый правнук!
По-другому деля бытиё,
Так проносим мы заговор равных
Во бессмертное имя твое.
 

1929

43

«Красная новь», 1930, № 7 Вместо строфы 1.

 
Демократия, сумеречный сон,
Истерзанная пулями стихия,
В парламентский оледенелый сонм
Уже вступала запросто Россия.
 

После строфы 2.

 
Так вся страна – дешевые подмостки,
Провинции полуночной урон.
Четыре бьют хвоста четыреххвостки
От четырех отверженных сторон.
 

Вместо строфы 5.

 
То крякая, то прямо оседая,
Не пощадивши больше ничего,
Тогда вкатила вольница седая
Сюда отгулы грома своего.
 
 
И вот идет великая проверка,
Братаются заводы и полки,
Сентябрь пылит над ставкой главковерха,
Как над глухою заводью реки.
 
 
Ефрейторы и унтер-офицеры
Георгиевский растоптали крест,
Их исполком уже пьянит без меры
И циммервальдской левой манифест.
 

Вместо строф 6–12.

 
Фронты гремят, они ложатся в дыме,
Они сражений лузгают туман,
И реет имя Ленина над ними,
Как громовой столетний ураган.
 

46. МОСКОВСКИЕ ЗАПАДНИКИ

«Новый мир», 1930, № 7. После строфы 1.

 
Например, это небо, которое
В полусонке почти, в забытьи,
Расписное, зеленое, скорое,
В роковые летело рои.
 
 
Например, это небо, прошедшее,
Побираясь, по ситным дворам,
То глухое, то вдрызг сумасшедшее,
Оголтелое небо дворян.
 
 
Там спириты, и спирт, и раздоры
До рассвета качают столы.
Ту Россию ведут мародеры,
Продают ее из-под полы.
 
 
Там от самого теплого марта,
От морозного дыма страстей,
Будто шкура, распластана карта
Объявляющих бунт крепостей.
 

Вместо строфы 4.

 
То кондовая вся, то ледащая,
То гремя, то мурлыча едва,
Ты проходишь как шлюха пропащая,
Позабытая мною Москва.
 
 
Вот уклада дворянского зарево,
На заре первопутком звеня,
Синим отблеском сумерки залило,
Дребезжа, ослепило меня:
 
 
«Берег весь кишит народом, —
Перед нашим пароходом
Де мамзель, де кавалье,
Де попы, дез офисье,
Де коляски, де кареты,
Де старушки, де кадеты»[8]8
  И. Мятлев.


[Закрыть].
 
 
Этот Запад отвержен, как торжище.
«Sensations de madame Курдюков».
Что ж, Россия дворянская, топчешься
Над скварыжною далью веков.
 

Вместо строфы 6.

 
Эх, дубинушка, сумрачный берег,
Левый берег, раскат топора,
Может статься, что «новых Америк»
В эти дни приближалась пора.
 

47. НАДПИСЬ НА КНИГЕ ПОЭТА-СИМВОЛИСТА

Собр. 1931.

 
В час последней тоски и отчаянья,
Нестерпимо сдавившего стих,
Отошедшая песня нечаянно
Нарекла страстотерпцев своих.
 
 
Этот первый, над пустошью пройденной
Не забывший почти ничего, —
Бьется за полночь черной смородиной
Самородная песня его.
 
 
Страстотерпец и, может быть, мученик,
Это ты, низвергатель основ,
Снова рубишь узлы перекрученных
Крепким шнуром бикфордовым слов.
 
 
Динамит этих слов не взорвется,
Только ночь просвистит у реки,
Сразу попросту песня поется,
Синих молний мелькают клинки.
 
 
И другой, сквозь кирпичные арки
Из конца пробиваясь в конец,
Водит сумрачный ветер анархий
Оголтелую смуту сердец.
 
 
Словно отговор песен и смуты,
Словно заговор странствий и бед,
Над тобой поднимается лютый,
По ночам ослепительный свет.
 
 
Ты беглец, ты отвержен от мира.
Ты изменник, но если б ты знал,
Что и выговор губ дезертира
Беспощадный учтет трибунал.
 
 
Вновь теснится былая забота.
Что, глуха, мимолетна, светла,
На дощатый помост эшафота
Под цыганскую песню вела.
 
 
Только в посолонь утра и грома,
Над безмолвным отвесом вися,
До последнего мертвого дома
Зашаталась империя вся.
 
 
Пусть поэты эпохи минувшей
Одиночество взяли в завет:
Смертным утром врывается в души
Ледяной ослепительный свет.
 
 
Вот проселок, отверстый, как ода,
В ночь летит, задыхаясь в дыму,
Мне постыла такая свобода,
Тяжко жить на земле одному.
 
 
Только тысячи тех, для которых
Время вызубрит бури азы,
Молодой подымается порох,
Весь отгул первородной грозы.
 
 
Запевала и песенник знает,
Как поют по степям кобзари,
Как на выручу день наступает
Сквозь размытые тропы зари.
 
 
Пусть летят от глухого разъезда
Поезда, пусть теснится весна —
Словно воля партийного съезда,
Наша первая песня властна.
 
 
Мы идем страстотерпцами воли,
Первородные дети земли,
Что же, юность кончается, что ли,
Серый сумрак пылится вдали.
 
 
Или снова зальются баяны,
Все окраины ринутся в пляс,
За моря, за моря-океаны
Ходит запросто песня о нас.
 

1930

48

«Стройка», 1930, № 16. После строфы 8.

 
Я люблю иногда, —
Может статься, что это нелепо, —
Постоять на заре
У ограды старинного склепа.
 
 
Клен в глухом сентябре
Непреклонен, туманен, багрян,
И одно к одному
Там лежат поколенья дворян.
 

 
После строфы 13.
А преемственность крови,
Гремя, негодуя, дрожа,
«Обрывается голосом
Пули, гранаты, ножа.
 
 
Средней русской семьи
Вот уклад, вот обычаи, то есть
Этих лет роковых
Громовая нескладная повесть,
Вот одни из оплотов
Отменной весенней грозы,
Что империю рушит
И вверх подымает низы,
Вот пути, по которым
Эпоха ведет человека,
Девятнадцатый век
И начало двадцатого века».
 

49

«Молодая гвардия», 1930, № 13. Вместо строфы 4.

 
Звон колокольный тут неисчерпаем,
Каждый пропитан бревенчатый дом
Сладким вареньем, шалфеем и чаем,
Рыжиком, скукой и белым грибом.
 

Вместо строф 5–7.

 
За полночь рушатся стены трактира.
Табор, бильярды, попойка, клинки,
Влево – полмира, и вправо – полмира,—
Каторжных мимо везут в рудники.
 
 
Старый уклад отошедшего края,
Шестидесятые, что ли, года.
Молодость деда проходит другая,
Мастеровая теснится беда.
 
 
В рыжей поддевке и с рыжей бородкой
(Плотничья, видно, настала пора),
Снова ты водишь над утлой слободкой
Пил дребезжанье и звон топора.
 
 
Сколько домов ты построил дворянам;
Желтым песком посыпая труды,
Выщербит время их крыши бурьяном,
В лоск разметет и рассеет сады.
 
 
В тихом проулке – забор деревянный,
Двор немощеный скользит стороной.
Ходит форштадтами ветер медвяный,
Самою старой пылит стариной.
 
 
Вот хомуты, и шлея, и подпруги,
Пилы, рубанки, вожжа, тесаки,
Мерин каурый из дальней округи,
Ходит медведь по раструбу доски.
 
 
Под ноги трое курносых мальчишек,
Как воробьи, гомозят на лету,
Без перерывов и без передышек,
Запросто мяч отлетает в лапту.
 
 
Годы пройдут, и отцовского дома
Бросят они расписное крыльцо,
Смертная их поджидает истома,
Северный ветер ударит в лицо.
 
 
Так при царе при Горохе и позже
Утренний выговор грома таков,
Словно ямщик, собирающий вожжи,
Новых история мчит седоков.
 
 
Но, похваляясь двужильной породой,
Бездны и грома скользя на краю,
Каждый по-своему
Рыжебородый,
Руку отцовскую вспомнит в бою.
 

50

СХ. После строфы 9.

 
«Но мы не такую грозу подымем,
Мы знаем несметную волю масс,
Которая только в ружейном дыме
На жизнь и на гибель выводит нас».
 

«Октябрь» 1929, № 4. После строфы 13.

 
Разрыв поколений, отцы и дети,
Родные сердца, что стучат не в лад.
Как будто бы нет ничего на свете
Трагичней, чем этот глухой разлад.
 
 
Но нам это всё незнакомо, если,
Коснувшись края твоих путей,
Я те же, что ты, распеваю песни
И той же дорогой иду твоей.
И я своему завещаю сыну,
Покуда я песенник до конца.
Чтоб он на рассвете меня покинул,
Когда не признает путей отца.
 

51. СЫН

СХ.

 
Иные, повестку в нарсуд получив,
Бегут, а за ними бессонница,
Их ветер терзает, их мучат лучи
И жжет полуночное солнце.
 
 
Соломенный ветер качает сплеча
Багажные полки в вагоне,
Но, волоком долю свою волоча,
Бедняги страшатся погони.
 
 
Кружась и гарцуя, проходит земля
От синей зари до потемок,
На тысячу верст разбросав шенкеля
Щербатою дробью постромок.
 
 
А сын или дочь, а ребенок растет,
И ветер доторкнулся в уши —
Обратно беглец возвращается тот
Седой, постаревший, обрюзгший.
 
 
Он думает: «Запросто жизнь моя
Летит под откос, как лавина,
Теперь бы вернуться в родные края,
Увидеть подросточка сына».
 
 
Но годы промчались, и нет ничего,
И сын не узнает отца своего.
 
 
Я тоже плачу алименты сполна,
Тревога моя не уменьшится,
Ведь женщина есть, жена – не жена,
А попросту так – алиментщица.
 
 
В провинции снова короткая ночь,
Сиренью набухла истома,
И сотни дорог обрываются прочь,
Скользя от саманного дома.
 
 
Я в памяти встречи с тобой берегу,
Последние слезы у тына,
Но ты остаешься на том берегу
И осенью даришь мне сына.
 
 
И первые годы идут по местам
В глухой левобережной рани,
Проходят в старинном укладе мещан,
Бегут в захолустной герани.
 
 
Но вот он немного еще подрастет,
Не баловать в самом-то деле,
В собачий сынишку пущу переплет,
Аж искры из глаз чтоб летели.
 
 
Фабзавуч, завод, пионерский отряд —
Всё это хорошее средство,
Чтоб только дорогами воли подряд
Вело краснощекое детство.
 
 
А если война, и весь округ встревожен,
И дымные пули свистят за рекой,
Я жизнь свою выну, как саблю из ножен,
Мальчишеский твой охраняя покой.
 
 
На песню, которая за полночь вызрела,
Качая щербатых штыков острие,
Проходит заря до последнего выстрела,
Прошившего наискось горло мое…
 
 
Вот будет простор разговорам и дудочкам.
Вечерние тени ложатся в траву,
Но всё, что с тобой ни случилось бы в будущем,
Я тоже своею судьбой назову.
 
 
Живи как попало и пой как придется,
Дороги и версты бросая вразброд,
Пусть руки ослабнут, пусть голос сорвется,
Будь в нашем строю и бросайся вперед.
 
 
В любой переделке, на суше, на море,
Охрипшим от одури голосом петь,
И жить не страшись на безмерном просторе,
Но прежде всего не страшись умереть.
 
 
А если ты струсишь – пути наши розны,
И помни последнюю волю мою —
Слова казака запорожского грозны:
«Я тебя породил, я ж тебя и убью».
 

1930

55. ПЕЙЗАЖ

«Новый мир», 1930, № 10.

 
Так тихомолком, ни шатко, ни валко,
Редкие колки проходят, мельчась,
Перепелов тормошит перепалка
В этот сквозной замороженный час.
 
 
Часто погоня срывается в окрике,
Волны и молния, грохот и сон,
Небо, и то в этом сумрачном округе
Нас с четырех окружает сторон.
 
 
Старого друга седеющий волос,
Жимолость, желоб, скользящий назад,
Ветер, и с петель срывается волость,
Сумрак, и жалобно шурхает сад.
 
 
К берегу жмутся березы, но кроме
Этой кромешной, отверженной тьмы,
Глухо по каплям стекающей в громе,
Что еще нынче запомнили мы?
 
 
В севернорусском дорожном ландшафте
Странная есть пред рассветом пора.
Скоро ли утро сойдет с гауптвахты,
Сонные тучи возьмет на ура.
 
 
Скоро ли снова, сорвавшийся с петель,
Здесь разгуляется северный ветер?
 
 
Но тихомолком, ни шатко, ни валко,
Редкие колки проходят, мельчась,
Перепелов тормошит перепалка
В этот сквозной замороженный час.
 

1930

71

«Октябрь»,1933, № 11. После строфы 9.

 
Но час придет. В глухой рассветной рани,
Восстав от сна, спеша во все концы,
В святивших крест на белой Иордани
Огонь живых направят мертвецы.
 

72

«Год семнадцатый», альманах третий, М., 1933. После строфы 15.

 
А сколько шахтеров под этой заметью
Ушло невозвратно с земли живых,
Погибло от пули и пало замертво
В сквалыжную славу и прибыль их.
 

73

«Год семнадцатый», альманах третий, М., 1933. После строфы 9.

 
Шарабан мы гнали по льду,
Дружны наши голоса,
Прямо к острову Аскольду
Он летит без колеса.
 
 
Салютуй на крутоярах,
Осень, стягами рябин, —
Из романсов этих старых
Не спасется ни один.
 

75

«Резец», 1934, № 3. После строфы 3.

 
Он каторжанин. Просто ли убийца
Из тех, что, грусть по миру волоча,
Сначала могут в женщину влюбиться
И, рассердясь, зарезать сгоряча?
 
 
Или солдат, презревший артикулы?
Иль, может быть, тунгус широкоскулый?
Или далеких округов повстанец?
Иль террорист, что бомбу нес в руке,
Раскосоглазый, рыжий оборванец,
В больших очках и старом армяке?
 
 
Как вал гремит, вскипая на просторе!
Иль то поет архангела труба,
Иль это вза́боль гневается море,
У берегов вскипая, как шерба.
 

77

Сб. 1952. После строфы 16.

 
За Байкалом мамонт смотрит в окна,
Сто веков назад он в льдину вмерз…
Где же ты, заветная Олёкма,
Отзовись за столько тысяч верст!
 

78

Ол 2. После строфы 1.

 
Там беркут полощет свой клюв синеватый
И ржавые перья в чужой вышине,
А страшные горы, а злые Карпаты
Дымятся, как вражий пожар при луне.
 

82

«Октябрь», 1933, № 11. После строфы 8.

 
Попы проходили, хоругви развесив,
Но буду ль я думать, что станет с того,
Забросив десяток казенных профессий,
Тогда я подполья учил мастерство.
 

85

Ол. После строфы 5.

 
Золотой самородок, брошенный
На распутье пяти дорог,
Смертной мукой рот перекошенный,
Убегающий в тьму острог.
 

После строфы 6.

 
Пусть наплывом склерозной извести
Смерть крадется ко мне в тиши,
Как полночное небо, вызвезди
Все просторы моей души.
 

86

Ол. Перед строфой 1.

 
На середине жизненной дороги, в синей смуте
Неодолимо чей-то голос шел,
И вот звезда блестит, как шарик ртути,
И теплый снег покрыл пустынный дол.
 
 
Крутые, как рога, крылатые тропинки
Всю жизнь мою расскажут без запинки.
 
 
Немало дел и добрых и недобрых,
Как вал реки, заключено в гранит.
Не обо всем расскажет мой биограф,
Не всё людская память сохранит.
 
 
Настанет ночь бела и неказиста,
В озерах мгла раскинет невода,
И снова входит в кровь авантюриста
Сентиментальности жестокая вода.
 
 
Где молодость вальяжная, блатная?
Ты плотно жалась к моему плечу,
Хоть от тебя открытка доплатная,
Я за нее всей жизнью заплачу.
 

96

«Октябрь», 1933. № 11. После строфы 5.

 
Мне б увидеть в годы те,
Пыль стирая бархаткой,
Север в жаркой красоте,
Стратопланы в высоте,
Триста верст над Арктикой.
 
 
Век, что в ростепель прошел,
Не чужой, не нанятый,
Через горы, через дол,
В том краю, где гиб монгол,
Вымирали мамонты.
 

123

АС. После строфы 3.

 
И песню споешь ли ты мне,
Что пели с тобой в перелеске,
О том, как в родной стороне
Убит был полковник стрелецкий?
 
 
Кому он был дорог и мил
И в горькие годы разлуки?
С кем честно делили весь мир
Его загорелые руки?
 

139

«Литературный современник», 1938, № 5. После строфы 9.

 
А на память о той, что зари светлей,
О любовном велении мудром,
Прозывали посад «Тихий свет морей»
Старики по окрестным тундрам.
 

140

«Звезда», 1938, № 5. После строфы 7.

 
Утром, бывало, над нами всё коршуны кружатся,
В злых ковылях разноцветные тени легли,
Девичью песню о карих глазах подхорунжего
С другом веселым мы в раннее утро вели.
 

145

«Литературный современник», 1938, № 10. После строфы 2.

 
Где белый пар клубился по мосту,
Где в завитки дымок свивался синий,
Где над родной приморскою долиной
Трубил журавль усталый в высоту,
 
 
Отбившийся от стаи, и, нежданно
Во тьме услышав громкие гудки,
Летел над влажной заводью тумана
К мостам, что, горбясь, стыли вдоль реки,
 
 
Где на просторе, всем ветрам открытом,
Чугунный всадник на столбах ворот
Уздал коня, и конь стучал копытом
По мостовым, в сверкающий пролет.
 

146

«Звезда», 1946, № 7–8. После строфы 2.

 
В глухой тайге, за синими снегами,
Как прежде, даль певуча и светла,
А юность семиверстными шагами
К поре свершений всех нас привела.
 

147

«Резец», 1939, № 3. Перед строфой 1.

 
В прудах широких за Невой,
На сводах каменных строений,
В садах, где пляшет лист осенний,
Сентябрьский отблеск золотой.
 
 
По небу синего сиянья
Прошла густая полоса.
И вновь томят воспоминанья,
Былые слышу голоса.
 

После строфы 2.

 
Рыбачий парус славой бредит,
Грозовым подвигом дыша,
Торжественной, походной меди
Неповторимая душа!
 

Вместо строф 5–8.

 
Кому ее переупрямить?
Туда, где тени на штыках,
Где Смольный высится, как память,
В зеленокрылых облаках,
 
 
Иду один я. Рассветает.
Бегут вослед прожектора,
И время странствий оживает,
Походов давняя пора.
 

149

«Красная новь». 1938, № 4. После строфы 3.

 
Она утешала в недоле кабацкой,
С народом она подружилась навек,
Тянулась она с бечевою бурлацкой
По краю озер и прославленных рек.
 

После строфы 5.

 
Ведь песни его и поныне поются, —
Мы помним певцов благородных своих,
Прославлен солдатами трех Революций
Некрасовский ум и некрасовский стих.
 

150

Сб. 1939. После строфы 4.

 
Сначала печальным казался мне голос:
Так треснувший колокол с болью гудит.
Но сразу ненастье в стихе раскололось,
Трубой лебединою песня гремит.
 

152

«Литературный современник», 1938, № 5. Вместо строфы 1 и после строфы 10.

 
Сказку сказывали на гальоте,
На высокой морской волне,
Где чернели валы в отлете,
И запомнилась сказка мне.
 

156

«Звезда»,1938, № 5. Перед строфой 1.

 
Отражена в озерах дальних,
Где ходят с баржами суда,
Где птицы дремлют на купальнях,
Зеленоватая вода.
 
 
Деревья строгие таятся
Во мхах, за вереском ночным,
Костры далекие дымятся,
Полынью тянет горький дым.
 

168

«Литературный современник», 1941, № 7–8. После строфы 7.

 
Их Лермонтов нам описал впервые,
Мы полюбили скромных тех людей,
Они встают доныне как живые
С родных страниц старинных повестей.
 
 
Не так ли нам пора в труде отрадном
Искать не только резкие черты,
Но видеть в чувстве, будто заурядном,
Великий образ грозной красоты…
 

229

«Новый мир»,1939, № 5. Гл. 1. Вместо строф 7–9.

 
В том краю тоска глухая,
Нет оттоль возврата…
Вспомяни, сестра родная,
Погибшего брата!
 
 
Черный день в тревоге прожит
На беде-чужбине.
Кто же ныне песню сложит
Родной Украине?
 
 
Чтобы жгла она нежданно
Молодою речью,
Выплывала из тумана
Над старинной Сечью.
 

Гл. 3. Вместо строфы 6.

 
Там, за хатою, в бурьяне,
Грустно-сиротливы,
На откосе, над волнами,
Распускались ивы.
 
 
Только вспомнишь – и взгрустнется:
В доле коловратной
Много ль жить нам остается,
Друг мой невозвратный?
 

Гл. 3. После строфы 7.

 
В поднебесье за горою
Вьется след огнистый,
Так скачи же ты со мною,
Бедный прут пушистый.
 
 
Словно с детства, с Украины,
С горя да с ущерба,
Память друга на чужбине —
Прут пушистый, верба…
 

Сб. 1952. Гл. 7. После строфы 7.

 
Русь великая, с тобой
После дней ненастных
Озаренное борьбой
Мы увидим счастье.
 
 
Хоть сегодня мы идем
По путям суровым,
Но помянут нас потом
Добрым, тихим словом…
 

234

ГС Гл. 1. Вместо строф 3–7.

 
Когда простятся грешникам грехи,
И нам простятся, малолетства ради,
Мальчишеские, первые стихи,
Записанные в старые тетради.
 

Гл. 2. После 52.

 
Из них теперь нет никого, пожалуй,
Кто мог войти в ряды больших имен,
Но через годы шлю им запоздалый,
Такой сердечный, дружеский поклон…
Посредственностью называли их…
Не помяну их всё же словом черным,
Был дорог им великий русский стих.
Они трудились честно,
                                     непритворным
Горенье было песен молодых…
Пусть им стихи не удались, но часто
Я в пору странствий, на путях земных,
Встречал в строю былых энтузиастов —
Веселых, бескорыстных и простых…