Текст книги "Царь Зла"

Автор книги: Вильям Кобб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

19
ЛУЧ СВЕТА

Мрачная печаль нависла над домом маркиза де Фаверей. В подобные часы даже стенам передается грустное настроение их обитателей.

Маркиза заперлась в молельне, оббитой крепом, где, как в святилище, хранились все воспоминания ее разбитой жизни и где тяжелые думы, подобно тучам на небе, теснились у нее в голове.

Отчего именно сегодня более чем когда-либо тени прошлого нависли над ее душой, как густые туманы, которые застигают врасплох путешественника и застилают ему глаза? Неужели потому только, что через несколько часов человеческое правосудие должно было исполнить свою ужасную обязанность по отношению к виновному? Мысль о смерти, даже как о возмездии за преступление, возмущала и в то же время пугала ее. В воображении рисовался дорогой, незабываемый образ того, кто пал жертвой мнимого правосудия, кто, честный, добрый, смелый, великодушный, также должен был сложить голову на плахе. Он был невиновен! А между тем, в глазах тех, которые осудили его, он, без сомнения, заслуживал своей участи. А этот Жак, что если и он был невиновен?

Не поддаваясь страшной тоске, сжимавшей ей сердце, Мария де Фаверей старалась спокойнее отнестись к делу Жака. Она обвиняла себя в том, что осмелилась сравнить участь этих разных людей. Святотатством считала она сопоставлять имя мученика с именем убийцы! А между тем, мысль эта неотступ но вертелась у нее в голове и прогнать ее она была не в силах. Его звали Жаком, как и того, кого она любила.

И маркиза принялась обдумывать все, что известно ей было о жизни Жака. Это был найденыш, какой-нибудь несчастный, брошенный на дороге преступной матерью. И на пути своем он встретил гнусного Бискара.

Одна мысль об этом заставила ее вздрогнуть. Жак. Бискар. Сопоставление этих двух имен наполняло ее сердце ужасом. И в ней вспыхнула и с каждой минутой все более разгоралась искра мысли, в которой она сама себе не смела признаться. Что если Жак сын де Котбеля, ее сын! Нет! Быть не может! Это невозможно.

Бискар не молчал бы так долго. Разве человеческое суще ство, как бы испорчено оно ни было, могло дойти до такой зверски-холодной, дьявольской мести? Бискар свиреп и жесток, он наверно не отказал бы себе в удовольствии адскими муками истерзать сердце матери, объявить ей, что сын ее идет по пути порока. Дитя, рожденное в Оллиульских ущельях, без сомнения, умерло. Бедный, милый малютка! Кто знает, быть может, в припадке неистовой ярости Бискар бросил его в море, в нескольких шагах от той самой хижины, где негодяй этот совершил жестокое похищение'

И бедная мать рыдала и в отчаянии простирала руки к порт рету Жака де Котбеля, умоляя его о помощи.

Она боялась, что сойдет с ума, так сильно стучала кровь у нее в висках и туманила глаза. Бедняжка позвала к себе Люси и Полину. При виде их она, по крайней мере, утешала себя мечтой о чистых радостях материнской любви к этим двум девушкам

Обе подруги были так же грустны.

Сердце Полины было разбито. Молодые души живее и сильнее чувствуют. Она не могла забыть того, что Жак де Шерлю спас ей жизнь.

День и ночь преследовал ее образ великодушного молодого человека, и в памяти ее беспрестанно возникала та незабываемая минута, когда он, бледный, но улыбающийся, неустрашимо бросился навстречу смерти, лишь бы избавить ее от опасности.

Всюду слышался ей его звучный голос, на который отзывались какие-то неведомые струны ее сердца.

Затем воображение уносило ее в тот огромный зал, где заседали судьи, бесстрастные и внимательные. Там стоял Жак, еще бледнее прежнего, под бременем страшного обвинения, нависшего над ним.

И тогда прозвучало ужасное слово, тяжелым камнем упавшее на сердце: смерть!

Обе девушки нежно припали к груди своей доброй матери и все трое, крепко прижавшись друг к другу, молча плакали.

Вдруг дверь резко распахнулась. Вошел маркиз де Фаверей в сопровождении Армана де Бернэ и Марсиаля.

Все трое остановились на пороге, до глубины души растроганные скорбным зрелищем.

– Люси! Полина! Оставьте нас одних с матерью, – сказал маркиз.

Они удивленно подняли головы.

Мария де Фаверей страшно побледнела. Лихорадочным блеском загорелись ее глаза и инстинктивным движением еще крепче прижала она обеих девушек к своему сердцу, движимая каким-то непостижимым предчувствием.

Маркиз подошел к ней.

– Мне нужно поговорить с тобой, милая жена, – сказал он строго и вместе с тем ласково, – с тобой одной.

Он сделал ударение на слове «одной».

Бедная женщина молча провела рукой по своему горячему, влажному лбу. Потом, обняв Люси и Полину, она тихо сказала:

– Идите, милые дети, я скоро позову вас.

Девушки молча повиновались.

И когда дверь за ними закрылась, несчастная женщина тревожно огляделась кругом.

– Что случилось? – спросила она прерывающимся от волнения голосом.

Добрый старик с минуту колебался. Он боялся убить Марию внезапным открытием.

Но Арман жестом напомнил ему, что нельзя терять ни минуты.

Пробило уже час. Осужденному оставалось жить всего три часа.

– Друг мой, – сказал маркиз, – ты всегда мужественно переносила горе! Сумеешь ли ты так же мужественно встретить и радость?

– Радость? Ах, да разве возможна для меня радость на этом свете?

– Да, дитя мое, – с отеческой нежностью отвечал маркиз. – Я лучше всякого другого знаю тайну твоей горькой жизни и говорю тебе: жена, ты много страдала! Но в будущем ты будешь вознаграждена за то, что не падала духом!

Она сильно вздрогнула и хрипло произнесла:

– Мой сын!

– Твой сын жив, – продолжал старик, быстро подходя к ней и заключая ее в объятия.

Радостный крик вырвался из груди маркизы, голова ее припала к плечу старика и крупные, жгучие слезы, слезы радости и надежды, брызнули у нее из глаз.

– Он жив! Да, я верю, я чувствую! Ах, говорите, говорите, я чувствую в себе достаточно сил выслушать все! Мой сын жив! Зачем же мне падать духом! Нет, нет! Говорите же, я вас умоляю, я вам приказываю. Мужество матери дает силы самой слабой женщине. Где мой сын?

– Твой сын, ты его знаешь, ты его видела.

Недоумевающим взглядом окинула она де Фаверея, потом Армана и Марсиаля.

– Я, я видела его! Где же это?

– Ты видела невинного, опутанного непроницаемой сетью обвинений. Над которым тяготеет проклятие.

– Жак де Шерлю! – воскликнула несчастная мать, падая на колени.

– Да, Жак! – продолжал старик. – Жак, которого осудили на смерть.

– Но ведь он скоро умрет! – простонала бедная женщина.

– Нет! Он спасен!

– Спасен, спасен! И невиновен! О, я знала это раньше! Разве сердце матери может ошибиться! Разве не чувствовала я к нему какого-то неопределенного влечения! Мой сын! Мой сын! О, повторите еще раз эту прекрасную весть, скажите, что я не ошиблась!

– Маркиза, – начал Арман, – двое бандитов, о которых я говорил с вами, бывшие сообщники Бискара, вопреки величайшим опасностям, явились открыть мне правду. Жак – то самое дитя, которое Бискар некогда вырвал из ваших объятий. Кроме того, они заявляют, что преступление, в котором обвиняют бедного Жака, было совершено Бискаром и теми негодяями, которые известны под именем «Парижских Волков».

– Где же они, эти люди? – спросила маркиза, быстро вскакивая на ноги.

К ней снова вернулись воля и самообладание.

Арман подошел к двери.

По его знаку Мюфлие и Кониглю вошли в комнату.

При всей своей самоуверенности они, однако, чувствовали некоторое замешательство.

– Не бойтесь ничего, говорите смело, – ободрял их Арман.

Мюфлие откашлялся, отвернулся в сторону, чтобы плюнуть, но увидел ковер и сдержался.

В нескольких словах повторил он все то, что уже раньше передал Арчибальд.

– Однако, время летит! – воскликнула Мария. – Надо спасти его!

– Соммервиль отправился в министерство юстиции, он скоро вернется с приказом об отсрочке.

– Боже мой! – шептала бедная женщина. – Что мне делать? Ничего не понимаю! Соммервиль поторопится, не так ли? О, мне страшно за свою радость! Мне страшно за свою надежду! Ах! – вдруг вскрикнула она, неожиданно увидя в дверях Арчибальда в сопровождении какого-то незнакомого господина.

– Друзья мои, – сказал Соммервиль, – господин обер-секретарь министерства юстиции согласился вместе со мной приехать сюда для того, чтобы самому выслушать показания этих двух свидетелей.

– Ах, сударь, да благословит вас Господь. Но отсрочка!

– Приказ уже отправлен с нарочным, – сказал обер-секретарь. – Итак, не стоит волноваться. Если суд допустил ошибку, он ее исправит.

В эту самую минуту произошло нечто весьма странное.

За перегородкой послышался сильный треск.

Арман бросился в ту сторону, откуда, казалось, доносился шум, и быстро распахнул дверь в соседнюю комнату.

Там никого не было.

– Однако ж странно, – сказал Арчибальд, – я ясно слышал. Что это был за шум?

– Оставьте, до того ли нам теперь! – произнесла бедная мать. – Не будем терять времени, сударь, – обратилась она к обер-секретарю, – вот оба свидетеля. Потрудитесь допросить их поскорее.

Сказать, что Мюфлие и Кониглю были особенно довольны таким оборотом дела, было бы сильным преувеличением, так как это означало признаться в сообщничестве с «Парижскими Волками» и открыть суду кучу разных мелких подробностей, которые было бы гораздо приятнее скрыть от него.

Оба бандита выразительно переглянулись, спрашивая друг у друга совета, как поступить в данном случае. Затем Мюфлие, пошептавшись немного со своим товарищем, откровенно рассказал все до мельчайших подробностей.

– Это ничего не значит, – сказал он в заключение, – было бы несправедливо подвергать нас наказанию.

Обер-секретарь задумался.

– Я не пропустил ни слова из его показания, – сказал он. – Но я должен признаться, что этого еще недостаточно для вывода о невиновности подсудимого.

– Как! Что вы хотите этим сказать? – в испуге вскрикнул Арман.

– Я отдаю себя на суд господина маркиза де Фаверей. Пусть он сам решит, насколько справедливо мое заключение. Показания этих людей весьма ценны, я с этим согласен, так как они компрометируют себя ради правды, что, очевидно, будет вменено им в заслугу.

– Гм! – проворчал Мюфлие.

Арчибальд взглядом старался ободрить его.

– Но, с другой стороны, – продолжал обер-секретарь, – сколько в этом деле темного, неразгаданного! Могут ли они объяснить, каким образом очутился молодой человек в доме несчастных жертв, отчего был он в крови, почему в руках у него нашли смертоносное оружие? Если бы подсудимый, по крайней мере, мог или хотел дать некоторые сведения, которые можно бы проверить, тогда, быть может, суд пришел бы к убеждению в его невиновности. Но, как вы знаете, он показывает, что, с известного часа вечера, решительно ничего не знает, что с ним было.

По мере того, как говорил обер-секретарь, по мере того, как он медленно и без всякого недоброжелательства приводил многочисленные пункты обвинения, Мария де Фаверей переживала страшную нравственную пытку. Бледная, как мертвец, едва держась на ногах, она ежеминутно готова была лишиться чувств.

То был ее сын! Она вполне убеждена была в его невиновности и, однако же, ей приходилось слышать из уст этого человека страшные своей убедительностью доводы в пользу его виновности, и каждое из слов его будто раскаленным железом хватало ее за сердце и разбивало в ней всякую надежду на спасение ее ребенка.

Несчастная мать молчала. Ни одно слово не сорвалось с ее уст.

Так для того только нашла она своего, столько лет оплакиваемого сына, чтобы снова и навсегда потерять его! Если даже ему сохранят жизнь, то он все равно будет обесчещен, быть может, сослан на каторгу.

Месть Бискара исполнилась.

– Сударыня, мы попробуем добиться невозможного, – сказал обер-секретарь, – постараемся оправдать подсудимого. Но молите Бога, чтобы он послал нам положительное и убедительное доказательство, которое сделало бы невинность графа де Шерлю очевидной.:

– Бог услышал эту молитву, – сказал чей-то строгий голос. Все мгновенно обернулись.

На пороге уже несколько минут стоял священник. Он слышал последние слова обер-секретаря.

– Вы маркиза де Фаверей? – спросил он.

– Я, – ответила Мария, торопливо подходя к священнику.

– Я принес доказательство невиновности графа де Шерлю!

– Ах, говорите, ради Бога, скорей! – вскричал маркиз.

– С удовольствием, – отвечал священник. – Сегодня утром, посещая бедных для раздачи милостыни, я шел по дороге в Сен-Дени. Проходя мимо одного пустого дома, я услышал стоны, скорее предсмертные хрипы. Голос был женский. Я хотел войти, но дверь оказалась запертой. Я позвал на помощь. Крестьяне выломали дверь, и я вошел в комнату. Там я нашел умирающую женщину. Страшная рана зияла унее в груди. Она еще дышала. Увидев меня, бедняжка радостно вскрикнула. Мы хотели оказать ей помощь.

«Нет, не надо, – сказала она. – Бесполезно. Я скоро умру. Я это чувствую. Но мне нужно еще исполнить один долг. Отец мой, останьтесь наедине со мной и напишите, пожалуйста, то, что я вам сейчас продиктую. Но, скорей! Скорей! Надо, чтобы у меня хватило времени и сил подписаться».

– Я исполнил желание умирающей. Рассказ был длинен, ужасен, умирающая очень часто должна была останавливаться. Но я ободрял ее, так как она делала доброе и святое дело.

Когда она кончила диктовать, я поддерживал ее, пока она писала последнюю строчку и подписывалась. Затем она велела мне, не теряя ни минуты, как можно скорее отправиться в Париж и передать маркизе де Фаверей эту рукопись, заключавшую в себе исповедь умирающей. Окончив свою речь, она наклонилась, пока я благословлял ее. Потом бедняжка откинулась, назад мертвая!

Я исполняю ее поручение. Вот показания этой женщины, которая, будучи великой грешницей, спасает невинного.

И он подал маркизе конверт, который та схватила с лихорадочной поспешностью.

– Но кто такая была эта женщина? – спросил Арман.

– В этом мире ее звали Изабелла де Торрес.

Невольный крик вырвался из груди Марсиаля. Слезы блеснули у него в глазах и великое слово прощения сорвалось с его уст.

Маркиза быстро пробежала глазами рукопись.

– Теперь все ясно! – радостно воскликнула она. – Жак попал в ловушку, устроенную ему негодяями, затем под влиянием наркотика лишился сознания. Это было делом гнусного Бискара! Невиновен! Мой сын невиновен!

И, упав на колени, она целовала руки священника.

Бискар нанес не совсем удачный удар. Как видим, слабое дыхание жизни оставалось еще в теле несчастной и, призвав на помощь всю свою волю, она задержала приход смерти, чтобы спасти свою душу.

«Она любила Жака!» – сказал Бискар.

Да, и настолько, чтобы, прежде чем умереть, спасти его.

Исповедь была длинная, подробная. В этом отчаянном письме Изабелла рассказала вкратце почти всю свою жизнь.

И это было грозным обвинительным актом против Бискара, убившего ее.

Маркиз де Фаверей прочел вслух всю рукопись.

Окончив последние строки:

«Я, Изабелла, грешница, в ту великую минуту, когда я должна предстать перед Судом Всевышнего, объявляю, что все, здесь написанное, есть выражение чистейшей истины. Клянусь в этом. И умираю. Пусть простят все. Изабелла, герцогиня де Торрес.»

– Сударь, – обратился маркиз к обер-секретарю, – считаете ли вы теперь невиновность молодого человека вполне доказанной.

– Без сомнений, – отвечал чиновник.– Бискар уже заочно осужден на смерть, мы поставим на ноги полицию всего королевства, и на этот раз он от нас не ускользнет.

–А Жак?

– Невозможно сейчас же возвратить ему свободу. Но через час из государственной тюрьмы, где он теперь находится, он будет, перевезен в Ла-Форс [1]1
  Тюрьма близ Парижа, где помещаются осужденные, казнь которых отсрочена для пересмотра дела.


[Закрыть]. Сегодня же все будет известно Его Величеству, и я убежден, что он подпишет помилование осужденного! Затем начнется пересмотр дела, и не пройдет месяца, как граф де Шерлю будет свободен!

– Целый месяц! Но мне можно же будет, по крайней мере, хоть видеть его! – простонала бедная мать.

– С той минуты, как будет подписано помилование, я обещаю вам это. Что же касается этих двух свидетелей, – прибавил он, указывая на Мюфлие и Кониглю, – хотя показания их и утратили теперь свою ценность, я все-таки считаю не лишним, чтобы они были в постоянном распоряжении суда. И мне кажется, что их арест необходим.

В ответ на это послышался двойной стон.

– Господин обер-секретарь, – сказал тогда Соммервиль, – вы верите моему слову?

– Конечно, сударь. Вы из тех людей, в слове которых нельзя сомневаться.

– В таком случае, позвольте мне взять этих людей на свою ответственность. Я ручаюсь за них, как за самого себя.

Обер-секретарь колебался.

– Я присоединяюсь к господину де Соммервилю и, в свою очередь, ручаюсь за этих людей, – сказал маркиз де Фаверей.

– Так пусть же будет по-вашему.

Мюфлие не мог удержаться, чтобы громко не выразить своего восторга.

– Вот молодцы, а? – воскликнул он.

– Первый сорт! – подтвердил Кониглю.

– И самое главное, сударь, – сказала Мария де Фаверей, – молодой человек еще томится в страшной камере смертников. Умоляю, освободите его, ради Бога, от этих ужасных страданий!

– Я не буду терять ни минуты, маркиза. Господа, – обратился он к Арману и Арчибальду,– не угодно ли вам отправиться со мной. Вы сами распорядитесь насчет перемещения осужденного.

Маркиза подошла к Арману.

– Поцелуйте его за меня! – шепнула она. – И скажите ему, что я его люблю!

– Ну, любезные мои Мюфлие и Кониглю, – сказал Арчибальд, отведя обоих друзей в сторону, – вы слышали? Я надеюсь на вас! Отправляйтесь сейчас же ко мне и не делайте ни шагу из своей комнаты. Дайте слово, что вы исполните все это в точности!

– Слово? О, с радостью даем его вам, господин маркиз, и если бы мы изменили ему, мы были бы подлецами из подлецов.

– Хорошо, я полагаюсь на вашу честность!

Бандиты гордо выпрямились и, важно прищурив глаза, многозначительно перемигнулись.

– Нашу честность! Ого! – произнесли они, более гордые и счастливые, чем если бы им дали бочку вина.

Маркиза и маркиз де Фаверей остались вдвоем.

– Ну что, счастлива ты теперь? – спросил он.

– Да! – прошептала она.

Бедная мать! Не спеши улыбаться будущему! Испытания твои еще не окончены. Твой коварный враг еще не побежден!

20
ПОХИЩЕНИЕ

Мы оставили Жака спящим, несмотря на ужасные страдания последних часов жизни, тем глубоким сном, который у многих следует за чрезмерным возбуждением.

Когда он проснулся, было уже утро. Сладкие грезы унесли его далеко от мрачной тюрьмы, двери которой должны были открыться перед ним только для того, чтобы отправить его на казнь. И после таких снов каким тяжелым было пробуждение! Как ужасна была эта тюрьма, казавшаяся ему склепом, где томятся заживо погребенные!

Жак внимательно огляделся кругом. Вдруг он вздрогнул: в ногах у постели его сидел жандарм. Бледные, еще неясные лучи рассвета проникали через маленькое решетчатое окошечко. Жак так и впился глазами в этот луч, казалось, говоривший ему о жизни, свободе, о счастливом будущем. Бедный! Даже сейчас он был лишен покоя! Он чувствовал на себе пристальный взгляд своего стража. Только во сне принадлежал он сам себе!

– Который час? – спросил он.

И не успел еще жандарм ответить, как тюремные часы пробили два.

– Как вы думаете, сегодня совершится казнь? – спокойно спросил Жак.

Жандарм знаком отвечал ему, что не знает.

– Я хотел бы, чтобы все кончилось как можно скорее, – продолжал Жак. – Мне страшно надоело ждать.

– Однако же, ждать, значит – жить, – сказал жандарм.

– Я не дорожу жизнью, – отвечал Жак.

Несколько минут длилось молчание. Но вот в коридоре послышались чьи-то шаги, ключ глухо повернулся в огромном замке и дверь с шумом распахнулась. Вошел тюремщик в сопровождении смотрителя тюрьмы.

Жак понял, в чем дело, и медленно приподнялся на постели.

Решив, что настал последний час, он просто сказал:

– Я готов.

Смотритель сделал нетерпеливое движение

– Секретарь уголовного суда желает говорить с вами, – объявил он.

– Хорошо! – отвечал Жак.

Вошел секретарь, весь в черном, сильно взволнованный, хотя подобные тяжкие обязанности должны были, кажется, уже войти ему в привычку.

– Милостивый государь, – вежливо обратился он к Жаку, – срок подачи на кассацию уже прошел, и я явился объявить вам приговор суда,

– Сделайте одолжение, я вас слушаю.

И секретарь монотонно прочел окончательный на этот раз приговор, осуждавший его на смертную казнь.

Во время чтения ни один мускул не дрогнул на лице Жака. Для него смерть была избавлением.

Секретарь добавил:

– Вы можете еще просить о высочайшем помиловании.

Жак удивленно посмотрел на него своим прямым, открытым взглядом.

– Помилование заключалось бы в ссылке на галеры? – спросил он.

Секретарь наклонил голову в знак согласия.

– Нет, уж лучше умереть, чем влачить цепи каторжника, – произнес молодой человек, содрогаясь при одной мысли о такой позорной жизни.

Немного помолчав, он сказал:

– Я желал бы напоследок поговорить со своим защитником.

– Он обещал прийти сюда в третьем часу.

– И он сдержал свое слово, – послышался чей-то голос.

Вошел адвокат.

– Милостивый государь, – обратился к нему Жак, – нельзя ли мне поговорить с вами вдвоем, без свидетелей?

Адвокат вопросительно взглянул не смотрителя, как бы убеждая его исполнить желание осужденного.

Секретарь колебался.

– Все, что могу я сделать, – сказал он после некоторого раздумья, – это велеть выйти тюремщику и жандарму. Дверь должна в таком случае оставаться открытой, чтобы они не теряли из виду осужденного.

– Благодарю вас, – произнес Жак. – Этого достаточно.

Это, действительно, было милостью со стороны секретаря. Он, так же, как и все, кому приходилось иметь дело с Жаком в эти скорбные дни, чувствовал к нему какую-то невольную, безотчетную симпатию.

Спокойствие молодого человека, его покорность и безропотность представляли такой странный контраст с теми буйными, наглыми выходками, которые тюремщики так часто наблюдали, что, несмотря на суровость и недоверчивость, присущие людям этой профессии, каждый невольно задавал себе вопрос: был ли это закоренелый преступник или несчастная жертва?

А между тем, если он был в самом деле невиновен, как утверждала защита, то чем же объяснить то обстоятельство, что все обвинения нисколько не возмущали молодого человека? Почему никогда не выказывал он явного негодования, всегда проявляемого как ответ на несправедливые обвинения?

Это была загадка, к которой никто не мог найти ключа.

Итак, как мы уже сказали, Жак остался наедине с тем, кто защищал его силой своего красноречия и кто тоже чувствовал к нему горячую симпатию.

Они говорили так, чтобы не быть услышанными.,

– Скажите мне правду, – начал Жак, – я должен умереть сегодня?

– Я так думаю, – отвечал адвокат.

– Отлично. Теперь выслушайте меня. Вы знаете, я никогда не пытался отдалить этот роковой час. Я восставал против ваших советов, могу сказать даже, против ваших просьб. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли, какое побуждение руководило мной, и чтобы, когда моя голова падет на плахе, вы сохранили добрую память о том, кто должен умереть позорной смертью под бременем обвинений в ужасном преступлении, которого не совершал.

– Охотно готов выслушать вас, и если мое мнение для вас что-нибудь да значит, если уважение мое может поддержать ваш дух, клянусь, что я считаю вас невиновным!

– От всего сердца благодарю вас. Я это знал. Иначе разве решился бы я открыть вам свою душу? Брошенный на произвол судьбы матерью, я был воспитан человеком, которого все обвиняют, но которому я не могу отказать в некоторой благодарности.

– Дядя Жан!

– Да, дядя Жан. Я вижу, вас удивляет это. Я знаю, что его отождествляют с Бискаром, вором Манкалем и отравителем Блазиасом. Но я не вправе поддерживать эти обвинения. Ведь этот человек, которому я был совершенно чужой, дал мне средства к образованию. Он не развивал во мне тех добродетелей, которые формируют честные и сильные характеры. Это правда. Но не было бы ли это следствием его собственного невежества, его неспособности понять принципы воспитания ребенка? Трудно сказать.

Знаю только одно, что это образование, ставившее меня выше всех моих товарищей по работе, развило во мне непреодолимое желание возвыситься. Голова моя была полна беспорядочных знаний. Никаких нравственных правил у меня не было. Совесть моя молчала. В том-то и беда! Тут кроется причина всех моих ошибок! Когда мне сказали, что я могу изменить свое скромное звание рабочего на положение, титул и богатство графа де Шерлю, я не рассуждал, не колебался. Передо мной открывался блестящий путь. Смелая, пылкая надежда уносила меня в новые неведомые, заманчивые сферы.

О, скольких бессонных ночей стоила мне эта перемена, какие смелые мечты наполняли тогда мою разгоряченную голову! Я чувствовал в себе силу! Я задумал проложить себе широкий путь, по которому я мог бы пойти далеко, быть может, достигнуть такого высокого положения в свете, которое удовлетворило бы все честолюбивые замыслы, живущие в глубине моей души!

Настало пробуждение. Началось то болезненное упоение, которое должно было бросить меня в объятия герцогини де Торрес. Повторяю, никакого серьезного чувства не внушала мне эта женщина. Отношения мои с ней были следствием простого увлечения, чему много способствовала обстановка, в которой произошла наша встреча, и то возбужденное состояние, в котором я тогда находился. Как ребенок допустил я вскружить себе голову, как неопытный мальчишка попался я в сети этой хитрой куртизанки.

И вдруг перед моими глазами возник прелестный образ юной девушки. Ах, сударь, уверяю вас, что с этой минуты я как бы заново родился. С глаз моих упала завеса. Я вдруг увидел нечто настоящее, неподдельное. В эти несколько часов, следовавшие за получением письма, которое я приписывал той, чье имя не смею произнести, я дал торжественный обет стать человеком. Много дорог открыто тому, кто обладает твердой, упорной волей и мужеством. Оставалось только выбирать! И вот мне пришла мысль стать солдатом. Я решил вступить в один из Африканских полков. Там, рискуя жизнью в боях, я заслужил бы себе эполеты и права честного человека.

Ужасная катастрофа разразилась надо мной. Все, как нарочно, сговорились осудить меня. Один вы защищали меня всеми силами своего замечательного красноречия. Но и вам, которого все окружают уважением и почетом, поверили так же мало, как и мне, тому, кого признали убийцей.

Приговор поразил меня. С той минуты я понял, так же, как и вы, всю невозможность пролить какой-нибудь свет на этот глубокий мрак, который с каждым мгновением все сильнее и сильнее сгущался надо мной.

Подавать на кассацию! К чему? Чтобы только продлить мои ужасные муки? Какая польза? Приговор был бы отменен, снова явился бы я в суд. И если, из жалости или вследствие охлаждения суда к моему делу, за мной признаны бы были смягчающие вину обстоятельства, я был бы сослан на галеры. На галеры-Поймите, что это значит! Мечтать о чести и вместо этого найти позор, ужасный, вечный позор!

И вот я сделал то, что подсказывали мне разум и совесть. Я решил умереть!

Но на свете есть два существа, две женщины, которых я люблю, перед которыми я благоговею. Их уважение желал бы я возвратить себе хоть после смерти. Одна из них – та молодая девушка, имя которой я один раз уже назвал вам и которую я люблю всеми силами моей души за ее чистоту и невинность.

Другая… но тут чувство является уже более сложным и объяснить его очень трудно. Я видел ее всего два раза: первый – у изголовья той несчастной, которая томилась в предсмертных муках в одном из домов улицы Арси, а другой раз – на суде. И каждый раз на мне останавливался ее взгляд, быть может, равнодушный, но когда она смотрела на меня, все существо мое охватывал какой-то судорожный трепет, такой сладкий и блаженный! Взгляд этот освежал душу, вдохновлял меня, придавал мне силу и мужество, пробуждал во мне жизнь. Она не произнесла ни слова, но мне казалось, будто она шепнула мне: «Мужайся!»

Очевидно, это лишь пустая мечта. Но она мне отрадна, она поддерживает меня даже в час смерти.

Я говорю о маркизе де Фаверей.

И вот этим двум женщинам убедительно прошу вас передать то, что вы недавно сказали мне, – что вы верите в мою невиновность! Обещайте, что вы исполните мою просьбу! Будьте моим посмертным адвокатом, рассмотрите шаг за шагом все факты, на которых основано обвинение, исследуйте их до мельчайших подробностей, проследите их истоки и дальнейший путь вплоть до казни.

И если когда-нибудь вам удастся отыскать доказательства моей невиновности, вручите их Полине де Соссэ й маркизе де Фаверей! И скажите им: «Плачьте по нем, он не был виновен!»

Дайте клятву, что вы исполните все это!

И Жак смолк под бременем осаждавших его мыслей. Адвокат, бледный от волнения, поражался этому хладнокровию, этому благородству души, которое изумило его гораздо больше, чем страстные протесты и клятвенные уверения.

– Клянусь вам честью! Я всю свою жизнь посвящу раскрытию этой ужасной тайны, и если удастся мне это, памяти вашей торжественно будет возвращена безвинно утраченная честь!

– От всего сердца благодарю вас! – с чувством сказал Жак. – Теперь я могу умереть спокойно.

Адвокат удалился. Жак остался один, по крайней мере, настолько, насколько это возможно для осужденного на смерть, за каждым шагом которого следит несколько глаз. Он печально поник головой и погрузился в размышления.

Он мало дорожил жизнью, которую готовился потерять. Как послужила она ему? Какую извлек он из нее пользу? Он был лишним здесь, на земле! Общество извергало его из своей среды. В сущности, разве не было все это справедливостью?

Время шло медленно, а в то же время по отношению к нему быстро: ведь каждая минута приближала его к смерти. Но он не считал часов. Он ждал.

Начались последние формальности.

Пришел священник.

Вдруг дверь с шумом распахнулась, и на пороге снова показался секретарь.

– Отсрочка! – радостно воскликнул он.

При этом известии Жак порывисто вскочил с места.

– К чему это? – сказал он: – Зачем эти люди мучают меня?

– Сын мой, – сказал священник, – не надо отчаиваться! Кто знает? Быть может, обнаружилась истина.

Секретарь прочел приказ, подписанный канцлером.

– Не унывайте, – сказал он Жаку.– Подобная мера должна иметь какое-нибудь серьезное основание.

– Если бы, – прошептал Жак, уныло покачав головой.– О, если бы это было возможно! Но нет, я уже не надеюсь!

– Отсрочка неопределенная? – спросил священник.

– В этих приказах никогда не обозначается срок. Очень может быть, что затребовано дополнение к следствию.

– А страдания мои продолжаются, Бог знает еще на какое время, – задумчиво сказал Жак. – Очень благодарен вам за ту радость, которую, я вижу, вызвало у вас это известие. Меня же оно пугает. Я боюсь каторги!

– Нельзя ли снять с осужденного смертную рубашку? – спросил священник.

– Я не могу взять на себя такой ответственности, как ни прискорбно, поверьте, отказать ему в этом снисхождении, – отвечал секретарь. – Но я жду с минуты на минуту новых предписаний. При отсрочках осужденного не оставляют в Центральной тюрьме. Его отвозят или в Бисетр [2]2
  Замок близ Парижа.


[Закрыть]или в Ла-Форс.