Текст книги "Избранное"

Автор книги: Вильям Хайнесен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)

Матте-Гок качает головой:

– В этом ты ошибаешься, Корнелиус. Кто откопает клад, тому он и принадлежит. И никто этот клад у него не отнимет, ни силой, ни по закону.

Матте-Гок зевает в кулак и глядит на часы:

– Ого! Что ж это я, мне же в семь надо быть в обществе «Идун»!

Он легонько хлопает Корнелиуса по плечу:

– Слушай, а занятно было бы испробовать опять волшебный сучок! Я так давно не держал его в руках. Интересно, получится у меня или я уже разучился? Хочешь, давай завтра вечером встретимся, потолкуем?

Договорились. Матте-Гок поспешно уходит. Корнелиус остается один на пристани. Он чувствует себя удивительно обалдело, но грудь ему распирает сладкое нетерпение. Наконец-то, наконец-то! Только нет, раньше времени не радоваться! Ведь, может, еще ничего и не выйдет. Но чтоб он отказался? Никогда.

Следующий вечер.

Сперва Матте-Гок долго возится с волшебным сучком, принесенным из сада кузнеца. Делает вид, что не то позабыл, как с ним обращаться, не то лишился своего чудодейственного дара, так и пропавшего попусту. Хотя, гляди-ка, что-то такое все же получается… нет, ей-богу! Ветка подрагивает и шевелится, точь-в-точь как прежде, когда поблизости было золото.

– Все в порядке, Корнелиус!

Ветка указывает на северо-восток. И они идут в этом направлении, напряженно следя за движениями раздвоенной палки. Вечер пасмурный, дует ветер, на севере зеленоватый свет над горизонтом. Несколько раз кажется: сейчас наступит решающий момент – волшебный сучок воткнется в землю, но нет, пока ничего не происходит. Между тем они продолжают удаляться от города в северо-восточном направлении.

– Ну, Корнелиус, теперь скоро дойдем до места, ошибки быть не может! Здесь, в полях, старый мошенник и упрятал свой клад. Конечно! Как ты думаешь?

– Да, конечно, – соглашается Корнелиус.

– Тут где-то есть старая кузница, – говорит Матте-Гок.

– Нет, ее уже нету, – сообщает Корнелиус, – ветром повалило, одни развалины остались.

– Слушай, что это? Теперь он совсем ничего не показывает! Давай вернемся немного назад. – Матте-Гок вздыхает. Похоже, он начинает уставать и того гляди откажется от поисков. – Здорово изматывает, – улыбается он. – Много пожирает мозговой энергии.

Но вот внезапно волшебный сучок начинает трепыхаться с такой силой, какой за ним еще не замечалось, и Матте-Гок едва удерживается от бранных слов:

– Ах ты, чтоб тебя!.. Нет, Корнелиус, ты только посмотри!

У Корнелиуса гулко колотится сердце.

Они находятся в одиноком заболоченном, мшистом месте, неподалеку от развалившейся кузницы.

Все правильно. Здесь. Волшебный сучок указывает вертикально вниз, его невозможно сдвинуть с места.

– Нет, все-таки это удивительно! – восклицает Матте-Гок. – Я ведь, между нами говоря, считал, что вся эта история с кладом… ну, что это, по всей вероятности, просто старая небылица. А тут!.. Ладно, Корнелиус, главное – это сохранять спокойствие! Понятно? И ни гугу, никому ни звука! Идет?

– Само собой, – отвечает Корнелиус. Он дрожит всем телом.

– Ух! Что это?

– А что такое?

Матте-Гок мгновение стоит, прислушивается:

– Не знаю, может, ничего и не было. Но мне почудилось, что-то зашуршало в развалинах. Не может там кто-нибудь сидеть подслушивать?

Они идут к развалинам кузницы. Но нет, ничего подозрительного не видно.

– Слушай, а ты не боишься привидений и всякой такой нечисти? – бодро спрашивает Матте-Гок.

– Ни чуточки, – заикаясь, бормочет Корнелиус. – Я их в жизни не боялся.

– Хорошо тебе. А на меня такой страх в темноте нападает! Дурость, верно?

Матте-Гок дружески толкает Корнелиуса локтем:

– Все-таки… нет, я до сих пор никак не опомнюсь от удивления, что мы нашли этот твой клад! Надо же! Ты просто какой-то баловень судьбы! Ну ладно, сказано – будем хранить спокойствие. Выждем теперь некоторое время. Мне надо все хорошенько обдумать. Первый бой мы, брат, выиграли, но тут еще пропасть всяких хитростей. Теперь нам важно ничего не испортить.

Они поворачивают домой. По дороге Корнелиус удивительным образом забывается, впав в задумчивость. Странно, он словно бы утратил к этому всему интерес, напряжение сменилось вялостью и холодностью, будто все это больше не имеет к нему отношения. Он слышит, как Матте-Гок рассказывает о разных кладах, которые он помогал отыскивать и выкапывать, говорит, говорит. То да се, пятое-десятое. Все это Корнелиусу уже до удивления набило оскомину.

– Ты что-то примолк, Корнелиус?

– Я все иду и думаю. Знаешь о чем?

– Нет.

– Понимаешь, – вздыхает Корнелиус, – я не могу отвязаться от мысли, что этот клад… что я, собственно, не имею на него никаких прав.

– Только-то! – улыбается Матте-Гок.

– Нет, правда, – продолжает Корнелиус, – земля, в которую он закопан, принадлежит не мне, это первое. И потом еще есть второе: нашел-то его ты, а не я. Вот и получается, что он скорее уж твой, а не мой.

– Пустое, – смеется Матте-Гок. – Мне деньги ни к чему. И потом, кто клад откопает, тому он и принадлежит. Это любому кладоискателю известно.

– Да?

– Конечно. Уж я-то, поверь, прекрасно это знаю. А выкопаешь его ты, Корнелиус. Сам, один. Мне совсем не обязательно в этом участвовать. Полно, не порть себе удовольствия такой несусветной ерундой. Подумай, сколько ты всего сможешь сделать на эти деньги. Боже милостивый! Ты только подумай, Корнелиус!

– Да, правда, – улыбается Корнелиус. – Я уж сколько лет ни о чем другом, кажется, и не думаю. Но тогда… тогда спасибо тебе огромное, Матте-Гок. Ведь без твоей помощи…

– Да ну, чепуха, есть за что благодарить. Мне просто приятно было удостовериться, что я еще сохранил свой дар. Только вот с раскопками – тут много разных хитростей. Надо, например, чтоб было новолуние. И сам день и число имеют значение. Завтра ты не копай, Корнелиус, и послезавтра тоже. Пожалуй, на этой неделе не стоит. Может, даже вообще не копать в этом месяце. Слишком уж светло. Не то чтобы нужна была кромешная тьма, нет, просто густой сумрак. И потом, опять же что звезды покажут.

– Звезды?

– Ну да, планеты. Надо мне раздобыть звездный календарь да разобраться, как они стоят. Клад-то старинный.

У Матте-Гока вырывается смешок, веселый и дружелюбный:

– Все-таки страсть до чего интересно! Чтоб с нами могло приключиться такое, а? И где, в этих богом забытых местах!

Корнелиус вдруг тоже начинает смеяться. Оба они смеются, втайне радуясь каждый своему.

– Да, брат, ну и дела! – говорит Матте-Гок, подталкивая Корнелиуса. – Не иначе как добрые силы нам помогали. Я, знаешь, что думаю? Я думаю, бог тебя избрал, чтобы найти этот клад. Из всех избрал тебя. И знаешь почему? Потому что ты этого очень желал. Если вот так долго и горячо чего-нибудь желать, господь всегда услышит. Ты ведь, поди, и молился об удаче?

Да, Корнелиус этого не скрывает.

– Ну, видишь. И тогда он послал меня. Да-да, я все время чувствовал. В этом во всем – промысел божий. Не забудем же воздать хвалу господу. Ну ладно, а теперь разойдемся по домам. И самое главное – нам обоим держать язык за зубами. Друг с другом тоже не будем об этом говорить, пока время не подоспеет. Мы с тобою должны очиститься и приготовиться.

– Как так приготовиться?

Матте-Гок крепко и сердечно жмет Корнелиусу руку:

– Выказывая довольство и смирение! Ну, спокойной ночи, друг, и приятного тебе сна. Да что это ты, Корнелиус, никак плачешь?

– Все до того удивительно, – заикаясь, выговаривает Корнелиус. – Я никогда не думал, что так будет. Мне вроде как не совладать с таким потрясением.

– Это добрый знак, – растроганно говорит Матте-Гок. – То, что ты плачешь. Я про себя все время на это надеялся. Это прекрасно, лучше и быть не могло. Теперь-то уж я наверное знаю, что ты и есть правильный человек!

Корнелиус медленно идет домой. Он потрясен и никак не может прийти в себя. После вечернего чая он сидит, погруженный в задумчивость. Если он правда разбогатеет, что тогда? Нет, это, пожалуй, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Кроме всего прочего, можно будет завести себе новую хорошую виолончель. Он вдруг ловит себя на том, что сидит и вспоминает, какое, в общем-то, славное было время, когда он еще работал в типографии и каждый вечер приходил домой усталый и голодный, мылся, ужинал, потом играл немного для Корнелии, потом ложился в постель и засыпал крепким сном. А теперь наступают новые времена, новые, необычные времена.

Корнелия подходит и ласкается, присаживается к нему на колени и сжимает его руку. Он отвечает на ее пожатие, но ловит себя на чувстве досады: от этой женщины слова не дождешься… будто она не только слепа, но и глуха и нема. Одни только безмолвные детские рукопожатия. И потом эта ее дурацкая робость, как только он пытается сильнее притянуть ее к себе… будто она двенадцатилетняя девчонка, а ей ведь уже больше двадцати. Может, она никогда не станет взрослой, может, она так всю жизнь и будет ему дочерьювместо жены? Но он тотчас жалеет о своих мыслях и крепко целует ее в щеку.

– Моя Корнелия! – говорит он с раскаянием.

– Поиграй немножко! – шепчет она ему на ухо.

Корнелиус достает виолончель. Корнелия садится на скамеечку у печи и, приоткрыв рот, отдается во власть того трепета, который охватывает ее всякий раз, когда он начинает настраивать инструмент, и который прежде всегда приводил его в умиление. Но в этот вечер ему совсем не доставляет удовольствия видеть, как она трепещет, заливается румянцем и на глазах хорошеет. «Что ни говори, а довольно обидно, – думает он, чувствуя, как комок подступает к горлу от этой мысли, – довольно обидно, что она и любит-то эту виолончель, а не меня!»

11. Магистр Мортенсен получает нежданное письмо, которое совершенно выбивает его из колеи

В большом философском сочинении, над которым работает магистр Мортенсен, говорится, конечно, не только о Сатане, но и о Боге: о Боге как добром начале в человеческой душе, в жизни человека, в жизни общества, в истории. О том, как это доброе начало неизменно присваивается самодовольным и злобным ничтожеством, которое именем религии и любви к ближнему набивает собственную грязную и кровавую мошну тщеславия и властолюбия. О том, как церковь и ее бонзы и трутни во все времена уродовали и сводили на нет и по сию пору продолжают, попирать и затаптывать в грязь самую суть христианства… в то время как люди в полной безвестности вседневно, всечасно являют на деле простую доброту, честность, готовность к самопожертвованию и любовь к ближнему – не с мыслью о небесных барышах в загробной жизни, но потому, что для них это самая обычная и естественная в мире вещь. Ты каждый день натыкаешься на драгоценные камни, о существовании которых ты, возможно, никогда бы не узнал, если бы поистине щедрая судьба не низвергла тебя с надутого спесью пьедестала пустопорожних богословских спекуляций…

Магистр все утро просидел за работой и чувствовал себя в отличной форме, но теперь, когда он перечитывает написанное… о боже милосердный, это же вовсе не то, что он думал, это просто ничто, нуль. Он, как всегда, всего лишь греб чайной ложкой в мировом океане!

Он встает, подавленный, полный презрения к самому себе, и, вздыхая, идет к окну. Все прах, прах и литературав сравнении с жизнью, серой и, однако же, тайно искрящейся алмазами жизнью, заполненной действиями.Истинное христианство – не литература, а действие. Иисус Христос – разве он сидел писал? Нет. Зато это стало главным занятием апостола Павла, этого монстра, первого, от кого пошла пагуба!

Но дьявольщина… только решишься действовать в истинно христианском духе, тотчас бах – и с головой увязаешь во всем том, чего как раз и хотелось избежать: в суетности, эгоизме, мстительности, жестокости… без особого труда распознаваемых Сатаной за красивыми фразами…

На дворе светит солнце, поют петухи на обтрепанных травянистых кровлях Овчинного Островка, и повсюду, где есть проплешины в зелени, лежат куры и, словно охваченные внезапным безумием, разгребают сухую землю, зарываясь в нее. Точь-в-точь как иные богословы, копающиеся в философии религии, чтобы не чувствовать блошиных укусов нечистой совести.

А вон идет, накажи меня бог, адвокат Веннингстед, домовладелец, хозяин. Идет сюда! Старый боров! «Хорошо же, пускай приходит, – желчно думает Мортенсен. – Шакал ненасытный, пустозвон, похотливый проныра!»

Магистр внутренне весь так и пенился, и ему не сразу удалось изобразить на лице подобие учтивости. Да какого черта, не становиться же на задние лапки из-за того, что задолжал этому выжиге семьдесят пять крон, которые, хоть тресни, абсолютно неоткуда взять.

Мортенсен держался угрюмо и выжидательно. К сожалению, у него пока нет денег и он вынужден просить еще об отсрочке.

– Конечно, пожалуйста, – сказал Веннингстед. – Хотелось бы лишь конкретно договориться о времени. Или же… если дело обстоит таким образом, что у вас, положим, имеется вещь, которую вы не прочь реализовать, то я всегда с удовольствием к вашим услугам.

У адвоката Веннингстеда было осторожное, плутоватое лицо и тонкие оттопыренные уши, которые чутко шевелились, как у собаки. Он не торопился, он мурлыкал что-то про себя, барабанил пальцами по подлокотникам кресла, распространялся о тяжелых временах и о том, что нынче совершенно невозможно выбить из жильцов плату, особенно здесь, в Бастилии, взять хотя бы этого перевозчика, что живет в большой, по сути дела, прекрасной квартире в подвале… можете себе представить, он задолжал мне более ста крон, да еще на сто крон набрал в кредит у лавочника Сиффа! Он принадлежит к той несносной категории жильцов, которые вечно обещают исправиться и никогда, никогда не держат своих обещаний.

Адвокат метнул на магистра быстрый взгляд и, слегка склонив голову, с застывшей улыбкой продолжал:

– И вот, несмотря ни на что, трудно заставить себя обращаться с ним покруче, он такой симпатичный малый, не говоря уже о его жене. И всякий раз вспоминаешь, как он красиво играет. Я обожаю музыку. Или братец его в мансарде, этот, что женился на слепой. Тоже, в общем-то, милый человек, но в денежных делах безнадежный… с тех пор как лишился своего места в типографии. Так что, сами понимаете, господин магистр, по сравнению с двумя упомянутыми жильцами вы, можно сказать, сущий ангел, ха-ха, и я не сомневаюсь, что мы с вами легко уладим это небольшое недоразумение.

Адвокат взглянул в окно:

– А у вас, ей-богу, недурное жилье, господин магистр, вид-то какой! И потом, действительно, сиди себе и… смотри на звезды, а? У вас ведь, я слышал, есть телескоп?

– Это всего лишь наземная подзорная труба, – уточнил Мортенсен.

– Но вы-то в нее на звезды смотрите?

– Я смотрю на звезды. – Мортенсен завел глаза и шумно вздохнул.

– Если вас не затруднит, господин магистр… мне бы ужасно хотелось при случае взглянуть на это чудище! – хихикнул адвокат.

– Что ж. Пожалуйста.

Подзорная труба была установлена на чердаке, в «шпиле». Чтобы попасть туда, надо было пройти через кухню, и Веннингстед не упустил случая оглядеть Атланту с близкого расстояния. «О, да она совсем молода, – подумал он. – И что этакий ягненочек находит в пожилом, потрепанном жизнью бездельнике?»

Они взобрались по лесенке наверх, и магистр настроил подзорную трубу. Хаотичное скопище крыш, сверкание воды, синева и солнечные блестки… а вон Тюлений остров, так близко и отчетливо, что видны даже утки и куры на улицах! Если немного повернуть трубу, перед глазами морской простор. Вот это да! Веннингстед повернул еще немного – совсем рядом возникли городские дома, и вдруг он заглянул в какую-то комнатушку, где стояла молодая женщина в неглиже, ба, да она, насколько он видел, в одной только нижней сорочке!

– Нет, это просто бесподобно, – в волнении сказал он. – Это просто уму непостижимо, до чего близко виден Тюлений остров и как там все красиво!

– Да, занятно, – устало согласился Мортенсен.

– Еще и как, это что-то совершенно исключительное, совершенно исключительное! Зрелище для богов. Настолько приближаешься… к матери-природе! К вечности! Бесподобно!

– Может, вам интересно взглянуть на луну? – спросил магистр, подавляя зевоту.

– Нет, большое спасибо! – осклабился адвокат, протестующе задвигав локтями. – Луна среди бела дня? – И он вежливо засмеялся.

Но это не было шуткой. Луна действительно плавала в небе, магистр слегка повернул трубу, и в поле зрения очутилось нечто туманно-расплывчатое.

– Ах, вон она? – кисло улыбнулся Веннингстед, тщетно пытаясь вновь навести трубу на окно той комнатушки. – Я, знаете ли, в астрономии ничего не смыслю да и интереса к ней не питаю. А вот старые дома я очень высоко ценю… это, так сказать, мой конек. Разве не замечательно знать, что живешь в древнем, тысячелетием городе, а не в каком-нибудь… которых, как поганых грибов…

Сонное, печальное детское личико показалось вдруг в проеме, ведущем на чердак, – ага, это, должно быть, идиотка! Глаза адвоката едва не выскочили из орбит.

– Нет-нет, дружочек, сюда нельзя! – сказал магистр.

Личико, помедлив, исчезло. Вообще говоря, у нее не такой уж идиотский вид, у его дочери. Веннингстед ожидал увидеть этакую гротескную кретинку.

– Скажите, а сколько бы вы в случае чего хотели иметь за эту трубу? – спросил он.

На худом лице магистра промелькнуло затравленное, но непреклонное выражение. Адвокат откашлялся и сказал:

– Послушайте, у меня есть другое предложение. А что вы скажете, если я попрошу у вас этот прибор в аренду на какой-то удобный для вас срок? Мы бы могли договориться таким образом, чтобы это шло в счет уплаты причитающегося с вас долга.

Пожалуй. Мортенсен согласен, это действительно неплохая идея. Они немного поторговались и сошлись.

– Я, знаете ли, как-то сразу до такой степени вошел во вкус! – оживился Веннингстед. – Ведь я, смею сказать, обожаю море, мне никогда не надоедает любоваться природой, всей той жизнью, которая бьет в ней ключом. И у меня тоже чудесный вид из окна. Чего доброго, я и звездным небом увлекусь, по вашему примеру, посмотрите, Мортенсен. Я вас понимаю. Человеку порою так необходимо воспарить ввысь, не правда ли, оторваться на время от привычной суеты!..

Адвокат смотрел в пространство, и взор его сиял добротой.

Магистр раскурил свою трубку.

– Ну, это как сказать, – пробормотал он, щелчком запустив в угол обгорелую спичку. – Это, Веннингстед, довольно проблематично. В действительности что наверху, что внизу – одна дребедень. Вот разве только расстояния наверху побольше. А суета что там, что здесь примерно одинакова.

Адвокат обескураженно улыбнулся, а магистр продолжал, пуская в воздух резвые облачка дыма:

– Всякие там «вечные звезды» и прочее – это романтические штампы, не более. Звезды отнюдь не вечны, они рождаются, живут и гибнут, в точности как мы с вами; некоторое время колобродят, ерепенятся, подставляют друг другу ножку и выкидывают всякие номера… а под конец сгорают – и все, кончен бал.

– И все? – повторил Веннингстед, протестующе усмехнувшись.

Они спустились по лесенке вниз.

Магистр Мортенсен вернулся за письменный стол. Но ему никак не удавалось выжать из себя ничего разумного, он чувствовал, что на сегодня он исчерпался. Лучше пойти прогуляться. Погода прекрасная, возможно, короткая прогулка его освежит. Он натянул старое засаленное летнее пальто и набил трубку свежим табаком. Но на лестнице ему попался почтальон, размахивавший письмом ему навстречу.

– Письмо мне? – удивился магистр. – Батюшки, вот уж редкостная новость.

Он торопливо вскрыл желтый конверт. Адвокат Лауридсен, город Рибе… что за черт, это еще кто такой? Нет-нет, невозможно, наваждение какое-то! Боже всемогущий!

У него круги поплыли перед глазами. На миг показалось, что он попросту грезит. Он взбежал вверх по лестнице.

– Атланта! – позвал он и не узнал собственного голоса.

Атланта его не слышала. О боже правый! Боже правый!

Мортенсен был настолько взволнован и ошарашен, что почувствовал тошноту и должен был пройти в спальню выпить стакан воды. У нее был затхлый, несвежий вкус, он добавил каплю коньяку, но его все равно едва не вырвало. Однако тошнота эта была вовсе не болезненного и не горестного свойства. Она происходила от радости и больше ни от чего. Она как будто имела символический смысл.

– Ты же… ты просто испытываешь потребность выплюнуть всю свою прежнюю жизнь, – вполголоса сказал он сам себе. От переполнявшего его волнения он ощущал слабость.

– Вибеке! – позвал он, и девочка вошла в комнату и вопросительно уставилась на него, закинув голову и раскрыв рот. – Вибеке! – шепнул отец. Он поднял девчушку, усадил на диван и зашептал ей на ухо:

– Вибеке, мы… мы разбогатели…мы разбогатели, Вибеке! Бедняжка моя, ты даже не знаешь, что это такое. Но ты пойми… пойми!..

Она воззрилась на него своими печальными мутными глазками. Он крепко прижал к себе бедную унылую головку, поцеловал в лоб. И после этого лег на диван, обессиленный и сонный от одолевшей его дурноты. Поразительно, какую он чувствовал сонливость! Мгновение он лежал и буквально боролся со сном. Потом вдруг разом вскочил, бросился к письменному столу и схватил письмо, не дыша, пробежал его глазами и весь покрылся испариной.

Нет, это не вымысел. Черным по белому написано, сухо и деловито, что он унаследовал сто сорок шесть тысяч крон. Дядюшка Андреас наконец-то скончался в возрасте девяноста двух лет, и он – единственный наследник.

– Вот ведь как долго может прожить человек! – громко сказал он себе и невольно рассмеялся, поняв нелепость своего замечания. – Разумеется, можно прожить и до девяноста двух и даже до ста одиннадцати лет! – продолжал он дурачиться. – А я ведь, в сущности, давно уж оставил надежду, что он умрет! – снова рассмеялся он. – То есть что я его переживу.

– Хочу кубички! – сказала Вибеке.

– Ты хочешь поиграть в кубички? – улыбнулся ее отец и принялся шарить повсюду в поисках жестянки с пустыми спичечными коробками. – Скоро у тебя будут новые кубики, папа купит тебе красивые новые кубики, и еще лошадку-качалку и… много, много всего!

– Шутка сказать, сто сорок шесть тысяч крон! – продолжал он, адресуясь к себе. – Ладно бы, ну, скажем, тысячи четыре, это еще можно себе вообразить. Да я бы и такой малости страшно обрадовался! А тут… нет, это поистине смехотворно! Поистине смехотворно!

– Где красивые новые кубички? – жалобно спросила девочка.

Мортенсен покачал головой, давясь от смеха, у него слезы выступили на глазах.

– Какого дьявола, чего тут, собственно, смешного? – выбранил он себя.

Однако он ничего не мог поделать с этим истерическим смехом, неизвестно откуда взявшимся, как перед тем тошнота. Он беспокойно косился на кухонную дверь. «Уж не свихнулся ли я?» – подумал он, и на миг у него даже потемнело в глазах. Пришлось опять прилечь на диван. Вздор, чепуха, конечно, не свихнулся. Хотел бы он видеть нищего бедолагу, загнанного и затравленного, который бы на его месте не потерял головы!

Но подумать только, что дядюшка Андреас, этот старый сумасброд, был такой богач! В молодые годы Андреас был фермером, а затем плантатором в Америке. Когда ему перевалило за пятьдесят, он продал свои владения и вернулся на родину, изнуренный болезнью, согнувшийся в дугу от ревматизма. Однако живуч оказался, несмотря ни на что.

В свое время, правда, ходили слухи о невообразимом богатстве дядюшки Андреаса. Но ведь подобные слухи легко пускают ростки в провинции, где людям не о чем особенно говорить. Н-да… а теперь, стало быть, доказательства налицо!

Мортенсен вдруг увидел перед собой дядюшку с такой живостью, точно это был мираж: дряхлый старик, брат его деда, согнувшийся, словно под тяжестью злой, непосильной ноши; землистое лицо и угрюмый, пристально сверлящий взгляд. Как будто старик нарочно явился, чтобы заставить вспомнить о себе и потребовать признания. Занятно. Мортенсен снова ощутил приступ дурноты и протяжно выдохнул воздух. Он всю жизнь терпеть не мог старого хрыча с его жесткой мученической улыбкой.

Ладно. Хватит об этом.

Магистр поудобнее улегся на диване. Он больше не чувствовал никакой сонливости. Одну только слабость. Слабость и спокойствие. Он лежал с закрытыми глазами, пытаясь собраться с мыслями, чтобы все здраво обдумать. Но ничего толком не получалось. Оглядываясь на свою жизнь, он производил ей смотр. Теперь это все пройденный этап, с которым ему предстоит проститься. Проститься с благодарностью.

Детство в Ютландии. Молчаливый отец, робкая набожная мать. Двое братьев, умерших молодыми. Ах… какое это все далекое и чужое – и однако настойчиво встает перед глазами, словно желая напомнить о себе в последний раз. Время, полное глухой тоски, стремления вырваться, жажды чего-то… чего-то большого,да. Учительская семинария, где он произвел сенсацию своими исключительными способностями. Годы учения в Копенгагене, голодная жизнь в коллегии Регенсен. Религиозные кризисы. Кьеркегор. Богословские исследования и отказ от них как от галиматьи. Первые попойки и женщины. Музыка. Товарищи. Общество мыслящих людей. Глуповатые девицы, за которыми, однако, невозможно не приволокнуться.

Магдалена Херц… волшебная звезда его молодости!

Фу!

Экзамены. Степень магистра. Снова попойки, все к черту, по наклонной плоскости, ниже, ниже… после ее скандальной измены. Мрак и скудость и долгие голодные дни, полные весеннего света и звенящей пустоты. И отзвуки, неумолимые, исступленные отзвуки бетховенской сонаты опус 31, номер 2, «Полночной сонаты», как Магдалена и он окрестили ее… «Полночной сонаты» с ее захлестывающими безднами страстной нежности и беспредельной муки.

Бегство! Долгая поездка в далекую страну, где он в отчаянии ухватился за вакантное место учителя в реальной школе… в небольшом городишке, где, думал он, можно будет упиться одиночеством и философией и, собравшись с силами, написать свое философское сочинение. Как бы не так! Школьный ад, провинциальный ад маленького городка! Злобные преследования, которым он постоянно подвергался за свое «вольнодумство»! Стычки со старшим учителем Бергом, этим недоучкой и бандитом, этим туполобым и спесивым унтером, которые закончились дурацким побоищем на школьном дворе, послужившим причиной его отстранения от службы.

Добрая, вечно растрепанная маленькая Николина, учительница, которая в те чудовищные, позорные дни была его единственным утешением и на которой он женился. Снова нищета, унижение, иссушающие мозги частные уроки. Место библиотекаря, предоставленное ему из милости, подачка на бедность. Малюсенькая бедная и унылая библиотека с вечным смрадом керосиновой печки. Смерть Николины от родов. Сентиментальная, сверхпылкая любовь к дочери, которую он боготворил, и страшный удар, когда оказалось, что она… что она!..

Ну вот, пожалуй, все подытожено.

Ничего подобного, не все!

Долгие мучительные годы. Сгоряча принимаемые решения еще раз бежать от всего. Терпевшие крах из-за полного отсутствия денег, а также из-за…

Да, из-за чего?

Из-за Вибеке? Чепуха. Несчастную дурочку ты бы вполне мог взять с собой и поместить в какое-нибудь подходящее заведение. Сочинение? Тоже ерунда. Эти словеса ты мог бы с таким же успехом плести в любом другом месте. Нет, друг мой любезный, причину надо искать глубже, гораздо глубже. В некоей проклятой роковой косности. Это болезнь души. Какая-то внутренняя поломка. Превращаешься в куколку, все старательнее оплетая себя нитями заумных метафизических построений, а потом вдруг пытаешься выбраться обратно наружу, не разрушив кокона. Пока наконец не соберешься с духом и не разрушишь его… после чего оказываешься самым жалким образом обречен бесприютно скитаться и зябнуть в мире действительности и втайне тосковать о превращении снова в куколку!..

Ладно. Дальше!

Резиньяция. Телескоп, проданный, вернее, наполовину подаренный фотографом Сунхольмом, этим честным и благородным пасынком судьбы. Телескоп, философия и музыка. Проясненность и бесстрастное спокойствие.

Как бы не так… Проясненность эта очень скоро оказалась дурацкой иллюзией. Состояние проясненности – всего лишь мечта, абсолютно недостижимая, тем более в провинциальном аду, среди назойливых людей с их сплетнями и болтовней, с их самодовольным чванством и презрением к духу, с их неустанным усилиями смутить хлипкий, дорогой ценой завоеванный покой человека.

Отчаяние! Ненависть к нищете, из-за которой попадаешь в зависимость от всякой шушеры… от вульгарного приказчика и живоглота консула Хансена или от льстивого шельмы адвоката Веннингстеда. Ненависть к судьбе, к Вибеке, ко всему. Решение покончить с собой. Одинокая прогулка на лодке вместе с девочкой. Господи, спаси и помилуй! Жалкая капитуляция и слезливое возвращение к жизни. И ужас Атланты, когда он в припадке самоуничижения признался ей, какие у него были намерения. Ее отчаяние, ее внезапная нежность… как сверканье редких, неподдельных алмазов в обыкновенной, с виду дешевенькой брошке!

– Атланта! – позвал он.

Атланта чрезвычайно удивилась:

– Чего это ты лежишь? В пальто! Уж не заболел ли?

Он чувствовал глухую потребность выплакаться у нее на груди, прижать ее к себе так крепко и жарко, словно это их последнее объятие, рассказать ей о том, что произошло, чтобы она обезумела от радости. Но он остался лежать и лишь сказал:

– Да, Атланта, мне что-то нездоровится. Есть я не буду, и скажи тем двоим ученикам, что придут после обеда, что я заболел.

Тут магистр вскочил с дивана и сделал отрицательный жест рукой.

– Впрочем, нет, Атланта. Пусть эти балбесы приходят. Я, собственно, вполне здоров. Просто чуточку болела голова. А сейчас уже все в порядке.

Так. Ну, теперь как будто все. Комедия окончена. Порядок и спокойствие восстановлены. Теперь он будет радоваться. Только радоваться. Радоваться тому, что расскажет Атланте замечательную новость. Сделает ее счастливой несказанно. Разделит ее радость, отдохнет душой, почувствует биение жизни, будет жить, жить!

Наконец-то он вроде бы все подытожил. Hie Rhodos! [47]47
  Hie Rhodos, hie salta! (лат.) – Здесь Родос, здесь прыгай! Латинское выражение, употребляемое в значении: самое важное – в этом, или: докажи на деле, на что ты способен.


[Закрыть]

«Сегодня вечером! – сказал он себе. – Будет это сегодня вечером. Мы должны остаться одни. Одни с нашим праздником!»

Остаток дня прошел, как обычно, словно ничего и не случилось. Но в сумерки, когда последний ученик ушел, магистром Мортенсеном против его воли вновь овладело странное лихорадочное возбуждение, такое же, как утром. Перед его мысленным взором возникло, точно мираж, устрашающе огромное, совершенно несподручно огромное состояние, которое сверх всякого вероятия чудом упало к нему с неба… пачки ассигнаций, груды, вороха, крутящийся снежный вихрь ассигнаций по десять крон, по сто крон, по пятьсот крон… он почувствовал головокружение, лег на диван и сразу погрузился в тревожное, полное сновидений забытье. Ему снилось, что он купил себе новый телескоп, настоящий, в который можно было увидеть планету Сатурн так близко, что она закрывала собою все небо.