Текст книги "Избранное"
Автор книги: Вильям Хайнесен
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)
Когда он проснулся, было темно. Атланта куда-то ушла. Его охватил вдруг страх, что она не вернется, что она покинула его навсегда, оставив после себя пустоту, которой ему не вынести.
– Атланта! – тихо стонал он, беспокойно мечась по пустой квартире.
Он зашел в спальню, Вибеке спала. Маленький сонный ночник горел на комоде возле ее постели. Бедная девчушка во сне была совсем похожа на человека. Ей бы лучше всю жизнь дремать.
Он поцеловал ее в лоб и вдруг разрыдался и, всхлипывая, бросился на кровать.
Немного погодя он вскочил, зажег лампу на письменном столе и принялся перечитывать страницы, написанные утром, до того, как возникла вся эта сумятица. До девятого вала. До потопа.
По своему умственному складу в широком смысле слова Кьеркегор принадлежит, таким образом, к мефистофельскому типу. Он, как и временный поверенный в делах дьявола у Гёте, наделен исключительно высоким интеллектом, которым он пользуется с тою же гибкой легкостью и неутомимостью. Оба они покоряют нас своей остроумной, дерзкой, ослепительной манерой. Пожалуй, можно даже сказать, что Кьеркегор перещеголял черта в своем непревзойденном искусстве атаковать разум его же собственным оружием. Он не только Мефистофель, он в то же время и жертва Мефистофеля, человек, Фауст. Он не только направляет свое оружие против других, он обращает его в конечном итоге против самого себя, без всякой пощады, и предстает перед нами как смертельно раненный самоистязатель, тогда как Мефистофель растворяется в дымном облаке блистательных разглагольствований. И Кьеркегор жестоко страдает от собственного сатанинства. Его можно было бы назвать трагическим Сатаной…
На лестнице послышались шаги. Наверное, Атланта возвращается.
Магистр отодвинул рукопись в сторону. Да, это была Атланта. Нарядно одетая, но с бесконечно печальным выражением лица. Она нерешительно присела на диван. Свежие капли дождя блестели, переливаясь, на пальто и в темных завитках ее волос. Она смотрела на него умоляюще, точно жаждала излить ему душу. Что ж бы такое могло быть у нее на душе? Щурясь от света, она моргала своими темными ресницами. И вдруг глаза ее наполнились слезами, она отвернулась и удрученно понурилась.
– Что такое, что-нибудь случилось? – спросил он. – А, Атланта? Чем ты так огорчена?
Он подошел и сел рядом, взял ее за руку и мягко сказал:
– Я знаю, тебя огорчает, что приходится влачить такую жизнь… здесь, в этой вшивой квартиренке… вместе с человеком не первой молодости… да, да, Атланта, именно это тебя гнетет! Что нет впереди никакого будущего. Верно?
Она кивнула, все так же отвернувшись.
Магистр протяжно вздохнул. А затем сказал с чуть заметной улыбкой:
– Но теперь, Атланта, с таким существованием покончено. Покончено навсегда, и больше оно не вернется.
Она скосила на него глаза в величайшем изумлении.
А он продолжал, лаская ее руку:
– Да… я знаю, это звучит как дурная шутка, но… тем не менее это факт: сегодня пришло уведомление о том, что я унаследовал огромное состояние, ни много ни мало сто сорок шесть тысяч крон. Вот, можешь сама посмотреть. – И он протянул ей бумагу.
Она уставилась на нее, не читая. Он встал и нетерпеливо дернул головой:
– Ну хорошо! Как тебе известно, я ненавижу мелодраматические сцены. Итак, наше положение весьма существенно изменялось к лучшему. Мы стали состоятельными людьми. Мы можем начать жизнь заново. Мы можем уехать. Короче, мы свободны делать все, что захотим.
Магистр не мог оторвать нежного взора от молодой женщины на диване. Она походила… на заброшенную испанскую принцессу, да, пожалуй: тонкая, горячая, юная – и заброшенная! Ах, эта алчущая жизни душа, в чьи серые будни внезапно ворвалась сказка… точно солнечный луч в унылый сумрак полутемной каморки!
Он подошел и положил руку ей на плечо, пытаясь поймать ее взгляд, но она отводила глаза. На лице ее не было никакой радости. Она плакала!
«Ну вот, стало быть, без мелодрамы все-таки не обойдется», – подумал он. Ладно, пусть. И то сказать, ситуация не из обычных. Если уж на то пошло, сам-то он разве не разыгрывал всевозможные мелодрамы весь этот день! Но теперь он опять пришел в равновесие. Для которого, по-видимому, требовалось лишь это.Атланта. Женщина. Связующее звено между мужчиной и действительностью…
– Атланта! – сказал он, стараясь по возможности избежать чересчур сентиментального тона. – Мы с тобою так долго вместе мыкали горе, что вполне заслужили немножко радости, правда?
Она припала к нему, прильнула всем телом, страстно, без слов, пряча от него глаза.
Мортенсена охватило на миг глубокое и полное ощущение душевного мира, здорового, благостного покоя… словно он сбросил десятка два лет и возвратился в далекую пору ранней молодости, стал двадцатилетним… это непередаваемое ощущение простого счастья мужчины с женщиной, неисчерпаемых возможностей будущего…
И при всем том где-то в глубине души – тошнотворное ощущение зарождающейся обывательской идиллии, пошлой сытости, посредственности…
И – невероятно! – подспудная тоска по прошлому, болезненная тоска по прежней неустроенности, заботам и огорчениям, отчаянию, ненависти… по своему сочинению.Книга о Сатане! Как же теперь с ней? Отказаться? Ну нет, черта с два! А все же, не лишился ли он морального права писать такую книгу?
– Ну, моя девочка, – внезапно произнес он и дружески похлопал Атланту по плечу, – давай-ка ложиться спать, утро вечера мудренее! А то я устал как собака, да и ты, мне кажется, тоже.
И в самом деле, Мортенсен был совершенно измотан и опустошен, сон обрушился на него и затопил, точно пронизанная ливнем тьма, и он блаженно отдался в его власть,
12. Еще о магистре Мортенсене, воистину переживавшем необыкновенные потрясения,
а также о Смертном Кочете, перед которым тоже неожиданно разверзлась бездна
Магистр Мортенсен проснулся полуодетый на диване и обнаружил, что проспал на два часа дольше обычного. Не сразу, с некоторой задержкой, всплыли в памяти перипетии вчерашнего дня – ох, и верно ведь… как же! Что делается! Если только это ему не приснилось.
Он вскочил, дрожа от холода и недомогания, торопливо выдвинул ящик письменного стола, в котором, если это правда, должно лежать злополучное письмо. Да, вот оно. Он усмехнулся, зябко ежась…
Как ни странно, Атланта тоже еще не встала. В кухне было холодно и сыро. Он постучал в дверь ее спаленки и вернулся в гостиную. Солнце стояло уже высоко в небе, залив и море были как одно переливающееся платиновое зеркало. Вдали виднелись две рыбачьи лодки, они то исчезали в ослепительно ярком сверкании, то вновь вырисовывались с филигранной отчетливостью. А над самым горизонтом поднимался пароходный дымок. По всей вероятности, «Мьёльнер», крупное пассажирское судно, заходившее сюда вчера по пути в Копенгаген.
«А ведь ты, почтеннейший, мог уехать этим пароходом! – про себя ухмыльнулся магистр. – Тебе ничего не стоило получить нужную сумму взаймы под это письмо, перед тобой же еще стали бы расшаркиваться и лебезить, приносить поздравления и угодливо вилять хвостом!»
Солнечные лучи затопляли комнату теплом и резали глаза. Мортенсен зевнул, потянулся и протяжно, задумчиво вздохнул. А это еще что такое? Он вдруг заметил на столе, перед самым своим носом, листок бумаги, исписанный неуклюжим детским почерком.
Это было письмо. Он сел и торопливо пробежал его глазами. Оно было от Атланты.
Дорогой Мортенсен!
Когда ты будешь читать это письмо, я уже буду отсюда очень далеко, я уезжаю на «Мьёльнере», я все время хотела тебе об этом сказать и вчера вечером тоже хотела, но так и не смогла, а решила я это уже давно, что мне нельзя больше с тобой оставаться, потому что у меня есть жених, и вот теперь я должна с ним уехать, ему двадцать шесть лет, и больше я никогда не вернусь, жена Иосефа, Сарина, тоже уезжает, спасибо тебе за все, теперь все у нас кончено, я ужасно тебя люблю и нашу Вибеке тоже, я тебя никогда не забуду, в сердце моем такая печаль, ты, пожалуйста, на меня не сердись, тут ничего нельзя изменить, и я поздравляю тебя с твоим наследством.
Твоя Атланта.
Магистр поднялся с места, резко, отрывисто хохотнул.
– Катись хоть в преисподнюю, – буркнул он. – Скатертью дорога!
«Черт с ней, – утешал он себя. – Она же ведьма была, что ни говори. И К тому же слишком молода для тебя. Да и вообще…»
Так, ну что же? Зажечь примус и поставить воду для кофе.
Примус стоял на месте, но спички найти он не мог. Коробка у него в кармане оказалась пуста, а в кухне спичек было не видно. Может, у Атланты в комнате коробка завалялась. Он рванул дверь. Увидел ее кровать. Аккуратно прибранную, со свежими простынями.
– Ах ты… сука гулящая! – с угрозой простонал он. – Да мне плевать! И слава богу, что приличным манером от тебя отделался!
В воздухе висел приторный запах дешевых духов. Трогательный запах.
Он покачал головой, присел на пустую кровать и почувствовал, как что-то задергалось у него в горле или в груди… точно струна оборвалась… та самая пресловутая струна, одна из непременных красот жестоко-романтических страданий.
– Ах ты… чертова кукла! – сказал он опять, прижимаясь лицом к ее подушке.
Она так ясно представилась ему: молодое, горячее лицо, пухлые губы, ласковые, дерзкие глаза, лишенные одухотворенности, да, конечно… однако же была в них и доброта, и нежность, и вся глубина сверкающей алмазами женственности! Ее молодые, пышные волосы и маленькие красивые уши, ее шея и плечи, ее кожа, матово-белая и удивительно нетронутая,без малейшего изъяна… кожа девственницы, ха-ха! Ее милые, красивые девичьи руки, ее живая, электрическая грудь!..
«В сердце моем такая печаль!» Что ж, весьма благодарен. Ладно, довольно ломать дурака!
Он поднялся, постоял минуту в дверях, в душе разлилось глухое презрение к самому себе. Фу! Старый болван! Кой черт, на что ты, собственно, рассчитывал? Ей двадцать четыре, а тебе сорок семь! Вы не были ни женаты, ни вообще ничего. Ты ей опостылел. И она чихала на твои деньги. Что, кстати, лишний раз показывает, какая она редкая женщина!
«В сердце моем такая печаль!» Это, несомненно, искренние слова. Она медлила, но под конец приняла свое решение, как сделал бы любой другой здоровый, нормальный человек…
А ты… ты в нерешительности мечешься из стороны в сторону, обессилевший, продрогший, словно больной мотылек, жалеющий о том, что разрушил свой кокон, и тоскующий о превращении снова в метафизическую куколку!..
Он пошел в кухню. И опять забылся, уйдя в свои мысли. Назойливый голос у него внутри воскликнул со страстной мольбой: ты ее любил! Ты и сейчас любишь ее! Можешь называть это как угодно, но это несчастная любовь.
Он тяжело опустился на кухонную лавку и, приподняв брови, устремил взгляд в пустоту. В гостиной щедро струили тепло солнечные лучи. Покачав головой, он встал и пошел туда. Вот он и здесь.
Так что же? Да, прежде всего надо раздобыть коробку спичек. Глухо и жалобно он сказал:
– Господи ты боже мой. Должны же где-то быть спички в доме.
Нет, их не было.
Но можно сходить в лавку к Якобу Сиффу.
Вибеке проснулась и ждала, кротко и безропотно, чтобы кто-нибудь пришел, помог ей встать. Она никогда сама не вставала.
Мортенсен вытащил из корзины для бумаг скомканное письмо, разгладил его, но тотчас снова скомкал, даже не заглянув в написанное. Спички, черт дери!
В магазинчике Якоба Сиффа солнце ярко светило на отполированный до блеска прилавок. Магистр взял коробку спичек и поспешил обратно. Примус был зажжен, и чайник поставлен на огонь. А, прах тебя побери… кофе тоже нигде не было видно. Снова к Якобу Сиффу.
– Ваша экономка-то уехала? – спросил лавочник, и Мортенсен молча кивнул в ответ.
– Смертный Кочет совсем не в себе, – продолжал лавочник, – от него жена сбежала.
Магистр невольно вздрогнул. Он вспомнил, ведь в письме Атланты и об этом что-то написано.
– Просто ума человек лишился, – сказал лавочник.
– Да уж, черт возьми, – ответил магистр и заторопился домой со своим кофе.
На лестнице он наткнулся на Смертного Кочета. Мортенсен опасливо покосился на маленького альбиноса, который с совершенно потухшим, сомнамбулическим видом стоял в дверях своей квартиры.
Примус в кухне коптил вовсю. Как же его варить-то, этот кофе, пес его знает. Он задумался, и его вдруг осенило, он спустился вниз по лестнице и постучал в дверь к Смертному Кочету.
– Послушай, Иосеф, ты кофе варить умеешь? – спросил он.
Смертный Кочет воззрился на него.
– Кофе? Ну, наверно, умею.
– Вот хорошо, – сказал магистр, – тогда, может, заскочишь ко мне на минутку?
Смертный Кочет тупо затряс головой.
– Но вы… вы разве не слыхали, какое у меня ужасное несчастье?
– Как не слыхать, – ответил Мортенсен, – знаю. Но кофе-то ты, надо полагать, все равно можешь сварить?
– Надо полагать, могу, – согласился Смертный Кочет и нерешительно последовал за магистром.
Вода в чайнике уже бурлила.
– Не думал, не гадал, – сказал Смертный Кочет и заплакал в голос. – Не думал, не гадал, как обухом по голове. Мы ведь двенадцать лет были женаты.
– Да, – ответил магистр. – Ну ладно, что теперь об этом толковать. Плевали мы на это, Иосеф. Вот тебе кофе. Давай покажи свое искусство.
– Элиана тоже так говорит. Чтобы я не принимал это близко к сердцу. Элиана – она такая чудесная, взяла к себе мою Риту, мою бедную дочку. А то что бы я делал, я же один с ней остался, – всхлипнул Смертный Кочет.
Мортенсен отыскал две чашки, разлил кофе. Оба пили в молчании. Магистр отнес Вибеке в постель чашку горячего питья и раскурил свою трубку.
– Прямо не знаю, что мне теперь делать, – сказал Смертный Кочет с бледной, горестной улыбкой. – Я тут должен был приняться за одну подставку…
– Ну так и мастери свою подставку!
– В том-то и дело, что не могу: я начисто забыл, какого она должна быть вида и вообще для чего она нужна, и даже не помню, кто мне ее заказал!
– Ничего, вспомнишь! – сказал Мортенсен, хлопнув его по спине. – Все образуется, Иосеф. Ты посмотри на меня, я же тоже… ну, можно сказать, стал холостяком! Атланта тоже, понимаешь ли, уехала. А мне хоть бы что.
– Так она ведь вам не жена была, – возразил Смертный Кочет.
– Это верно. – Мортенсен сделал несколько сильных затяжек. – Но, черт возьми… ей-богу, ничто так легко не забывается, как бабы, женат ты на них или не женат. Потерпи недельку-другую. А там до тебя дойдет, что она тебе, собственно, давно опостылела.
– Ничего она мне не опостылела! – жарким шепотом возразил Смертный Кочет, и в белесых глазах его появилось исступленное выражение.
– Ну так должна была опостылеть, – сказал Мортенсен. – Она тебе вовсе не пара. Ведьма она была.
Тут Иосеф встал и заорал:
– Она мне была жена! Мы были женаты! Мы были муж и жена! Она сбежала! Она никогда больше не вернется!
– Ну-ну, полно, – успокаивал его магистр.
Но Смертный Кочет заорал еще громче, со стоном и рыданиями:
– Она мне была жена! Она мне была жена!
– Дана! Дана! – эхом донеслось из спальни, это была Вибеке, которая лежала и болтала сама с собой. – Дана, нана, дана!
Смертный Кочет прислушивался с ужасом в глазах.
– Ну полно, хватит тебе, – сказал магистр, дружески беря его за рукав. – Сядь, Иосеф, давай-ка выпьем с тобой по маленькой!
Смертный Кочет сел. Мортенсен принес стаканы и бутылку.
– Твое здоровье, Иосеф!
Смертный Кочет дрожащей рукой поднес стакан ко рту. Пригубил, стуча о него зубами. Мортенсен сидел и смотрел на стену, где красовалась огромная, географического вида чернильная клякса. Потеха с этим пятном, до удивления похожим на подробную, отлично сделанную карту, сознательное творение разумных существ, тогда как в действительности это лишь следствие идиотской выходки.
«Типичный случай, – с горечью думал он. – Типичный для жизни в целом: попытки докопаться до ее сути причиняют нам, безумцам, столько муки потому, что мы ищем в ее первопричинах божественную мудрость».
Фу ты!
Стихийные силы природы – что общего имеют они с мудростью? Со смыслом и причинной связью? Мир возник когда-то, подобно этой дурацкой чернильной мазне: в результате нелепого, бессмысленного взрыва.
Эта мысль доставила магистру некоторое удовольствие. Он смаковал ее, раскуривая потухшую трубку. Смертный Кочет тоже начал понемногу отходить. Бросив на магистра доверчивый взгляд, он отхлебнул еще глоток из своего стакана.
– Спой что-нибудь, Иосеф, – попросил Мортенсен. – Ты ведь хорошо поешь.
– Спеть? – протянул Смертный Кочет. – А что ж бы мне такое спеть-то?
– Что-нибудь веселое! – ткнул его в бок магистр. – Что-нибудь про радость, счастье, свободу, чушь и вздор! Обычную глупую песенку, застольную! «Музам любезны радость и вино!» – Он принялся напевать себе под нос, барабаня пальцами по столу.
Смертный Кочет покачал головой и раздумчиво уставился в пространство. Потом вдруг закрыл глаза и запел истово, высоким покаянным голосом похоронного певчего:
Мирской опутан суетой,
Не зришь, как день недолгий твой
Склоняется к закату…
Мортенсен протестующе замахал руками, но Смертный Кочет невозмутимо, упоенно продолжал тянуть мрачный псалом. Магистр наполнил его стакан, ладно, пусть надрывается.
«В сердце моем такая печаль». Он еще раз вытащил скомканное письмо из мусорной корзины. Разгладил его, в страстном томлении ища глазами эту строку… да, вот она, все правильно: «В сердце моем такая печаль…»
Магистру удалось в последний момент удержать подступившие к горлу рыдания, схватив за ножку стул и подняв его к потолку. Он балансировал им, держа ножку на раскрытой ладони и изворачиваясь, как заправский эквилибрист.
«Не притворство, не литературная аффектация, – думал он, – не полуинтеллигентная манерность, а простой и искренний, как народная песня, от сердца идущий вздох бедной девушки! „В сердце моем такая печаль!“»
Неподдельный алмаз. Его надо спрятать, хранить, как редчайшее, бесценное сокровище.
Смертный Кочет, слава тебе господи, допел свой жуткий похоронный псалом. Магистр его подтолкнул:
– Ну, Иосеф, выпей-ка теперь да давай с тобой вместе споем вот эту: «Брильянт мой прекрасный». Помнишь? Вы ее пели в хоровом обществе!
Как же, Смертный Кочет помнил. Оба они откинули головы назад и страстно, самозабвенно запели старинную любовную песню:
Брильянт мой прекрасный, как солнышко ясный,
Как звездочка блещет с небес.
Я знаю девчонку в селенье прекрасном,
Девчонку из здешних мест.
Мой милый дружок, любимый цветок,
Ах, если бы свел нас с тобою бог,
И я бы стал навеки твой,
А ты – дружок возлюбленный мой,
Души моей роза, мой ларчик златой!
– Н-да, а она берет и сбегает от нас, брильянт наш прекрасный! – Магистр резко, язвительно захохотал, хлопнул Смертного Кочета по плечу. – И мы с тобой, два брошенных кота, вячим с тоски дурными голосами!
Смертный Кочет ударился в слезы.
– Пей, черт тебя возьми! – Мортенсен возбужденно толкнул его в бок. – Не затем мы вместе сошлись, чтобы сидеть, нюни распускать, а чтоб встретить удар, как подобает мужчинам! Чтобы заставить себя смотреть правде в глаза! Das Weib, das ewig weibliche… ein bloss imaginares Bild, an den allein der Mann denkt! [49]49
Женщина, вечная женственность… всего лишь плод воображенья, столь занимающий мужские мысли! (нем.).
[Закрыть]Мы идеализируем ее, чтобы оправдать и приукрасить свое грубое вожделение. В проклятой приверженности к изощренному жеманству мы льем елей на эту блудницу, случается, мы и убить ее не прочь, чтобы затем предаться извращенному наслаждению раскаяния, скорби и тоски… подобно этому самому Кьеркегору. Всяческая влюбленность, дорогой Иосеф, всяческая влюбленность не что иное, как замаскированное сострадание к самому себе. Любишь-то ты самого себя! Брильянт-то прекрасный… это ты сам, почтеннейший!
Смертный Кочет сидел, погруженный в глубокое раздумье. Он походил на древнего китайского мудреца.
– Я все думаю о своей подставке, – сказал он.
Магистр кивнул:
– С этой твоей подставкой, в сущности, весьма знаменательная история. Есть нечто символическое в том, что ты не знаешь, ни какого она должна быть вида, ни для чего она нужна, ни кто ее тебе заказал. Но… тебе ведь все-таки получше стало, верно, Иосеф?
– Да, мне уже лучше, – подтвердил Смертный Кочет, взглянув на магистра с благодарной улыбкой. – Но теперь я, пожалуй, спущусь вниз, посмотрю на Риту, дочку мою.
– Ага, стало быть, сбегаешь? Что ж, ради бога, дело твое, Иосеф.
«В сердце моем такая печаль», – думал магистр Мортенсен, топая об пол ногами. – «В сердце моем такая печаль».
Он заглянул в спальню. Вибеке опять уснула. Как же теперь будет с ней? Как же вообще все будет?
Сто сорок шесть тысяч крон. «В сердце моем такая печаль». Денежная горячка и примитивная мужицкая сентиментальность. Человек разума… неужто он совсем мертв, погребен под этой толщей ординарного замешательства? Неужто не осталось в тебе ни капли человеческого достоинства? Не ты ли написал дьявольски правдивые и точные слова: «Сердце – трусливая, склочная баба. Отличительная черта благородного человека та, что он чувствует разумом!»
Магистр вернулся в гостиную. И принялся ходить взад и вперед по комнате: привычная пробежка в шесть-семь шагов, резкие повороты у двери и у книжной полки. Дикий зверь в своей клетке. Но разве тигр не уяснил еще себе, что решетки больше нет, что пробил час свободы? Отчего же он не выйдет на волю?
Погоди, погоди, теперь тебе некуда особенно торопиться. И кстати, ты ведь не тигр, не дикий несмысленный зверь и не баба, а взрослый мужчина, достаточно себя уважающий. И уж как-нибудь сумеешь разобраться, какой тебе держаться линии. Если нищий горемыка внезапно делается богачом, это еще не значит, что он непременно должен потерять всякий стыд и совесть. Он остается верен себе и своим воззрениям.
Или ты лжешь, говоря о своей глубочайшей вере в доброту как единственно существенную жизненную ценность? О своей вере в абсолютную суверенность доброго действия? Истинно, истинно: какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит!
Магистр наполнил стакан, но не притронулся к нему.
«Постой, – сказал он себе. – Хочешь, поезжай в Рио-де-Жанейро, в Гонконг пли в Гонолулу, купи себе свободу, и любовь, и все услады мира. Или – ведь ты еще и мыслящий человек, ценитель искусства, в некотором роде гурман – поезжай в Вену и слушай прекраснейшие в мире симфонические оркестры, поезжай в Рим и смотри на вечные полотна. Но только не думай, что это и есть свобода и счастье. Свобода и счастье не приходят извне. Очисть свою душу, яви смирение и доброту. Пойди, все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах! Это отнюдь не означает, что тем самым ты купишь себе облигации вечного блаженства, это означает, что ты выгребешь грязь из навозной ямы своей души и сделаешь ее пригодной для единственного счастья, единственной свободы, какие существуют на свете: счастья и свободы добрых деяний, несущих мир душе. Ведь об этом-то, черт возьми, и говорится в твоем сочинении о Сатане! Это-то и есть его итог!»
Мортенсен распахнул окно, облокотился о подоконник и высунулся наружу, широко раскрыв глаза. «Да, не так это все легко, – думал он, отрешенно улыбаясь. – Но кто сказал, что должно быть легко. На это потребуется известное время. Интересно, однако, будет посмотреть, чья же власть в конце концов возьмет верх, Бога или Сатаны. Или ни та, ни другая».
Он отскакивает от окна, сжимает кулаки, яростно потрясает ими в воздухе и, растягивая слова, желчно шипит:
– Ни та, ни другая? Посредственность? Ну нет, тогда уж лучше Сатана!..
Тут он замечает, что в дверях кто-то стоит… ах, это Элиана, жена перевозчика.
– Какого дьявола вам здесь нужно? – вырывается у него, но он тотчас приходит в смущение, устыдившись своей горячности. – Элиана, милая, это ты? Прости меня… я немного… немного…
Элиана подходит и молча притрагивается к его руке, с улыбкой, будто это самая естественная в мире вещь – что она вот так вдруг является и вмешивается в его дела… точно повивальная бабка, прибежавшая на крик роженицы! Он слышит, как она говорит что-то о Вибеке. Чтоб Вибеке тоже с ними пошла. Перекусить чего-нибудь. Им обоим надо перекусить и выпить по чашечке кофе. Иосеф рассказал…
Мортенсен садится на диван и закрывает лицо руками.
– Сейчас, Элиана, одну секунду! – говорит он. – Я какой-то несколько одурелый.
Элиана идет в спальню к Вибеке. Он слышит ее ласковый голос. Ее добродушный, наивный голос. И радостный лепет девочки. Он срывается с места, идет и обнимает Элиану, он берет ее руку, крепко целует и прижимается к ней щекой.
– Ничего, Мортенсен, все обойдется, – тепло говорит она. – Все обойдется. Только в самом начале очень трудно. Все образуется, вот увидите. А сейчас берите девочку да пойдемте к нам, подкрепитесь чем бог послал.
В небольшом городке слухи куда как скоры на ногу. В тот же день магистру Мортенсену наносит визит редактор Ольсен, расстилающийся и на себя не похожий от подобострастия. И назавтра «Тиденден» публикует на видном месте сенсацию: магистр получил наследство! «Счастливый человек»!
Тошнотворная, холуйская заметка наполняет Мортенсена отвращением. Но еще хуже становится, когда на него обрушивается поток поздравлений. Люди в этом городе явно помешаны на поздравлениях. Приветствия поступают не только от графа Оллендорфа или капитана Эстрема, они приходят от самых неожиданных особ: аптекаря Фесе, пастора Фруэлунда, доктора Маникуса, младшего учителя Ниллегора с супругой, девиц Скиббю! Настоящая эпидемия приветствий!
А ты-то в простоте душевной мнил себя этаким всеми отверженным Иовом… ничуть не бывало, совсем наоборот, ты весьма популярный человек, со всех сторон окруженный растроганными доброжелателями. Еще бы, ведь на сей раз речь идет о том, что людям понятно:о деньгах. Деньги – это почет, друзья, отпущение всех прошлых прегрешений, о господи, даже старший учитель Берг присылает… нет, это уж просто наваждение какое-то – присылает букет цветов, букет белых и красных роз!
Кажется, не хватает лишь одного: поздравительной телеграммы от министра по делам культов Эстерманна. Ничего, и она придет. Чуточку терпения. То ли еще будет.
Словом, для магистра Мортенсена настают в высшей степени комичные и кошмарные времена. Что толку, что он от всего сердца жалеет о случившемся, – прошлого не воротишь. Приходится смириться с тем, что ты – герой дня. Приходится смириться с тем, что стоишь и нюхаешь букет роз, смириться с тем, что сам же еще и ставишь эти розы в кувшин с водой… дьявол и тысяча чертей, куда-то надо же их девать? Ведь было бы хамством по отношению к ни в чем не повинным цветам выбросить их в окно или в печку. Можно бы, конечно, отослать их обратно, сопроводив запиской: в приеме отказано. Но поднимать шум из-за таких пустяков тоже неохота.
И наконец, самое скверное: понаблюдав за собой, обнаруживаешь, к собственному ужасу и негодованию, что чувствуешь таки себя польщенным! Что тебе начинает казаться, будто ты заслужил все эти почести. Иными словами, растроганно и оторопело заглядываешь на миг в святая святых буржуазного мира, куда тебя вдруг удостоили входным билетом. Ах, первые ряды партера!
А затем – реакция. Подбирается украдкой. Глухое брожение в душе, будто что-то лениво ворочается и нехотя разрастается в угрюмый, гнетущий сумрак, как на старинных картинах, изображающих судный день. Или же как вступление к «Полночной сонате», то самое Largo, где ревущие бездны и одинокий нерешительный речитатив… это удрученное, безнадежное признание в любви среди беспросветного мрака…
«В сердце моем такая печаль».
13. О душевных муках, причиненных непутевым графом добропорядочным людям,
протянувшим ему руку помощи
Ландфогт Кронфельдт стоял посреди кабинета с таким выражением в дико вытаращенных глазах, будто взору его открывалась бездонная пропасть дурости, он даже приподнялся на цыпочки и беспомощно вытянул руки в стороны, будто того и гляди оторвется от пола и улетит потерянной птицей-глупышом в эту отверзшуюся пустоту идиотизма.
Потом полицмейстер, щелкнув каблуками, опустился на пятки и издал отрывистый горький смешок:
– Ну нет! Всему есть предел. Мера терпения переполнилась! Переполнилась!
Он повернулся к полицейскому Дебесу:
– Хорошо, Дебес, можете идти. Вы свое дело сделали отлично. Благодарю вас.
– Не за что, господин ландфогт. – Дебес отвесил учтивый поклон и ретировался к себе в контору, держа руку на эфесе сабли.
Полицмейстер, охваченный возбуждением, ходил взад и вперед по кабинету, резко разводил руками, поглаживал кончик острой бородки. Неслыханно. И этого монстра они приютили, нянчились с ним, ввели в лучшие дома, устроили ему помолвку с превосходной девицей, образованной, из великолепнейшей семьи!
Он устало опустился в рабочее кресло, но тотчас снова вскочил и поспешил в гостиную к своей жене.
– Шарлотта, – хмуро сказал он. – Шарлотта, сядь, пожалуйста, и постарайся не волноваться. У меня неприятная новость: теперь уже точно установлено, что Карл Эрик, что граф Оллендорф якшается с этой особой, которую они зовут Черной Мирой! Да, ты делаешь большие глаза, и я тебя прекрасно понимаю. Так вот, теперь это точно установлено. Дебес, знаешь ли. От нашего глаза ведь не скроешься.
Полицмейстер с горечью усмехнулся.
– Но это уже последняя капля, чаша терпения переполнилась. Мы ставим крест на Оллендорфе!
Фру Кронфельдт поднялась и, сложив руки перед грудью, заохала:
– Ах, господи боже мой! Ох, господи боже мой!
– Да, довольно. Пора положить конец этой выматывающей душу комедии. Он должен быть наказан. Должен быть разоблачен перед всеми. Пригвожден к позорному столбу, мерзавец этакий!
– Но что же ты хочешь сделать? – боязливо прошептала фру.
На лицо полицмейстера вновь появилось прежнее отчаянное выражение, и он забегал взад и вперед:
– В том-то и вопрос: что мне сделать? Ну, полно тебе, ты-то хоть не хнычь! Нашла из-за чего хныкать. Погоди, будет еще хуже! Гораздо, гораздо хуже!
– Я и не хнычу, – сказала фру Кронфельдт и посмотрела на мужа храбрым взглядом.
– Да, так что же мне сделать? – продолжал полицмейстер. – Решить не просто. Тут надо все хорошенько взвесить. Ну ладно, ты не думай об этом. Положись на меня. Теперь судьба этого выродка в моих руках!
Он вернулся к себе в кабинет.
За дело! Дело графа Оллендорфа! Каким образом предотвратить скандал? Можноли его предотвратить? И если даже можно, кто даст гарантию, что в будущем он не устроит новых, еще более неприличных скандалов? Нельзя ли незаметно сбыть его с рук и каким образом?
Полицмейстер медленно и сосредоточенно растянулся на кожаном диване и углубился в свои мысли.
Вот так. А ведь в свое время какой радостной казалась перспектива заполучить к себе в дом этого графа. В этом было что то интересное и необычное. Что-то даже грандиозное. Амтман Эфферсё кичится своим министром по делам культов, судьи Поммеренке – своим дядей, профессором юриспруденции. Все это тоже необходимо учитывать, чтобы принять справедливое решение по делу Оллендорфа. Граф есть граф, он всегда останется графом. Да, Кронфельдт мог без всякого стеснения признаться себе, что радовался от души, получив тогда это письмо от старого графа Оллендорфа из Кронтофтегорда с просьбой… гм, с просьбой? Именно с просьбой, иначе не назовешь. Вот оно, письмо-то, полицмейстер вскочил и без труда нашел его в одном из многочисленных ящиков своего аккуратного стола:
