Текст книги "Избранное"

Автор книги: Вильям Хайнесен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

– Ну, каждый из вас, здесь присутствующих, знает, конечно, по какой причине этот зал украсился сегодня флагами и гирляндами, а сами мы надели праздничное платье.

Это фру Ниллегор, деятельный вице-председатель общества, выступает с речью. Фру Ниллегор взволнована и к тому же голодна и сильно простужена. Она энергично сморкается и при этом роняет свое пенсне, которое падает на пол и разбивается, но в такую минуту не до пустяков, наморщив лоб и возвысив голос, она продолжает:

– Да! Полный запрет на торговлю спиртными напитками сделался счастливой явью. Как всем нам известно, он утвержден сначала всеобщим референдумом, а затем и законодательно. Так что теперь уж все, никуда не денешься.

На лице фру Ниллегор появляется такое выражение, будто она вот-вот прыснет со смеха, но это оттого, что она хочет чихнуть. Следует громкий чих, и снова пускается в ход носовой платок. Она продолжает:

– Как я уже сказала, теперь никуда не денешься, да.

Лицо фру Ниллегор опять делается таким, будто ее щекочут, и следует еще один резкий чих. Она стоически продолжает:

– Этой своей заветной цели мы достигли под водительством управляющего сберегательной кассой Анкерсена. Он всех нас заражал своим воодушевлением. Он как никто подвергал себя риску и шел в огонь и в воду. Он своим примером укреплял нашу волю, и благодаря его водительству даже у самых слабых распрямлялись спины.

И вот в итоге нам выпала честь увенчать свои головы лаврами победы. Да, дорогие друзья! Наш путь завершен. Мы стоим у цели. Вместе с царем Соломоном мы можем воскликнуть…

Фру Ниллегор опять борется с желанием чихнуть.

– Воскликнуть…

Громогласный чих.

– Мы можем вместе с царем Соломоном воскликнуть…

Снова чих. Фру Ниллегор делает передышку. Ноздри ее судорожно подрагивают. За самыми дальними столиками кое-кто, не сдержавшись, фыркает. Ее снова сотрясает чих, она переносит его со смирением. Но вот наконец путь расчищен, и она продолжает:

– Так вот, вместе с царем Соломоном мы можем воскликнуть: «Итак, увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими, потому что это – доля его».

Новый приступ чиха уже на подступах, и, чтобы его опередить, фру Ниллегор выпаливает остаток речи в стремительном темпе:

– А теперь, дорогие друзья, давайте вместе приятно проведем этот вечер, приглашаю вас попотчеваться прекрасным жарким, которое сегодня подано у нас к столу! Пожалуйста!

Сладко и облегченно чихнув, фру сходит с трибуны и усаживается за стол между своим мужем и управляющим сберегательной кассой.

Учитель Ниллегор, пока его жена говорила речь, сидел как на иголках. Со времени нашумевшего происшествия Ида находилась в экзальтированном расположении духа, которое внушало ему тревогу, и, кроме того, она переутомилась, занимаясь подготовкой к этому празднику, устройство которого было возложено на нее. Но слава тебе господи, выступление прошло безупречно. Никакого глаголания на незнакомом языке! Никаких непотребных сцен! Все самое страшное теперь позади, все кончилось благополучно. Жаркое испускает восхитительный аромат, ножи и вилки с готовностью пришли в движение и весь длинный подковообразный праздничный стол довольно и мирно гудит.

Но тарелка Анкерсена пуста.

К чему бы это?

– А ты, Анкерсен, что ж ничего не ешь? – опасливо спрашивает Ниллегор.

Анкерсен не отвечает. Сидит как в рот воды набрал.

Супруги Ниллегор обмениваются взглядами. Фру Ниллегор, наморщив лоб, демонстративно принимается за жаркое. Но у Ниллегора вдруг пропадает аппетит. Зловещим холодом веет от нахохлившегося Анкерсена и его пустой тарелки.

Фру Ниллегор с горячностью толкает мужа в бок.

– Что, Енс Энок, разве не вкусно? – спрашивает она, энергично жуя.

Ниллегор невольно вздрагивает:

– Очень вкусно! Превосходное жаркое!

– Так ешь, чего ж ты!

Фру Ниллегор резко пододвигает блюдо к прибору Анкерсена, отчего соусник дает крен и выплескивает избыток содержимого на скатерть:

– Пожалуйста, Анкерсен, а то все остынет!

Но Анкерсен не внемлет. Вот он вдруг поднимается, с шумом отставляет свой стул и, медленно, грузно ступая, идет к трибуне.

– Анкерсен будет говорить! Тс-с!

В зале становится тихо.

Анкерсен озирает собравшихся. Он тяжело дышит, с отсутствующим видом выжидает. Наконец он начинает говорить. Голос его звучит удивительно жалостно и сиротливо.

– Я себе мыслил… – говорит он. – Я себе мыслил, что эта наша встреча пройдет с подобающей серьезностью. Я себе мыслил ее как тихий, благоговейный праздник благодарных сердец. А не как… пиршество чрева!

– Но послушайте, да что же это!.. – Фру Ниллегор откладывает в сторону нож и вилку.

– Тс-с, – одергивает ее муж. – Пусть Анкерсен объяснится.

Анкерсен возвышает голос:

– Да. Я буду честен до конца и скажу вам, что когда я сегодня вошел в этот зал и почувствовал густой запах съестного, то удивился я в сердце моем.

– Нет, Анкерсен, я совершенно ничего не понимаю! – перебивая его, кричит с места фру Ниллегор. – Мы же заранее условились о том, что будет угощение!

Анкерсен подавленно кивает:

– О том, что будет угощение, верно, фру Ниллегор! Но не о том, что еда будет, если можно так выразиться, преобладать над всем остальным!

Фру Ниллегор с остервенением сморкает свой нос. Простуженное лицо ее раскалено докрасна, глаза беспорядочно блуждают, непривычные к отсутствию пенсне. Анкерсен бросает на нее выразительный взгляд, не то чтобы укоризненный, нет, но серьезный:

– Так вот, фру Ниллегор, я себе мыслил, что угощение будет у нас потом, во вторую очередь.Но… оказалось, подождать было нельзя.

– Конечно, нельзя было! – отвечает фру Ниллегор, и голос ее смешливо дрожит от желания чихнуть и от возмущения. – Конечно, Анкерсен! Иначе еда-то остыла бы, неужели непонятно? Подумали бы лучше, что вы говорите!

В зале кое-где вспыхивает веселье.

– Хорошо, – говорит Анкерсен. – Хорошо. Теперь мне, пожалуй, все стало ясно.

Веселье нарастает.

– Рада это слышать! – отвечает фру Ниллегор с нескрываемым торжеством.

Лицо у Анкерсена усталое и глубоко расстроенное. Он понуро кивает:

– Ладно. Ладно. Я буду краток.

Тут он поднимает голову и снова возвышает голос:

– Ибо я ведь давно уже это замечаю! И теперь я понял, к чему шло дело. Печальная истина состоит в том, что общество «Идун» постепенно все более и более превращалось в мирское, бездумное общество. Общество без всякого духовного содержания. И теперь, когда наша земнаяцель достигнута, что же осталось от того высокого духа, каким отмечено было начало нашей работы? Но не затем же мы начинали, чтобы, дойдя досюда, остановиться! Однако, что ж. Быть может, миссия общества «Идун» на этом окончена. Быть может, покамест оно исчерпало свои возможности.

Анкерсен глубоко вздыхает. Собравшиеся следят за ним с величайшим интересом.

– Но, как сказано, я себе мыслил это не так. И поэтому теперь, дорогие друзья, поэтому теперь я должен уйти. Поэтому теперь я должен порвать с этим обществом. Я пойду собственным путем. Мое место – не среди вкушающих пищу. Мое место – не в кругу сытых. Мое место – в борьбе! Там, где идет сражение, где льется кровь! И поэтому…

Анкерсен взволнован. Голос его срывается:

– Поэтому, друзья мои… Поэтому я хочу с вами проститься. Я вам не буду мешать. Приятного вам аппетита. Но только поймите, я себя чувствую здесь лишним.

– Нет, Анкерсен, нет! – протестует Ниллегор.

Фру Ниллегор с силой толкает мужа в бок, трясет головой и сама берет слово:

– Послушайте! Позвольте мнесделать небольшое замечание. Во-первых, я должна повторить, что Анкерсен сам вместе с другими предложил включить в меню говяжье жаркое. Да, Анкерсен! Можете говорить все, что угодно, мне безразлично! Вы сами предложили жаркое! И если вы теперь ни с того ни с сего портите нам праздник, так знайте, что вы поступаете низко! Низко! Да, я не боюсь это сказать! Ваше стремление выделиться, быть у всех на виду воистину не знает границ!

Ниллегор:

– Полно, Ида!

Фру Ниллегор угрожающе тычет скомканным, насквозь промокшим носовым платком в сторону трибуны:

– Да! Сегодня я выскажу все напрямик! Это низость со стороны Анкерсена – взять и прервать нашу общую трапезу ради того лишь, чтобы еще раз привлечь внимание к себе! Он просто не может вынести, чтоб мы спокойно ели и радовались! Знайте же, Анкерсен, вас раскусили! Вы могли бы уйти без всякого шума, если вы не одобряете того, что здесь происходит! Но теперь слишком поздно! Теперь вы нам все испортили! Ни о каком продолжении праздника не может быть и речи!

Фру Ниллегор охвачена ужасным нервным возбуждением. Она поворачивается к собравшимся:

– Видит бог, никто так не преклонялся перед Анкерсеном, как я! Я восхищалась им, я его любила! Да, Анкерсен, я тебя любила!Но теперь я тебя ненавижу!Потому что ты не человек! Ты бессердечный, отвратительный тиран! И я предлагаю, чтобы все мы сейчас встали из-за стола и разошлись по домам, и пусть Анкерсен познает холод одиночества! Пошли!..

Замешательство. Некоторые участники праздника поднимаются с мест, другие остаются сидеть, кое-кто с ожесточением принимается опять за еду.

– Скандал! Скандал! – стонет Ниллегор.

Он хватается руками за голову. Но где-то в самой глубине его души давнишний, слабо теплившийся огонек начинает шипеть и потрескивать.

– Анкерсен! – с торжеством восклицает он. – Анкерсен! Вам нельзя уходить, это некрасиво! Нельзя! Слышите?!

Но Анкерсен, слава богу, уже в прихожей. Он уже натягивает свои калоши.

– Послушайте, Анкерсен! – говорит Ниллегор. – Вы понимаете, что вели себя по-хамски? Вы хам, вот кто вы такой! Слышите?

Нет, Анкерсен ничего не слышит и не видит. У него такое выражение, будто мыслями он унесся далеко, в другой мир. Он не рассержен, просто мысли его где-то далеко.

Огонек в душе Ниллегора разгорается, извергая клубы копоти и дыма. Едко усмехаясь, учитель шипит:

– Но имей в виду, Анкерсен, теперь твоя песенка спета! Ты окончательно вышел в тираж! Ты просто гнусный хам, самый настоящий бессердечный негодяй, ты, если хочешь знать, демагог и бандит, узколобый тупица, злобная старая жаба!..

Анкерсен смотрит на него. Безмолвно. Вид у него ничуть не рассерженный. Просто мысли его где-то далеко. Как бы в рассеянности, он берет Ниллегора за руку и говорит:

– Прощай, Ниллегор. Я должен уйти. Не удерживай меня.

Ниллегор в отчаянии отворачивается и забивается в самую гущу верхней одежды в безлюдном гардеробе. Здесь он мгновение стоит и стонет.

И тут из праздничного зала, где царила мертвая тишина, проникает в прихожую одинокий звук… кошмарный звук… словно душераздирающий крик петуха, которому неудачно пытались отрубить голову… визгливый, идиотский плач.

Он с лихорадочной поспешностью бросается в зал и видит именно то зрелище, которое ожидал увидеть: Ида сидит, откинувшись назад, и тщетно пытается заглушить свой судорожный истерический плач с помощью носового платка.

Сконфуженные члены общества «Идун», которые проходят мимо Сапожного двора, возвращаясь домой с расстроившегося благодарственного праздника, различают в свете луны очертания кучки людей, собравшихся вокруг поющего человека.

Это Анкерсен, начавший все сначала.

7.  Поэт и смерть

Небо сегодня какого-то желтоватого, болезненного цвета, что, как известно, предвещает непогоду, да и барометр это подтверждает.

Да, по той или иной причине скоро разразится шторм.

Перед лицом погоды люди – как дети, которые наблюдают жизнь и хлопоты взрослых, толком не понимая, что же, собственно, происходит. Погода сегодня вечером намерена обернуться непогодой. Собирается буря, неведомо почему. И ничего с этим не поделаешь, остается этому покориться. Так же, как покоряются судьбе.

Сириус лежит, раздумавшись, на своем одиноком ложе. Он возбужден и, пожалуй, даже немного радуется этой надвигающейся непогоде. Только что его навестили Оле Брэнди и Оливариус. Это они сказали, что барометр упал необыкновенно низко.

На чем бишь мы остановились? Да, покориться своей судьбе. А то еще можно, говорят, восстать против своей судьбы. Именно так сделал будто бы Бетховен. Но ведь, если разобраться, разве это не ерунда? Ведь если кто-то, как это называют, одержал верх над своей судьбой, значит, такова его судьба, чтобы одержать верх. Судьба – это и есть то, чему суждено сбыться. Или как?

Сириус утомлен и вместе с тем взбудоражен. Он смотрит в слепящий четырехугольник окна, в желтую пучину предвечернего света, которая теперь окрасилась в слабый красноватый тон, будто вызванный к жизни далеким трубным гласом. Плывут горные громады туч, серебристо-серые и пепельные. На мгновение все небо становится цвета грязного постельного белья. А славно было бы лежать на одной из складок этой гигантской небесной перины и с головокружительной высоты смотреть вниз, в пучину, наблюдая, как жадные метлы бури метут темнеющее море.

Ух! Шторм, верно, уже начался, вокруг Макбеттова дома слышится протяжный, боязливый свист, голые деревья в саду кузнеца пощелкивают, словно скелеты, восстающие из могил. И разом тьма падает резкой черной тенью на торопливую гряду туч… как тень огромной беспокойной, корчащейся в муках горы. Сириусу приходит на память поговорка о горе, которая родила… Темень ненастья наполняет его отрадой, при ней так уютно лежать в постели.

Между тем большая буря набирает силу. Вихри в исступленном самовластье кружат свой одинокий вальс на просторах великого океана. Бессмысленно и грандиозно. Волны несметными стадами спешат на северо-запад, словно стремясь к какой-то цели, хотя, как всем хорошо известно, никогда еще у бури не было никакой иной цели, кроме одной: бушевать.

Сириус видит в своем воображении, как разыгрывается шторм и вскипает бурное море у крутых, одиноких берегов. Стена прибоя, неспешно наливаясь, величаво вздымается в изжелта-бледном сумраке, на мгновение повисает, пошатываясь, в воздухе, затем плавно оседает обратно в глубь, где темная празелень распускается шипучими цветами пены. Иные из этих пенных роз чудовищно огромны и в полутьме пылко простирают во все стороны свои жемчужные щупальца. Весь берег превращается в живой волшебный сад пышных, страстных, безжалостных пенных цветов.

Да, все там бурлит, все буйно растет в призрачном свете судного дня, шумящие исполинские пущи тьмы вырастают из пучины, небо и море срастаются вместе. Под конец все поглощает тьма. Могучая, клокочущая, насыщенная бурей тьма.

И вот разражается яростный ливень, он стучит неистово, тысячеструйно в стекла окон и заполняет желобки железной крыши потоками холодной пресной воды. Сириус жаждет подставить горячий лоб под прохладную струю, томится по ней, блаженно отдается во власть непроглядной, струистой, бушующей тьмы…

Когда кузнец Янниксен на следующее утро заглянул к своему зятю, он нашел его мертвым.

Кузнец оторопело почесал в затылке, и глаза его округлились и застыли.

– Боже мой. Бедный малыш! – тихо пробормотал он.

8. О том, как в конце концов неустрашимому Оле Брэнди

выпало на долю вызволить Орфея из подземного царства

Орфей поступил в учение к малярному мастеру Мак Бетту. Ему должно было скоро исполниться пятнадцать лет, школа осталась позади, надо же было приучаться к какому-то разумному делу.

Шотландская горячность старого мастера с годами отнюдь не умерилась, он чуял в долговязом замкнутом подростке нового Сириуса, и как-то раз, когда Орфей нечаянно опрокинул большую бадью со свежеразведенной краской, Мак Бетт взорвался, не помня себя, запустил в паренька рулоном кожаных обоев с позолотой и попал ему в лицо – у Орфея образовалась поперек лба длинная царапина, а под глазом страшный синяк.

– Господи спаси и помилуй! – запричитал Мак Бетт. – Ну и хорош же ты стал! Ох, ох, ох! И даже не заплакал, тут про тебя худого не скажешь, ты в самом деле молодец-парень, хоть и дурак и чурбан неуклюжий!

Тяжело переведя дух, он сел на нижнюю ступеньку стремянки, притянул мальчика к себе и стал гладить его по голове.

– И что ж это будет! – мрачно стонал он. – Что ж это будет с нами, парень? В один прекрасный день я, чего доброго, изобью тебя до полусмерти и кончу свои дни подлым насильником и нищим человеком! А ты даже слова не молвишь, все молча глотаешь, в себе носишь, – продолжал Мак Бетт. – Пожалуй, придешь домой да расскажешь матери, что, дескать, упал и расшибся. Ты ведь такой, ты добрый паренек, мягкий. Но лгать тебе не придется! Слышишь, чертенок, мы вместе пойдем к твоей матери, прямо сейчас. Потому что хоть я и старая грубая скотина, Орфей, но всю свою жизнь стремился быть человеком порядочным. И к тому же я всегда вас любил, и Сириуса, и твоих отца с матерью, и беднягу Корнелиуса, я ведь потому и хотел, чтоб ты поступил ко мне в учение. Хотел обучить тебя полезному делу, приохотить к порядку, чтоб жизнь твоя сложилась разумно и удачно.

Старый мастер закрыл глаза и откинул голову назад. В этот момент он выглядел совсем дряхлым стариком.

– И еще – давай уж я и об этом скажу, пока в ударе, а то как бы я потом не раздумал…

Мак Бетт вынул большой красный носовой платок, поплевал на него и стал осторожно стирать остатки запекшейся крови со лба мальчика.

– Так вот, еще была у меня мысль, чтобы ты стал моим преемником и дело после моей смерти тебе отошло. У меня ведь нет ни детей, ни наследников. Когда-то строил я такие же планы и с Сириусом, да где там, все пошло прахом, шальной он был человек. Может, конечно, и некрасиво так говорить об умершем, но он и вправду был шальной, иначе не скажешь. Валялся и писал на обоях, вот он чем занимался, и эту его писанину, я ведь ее всю сохранил – а вдруг в ней что-то есть. Сперва я хотел сжечь весь этот хлам, но какой-то голос внутри меня сказал: а ну как в этом все-таки что-то есть? А ну как явится однажды ученый человек и скажет: «Знаешь, Мак Бетт, это ты можешь продать и выручить немалый куш!» Чего на свете не бывает. Но постой, к чему я, собственно, это-то приплел? Пошли-ка лучше к твоей матери. Тебе ведь уже полегче, верно? Глаз совсем заплыл – ну да, так и должно быть. Ничего, все у тебя пройдет, увидишь.

Оле Брэнди и Король Крабов были одни дома в Гладильне. Они только что перекусили и сидели еще за столом. Оле Брэнди раскурил свою трубку. Глаза его метали молнии сквозь едкие облачка дыма.

– Можешь ничего не говорить, Мак Бетт! – презрительно прорычал он. – Ты не первый раз заносишь над людьми свою руку убийцы!

– Ну-ну, потише! – угрожающе отпарировал малярный мастер. – Я не с тобой пришел разговаривать. Перед тобой мне виниться не в чем.

Они не отрываясь смотрели друг на друга. Орфей здоровым глазом опасливо косился то на одного, то на другого. Они были злы и оба, каждый по-своему, имели страшный, пугающий вид: Оле со своим сломанным носом и насмешливым ртом и Мак Бетт со своим жестким, колючим взглядом и белыми бачками.

Орфей с подступившим к горлу комком должен был себе признаться, что любит их обоих, как своих дедушек. Ему невольно вспомнились Авраам, Исаак и другие чудаковатые старцы из библейской истории, они тоже порою горячились и вздорили, но при этом всегда оставались добрыми и славными людьми. У него заскребло на сердце, когда он услышал, что Оле Брэнди вновь принялся отчитывать Мак Бетта.

Но это не вылилось в обыкновенную, грубую и недостойную ругню, хоть Оле и не стеснялся в выражениях.

– Ведь ты, Мак Бетт, – сказал он, – ведь ты уж полвека все маляришь да клеишь обои, клеишь да мажешь, малюешь да ляпаешь, копишь да собираешь, сам-то сухой, чахлый, с ядом в глазах, и все для чего – чтобы вечерами сидеть одному и копаться в своих деньгах, запуская в них руки по самый локоть! А не дай бог, бедняга ученик капнет соплями на твои драгоценные обои, ты ему горло готов перегрызть, ты впиваешься в него своими клыками, а потом проливаешь крокодиловы слезы, совесть тебя грызет нечистая, да и есть отчего ей нечистой-то быть, тьфу, там дерьма поди-ка и не выгребешь!

– Ну-ну, потише! – прикрикнул Мак Бетт.

Дрожа от негодования, он оглядывался в поисках стула. Король Крабов внезапно вскочил и вперевалку выкатился за дверь. Мак Бетт с упрямым и желчным видом устроился на его месте.

– Ладно, я тоже пойду, – сказал Оле Брэнди, – неохота с тобой под одной крышей оставаться. А на прощанье я тебе вот что скажу: к этому парню ты больше не лезь, отвяжись от него! Понял? Он лучшей заслуживает участи, чем твои тычки да затрещины! И он ее будет иметь! Об этом япозабочусь!

Оле Брэнди резко пыхнул дымом в лицо Мак Бетту и, презрительно крякнув, скрылся за дверью.

Оле Брэнди понимал, что здорово перехватил через край, дав обещание позаботиться о лучшей участи для сына Элианы, чем ученичество у Мак Бетта. Что он мог при своей нищете и не слишком-то большом весе? Он в тот же вечер обсудил положение с Оливариусом и Линненсковом. Оливариус не видел, что можно сделать, как бы там ни было, у Мак Бетта мальчик в хороших руках. Линненсков с самого начала был против того, чтобы Орфей учился на маляра, его призвание – музыка. Но ведь просто нет сейчас иной возможности поставить его на ноги. Может, потом когда-нибудь просветлеет…

– Может, Мак Бетт оставит ему наследство, – мечтательно сказал он, – и на эти деньги он поедет учиться и станет настоящим скрипачом. Но с другой стороны, неизвестно, сколько придется ждать, Мак Бетт ведь еще крепок и бодр. Он может прожить до девяноста лет, а к тому времени мальчику будет под сорок, и тогдауж, черт побери, слишком поздно ехать учиться!

Оле Брэнди лежал, ломал себе голову почти всю ночь, ему даже надоело думать об этом Орфее. И без того забот хватает. Все идет до удивления паршиво, куда ни кинь. Корнелиуса засадили в сумасшедший дом. И Смертный Кочет совсем рехнулся, выстроил на крыше столярной мастерской какую-то дурацкую башенку. Смешная башенка, смотреть стыдно. Малюсенькая, Иосеф едва может просунуть в нее голову, но вся изукрашена какими-то трубочками, клапанами, шестеренками и цепочками, а наверху штопором шпиль. И черная пробоина у Янниксена на лбу, которая была у него с давних пор, ни с того ни с сего начала пухнуть, так что теперь он лежит в больнице и вся голова обмотана полотенцем, от которого идет пар.

И Мориц не дает о себе знать, наверно, он все-таки погиб. Но Оле по-прежнему старается поддерживать надежду в душе Элианы, потому что она из тех людей, которые надеются, а в них никогда нельзя убивать надежду, иначе они завянут. «Удивительная это штука – надежда», – думал Оле, качая головой в своем ночном одиночестве.

И теперь, с тех пор как ввели сухой закон, кружки пива в «Дельфине» не купишь. Эстрем грозится, что все продаст и уедет в Швецию.

И старость подступает, силы совсем уж не те, что прежде, а от этого пресного безалкогольного пива не больно-то взбодришься.

Но есть еще, слава богу, море и корабли, их мир не меняется. Он не изменится никогда. Моряков никто не собьет с пути. Они остаются верны себе из поколения в поколение. Они – как твердый пол под ногами, как прочный, надежный палубный настил. Это основа основ.

И на следующий день море посылает Оле Брэнди подарок, возвращает ему радость и мужество и заставляет вновь воспрянуть духом. Еще бы, ведь гордое судно, которое подходит к рейду, это же, ей-богу, «Альбатрос»! Славный старый барк «Альбатрос», на котором он плавал целых девять лет своей жизни. «Альбатрос», добрый, веселый корабль его молодости! «Альбатрос» с белой позолоченной фигурой под бушпритом. Правда, рей уже нет, появился двигатель и много других переделок. Но черт с ними.

«Альбатрос» отсутствовал долго, очень долго, лет шесть-семь, не меньше. И вот он вернулся.

Но самое замечательное и самое поразительное, пожалуй, то, что матрос Тетка все еще плавает на «Альбатросе». Это кажется невероятным, но Тетка, семидесяти четырех лет от роду, все еще плавает на том же судне, и, мало того, он почти не изменился: сухой и поджарый, как индеец, и в фуражке набекрень. Егодействительно ничто на свете не берет!

Тетка до сих пор всего лишь рядовой матрос, но пользуется на борту всеобщим уважением и имеет полную свободу действий. Если он угощает ромом, значит, ром пьют все без изъятия, значит, приходят и штурман, и шкипер и поднимают свои бокалы за радостную встречу старых друзей.

«Альбатрос» вообще чудесное судно, он весь так и искрится солнечным дружелюбием и сердечностью.

– Он больше ничего не возит, – объясняет Тетка, – просто плавает, и все. Как судно для исследования моря. Но теперь и это скоро кончится, и тогда он, наверно, пойдет на слом, вот ведь жалость.

Оле Брэнди охвачен печальной радостью, какой он, кажется, никогда еще не испытывал. У матроса Тетки на одном ухе видны белые метины от зубов девушки-метиски Убокосиары, укусившей его когда-то, теперь уже чуть ли не полвека тому назад.

– Да, да, – оживляется он, качая головой, и обнажает в улыбке одинокий зуб, последний уцелевший и выстоявший.

На борту «Альбатроса» множество удивительных людей. Один из них в очках и все время сидит пишет в своем журнале.

– Этот только и делает, что пишет, – рассказывает Тетка.

Другой лежит, похрапывая, в кресле на палубе; он в куртке и высоких резиновых сапогах, лицо огрубелое, с боцманской бородкой.

– А вот этот, гляди-ка, – говорит Тетка, – это наш концертмейстер.

– У вас и концерты прямо на борту! – восклицает Оле и снова булькает от удовольствия.

– А как же! – с живостью откликается Тетка. – Когда он не пьет или не спит, он беспрерывно играет на скрипке, даже и в шторм. А больше от него никакого проку. Он даже море не исследует. Хотя числится матросом, все равно как и я. Но зато он и денег не получает. Да на черта они ему нужны, у него на берегу фартовая работенка.

Оле Брэнди проводит на борту «Альбатроса» чудесный вечер, один из лучших на его памяти.

Насчет памяти, правда, дело такое… Единственное, что он отчетливо помнит, – так это что он несколько раз по просьбе компании пел «Олисса» и еще что много играли на скрипке.

На скрипке!

Его вдруг молнией пронзает мысль: на скрипке!

Он кивает своему отражению в осколке зеркала, перед которым сидит, пригнувшись, и бреется у себя на низком чердаке. Необыкновенные, захватывающие и гордые мысли проносятся у него в голове. И словно далекое дивное видение, возникают перед ним старик Боман, и Мориц, и Корнелиус, и Мортенсен, и другие славные музыканты добрых времен со своими смычками и скрипками. Теперь все они либо погибли, либо оказались вышвырнуты за борт. Но остался ты, Оле Ольсен по прозвищу Оле Брэнди, ты, потомок Оле Кливера и Оле Силача, ты, бывалый моряк, ты, никогда за свою долгую жизнь ни перед кем не склонивший головы. Богатства и почета ты не достиг, это так, на губной гармонике и то играть не научился, но погоди, но погоди. Если ты сможешь вырвать сына Элианы и Морица из когтей Мак Бетта и отдать его учиться музыке у приличных людей… если ты сделаешь из него нового Уле Булля [54]54
  Уле Булль (1810–1880) – знаменитый норвежский скрипач-виртуоз и композитор.


[Закрыть], то ты, разумеется, не будешь золото грести лопатой, это тебе не грозит, но возвышенные души будут с благодарностью повторять твое имя во веки веков, аминь.

Ну, полно, Оле, сидишь тут и мелешь вздор, как какой-нибудь Анкерсен. К тому же ты все еще под градусом. Но это, пожалуй, к лучшему. За дело, бери быка за рога! А, дьявол, и встать-то как следует нельзя на этом поганом чердаке!

Оле с вызовом погрозил кулаком своему свежевыбритому отражению в зеркале.

Среди множества удивительных историй, которыми концертмейстер Андерсен развлекал своих друзей после предпринятого им для поправки здоровья плавания на «Альбатросе» по северным морям летом 1914 года, была и история про старого морского волка Оле Брэнди с золотыми серьгами и его протеже чудо-скрипача Орфея.

Как признавался Андерсен, это был не просто смешной анекдот, это, черт дери, слишком уж хватало за душу.

– Сперва старикан препожаловал к нам на судно и пел невообразимо заунывные и душещипательные песни про Олисса и Пимпилейю, и надо было видеть это великолепное зрелище: нечто среднее между китайским пиратом и покойным капельмейстером Юханом Свенсеном [55]55
  Юхан Свенсен (1840–1911) – норвежский композитор, скрипач и дирижер, в 1883–1908 гг. капельмейстер Королевского театра в Копенгагене.


[Закрыть]!

А на следующий день он вдруг снова появляется на борту и рассказывает с такой миной, будто речь идет об ужасном преступлении, что здесь, на берегу, живет величайший гений скрипки, которого держит у себя взаперти опасный злодей по имени Мак Бетт и которого необходимо всеми силами вызволять.

– Да, конечно, – соглашаюсь я, – если это правда, что ты говоришь, то нельзя терять ни минуты.

И вот мы высаживаемся на берег в этом весьма примечательном городишке, где живет Оле Брэнди, и прилагаем все усилия, чтобы форсировать узкие скалистые улочки, раздавив при этом не слишком много гаг и уток. Угро чудесное, воскресный день, куры, овцы и козы пасутся на всех крышах. Наконец Оле Брэнди останавливается возле самого крохотного в мире домика и спрашивает Орфея. Орфея нету, он в кладовой, слышим мы в ответ. Снова в путь, карабкаемся по пригоркам, через миниатюрные цветущие садики, пока не добираемся до дома, которого вообще совершенно не видно за листвой, травой и свисающими по стенам зелеными ветками, поднимаемся наверх, в кладовую, и там мы застаем в полном одиночестве зареванного мальчишку-подростка, под глазами фиолетовые и зеленые круги, а поперек лба – темная черта, как от удара хлыстом. Он лежит на животе прямо на полу и играет на цитре.

– А ну, сыграй на скрипке вот этому человеку самое лучшее, что только можешь! – командует Оле Брэнди.

И парень поднимается, ничуть не удивленный и не оробевший, просто какой-то донельзя замученный, настраивает свою скрипку и играет Романс из Четвертой симфонии Шумана.

Не скажу, чтобы я ожидал услышать эту вещь, для меня это был в некотором роде музыкальный шок, мальчишка играл с глубоким, наивным чувством… конечно, это звучало по-детски, и Романс вообще не исполняется на скрипке соло, но меня редко так захватывала музыка, как тогда, в этой кладовой, я был совершенно вне себя, мы с Оле Брэнди с трогательным единодушием тотчас порешили, что этому мальчику нельзя дать зачахнуть и погибнуть здесь, в окаянном логове Мак Бетта.

– Самое лучшее было бы забрать его отсюда немедля, – сказал Оле Брэнди. – Мак Бетт сейчас в церкви.

Что ж, мы переговорили с матерью мальчишки и со шкипером «Альбатроса», а затем и с самим Мак Беттом, который оказался симпатичным почтенным стариком в вышитом жилете и с белыми бачками à la Гладстон. Ну и увезли мальчика с собой, и жалеть нам об этом, как известно, не пришлось!

Итак, однажды бледным малосолнечным днем Орфей отплывает в далекие края, с поблекшим синяком под глазом и крупным градом слез на щеках, держа под мышкой футляр с отцовской скрипкой.

На пристани собралось много народу, и всем хотелось пожать пареньку руку и пожелать ему счастья и благополучия в пути и в дальнейшей жизни, у него голова пошла кругом от этого мелькания обращенных к нему лиц, хотя почти все собравшиеся были его добрые старые знакомые: Оле Брэнди, Оливариус, Мак Бетт, Линненсков со своими дочерьми, могильщиков Петер с матерью, Смертный Кочет, Понтус Розописец.