Текст книги "Избранное"

Автор книги: Вильям Хайнесен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 39 страниц)

– Что с тобой, Лива?

Симон взял ее за руку и подвел к узкому входу на лестницу:

– Мне тоже было страшно сегодня вечером. И сейчас еще страшно. Я был наедине с самим собой. Боролся. Боролся со страхом. С сатаной. Я опять боялся креста! Страх – семя сатаны, которое он пытается посеять в наших сердцах, Лива. Он старается изо всех сил. Но тщетно! Он ведь всего-навсего жалкая гадина, осужденная на гибель и наказание, осужденная князем света, который скоро появится в небе. Он раздавит голову гадины своей пятой.

Симон понизил голос и поднял глаза вверх:

– Я хочу быть рядом с ним, когда он явится в облаках!

Он поставил свечу. Смотрел на Ливу внимательно, настороженно, холодно.

Лива внезапно приблизилась к нему и впилась в него взглядом. Он отступил, его рот искривился.

– Мы должны быть настороже, Лива! – тихо увещевал он. – Мы должны вооружиться. Вырвать свои глаза, если они соблазняют нас!..

– Если они соблазняют нас!.. – повторила она, не отрывая от него взгляда. Вдруг в ее глазах вспыхнула улыбка. Она бросилась к нему, прижала его к себе, уткнулась головой в его грудь.

– Нет! – крикнула она. – Нет!

Голос был хриплый от возбуждения. Он резко высвободился из ее объятий, безжалостно оттолкнул ее, поднял обе руки и выкрикнул:

– Отойди от меня, сатана!

Она опустилась на пол, стоя на коленях, тяжело дышала, как после бега. В ушах у нее шумело, как будто множество голосов что-то шептали ей, перебивая друг друга, и сквозь этот беспорядочный шум она слышала, как молится Симон:

– Не введи нас во искушение! Но избави нас от лукавого!

Она вскочила с хриплым криком, подбежала к молящемуся Симону и разъединила его сложенные руки.

– Сатана! – кричала она. – Сатана!

Он встал. Она схватила его за плечи обеими руками, ее дикий взгляд искал его взгляда:

– Сатана во мне! Во мне!

И снова она обняла его, всем телом прижалась к нему и с тихим смехом повторяла:

– Сатана во мне!

Он освободился от ее объятий, отодвинул ее от себя спокойно, сжав губы.

– Сатана во мне! – повторяла она, скаля зубы. – Отпусти же меня, Иисус!

Он отпустил ее руки, и она упала на пол медленно, беззвучно.

– Мы должны помолиться вместе! – Его голос доносился до нее словно издалека, словно из другого мира. – Кровь Иисуса Христа… Кровь Иисуса Христа очищает нас от всякой скверны!..

– Нет! – закричал чей-то чужой голос, хриплый и грубый; к своему ужасу, она поняла, что это ее голос. – Нет!

Она поднялась и в третий раз приблизилась к нему, подкрадываясь бесшумно, как кошка. Он приготовился отразить и это наступление.

– Лива! – звучал его голос, холодный, повелительный.

Она сделала несколько быстрых шагов к нему, угрожающе выставив вперед растопыренные руки, двигая пальцами, как когтями. Но вдруг повернулась и исчезла в двери. Он слышал, как она смеялась на крыльце чужим, страшным смехом.

– Лива! – крикнул он и, быстро подойдя к двери, распахнул ее. – Лива!

Но ее уже не было.

– Лива! – кричал кто-то на освещенной луной улице. Магдалена в поисках сестры вернулась к дому Симона. Слышала доносившиеся оттуда голоса и шум.

– Лива! Остановись же! Куда ты?

Но Лива не остановилась, она бежала все дальше и исчезла за углом дома, быстрая, как кошка. Магдалена не верила своим глазам.

– Скорее, Альфхильд! – кричала она. – Мы должны ее догнать!

Лива остановилась на углу, увидела, что сестры бегут к ней, подпустила их довольно близко и, взвизгнув, кинулась дальше. Похоже было на то, как она в детстве играла в салки, мурашки бегали по спине, она останавливалась на каждом углу; казалось, что сестры вот-вот ее догонят, но в последнюю минуту она ускользала.

– Лива! – кричала Магдалена. Ее голос становился все более молящим, и наконец в нем зазвучали слезы.

Но вдруг Лива совсем исчезла. Она вбежала в открытую дверь подвала, закрыла ее за собой и заперла на крючок. Сквозь маленькое тусклое оконце она видела, как сестры пробежали мимо. Довольная, она улыбалась и переводила дыхание. Лунный свет косыми лучами проникал сквозь маленькое зеленоватое стекло и освещал штабель торфа. В низком подвале приятно пахло торфом и плесенью, а над ее головой качали колыбель и кто-то тихим сонным голосом пел. Лива прислонилась к стене, прислушиваясь. Лунный свет сверкал в кресте на ожерелье Магдалены. Лива начала тихонько подпевать колыбельной, ей хотелось спать, она оглянулась, ища местечка, где можно лечь.

Но вдруг в полумраке что-то задвигалось, потолок поднялся, колыбельная доносилась теперь откуда-то издалека, словно из пустыни, и голос рядом с ней прошептал:

– Я сатана!

В страхе она открыла дверь и с бьющимся сердцем вышла на лунный свет.

На свежем воздухе ей стало лучше.

– Сатана во мне, – сказала она нерешительно, но отчетливо и серьезно. – А когда признаешься в этом самой себе, это уже не страшно. И ничего плохого в этом нет. Может быть, сатана совсем не такой плохой. Может быть, он не хуже большинства людей… Оппермана, судьи, Пьёлле Шиббю.

В конце концов нет ничего особенного в том, чтобы быть сатаной. Она сразу успокоилась и с удивлением оглядывалась вокруг. Да, теперь она стала самой собой. Лунный свет освещает большую витрину магазина Масы Хансен на углу. От этого витрина кажется празднично разукрашенной. А там почта. А там кафе «Bells». А там новый дом Оппермана. А там школа. Люди проходили мимо нее по улице – солдаты, девушки, они беседовали друг с другом, не обращая на нее никакого внимания. Если ты не бежишь и не кривляешься, можешь спокойно идти по улице, хоть в тебе и сатана.

– Сатана во мне, – повторяла Лива про себя, словно боясь забыть, и медленно брела в тени домов, где никто не обращал на нее внимания.

Куда?

Надо бы в танцевальный зал, ведь если ты сатана, то можешь делать все, что тебе хочется. Это и приятно, и просто, ты свободна, ты стала самой собой. Однако идти на танцы в черном платье и изображать одинокую вдову – нет, это слишком грустно. Но можно вернуться к Опперману, выбрать себе подходящее платье, там есть из чего выбирать, ведь ты свободна…

Она остановилась перед входом в контору Оппермана и дернула дверь. Дверь была заперта. В ту же минуту она увидела Магдалену на другой стороне улицы. Она шла вместе с Большим Магнусом, полицейским. Может быть, она теперь с ним гуляет. Их дело. Она юркнула за перила лестницы Оппермана, пока они не прошли. Ух ты, как они торопятся! Поднялась и позвонила. Открыл Опперман.

– О Лива! – сказал он. – Ты приходить сюда вечером? Но что на твое сердце? Пожалуйста, входить!

Голос Оппермана звучал удивительно слабо, как будто рот у него был полон муки.

– Я сатана, – любезно сказала Лива и протянула ему руку.

Опперман вытаращил глаза. Затем сложил губы в трубочку.

Увы! Значит, дело зашло так далеко. Он повернул ключ во входной двери.

– Входить и немного согреться, – нежно проговорил он, осторожно погладив ее по бедру.

В уютной конторе Оппермана стоял пряный запах, воздух был синим от сигарного дыма, на курительном столике – бутылки и бокалы. Грузная фигура поднялась с дивана – Пьёлле Шиббю.

– Неужели это Лива? – воскликнул он, раскрыв навстречу ей свои объятия. – Прекраснейшая роза мира. Но раздевайся же, дружок, садись, выпей!

– Лива здесь очень важный дело, – резко сказал Опперман. – Она помочь мне очень важный дело. Я посылал за ней и просить ее приходить, лучше мы быть одни. – Он положил руку на плечо Пьёлле и прошептал: – Лучше уходить, ты нужно прохлада, ты пить слишком много, ты только мешать!

– Чудесная роза найдена! – проворковал Пьёлле и пощекотал Ливу под подбородком.

– Вот как! – раздраженно сказал Опперман. – Не можешь оказать нам услугу, которой я просить, Шиббю?

Пьёлле его просто не слушал. Он усадил Ливу на диван.

– Бокал! – сказал он, замахав обеими руками. – Бокал розе! Вот так, Опперман! Ты же угостишь ее бокалом вина!

Опперман обиженно тряхнул головой и подал ликерную рюмку. Пьёлле откупорил бутылку коньяка. Но Опперман схватил его за руку:

– Ей нельзя крепкий, идиот, ей маленький ликер.

Он наклонился над Ливой и нежно сказал:

– Ты маленький ликер, Лива, да?

Лива кивнула и ласково улыбнулась Пьёлле.

Опперман налил ей рюмку. Руки у него дрожали.

– Твое здоровье, Лива! – сказал он. – А теперь… мы поговорить, как ты обещать… о счетах, которые пропасть, когда ты была здесь… Так что цены неправильно и контролер ругаться. Ах! Никто ничего слышать, ты так орать!

– Я не ору, – сказал Пьёлле, – я просто рад потому, что я всегда хотел побыть вместе с Ливой. Я не видел ее с тех пор, как мы стали взрослыми. Она всегда была такой shy [28]28
  Застенчивой (англ.).


[Закрыть]. Правда ведь, Лива? Мы старые друзья, Опперман, пойми. Мы вместе ходили к пастору, и с тех пор я всегда думал о ней. Правда ведь, Лива?

Она кивнула и удобно откинулась на диване. Она все смотрела на Пьёлле нежными глазами.

– Я сатана, – тихонько прошептала она.

– Что ты говоришь? – спросил Пьёлле и сморщил в улыбке нос. – Ты, кажется, выругалась?

– Она сказала: «Убирайся к черту!» – Опперман бросил на него разгневанный взгляд.

– Чепуха, она этого не говорила, правда? – спросил Пьёлле и обиженно, по-детски надул губы. – Ты же меня любишь, правда, Лива?

– Да, – ответила она.

– Не мешать нам больше, Шиббю! – сказал всерьез рассердившийся Опперман. – Понять? Это мой дом, мой дама, приходить ко мне по важной дела, а ты здесь вдребезги пьяный и мешать. Ты быть здесь давно… Твоя мать звонить, а я сказать, ты нет здесь, но теперь я телефонировать твоя мать и сказать, ты здесь… потому что она получить важный телеграмм!

– Дорогой! – умолял Пьёлле, подняв руку. – Образумься, Опперман, сейчас мы выпьем здоровье Ливы, это-то можно?

– Только один рюмка, и больше нет!

Опперман, фыркнув, отвернулся. Пьёлле спокойно пристроился на валике дивана. Он налил Ливе виски. Она выпила залпом. Он взвизгнул и сказал фальцетом:

– Боже правый, наша милая святая! Нет, мир перевернулся.

Лива доверчиво и радостно встретила его взгляд. Он взял ее руку и благоговейно поднес к губам.

– О, ты поить ее пьяная! – сказал Опперман. Он топтался на месте и ломал руки. – А она должен помогать мне длинный, длинный считать. Ты нас обижать! Ты вести себя, как плохой человек, Шиббю! Тьфу! Тьфу на тебя! Ты плохой джентльмен! Ты шарлатан!

Его прервал резкий телефонный звонок. Лицо Оппермана выразило надежду, он взял трубку. Пьёлле согнулся, слушая разговор и строя смешные гримасы Ливе.

– О! – сказал Опперман. – Нет! Абсолютно! Что вы говорить? Мертвая? Нет, не мертвая? Почти? Не может быть? Это обычный истерия – и ничего другое. Что? Доктор? Да, я прийти. Я прийти, сказал я.

Он бросил трубку, повернулся к Пьёлле и закричал вне себя:

– Исчезать! Исчезать! Моя жена умирать! Лива ждать здесь. Исчезать сразу, Шиббю! Время нет для болтовня!

Пьёлле поднялся.

– Твоя жена при смерти? – спросил он в замешательстве и схватился за голову.

– Да, – жалобно подтвердил Опперман. – А ты ходить здесь и… и!..

– Но кто же мог знать?

У Пьёлле глаза вдруг стали пустыми. Нижняя губа вяло отвисла.

– Я все время говорить это! – Опперман топнул ногой.

– Извини, пожалуйста. – Пьёлле повернулся к Ливе: – А как быть с ней? Проводить ее домой?

– Нет, Лива пойти со мной! – Опперман нетерпеливо ткнул Пьёлле в спину. – Она помогать мне! Она помогать горничная! Она хорошая сестра милосердия! Она хорошо шить, она может шить саван!

Пьёлле в ужасе смотрел на Оппермана.

– Боже милостивый, – проговорил он.

– Да, ужасный несчастье! – говорил Опперман, помогая Пьёлле надеть пальто. Он высморкался и всхлипнул: – Ужасно! Теперь я быть совсем один.

Пьёлле сочувственно пожал ему руку и бросил грустный взгляд на Ливу.

Опперман поспешил на виллу. В дверях он встретил доктора Тённесена.

– О доктор! – задыхаясь, спросил он. – Плохо?

– Да, очень плохо, Опперман. Она без сознания. Сердце. Я пришлю сестру, она подежурит около нее ночью.

– О, бедный, бедный! – Глаза Оппермана были полны слез. – Прощайте, доктор, большой спасибо.

Доктор испытующе смотрел на Оппермана. Да, слезы были настоящие. Он хотел было что-то сказать, но отказался от этой мысли и исчез не прощаясь.

Опперман нашел Аманду. Он не вытирал слез.

– О, я не могу видеть ее умирать, – сказал он. – Я пойти и запереться один в горе! Ох!

Аманда презрительно фыркнула и ничего не ответила.

Когда Опперман немного спустя вернулся в контору, Лива заснула. Она слегка храпела, волосы были в беспорядке, над вырезом платья на шее виднелась маленькая коричневая родинка.

Опперман расстегнул лиф ее платья, снял с девушки туфли и чулки, в диком безумии целовал лицо, тело, чуть загрубевшую кожу на коленях, покрытые пушком ноги. Она потянулась во сне, устало и доверчиво вздохнула, вокруг ее рта играла улыбка.

Он потушил свет.

В ту же минуту позвонил телефон. Проклятие! Он не брал трубки. Может же человек не быть дома. Хотя… вдруг это Аманда или доктор! Он схватил трубку и жалобным голосом произнес:

– Да?

Звонил судья.

– Лива Бергхаммер здесь?

– О, она, – сказал Опперман, – нет, она не здесь.

– А она была у вас?

Опперман немного помолчал, но тут ложь не поможет.

– Да, она быть здесь недавно, вместе с Шиббю, но они уйти… потому что моя жена умирать!

– Вот как, – сказал судья. – Очень жаль… Но… но с Ливой Бергхаммер что-то случилось, мы ее разыскиваем, у нее, по-видимому, ум помутился. Не заметили ли вы в ней чего-нибудь странного? Чего она от вас хотела?

– Просить свое старое место, – ответил Опперман. – И получить его, Лива ведь работящая, разумная человек!.. Нет, ничего странного не заметить. Да, она ушла с Шиббю! О, не стоит. Надеяться, она… Вы… До свидания!

Опперман оставил трубку на столе. Проклятие, голос у него так дрожал, но ведь это не удивительно, когда жена…

Он сделал глоток из бутылки с ликером. Потом осторожно лег на диван. Действовать надо быстро. Лива всхлипнула и потянулась во сне.

– Дорогая, дорогая, – тихо сказал он. – Ты у меня… Я люблю тебя… Я люблю тебя!..

Вздохнув, она улеглась поудобнее в его объятиях и прошептала:

– Вот так… так…

Голова у Оппермана кружилась. Огненные мухи носились в воздухе.

– Ну! – прошептал он. – Теперь ты надо уходить, Лива! Слышишь! Вставать!

Он вскочил с дивана и засвистал какую-то мелодию, быстро обдумывая положение. Скорее! Скорее! Ее нужно одеть как следует и выдворить отсюда через заднюю дверь в подвале.

– Ну будь же умница! Вот так! Рюмочка ликер! Ах! Тихо же, ты!

Лива смеялась громко и беззаботно. Слава богу, она еще не в своем уме.

– Знаешь что, – сказала она. – Я сатана. Да, честно говоря, я почти в этом уверена. – И снова клохчущий смех. – И ты сатана, Пьёлле, да? И ты, Симон… Ах, перестань притворяться, я же знаю, какие вы все, ведь вы теперь все женаты на мне, вы от этого не отвертитесь. Что скажут люди, когда узнают? Все эти мудрые девы! Нет. Оставь меня в покое… Я же могу лежать в своей постели, если хочу, Магдалена! Или нам снова нужно идти в город?

– Да, – подхватил Опперман, – мы нужно город! Пойдем!

Опперман вспотел. Его чуть не до слез разозлили туфли Ливы, пара дешевых грубых туфель, которые явно были ей малы. Новые туфли. Дешевое позолоченное дерьмо от Масы Хансен, купленное через Спэржена Ольсена, который теперь тоже ударился в спекуляцию обувью.

– Надевай их сама! – грубо сказал он, шлепая Ливу свободной рукой по голени.

– У тебя осталось еще дягилевое вино, Магдалена? – спросила Лива.

– Заткнись! – Опперман не мог найти бутылку в темноте, рюмка упала на пол, разбилась. Жужжала на столе телефонная трубка. Лива зевнула и потянулась:

– А-а! – Но вдруг поднялась, как будто твердо решив уйти.

Опперман с облегчением вздохнул. Принес ее пальто. Теперь в подвал, в бомбоубежище, и вон!..

Лива внезапно запела:

 
Кричат пророки – плоть есть тлен,
за каждым смерть идет…
 

Опперман крепко стиснул ей руки:

– Замолчать!

– Ах, эти лестницы… эти лестницы! – смеялась Лива, высоко поднимая ноги, как будто все еще спускалась вниз, хотя уже шла по гладкому полу бомбоубежища.

Они стояли у выходной двери.

– Теперь тихо, – умолял Опперман.

– Теперь тихо! – шепотом повторила Лива и, смеясь, дернула его за рукав.

Опперман приоткрыл дверь и выглянул наружу. Мимо шли два солдата, они пели, перебивая друг друга, и явно были навеселе.

Лучше подождать, когда они пройдут. Вот так.

– Теперь? – с волнением спросила Лива.

– Да, Лива, теперь! – Он подтолкнул ее в спину. Она немного нагнулась, прикусив нижнюю губу, пошла крадущимися шагами и исчезла из виду.

А что теперь? Она вдруг почувствовала себя такой одинокой.

– Симон! – позвала она. – Симон! – Никакого ответа. Она побежала. Кто-то бежал за ней. Она громко закричала, но в ту же минуту кто-то взял ее за плечо. Это был он. – Слава богу! – сказала она, задыхаясь, и ослабев, и смеясь от радости. – Слава богу, Симон! Я знала, что ты придешь! У тебя мой светильник?

С глубоким вздохом облегчения она прижалась к руке Большого Магнуса. У полицейского вырвалось жалостное восклицание. Он скоро понял, что говорить с ней бессмысленно, ваял ее за руку и повел к судье.

– У меня нет светильника, – пожаловалась Лива.

– Эхо ничего, – утешал ее полицейский. – Пустяки, Лива, пустяки. Ведь луна светит.

Дверь в приемную судьи была открыта. Оттуда доносились крики, возмущенные голоса.

– Ужасно! Ужасно! По-моему, они его распинают.

– Что? Но это же невозможно!

Портной Тёрнкруна повторил задыхающимся голосом:

– Распинают, говорю я, распинают. – Портной был совершенно вне себя, рвал на себе воротник: – Ужасно!

– Магнуссен! – крикнул судья. – Вы, значит, нашли ее? Быстро отведите ее в комнату. Вам нужно сейчас же идти… к памятнику! Там, по-видимому, совершается преступление! Маса пока присмотрит за ней. Маса! Позвоните доктору и попросите его прийти к памятнику! К памятнику, да, черт побери! Там распинают человека!

Большой Магнус бежал изо всех сил, судья и портной быстро шагали сзади. С холма доносились стук молотка, глухие крики и хриплые, сдавленные стоны. На земле рядом с распростертым крестом скрючился пекарь, а Бенедикт и сумасшедший Маркус пытались заставить его лечь на спину. Магнус отогнал их, осыпая проклятиями, и наклонился над Симоном, тот, задыхаясь, ловил ртом воздух. Кровь сочилась из его правой руки, которая толстым гвоздем была крепко прибита к перекладине креста.

3

Фру Опперман похоронили очень скромно. Такова была воля покойной. Лил проливной дождь, и черные зонты и резиновые плащи сделали маленькую группку провожающих одноцветными, удивительно безличными и похожими на насекомых.

– В этом есть нечто символическое, – прошептал редактор Скэллинг жене. – Никто близко не знал покойную, никто не знал отношений между супругами. Странно и таинственно, правда?

Редактор и его жена тесно прижались друг к другу под одним зонтом.

«Да, – продолжал он думать уже про себя, – это загадочно. И никогда эта загадка не будет разгадана. Но будут делаться предположения, рождаться невероятные сплетни, они будут циркулировать, и народная молва будет ткать свою причудливую паутину, в которую уже вплетена история о болезни фру Опперман».

Была ли фру Опперман безумной, одержимой злым духом, как утверждают некоторые?

Молодая девушка, помогавшая Аманде по дому, однажды вечером слышала, как она призывала дьявола и долго с ним беседовала в присутствии Оппермана. Сам Опперман не произнес ни звука. Многое свидетельствует о том, что у фру Опперман были периоды умопомешательства, сопровождавшиеся припадками бешенства и голодовками. Но об Оппермане говорили, что он терпеливо сносил ее неуравновешенность. Никто никогда не слышал, чтобы он упрекал ее или был груб с ней. И он всегда говорил о ней тепло и сочувственно.

Но все та же девушка – из самой Аманды ведь и слова не выжать! – утверждала, что Опперман сознательно расшатывал нервы жены и довел ее до болезни. В свое время, когда она не была еще прикована к постели, он приводил ее в состояние шока своими дикими выходками.

Судя по нелепости этих выходок, это, наверное, выдумка и небылицы. Вот одна из наиболее нелепых историй. Однажды вечером, когда фру Опперман считала, что она одна дома, Опперман, спрятавшись на чердаке, перерезал электрические провода, подкрался и накинул на шею жены кладбищенский венок. А вот еще одна – он опубликовал сообщение о своей смерти в английской газете, на которую супруги были подписаны. Говорят, что Гьоустейн, управляющий Саломона Ольсена, был подписан на ту же газету и видел этот номер. Аманду Опперман тоже неоднократно пытался напугать до смерти; например, однажды он послал ей посылку с куском мокрой земли, книгой псалмов и саваном.

Типичные выдумки. Однако совершенно точно, что Опперман дарил своей жене цветы, фрукты, дорогие конфеты, ценные книги и журналы, это мог подтвердить книготорговец Хеймдаль.

Группка остановилась у наполненной водой могилы. Дождь барабанил по раскрытым зонтам и брызгал на белую крышку гроба. Отпевал покойную пастор Кьёдт, но речей не было, прочитали молитву и спели псалом «Прекрасна земля». Приглушенный зонтами псалом звучал удрученно. И все. Только дождь бушевал. Фру Скэллинг тихо плакала в носовой платок.

– Нужно же подойти и пожать ему руку, – шепнул редактор. Он думал об объявлениях Оппермана в газете и о его щедром даре сиротам.

Но Опперман был недосягаем. Он упал на колени у могилы и закрыл лицо руками. Рядом на увядшей траве лежали его шляпа и зонт.

Немногочисленные провожающие ждали под своими зонтами, что он встанет и они смогут пожать ему руку. Но он не собирался изменить положение, лежал у могилы, глухой ко всему миру, словно черепаха под своим панцирем…

По другую сторону могилы стояла старая горничная фру Опперман – Аманда, застывшая как мумия под старомодным зонтом. Она тоже была неподвижна. Редактор не мог отделаться от мысли, что она стережет Оппермана, что она каким-то образом не позволяет ему встать с колен.

– Он же промокнет насквозь! – шептал он своей жене. – Боже мой, кто бы мог этого ожидать от Оппермана.

Группа рассеялась, удивляясь виденному, люди направились по домам. У выхода редактор и его жена остановились и бросили последний взгляд на кладбище. Опперман так и не поднялся, и старая дева по-прежнему стояла на своем посту.

– Как мне его жаль! – воскликнула фру Скэллинг. – И в то же время это как-то удивительно неприятно, правда, Никодемус?

– Опперман – это тайна. – Редактор покачал головой. – Он и смешон, и возвышен. Удивительно интересное соединение зла и добра, Майя.

Скэллинги шли домой вместе с доктором Тённесеном и его сыном Ларсом, студентом-медиком. Конечно, речь шла об Оппермане, редактор сказал:

– Его понять невозможно, Тённесен. Я бы многое дал, чтобы иметь ключ к его сердцу!

– Я вам дам этот ключ, – сказал доктор. – Э-э… Опперман страдает нравственным уродством. В нравственном отношении не представляет собой чего-то целого, он расщеплен. Потому-то он так живуч. Он словно дождевой червь, его можно разрезать на несколько кусков, и все же он будет жить в наилучшем самочувствии… простая, веселая, деятельная жизнь на земле, ха-ха-ха. Нам это кажется в высшей степени таинственным, но, в сущности, ничего удивительного в этом нет. Поэтому он и тряпка, и опасный человек. Понимаете?

Редактор слегка покраснел. Этот Тённесен иногда вел себя слишком высокомерно, немножко слишком поучал. Ну да, он прекрасный хирург, великолепный мясник. Но вообще-то грубый материалист и циник. И неотесанный.

– И именно потому, что он лишенное совести амебообразное существо, – продолжал доктор развивать свою мысль, – он так удачлив как деловой человек. А вообще это можно сказать обо всех них, редактор Скэллинг. Об этих так называемых здоровых и сильных деловых людях, столпах общества, как их обычно именуют и каковыми они себя мнят… почти всегда это люди с дефективной и уродливой внутренней жизнью. Их мысли тупо вертятся вокруг одной-единственной проблемы: можно ли здесь нажить денег? Их эмоциональная жизнь ограничена рамками того или иного религиозного стандарта, они раз навсегда застраховали свою душу, и конец, и у них развязаны руки для любого грязного и беспардонного дела.

Редактор хотел что-то сказать, но доктор еще не закончил свою мысль и безжалостно его оборвал:

– Э-э… если глубже посмотреть на вопрос, то эта уродливая духовная жизнь, атрофия органа человечности, и является причиной той войны торгашей, которая ведется в мире в наше время. Извините, вы хотели что-то сказать?

Редактор улыбнулся горькой улыбкой.

– Насколько мне известно, Опперман не очень-то религиозен, – заметил он.

– Нет? – обрадовался доктор. – Значит, его игра на мандолине не произвела на вас особого впечатления?

– Ах, это!.. – Редактор сильно покраснел.

– Если быть последовательным, – продолжал Тённесен, – . то, несмотря на все, в двух наших несчастных сумасшедших, Ливе Бергхаммер и ее пекаре, логики гораздо больше. Они честно и искренне исповедовали свое христианство и дошли до абсурда.

– Вы не очень жалуете христианство, доктор Тённесен? – вмешалась фру Скэллинг, явно стараясь владеть собой.

– Тс-с, – редактор подтолкнул ее в бок, – каждое слово калифа мудро. Но, до свидания, господин доктор, здесь наши дороги расходятся.

– Прощайте, прощайте, дорогие друзья! – сказал доктор. Этот толстокожий человек явно даже не понял, что задел их.

– Он совершенно не воспринимает мистическую сторону жизни, – раздраженно сказал редактор. – Парадоксальную сторону. Поэтому он так поверхностно и банально судит о темных силах души. Вот в чем дело, Майя.

– Да, конечно, Опперман прибегает к чарующим звукам мандолины Оксфордского движения, когда это его устраивает, Ларе, – продолжал доктор. – И неверно утверждать, что для него это ничего не значит; наоборот, кусок дождевого червя, бренчащий на мандолине, достаточно религиозен. А то, что он валяется удрученный у могилы жены, не аффектация, могу поклясться, что этот кусок червя поистине разбит, во всяком случае жалостью к самому себе. Он ведь, По всей вероятности, и не подозревает, что он-то и убил ее!

– Это… воспаление спинного мозга? – задал профессиональный вопрос сын. Голос у него немного дрожал.

– Нет, истерия, – сказал доктор, так сильно ударив палкой по увядшим стебелькам щавеля у обочины дороги, что с них посыпались дождевые капли. – Истерия и слабое сердце. А как могло быть иначе? Возьми обычную хорошенькую и приличную девушку и запри ее в клетке вместе с пауком!.. Омаром!.. Сколопендрой!.. С ленточным глистом!.. На восемь лет! Она умрет, будь она даже вообще здоровой, как страус!

Опперман по-прежнему стоял на коленях у могилы. На нем не осталось и нитки сухой. Старая горничная Аманда наконец сжалилась над ним, подошла и дотронулась до него. Опперман вздрогнул, повернув к ней искаженное, обезображенное лицо. Глаза у него опухли от слез, он с трудом глотал воздух.

– Это наказание, – сказала Аманда. – Но это только начало.

– Я не знал, что оно будет таким жестоким, – всхлипнул Опперман. – Аманда верить… Аманда верить…

– Во что? – Она смотрела на него с отвращением.

– В прощение грехов…

– Нет! Не верю.

– Значит, я несчастный человек навсегда, Аманда?

– Нет, не навсегда, – сказала старая служанка, и ее сухой голос превратился в крик: – Но до конца света, Опперман!

Он задрожал и сказал, не глядя на нее:

– Аманда считать… Аманда считать?..

– Тебе уготован ад! Да! – Аманда закричала так громко, что потеряла голос и закашлялась. – Я ухожу. Мы никогда больше не увидимся.

Опперман бросился на землю, извиваясь в мокрой грязи могильной насыпи. Аманда отвернулась и плюнула:

– Тьфу!

Старый могильщик и его сын видели всю эту сцену, стоя в укрытом от зрителей месте.

– Нельзя ему так лежать, – сказал старик.

Они подошли к могиле, подняли плачущего и отвели домой.

Около пяти часов судья постучал к Опперману. Он слышал о происшедшем на кладбище и был несколько удивлен, застав Оппермана уютно сидящим в шлафроке и домашних туфлях и читающим «Illustrated London News» [29]29
  Иллюстрированный лондонский журнал (англ.).


[Закрыть]. В комнате было очень тепло, а на курительном столике перед креслом Оппермана стоял дымящийся ароматный грог с плавающим в нем кружочком лимона.

– Пожалуйста, садиться, – пригласил Опперман. – Может быть, грогу?.. Сигара?..

– Нет, спасибо. – Судья не хотел ни пить, ни курить.

Он сел, сбоку посмотрел на Оппермана своими раскосыми, как у японца, глазами, глубоко вздохнул и медленным, официальным голосом изложил причину визита. Если брать быка за рога, то дело идет о Ливе Бергхаммер. В больнице, где она находится, установили, что во время своих скитаний она стала жертвой насилия. Доктор обратился к судье и сказал, что дело властей – найти виновника…

– Доктор опасный человек, – прибавил судья, – он очень дотошный в таких делах.

– Где она быть? – спросил Опперман, откладывая журнал.

– Вот об этом я и хочу вас спросить. Ведь она, между прочим, была и у вас.

– О, моя голова кругом, – сказал Опперман, как бы силясь вспомнить и ерзая на стуле. – Это быть в ту ночь, когда моя жена умирать. Я быть очень волноваться, судья. Но я хорошо помнить, Лива быть здесь, и Шиббю тоже. Мы сидеть в конторе. Выпить по рюмочке, быть очень холодно. Зазвонить телефон… О, несчастье, несчастье! Моя жена…

– Лива тоже пила спиртное? – прервал его судья.

Опперман поднял указательный палец, словно поправляющий ученика учитель.

– Я сказать Шиббю не надо наливать! Но он наливать ей крепкий виски. Но я сказать: хотя бы ликер! Хотя бы!

– Вы сами были пьяны?

– Я? О нет. Может быть, мало. Но Шиббю… О! – Опперман закрыл глаза и потряс головой.

– Оставался ли Шиббю наедине с Ливой? – продолжал свой допрос судья. Он вынул маленькую записную книжку.

– Да! Когда я телефонировать! Я повернуться спиной.

– Другими словами, вы были здесь все время, пока здесь находился Шиббю?

– Все время, да, – признал Опперман как бы с сожалением, продолжая обдумывать положение.

– Значит, Шиббю ушел, когда вам позвонили?

Опперман сплел пальцы и глубоко задумался:

– Да-да.

– И Лива ушла вместе с ним?

– Вместе с ним, да. – На этот раз Опперман не задумался. – Вместе с ним.

Судья записал.

– Значит, он говорит неправду, – бросил он пробный камень. – Я хочу сказать, Шиббю. Он говорит, что она осталась у вас.

– Когда я идти к моей жене? – в большом изумлении сказал Опперман. – Ее смертный ложе?..

– Но вы быстро вернулись к Ливе?

В глазах судьи мелькнул жестокий огонек, но он тут же погасил его и сказал доверительно:

– Ну что же, будем сидеть и играть в прятки, а, Опперман?

– Нет, вы правы! – сказал Опперман, ища взгляда судьи. – Я не могу ложь. О, я быть пьян, Йоаб Хансен. Я быть потрясен горе и страх. Я почти не знать, что я делал в тот вечер. Вы понимать?

– Нет, – сказал судья. – Но то, что вы сделали, Опперман, подлежит строгому наказанию. Вы можете получить за это восемь лет. Понимаете?