Текст книги "Отцы"

Автор книги: Вилли Бредель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Паулина нежно провела рукой по мягким, слегка вьющимся волосам и гладкому юношескому лбу сына. Только когда он спал, она позволяла себе приласкать его: у Хардекопфов не принято было нежничать. Затем она тихо подошла к постели Отто. Этот – совсем в другом роде; только на несколько лет старше, а уже настоящий мужчина. Он отрастил густые, пушистые усы, всячески холил их, ухаживал за ними. Сегодня Отто не повязал себе, как обычно, наусников, и кончики усов взъерошились, придавая спящему нелепое и жалкое выражение. Полуоткрыв рот, Отто мрачно храпел. «Эх, сынок, сынок, загубит тебя твоя Цецилия», – подумала фрау Хардекопф. Денег нет, а каждый вечер допоздна шатается. И где их только носит? Стоят, наверное, на перекрестках и милуются. Фрау Хардекопф в последнее время не была так хорошо осведомлена о ходе романа Отто: молодые люди перестали переписываться. Безошибочным инстинктом она чувствовала, что именно это особенно опасно: надо быть готовой ко всему.

Мать тряхнула Отто за плечо.

– Отто! – Она говорила тихо, чтобы не разбудить младшего. – Отто, пора вставать!.. Ты слышишь?

Прошло немало времени, прежде чем Отто проснулся. Он заворочался в постели и с сердцем сказал:

– Дай же мне выспаться. Что случилось?

– Вставай! Ведь сегодня твой день! Неужели ты забыл?

– Какой еще там день? – проворчал он, хотя по всему видно было, что он понял мать.

– Бог ты мой, – недовольно сказала она. – Ты ведь сегодня в пикете. И прекрасно это знаешь. Стало быть, вставай!

– Неохота.

– Что-о? Не выдумывай! Что тебе в голову взбрело? Подымайся, говорят. Хочешь, чтобы отец сгорел со стыда? Вставай сейчас же… Ну?

– Оставь меня в покое! – заорал он в бешенстве. – Я почти не спал… И я болен… Да!

– Болен? – воскликнула мать. – Шатаешься по ночам… Стало быть, ты не хочешь вставать?

– Не хочу и не встану! – И он решительно повернулся к ней спиной. – Оставь меня в покое!

С минуту фрау Хардекопф растерянно стояла у кровати, затем, не говоря ни слова, вышла из комнаты.

Когда она, с трудом подавляя ярость, рассказала мужу, что Отто отказывается стоять в пикете, Хардекопф встал, умылся и спокойно сказал, что пойдет за сына: ему это нетрудно.

Фрау Хардекопф, покачав головой, молча прибавила на ситечко немного цикория к кофе и подлила кипятку. Ей очень хотелось надавать Отто оплеух или обдать бездельника ведром холодной воды. Позор! Скандал! Она поражалась, что муж так спокойно отнесся к этому. А сегодня как нарочно ему придется идти одному – она ведь решила с утра навестить Рюшер.

– Только бы не вышло стычки, – сказала она, ставя перед ним стакан кофе.

– А с чего там быть стычке?

Паулина достала из шкафа хлеб, маргарин и кусок колбасы; она спрятала ее от сыновей в пустую коробку из-под соли. Намазывая мужу хлеб, она думала, что ему сегодня придется одному шагать по пустынным улицам и выстоять шесть часов на причале, где такой ветер. Она ясно видела всю картину: патрулирующие шуцманы, редкие цепи пикетов… В ушах у нее звенели язвительные возгласы, которыми кое-кто из рабочих – большей частью молодежь – «приветствовал» отряды полицейских. Может случиться, что на этот раз в пикете окажется много молодежи и горячих голов; тогда весьма возможно завяжется драка. И Паулина уже подумывала, не отложить ли ей поездку к Рюшер и не пойти ли с мужем. Но когда она сказала об этом Хардекопфу, он даже не дал ей договорить.

– Непременно проведай Рюшер, – сказал он. – Мне тоже хотелось бы знать, как она.

На том и порешили.

– Не забудь шерстяной шарф, Иоганн… И напульсники надень: по утрам адски холодно. Вот тебе полмарки, съешь бульон или выпей стакан горячего грогу, если захочешь… А если, не дай бог, что случится, не ввязывайся.

– Вечно невесть что выдумываешь, – недовольно проворчал старик.

Из соседней комнаты ясно доносилось мерное похрапывание – это спал молодой Хардекопф, забывший долг и совесть. Когда старик вышел, Паулина угрожающе сказала, со злостью глядя на дверь, за которой спали сыновья:

– Погоди, ты еще за это поплатишься! – Затем пошла будить Фрица – ученики не участвовали в стачке, дирекция верфей расторгла бы с ними договор на обучение.

5

Старик Хардекопф очень обрадовался, когда, подойдя к Баумвалю, где в пикете должен был стоять Отто, увидел среди других рабочих Фрица Менгерса. Разумеется, Менгерс, как всегда, что-то горячо доказывал; хотя вообще-то он был настроен более миролюбиво и весело, чем в последнее время в цехе.

– Здорово, Ян… ты? – Менгерс пожал Хардекопфу руку. – Я думал, сегодня твой сын…

– Отто болен, – ответил Хардекопф. – Вот я и пришел вместо него.

– Ну, в этом не было надобности, Ян! Но раз ты пришел, хорошо. Представь себе: мы уже поймали нескольких молокососов, поговорили с ними по душам и отправили восвояси.

И Менгерс рассказал, как они с полчаса назад заприметили нескольких молодцов и увидели, что мастер собирается их погрузить на один из баркасов. Но Менгерс и другие товарищи подоспели вовремя и не дали им выехать.

– Подумай, Ян, они выписывают людей из Киля и Фленсбурга. Приезжим ничего о стачке не сказали и наобещали с три короба. Не замечательно ли? Среди нас штрейкбрехеров не нашли. Приходится их завозить из Киля и Фленсбурга.

Хардекопф не узнавал приятеля: Менгерс сиял от радости, он полон был сил и решимости. Ни каверзных намеков, ни бесплодного брюзжания; смеясь, давал он советы товарищам или с обычной словоохотливостью излагал свои взгляды. Что с ним произошло? Хардекопф не переставал удивляться. Он тоже весело улыбался, искренне радуясь настроению товарища, который обычно так допекал его своей вечной критикой.

Было серое, сырое и холодное утро. Сквозь дымку тумана, стоявшего над водой, едва вырисовывались вдали верфи Штайнвердера. Темные остовы эллингов прорывали пелену тумана. Хардекопф облокотился на парапет набережной и стал вглядываться в противоположный берег… Там не вертелось ни одно колесо, не стучал ни один молот, не двигался ни один кран. В плавильных печах, вероятно, поддерживают температуру: иначе они выйдут из строя. Пельброк носится теперь один-одинехонек по цеху и, надо думать, пьян в доску.

Несколько в стороне от Баумвальской набережной стояли у пристани зеленые паровые паромы, названные в честь гамбургских сенаторов: «Сенатор Менкеберг», «Сенатор Борхард», «Сенатор Кирхенпауэр». Они праздно покачивались на воде у ног Хардекопфа, под стенкой набережной. Длинными рядами стояли ялики и баркасы – тоже безработные. Воды порта не бороздило ни единое суденышко, кроме новенького полицейского катера. Тихо было в гавани; ни один кран, ни одна лебедка не работали.

Все останавливается – стоит только рабочему захотеть. Эта мысль наполняла старика Хардекопфа гордостью и сознанием своей силы; и все же того энтузиазма, которым, видимо, был охвачен Менгерс, Хардекопф в себе не находил; ему почему-то было жалко, что вся эта деятельная суета замерла. Радости его не могло не омрачить сознание, что нормальная жизнь выбита из колеи. Что это – чувство ответственности?.. Ответственности перед кем? Или любовь к порядку?.. Но к какому порядку? Сознание долга?.. Нет, уж никак не это. Хардекопф знал лишь один долг: долг солидарности с товарищами по работе. Что же мешало ему, социал-демократу, состоявшему в партии более четверти века, всей душой радоваться прекращению работы на предприятиях? Хардекопф и сам не мог бы ответить, но в нем зрело смутное чувство недовольства.

Пока он стоял, погруженный в свои мысли, у большого моста в Вольной гавани возникла какая-то толчея. Со всех сторон туда сбегались рабочие. Хардекопф видел, как в толпе блеснуло несколько полицейских касок. Поднялся неистовый крик. «Боже мой, они дерутся», – подумал Хардекопф. Вдруг он увидел двух полицейских, схвативших Фрица Менгерса, который отчаянно отбивался.

– Стой! – крикнул Хардекопф так громко и таким взволнованным голосом, что некоторые рабочие обернулись.

– Сматывайся, старик! – крикнул кто-то возле Хардекопфа. – Тебя по бороде опознают.

«Вздор какой», – подумал Хардекопф и стал протискиваться сквозь возбужденную, кричащую толпу к задержанному товарищу. В ту же минуту кто-то изо всех сил ударил одного из полицейских, державших Менгерса, тот пошатнулся и грохнулся на мостовую. Менгерс вырвался и ударил второго полицейского. Раздались пронзительные свистки. С Баумваля бежал целый отряд шуцманов; они оттеснили рабочих с моста к парапету набережной и там их окружили. Хардекопф смотрел только на Менгерса, у которого лицо было в крови, а рукава куртки висели клочьями.

– Беги, Фите! – шепотом бросил Хардекопф; ему наконец удалось пробиться к Менгерсу.

Тот с удивлением поднял на него глаза и улыбнулся.

– Куда, Ян?

Хардекопф указал на реку.

– В воду?

– В один из баркасов.

Менгерс посмотрел вниз, пригнулся и пополз. Еще мгновенье – и Хардекопф увидел, как он вскочил в один из маленьких баркасов.

Все, кого удалось согнать и окружить на набережной, были арестованы и отведены в Баумвальский полицейский участок. Допрашивали поодиночке. Искали смуглолицего человека с черными усами. Почти все арестованные знали Фрица Менгерса, но полиции так и не удалось установить его имя. Обер-вахтмейстер допытывался, кто ударил полицейского. Многие из арестованных были очевидцами этой сцены, и «виновный» стоял среди них. Но и этого полиция не узнала. Арестованных держали до позднего вечера. Затем стали по одному выпускать. Около одиннадцати часов Иоганн Хардекопф с гордо поднятой головой вышел из ворот участка; он весело рассмеялся, увидев среди ожидавших на улице женщин свою Паулину.

6

Уже пора было запирать лавку, и Карл Брентен считал дневную выручку, когда вошел нежданный клиент, его зять Хинрих Вильмерс. Улыбаясь, подал он руку Брентену:

– Здравствуй, Карл!

Брентен, сам не зная почему, залился краской, пожал протянутую руку и ответил:

– Здравствуй, Хинрих… Давненько не видались!

– Иду это я случайно по Валентинскампу, вижу в окне великолепную ручной свертки «суматру», а на вывеске твое имя. Тут уж я, само собой, не устоял. У тебя собственное дело? Очень рад. Как семья? А ты сам?

– Благодарю, неплохо.

– Вот обрадуется Мими, когда узнает о нашей встрече. Ты превосходно выглядишь, Карл.

Карл Брентен оглядел зятя, которого не встречал уже много лет: статный, элегантный мужчина. А какой холеный! Все на нем добротное, дорогое: и светлый костюм, и серая велюровая шляпа, и легкое осеннее пальто, и черный в белую полоску галстук с жемчужной булавкой. Во всем чувствуется зажиточный буржуа. «Этот выбился в люди – ни дать ни взять тайный советник», – подумал Карл. Вслух он сказал:

– Да и ты превосходно выглядишь, Хинрих: по-видимому, тебе неплохо живется!

– Да, не сглазить бы, – тьфу, тьфу, тьфу! – отозвался Вильмерс и с улыбкой трижды стукнул по прилавку. – У нас также кое-какие перемены. И мы расширяемся.

«И мы», – мысленно повторил Карл Брентен.

– Гильда вышла замуж, Лизхен вот-вот выскочит. Обе расцвели, ты бы их и не узнал.

– Удачное замужество? – спросил Брентен, чтобы что-нибудь спросить. По существу ему было совершенно безразлично, как и за кого его племянницы выходят замуж.

– Очень удачное, – и Хинрих Вильмерс напыжился. – Муж Гильды – директор банка. Один из директоров Дрезденского банка. А Лизхен помолвлена с сыном судовладельца. На рождество сыграем свадьбу. Да, дочки наши счастливо устроились.

В душе Карла Брентена поднялась горечь старых обид. Наступила неприятная пауза. Каждый ждал, чтобы заговорил другой. Вильмерс, не выдержав тягостного молчания, рассказал, что он только что бродил по порту и не может опомниться от того, что там увидел. Доки и эллинги – точно вымерли. Не слышно веселого стука молотков. Ни одна труба не дымит. Гигантские верфи опустели. Зато возле порта всюду группы болтающихся без дела рабочих. Облокотясь на парапет набережной, они глазеют на бездействующие верфи и сплевывают в Эльбу табачную жвачку. Полицейских, на которых возложена задача охранять порядок, подымают на смех.

– Ну и времена… – жаловался он, покачивая головой и с наслаждением пуская кольца сигарного дыма.

Брентен молча смотрел на него недобрым взглядом.

– Седьмую неделю бастуют. Колоссальный ущерб для города.

Вильмерс назвал цифру понесенных городом убытков. Он это знает от своего зятя. Жаль налогоплательщиков: ведь расплачиваться за все это безобразие придется им. И он снова заныл:

– Страшная картина, когда вся деловая жизнь парализована, доки заброшены, суда стоят у причалов и не могут взять груза. Возможно, что безумие это перекинется и на другие предприятия. Уверяю тебя, Карл, из-за эгоизма рабочих станет вся торговля. Ты понимаешь, как ликуют дельцы Антверпена и Роттердама? Какую выгоду извлечет из этих событий Лондон?..

Карл Брентен резко его оборвал. Рассуждения зятя об эгоизме рабочих показались ему верхом бесстыдства, взорвали его: он и без того с трудом сохранял самообладание.

– Что ж ты думаешь, – запальчиво крикнул он зятю, – рабочие бастуют ради собственного удовольствия? Неужели ты настолько лишен воображения, что не можешь себе представить, как тяжко им живется? А вечные придирки, непрерывное ухудшение условий труда, алчность судовладельцев?! Я считаю по меньшей мере бестактным говорить об эгоизме рабочих. Стало быть, эгоистичны, по-твоему, именно рабочие? Замечательно! Хватает же совести у вашего брата!

Хинрих Вильмерс в ответ на это словоизвержение молчал, искоса, уголком глаза поглядывая на Брентена. «Все тот же Карл», – думал он, медленно пуская кольца дыма. И, будто он ни слова не проронил о стачке и Брентен ни словом не возразил ему, Вильмерс медленно огляделся и сказал:

– А у тебя здесь очень мило. Обожаю эти маленькие табачные магазинчики. Да, вот что: отпусти-ка мне ящик «суматры». Сотню, что ли? Ведь они хороши? Легкие?

– Самый ходовой товар, – ответил Брентен, тоже меняя тему и немало радуясь тому, что обрезал уважаемого зятя и напрямик сказал ему всю правду. – Не только оберточный лист светлый, вся она из лучших табаков. – Он взял ящик с полки и, проведя ногтем большого пальца по бандероли, открыл его. – Все как на подбор. И понюхай-ка: импортный товар, высшего качества.

– На вид хороши. Если на вкус не хуже, я твой постоянный клиент, Карл.

Брентен завернул коробку в коричневую бумагу, а Вильмерс достал бумажник.

– Мими часто вспоминает о тебе. «Это все чистое недоразумение», – говорит она… Сколько я тебе должен?

– Арифметика простая, – сказал Брентен, – десять пфеннигов штука, значит – десять марок за все!

– Вышло как-то очень странно, что ты тогда вдруг отдалился от нас, Карл. Мы и теперь еще не знаем – может, мы тебя чем-нибудь обидели… В чем, собственно говоря, дело? Да, кстати, при оптовых покупках разве скидки не полагается? – Вильмерс приторно улыбнулся.

– Оптовая покупка? Сотня сигар? Дорогой Хинрих, об оптовых покупках можно говорить, лишь начиная с тысячи. – И Брентен прибавил не без хвастовства: – Сотнями я продаю сплошь и рядом.

– А скидка на родство? – настаивал Вильмерс.

«Жалкий сквалыга», – подумал Брентен и ответил:

– Ты что, смеешься? О такой скидке я что-то не слыхивал…

– Нет? – воскликнул Вильмерс и с наигранным удивлением добавил: – А я всегда считал, что это само собой разумеется. Правда, наши родственники не придерживаются таких взглядов.

– Ну, раз так, в ближайшем будущем обязательно сниму квартиру в твоем доме, то-то будет дешевка!

Хинрих Вильмерс с минуту помолчал, потом рассмеялся и сказал:

– Почту за честь. – Он запустил руку в открытый ящик, стоявший на стойке, и вынул сигару. Обрезая кончик и зажигая ее, он сказал как бы мимоходом: – Но тебе пришлось бы сначала выбрать район, – у меня дома в Эйльбеке, Бармбеке и Эпендорфе.

– Здорово же ты пошел в гору! – удивленно воскликнул Карл Брентен. У него даже дух захватило: этого он никак не ожидал.

– Да, пожалуй, – Вильмерс затянулся, выпустил бледно-голубую струйку дыма и поглядел на кончик сигары. – И в самом деле, великолепный сорт.

– Эти по двадцать пять пфеннигов, – с раздражением заметил Брентен.

– Вот оно что, а я думал, это «суматра»… Так, так… Гм! Ну, посмотрим, какова-то она будет на вкус. Так вот тебе, дорогой мой, десять марок… Да, что же я еще хотел сказать? Обязательно навести нас как-нибудь. Мы живем теперь, правда, в Вандсбеке, немножко далеко от центра, но неплохо, неплохо… Мими ужасно обрадуется. А когда я ей расскажу, что у тебя свое дело, что ты самостоятельный коммерсант, она будет в восторге. Ведь она тебя обожает. «Наш младший брат, наш общий любимец, и почему-то мы как чужие!» Она мне все уши прожужжала о тебе. Значит, если будет желание, добро пожаловать.

Брентен, скрестив руки, смотрел на зятя. Вильмерс осторожно поглаживал усы самым кончиком указательного пальца и не сводил глаз с прилавка.

– Я по-прежнему чувствую себя рабочим, Хинрих, – сказал Карл.

– Так, так, – откликнулся зять и поднял на Карла глаза. – Значит, ты все еще социал-демократ?

– Разумеется, социал-демократ!

– Гм, неблагоприятное обстоятельство для коммерсанта. Поверь мне, Карл, весьма, весьма неблагоприятное… Но надеюсь, ты не трубишь об этом повсюду, не правда ли?

Брентен выпрямился.

– Не трублю, но прямо скажу каждому, кто меня спросит.

– О, это крайне неразумно, Карл, – Вильмерс кротко улыбнулся. – Коммерсант должен быть строго нейтрален. Ну, во всяком случае, я рад, очень, очень, Карл, искренне, сердечно рад. – Он подал ему руку. – И повторяю: загляни к нам. Прощай, Карл!

– Прощай, Хинрих!

Карл Брентен мрачно смотрел вслед зятю. Далеко пошел, будь он проклят! Три дома, и в зятьях директор банка да судовладелец. Наш брат бьется, бьется как рыба об дед и толку чуть, а такой вот, ничего не делая, тысячи загребает. «Но чего я-то в конце концов хочу? – спросил себя Брентен. – К какой я стремлюсь цели? Конкурировать, что ли, с этим буржуем?» Он вдруг покраснел, и сам этому удивился. Отчего бы ему краснеть? Он честно думал, что ни на шаг не отошел от своих социал-демократических убеждений. Он делал только то, стремился только к тому, что делали, к чему стремились другие. Не все ли равно, кто ты, – важны твои убеждения. Только это. Но Карла смутило, что Вильмерс, очевидно, счел его за своего, решил, что он, Карл, вступил на их дорожку. Брентен вспомнил свой разговор с тестем, который, хоть и не сказал этого вслух, но про себя тоже думал, что он, Карл, – полубуржуа. «Смешно! Этого только не хватало! К чему же я стремлюсь? Во всяком случае, не к тому, чтобы конкурировать с тобой, зять-буржуй. Пути наши не сходятся и никогда не сойдутся. И родство тут не поможет… Скидка на родство! Как это на них похоже! Спесивая банда, алчная, заносчивая, да еще с претензиями! А вид один чего стоит! Жемчужная булавка в галстуке. Велюровая шляпа. Вылощен и отутюжен, что твой денди. Чтобы я да к ним когда-нибудь пошел? Плевать я хотел на всю вашу мерзкую, чванливую шайку, пропади вы все пропадом!»

Глава пятая

1

На празднествах ферейна присутствовала обычно вся семья Хардекопф, все их друзья и знакомые. На острове Финкенвердер, где происходило осеннее гулянье, о котором так давно и много говорили (Пауль Папке все же добился своего), тоже собрались почти все. Уже одно это было хорошо. Хардекопфы, бастовавшие вместе с другими почти три месяца, забрали все свои сбережения у казначея ферейна, Густава Штюрка. Это было приятное добавление к еженедельному пособию, которое профессиональный союз выплачивал бастующим, оно дало им возможность участвовать в празднестве; даже Людвиг и Отто впервые почувствовали, что откладывать деньги, пожалуй, дело стоящее. Людвиг и Гермина только после долгих колебаний решили принять участие в гулянье. Но они держались в стороне, и Людвиг должен был торчать возле своей толстой Гермины, поглаживать ей ручки, всячески обслуживать и развлекать ее.

Отто Хардекопф, расфранченный, в сером клетчатом костюме, шелковом белом жилете и черном котелке, пришел со своей невестой Цецилией Фогельман. Это была миниатюрная, веселая, как птичка, девушка, с белой нежной шеей и остренькой, как у мышки, мордочкой. Она была игрива, как котенок, и болтлива, как сорока. Вздернутый носик и светлые – то серо-зеленые, то серо-голубые – глаза придавали всему ее облику что-то загадочное. Но больше всего обращали на себя внимание рот – большой, с прямыми, почти без изгиба, губами, вовсе не подходивший к ее живому детскому личику и ко всей ее фигурке. Свои рыжеватые волосы Цецилия укладывала многоэтажной башней, отдавая дань моде и, вероятно, рассчитывая, что маленькое личико от этого покажется крупнее; но эффект получался как раз обратный. Туго зашнурованная талия была так тонка, что, казалось, вот-вот переломится; издали фигурка девушки напоминала муравья или цифру восемь. Такова была невеста Отто Хардекопфа, Цецилия, весьма странное, но, по-видимому, веселое и жизнерадостное существо.

Когда Отто познакомил ее в саду-ресторане на Финкенвердере со своими родными и знакомыми: «Цецилия Фогельман, моя невеста!» – он, к счастью, не заметил, что все онемели от удивления, а может, принял это за выражение восторга. Цецилия была более наблюдательна и лучше разбиралась в людях. Но, к счастью, природа одарила ее защитным оружием: бойким язычком и некоторым остроумием, и она широко пользовалась и тем и другим. Она умела сказать каждому несколько приятных слов, умела обронить шутку и тем привлекала к себе сердца. И смеялась Цецилия так искренне, простодушно, естественно, что все невольно смеялись вместе с ней, и победа оставалась за ней.

Не смеялась только фрау Хардекопф; она знала Цецилию по ее письмам, знала обо всем – начиная с «зова ее горячей крови» и кончая «ошибкой», о которой Паулине было известно только то, что она чуть не привела к полному разрыву между женихом и невестой. Когда фрау Хардекопф увидела эту девушку, эту Цецилию, во плоти и крови, у нее язык прилип к гортани, она не могла рта раскрыть, точно кто заклеил его. Нет, не такой она представляла себе женщину, перечеркнувшую коллекцию из почти семидесяти женских фотографий. Какая-то Сивилла, колдунья, ведьма, пусть молодая ведьма. Господи боже ты мой, где только ее мальчики выкапывают таких! Фрау Хардекопф машинально пожала поданную ей белую и мягкую детскую ручку. Никогда, видно, эта ручка не знала тяжелой работы и вряд ли когда-нибудь захочет узнать. Совсем они, что ли, с ума спятили, ее сыновья? Нечего сказать, обзавелись женами!

– Ну что, Иоганн? – спросила она мужа, на которого будущая невестка произвела, видно, такое же сильное впечатление.

Он задумчиво посмотрел вслед молодой парочке.

– Странная немножко, верно, Паулина?

– Я бы даже сказала: очень странная, – ответила она.

– Зато, видать, характер хороший.

– Гм, гм! – фрау Хардекопф посмотрела на своего Иоганна с досадой и сожалением. Тупоумный, как и все мужчины. – Ты, конечно, сразу же разгадал ее характер. Так, так! – Паулина имела больше оснований судить о характере Цецилии. – Я просто слов не нахожу.

– В зверинце господа бога много разных диковин, – весело сказал старый Хардекопф.

– Вот это ты правду сказал, Иоганн. Да, остается только диву даваться. Таких женщин я еще сроду не видывала. А оказывается, есть и такие! И что только подумают люди о нас и наших сыновьях?

Но старый Хардекопф и на этот раз усмехнулся, чем сильно раздосадовал жену. Он во всем видел забавную сторону. Эта пигалица и ему строила глазки, точно кокотка; фрау Паулина очень хорошо это заметила.

За соседним столом сидела семья Штюрков, вернее, они занимали несколько столиков: Артур, старший сын Штюрка, привел с собой приятелей; это была прощальная встреча: на следующий день он уезжал в Гарбург, в саперную часть, к «пруссакам». Обычно отъезжающие новобранцы, повязав на фуражки или шляпы пестрые ленты, горланили патриотические песни; иное дело – Артур Штюрк, руководитель группы Союза рабочей молодежи, он ненавидел все, связанное с военщиной.

Густав Штюрк сидел и безмолвна смотрел на сына. Артур, крепкий, умный юноша, политически на редкость развитый, хотя ему еще не исполнилось и двадцати лет, был его гордостью. Сыновья Хардекопфа, напротив, почти совершенно не разбирались в политических вопросах. Густав Штюрк знал, как его друг Иоганн Хардекопф завидует, что у него такой сын. Честный столяр нуждался в этом утешении, ибо и ему дети причинили немало забот. Эдгар не подавал признаков жизни. Добрался ли он до Америки? Хотя бы несколько слов прислал! Подлог, сделанный сыном, отец давно простил, а похищенную сумму полностью вернул. Может, все и к лучшему: ведь Эдгар мозговитый, ловкий, толковый парень. Говорят, что ловкие люди находят в Америке свое счастье. Если бы от Эдгара пришла весточка, Густав Штюрк ожил бы душой и забыл бы прошлое. За последние месяцы он стал стариком: волосы поседели, к прежним морщинам прибавились новые, и глаза смотрели печально и устало. Он пытался скрыть свое горе и говорил больше обычного.

Маленький, живой токарь-металлист Карл Хельмке, активный член Союза свободомыслящих, присел к Штюркам и завел разговор о христианстве. Он проклинал христианство и церковь, не оставляя от них камня на камне. Штюрк возражал ему в спокойном и поучительном тоне:

– Да, конечно, в том, что вы говорите, много верного, но не забудем, что первые христиане были для своего времени передовыми людьми. Да-да, они оказали благотворное влияние на развитие людей, населявших страну Заходящего солнца, то бишь Европу. Этого не следует забывать. Первые монахи были носителями культуры, первые монастыри – культурными центрами. Вырождение христианства пришло позднее, вы правы в том, Хельмке, что так называемое христианское средневековье, мировое господство папства ничего не дало своим современникам, кроме суеверий и костров, и после себя ничего не оставило человечеству: ни одной передовой идеи, ни одного прогрессивного деяния. Не помню, кто это сказал, что, начиная с императора Константина, объявившего христианство государственной религией, и до реформации, мир пребывал в состоянии безумия. В этом, согласен, много верного. Лишь в шестнадцатом веке возродилась духовная жизнь. Тогда прорвалось наружу то, что очень долго пребывало под гнетом. – Столяр Густав Штюрк говорил все с большим и большим увлечением. – Это было великое Возрождение: человечество словно пробудилось. Вы только подумайте: Коперник, Галилей, Джордано Бруно, Гуттенберг, Колумб, Лютер. А за ними Рафаэль, Дюрер, Микельанджело, Рембрандт, Шекспир, Сервантес. Несомненно, я еще многих не назвал. Какое столетие!

– И как только за таким веком могла последовать такая тьма? – опять воскликнул токарь.

– Что верно, то верно! Эпоха Возрождения – это торжество человеческого разума, прорвавшего тьму. И почти все эти великие ученые, первооткрыватели и художники были буржуазного или даже крестьянского происхождения. Следовало бы не от рождества Христова вести наше летосчисление, а от тех дней.

– Вы так прекрасно говорите, Штюрк, – сказал восхищенный Хельмке. – Хорошо бы вам прочесть у нас лекцию!

– Сохрани бог, – с ужасом воскликнул Штюрк. – Трудно найти более неподходящего человека для такого дела.

К столику Штюрков подходили члены ферейна, знакомые.

– Правда, Штюрк, что твой сын призван?

– Что верно, то верно!

И Артуру приходилось чокаться с приятелями отца, выслушивая при этом самые разнообразные напутствия.

– Держись стойко, парень, – сказал старый сапожник Крекельфельд. – Если какой-нибудь сумасшедший прикажет тебе стрелять в отца и мать, ты, надеюсь, будешь знать, в какую сторону повернуть винтовку?

– Известна тебе книга «Прусская солдатчина?» – спросил котельщик Адольф Пецольд.

– Конечно, – ответил Артур Штюрк.

– Хорошая, поучительная книга, – сказал котельщик. – Прочти-ка еще раз, и у тебя пропадет охота слепо повиноваться первому попавшемуся капитану, он может оказаться капитаном из Кёпеника.

– Смотри не рассказывай никому, что ты социалист, – посоветовал маленький тощий кладовщик Стефан Боле, – а то напустят на тебя сотни шпиков и доконают придирками. Но поступай всегда как социал-демократ. Будь, понимаешь ли, хорошим товарищем, не позволяй оскорблять свое человеческое достоинство и стойко держись вместе с другими против кровопийц!

– Да, и научись хорошенько стрелять, – прибавил токарь Хельмке. – Когда-нибудь да пригодится. Не для Лемана, а для себя, для нас!

Все эти добрые советы сопровождались обильными возлияниями, Артур Штюрк, который обычно даже пива не пил, на сей раз сделал исключение и с непривычки несколько охмелел. Но он не стал веселее и шумливее, а сидел тихий, задумчивый и, казалось, более грустный, чем всегда.

2

Ресторан «Солнце и морской бриз» расположен был около Финкенвердерской гавани; при ресторане был сад, разбитый позади дамбы и хорошо защищенный от ветра. Ласковое нежаркое осеннее солнце приятно грело. Когда пухлое белое облачко наплывало на солнечный диск, становилось прохладно и подымался ветерок. В саду росли яблони; их ветви гнулись под тяжестью бледно-зеленых плодов. С дамбы открывался чудесный вид на Эльбу; на противоположном берегу реки, среди лесистых холмов, прятались виллы гамбургских коммерсантов и судовладельцев, а ниже по течению на склоне горы виднелись красные черепичные крыши домов Бланкенезе. Время от времени на широкой реке, медленно катившей свои волны в море, показывался мощный океанский пароход, а ближе к берегу пробегали маленькие пароходики и парусные лодки или пузатые шаланды рыбаков – исконных жителей острова Финкенвердер.

Пауль Папке, выбравший этот ресторан и отстоявший его наперекор всем и вся, испытывал удовлетворение – члены ферейна были довольны. Ветер, дувший через дамбу, гамбуржцам был нипочем. Случись дождь, он, конечно, испортил бы все удовольствие; тесный ресторан не мог вместить всю массу гостей, расположившихся в саду. Но пока что все шло хорошо, и Пауль Папке сиял и важничал, произносил напыщенные речи, переходил от столика к столику, выслушивая слова одобрения и благодарности. Как это ему удалось отыскать такое замечательное местечко? Очень просто. Он увидел его и сразу же пленился. Здесь, сказал он себе, надо справить наш осенний праздник. Здесь – и нигде больше. Морской бриз, дамбы, Эльба, широкий горизонт. Может ли быть что-нибудь прекраснее? А финкенвердерские рыбаки – сама порядочность, сама честность. Так говорил Папке, а он умел говорить, знал, где повысить, где понизить голос. О том, что хозяин Хинерк Беевен, вступив в конкуренцию с господином Майером, одержал верх, сунув Паулю лишнюю золотую монету, о том, что морской бриз, Эльба и широкий горизонт пленили Пауля Папке лишь после полученной дани, – об этом члены ферейна ничего не знали и так и не узнали никогда.