Текст книги "Отцы"

Автор книги: Вилли Бредель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Важно, с достоинством сидел Хардекопф за столом президиума, всей своей осанкой выказывая качества, вовсе ему не свойственные, и особенно в эту минуту. Его мучило, что у него не хватило мужества довериться Августу Бебелю. Быть может, он исцелился бы от своей душевной раны. Ему, и только ему, он мог бы и должен был все сказать. Виноват ведь был не он, об этом Бебель публично заявил еще тогда, тридцать лет тому назад. И все же он, Хардекопф, был бы спокойнее, если бы рассказал все…

Брентен, стиснутый со всех сторон толпой, становился на цыпочки, вертел головой, чтобы увидеть тестя, которого заслоняли от него спины стоявших впереди людей. «Старик это заслужил, – думал он, – вполне заслужил». Глядя, как Хардекопф, закаленный борец, сидит в президиуме, он вспоминал зарисовки и портреты коммунаров, которые видел в иллюстрированной книге Лиссагаре, – ее читали у них в цехе. Брентен гордился своим тестем. Он всегда ценил его, теперь он им восхищался.

Август Бебель перешел во второй зал, концертный, где его ждали новые тысячи людей; в Большом зале Карл Фроме закрывал митинг. За сценой редактор Бернер просматривал запись речи Бебеля. Курьер из типографии ждал у стола. Бернер изменил некоторые формулировки, хотя стенограф Альтерман все время уверял его, что он строго придерживался подлинных слов Бебеля.

– Прекрасно, товарищ, вы свое дело сделали, – отвечал Бернер скучающим голосом, не поднимая головы. – Мое же дело – отшлифовать и закруглить… хотя бы ради прокурора. – Он собрал листки и отдал их курьеру.

– Может быть, следует все-таки показать окончательный текст интервью товарищу Хардекопфу? – спросил Лорман, которому было не по себе от этих листков, испещренных красным карандашом.

– Вздор!

– И Бебелю не показывать?

– Что вы ко мне пристали, черт вас возьми! – не скрывая раздражения, крикнул редактор. – Неужели вы думаете, что Бебелю охота возиться с такими пустяками?

Бернер вышел на сцену как раз в ту минуту, когда Карл Фроме с мелодраматическим пафосом говорил:

– У этих варваров пушки и винтовки, но они мало им помогут; наше оружие – избирательные бюллетени; в них совесть и воля народа. И наше оружие сильнее пушек.

– Браво! – громко крикнул Бернер и принялся аплодировать. Но лишь немногие последовали его примеру. Бернер присел к столу президиума; за стеклами очков его маленькие, прищуренные глазки подозрительно, почти враждебно скользили по толпе.

Глава пятая

1

Верный своему намерению, Карл Брентен с головой окунулся в политическую работу. Все вечера он посвящал только подготовке к выборам. Собрания, совещания, уличная агитация следовали друг за другом непрерывной чередой. Даже скат был заброшен. Разговоры вращались исключительно вокруг политических вопросов и новостей. Так всегда бывало в предвыборные кампании. За пятилетним отливом следовал пятинедельный прилив. Брентен носился по лестницам, раздавал листовки, в день выборов стоял с плакатом перед избирательным участком, а вечером вместе с представителями буржуазных партий присутствовал при подсчете голосов. Так как в Гамбурге на протяжении последних двух десятилетий почти всегда побеждали кандидаты социал-демократической партии, то после выборов обычно два-три дня пили во славу победы, а затем… затем жизнь снова медленно входила в свою привычную колею.

В эти дни, полные предвыборного оживления и шума, Карл Брентен оказался, можно сказать, в центре внимания всего цеха. Была опубликована беседа Хардекопфа с Августом Бебелем, и Брентен грелся в лучах славы своего тестя.

Подкручивая усы, толстяк Антон задумчиво говорил:

– Что ж, Карл, теперь ты, наверное, скоро совсем перейдешь на политическую работу, а?

Брентен смущенно улыбался.

– Может быть, и в бюргершафт попадешь, а?

– Брось пустяки болтать, – отвечал Брентен, наклоняясь над горкой табака, чтобы скрыть краску, заливавшую лицо.

И в литейном цехе на верфях все расспрашивали Хардекопфа о подробностях его беседы с Бебелем. Рабочие приходили пожать руку Хардекопфу, гордясь тем, что Бебель беседовал с одним из их товарищей. Даже мастер Пельброк спросил:

– Вы, наверное, давно знаете Бебеля, Хардекопф?

– О да, лет тридцать.

– Ого! Ого! – покачал головой Пельброк, вплотную придвигая к Хардекопфу свою противную, сизую физиономию, одутловатую и пятнистую, словно пораженную какой-то дурной болезнью. Пельброк, отчаянный пьяница, ежедневно приносил с собой в цех бутылку тминной водки и в завтрак, в обед, а то и во время работы не отказывал себе в удовольствии приложиться к ней. Казалось, что вся утроба у него горит огнем.

– Если вы так давно его знаете, – сказал он, таинственно понижая голос, – почему же он до сих пор ничего для вас не сделал?

– А что же ему для меня делать? – удивленно спросил Хардекопф.

– Ну, например, устроить вас на какую-нибудь работенку в новом Доме профессиональных союзов, на какое-нибудь тепленькое местечко.

– Пельброк! – Хардекопф был искренне возмущен. – Партия ведь не для этого существует!

– Разве? – Мастер уставился на Хардекопфа стеклянными, влажными глазами. – Не знаю. Там ведь вертится много всякого народа, и один помогает другому устроиться.

Хардекопф впервые по-настоящему разозлился на мастера. Пельброк, правда, иной раз смотрел сквозь пальцы на кое-какие неточности при определении выработки, но Хардекопф не выносил его за пьянство. Какая подлая мысль! Не водка ли тому причиной? Конечно, проклятое зелье портит людей. Такой что угодно втопчет в грязь. Тепленькое местечко! Больше для них ничего не существует. Тьфу ты, пропасть! Чтобы Бебель устроил его на хорошую должность!.. Вот как эти люди смотрят на партию!..

Подошел Фриц Менгерс и, насмешливо улыбаясь, сказал:

– Ну, Ян, значит, Август Бебель почтил тебя своим вниманием?

– Брось, Фите, сам понимаешь, что твои насмешки неуместны.

– Ну, ну… не сердись, пожалуйста! Я ведь ничего не имею против нашего старика. А если и имею, то самую малость, – поправился он. – Зато меня с души воротит, когда я вижу тех, что роятся вокруг него, как навозные мухи.

– Тебе-то как раз следовало бы лучше думать о нем, – сказал Хардекопф. – Я ему рассказал о твоих сомнениях.

– О моих сомнениях? – Менгерс насторожился. – О каких моих сомнениях?

– Да о том, что, по-твоему, выборы одни ничего не решают, и все такое.

– Это ты рассказал Бебелю?!

– О чем же я тебе толкую?

Фриц Менгерс, которого Хардекопф несколько лет назад привлек в партию, превратился в непримиримого спорщика. Менгерс всегда находил в работе партии какие-нибудь недочеты. Это был статный смуглолицый человек лет под тридцать, с живыми, умными глазами, вспыхивающими то боевым задором, то насмешкой. В его манере держать себя чувствовалось достоинство и энергия.

– Ты ему рассказал? – недоверчиво повторил Менгерс. – И что же он ответил тебе?

– В том-то все и дело, Фите. Об этом-то я и говорю. Он совершенно согласен с тобой. Он сравнил партию с рекой, набирающей силу, но сказал, что реке этой нельзя мелеть и останавливаться: иначе река может обратиться в болото. Это были его слова.

– Да, старик умен. – Менгерс задумался.

– А те, кто хотят, чтобы река стала болотом, сказал Бебель и признал, что в партии такие люди есть, это вредители, так он и заявил – вредители, и с ними надо бороться. Про недовольных в партии – он и тебя разумел, Фите, – Бебель сказал, что не в них опасность. Наш Август Бебель постарел, но это все тот же прежний Бебель. Ты ж, наверное, сам читал, что он сказал в своей речи.

– А почему же, Ян, ты не велел напечатать в газете то, что ты мне только что рассказал? В газете об этом ни слова нет.

– Я репортеру все это выложил. Значит, просто не уместилось. Однако все было так, как я тебе говорю.

Литейщик нахмурился. Он испытующе взглянул на Хардекопфа.

– Не уместилось! – пробормотал он. В его живых глазах блеснула насмешка. Хардекопф встал коленями на песок и принялся за работу. Менгерс неожиданно крикнул:

– Вечно та же история! Мошенники, подлецы!

Хардекопф поднял голову и сердито спросил:

– О ком это ты?

– Да что там толковать, проклятая банда! – Менгерс убежал.

Хардекопф углубился в работу. С кем ни поговоришь, одни огорчения. Сначала Пельброк, теперь Менгерс. Какая муха его укусила? Горячая голова этот Менгерс. Неплохой малый, совсем неплохой, но ужасно вспыльчивый. Кое-кто из наших называет его анархистом. Ну, это, конечно, вздор. Но терпения ни на грош. Дело, по его мнению, движется чересчур медленно. Все не по нем, все-то он критикует. Огромные успехи партии он ни во что не ставит, словно их никогда и не было. Интересно, как ему живется дома. Хардекопф задумался о своем товарище. Он женат, дочка у него. Как мало они друг о друге знают, хотя уже столько лет изо дня в день работают в одном цехе. Может быть, у него неудачно сложилась семейная жизнь? Рабочий должен найти радость хотя бы в семье, иначе ему не снести такого ада. Многое из того, что говорил Менгерс, не так уж неразумно, признал Хардекопф. Он до всего доходит своим умом. А главное: глубоко вникает в интересы рабочих. Любопытно, что могло его сейчас так взвинтить?

Очень скоро Менгерс вернулся.

– Слушай, Ян! – крикнул он угрожающе, словно во всем виноват был Хардекопф. – «Эхо» неспроста не напечатало слова Бебеля о реке. На глазах у Бебеля газета перевирает то, что он говорит. В том-то и горе. Мы все погрязли в болоте, все. И Бебель видит это, но ничего не предпринимает. Могу себе представить, черт бы их всех побрал, что за компания сидит в редакции «Эха»! Ты же видишь – они искажают слова самого Бебеля.

– Но послушай-ка, – сказал Хардекопф, недоумевая. – Чего ты кипятишься? Кто и что искажает?

– Не понимаешь? Пораскинь мозгами! Пораскинь мозгами! – Обрушив на Хардекопфа эти гневные слова, Менгерс умчался.

Когда Менгерса что-нибудь бесило, он не менее десяти раз на день бегал от своей плавильной печи к рабочему месту Хардекопфа, выкрикивал какое-нибудь новое обвинение и под конец неизменно повторял: «Пораскинь-ка мозгами!» – после чего, не дожидаясь ответа, убегал. Бывший ученик Хардекопфа решительно все подвергал суровой, непримиримой критике.

– Социалистические кооперативные и потребительские организации… Это хорошо и прекрасно. Но неужели ты думаешь, Ян, что им дали бы дышать, если бы они представляли собой малейшую угрозу для капитализма? А нас они только отвлекают, уверяю тебя. Мы забываем о действительности, забываем о самом важном – о том, что необходимо уничтожить капитализм. Пораскинь-ка мозгами!

Не проходило и получаса, как он снова прибегал к Хардекопфу.

– Ты говоришь, – без бюрократии, без оплачиваемых работников дело не пойдет. Согласен, согласен. Но жалованье, милый мой, эти кругленькие суммы, эти славные месячные оклады растапливают с течением времени самое твердое сердце, растапливают, как масло. Установить бы такое правило, чтобы всем служащим профессиональных союзов платить не больше того, что в среднем зарабатывают рабочие, которых они представляют, вся картина сразу бы изменилась, и мы бы очень от этого выиграли. Пораскинь-ка мозгами!

Наспех проверив, в порядке ли его плавильная печь, он тут же прибегал снова.

– Ты посмотри-ка, – говорил он, – на наших бонз: они уделяют гораздо больше внимания какому-нибудь полукустарному предприятию с горсткой рабочих, нежели крупному заводу. А разве не в крупных предприятиях наша сила? Разве не им надо уделять внимание в первую очередь? Пораскинь-ка мозгами!..

Всякий раз он требовал, чтобы Хардекопф «пораскинул мозгами», подумал над тем, что он, Менгерс, сказал.

Хардекопф не понимал этого вечно беспокойного, вечно недоверчивого человека. Ему были чужды и боевой темперамент Менгерса, и его склонность все подвергать критике. Старик даже жалел людей такого скептического склада, как Менгерс, считая, что в глубине души они, должно быть, несчастны, ибо неспособны ни в чем находить чистую, неомраченную радость и лишены веры в лучшее будущее. Они постоянно отравляют себя вечными сомнениями и недоверием. Жизнь для них – сплошное огорчение. Хардекопф принадлежал к разряду миролюбивых и безропотных, преданных и доверчивых, и он улыбался порой, глядя на своего беспокойного друга, повсюду и везде находившего фальшь и подлость. И как только Менгерс может сосредоточиться на своей работе, если голова его вечно забита всеми возможными и невозможными, иногда совсем отвлеченными вопросами и проблемами? Просто удивительно, о чем только он не думает! Но чувствовалось, что критикует он и брюзжит не ради собственного удовольствия, что он бьется над разрешением важных вопросов, опасаясь ошибок и неудач. И Хардекопф, сам того не замечая, все чаще «раскидывал мозгами» над словами своего товарища. Однако врожденное миролюбие и терпимость брали верх – его простодушная вера и убежденность в правильности действий партии оставались непоколебимыми.

2

Иное дело Карл Брентен. Узнав от Хардекопфа, что газета «Эхо» выбросила наиболее важные места из беседы тестя с Бебелем, он тоже возмутился и стал наседать на старика, чтобы тот потребовал в редакции объяснений. К изумлению Хардекопфа, Карл тоже считал, что тут кроется нечто большее, чем простая небрежность. Брентен даже предложил написать по этому поводу Августу Бебелю. Но Хардекопф и слышать об этом не хотел. Чего доброго, люди еще подумают, что он хвастает тем, что Бебель с ним разговаривал. В конце концов все это, честное слово, не так уж важно, есть вещи поважнее. Фрау Хардекопф была того же мнения. Ей чрезвычайно польстило, что имя мужа упомянули в газете, да еще с таким почетом, но ввязываться в политический спор – нет, только не это, такие дела ни к чему хорошему привести не могут.

В первый четверг каждого месяца в пивной социал-демократа Гейна Трибена на Нидернштрассе происходили собрания членов социал-демократического избирательного ферейна Альтштадта. Хардекопф зашел за Карлом, чтобы пойти вместе, но не застал его дома. К Гейну Трибену он попал задолго до начала собрания, пожал руку лысому, заплывшему жиром трактирщику, заказал пива и отхлебнул из кружки. У стойки теснилось много народу: портовые рабочие, отправляясь в ночную смену, забегали в пивную зарядиться стаканчиком тминной с кружкой пива. Поэтому Хардекопф, забрав свою кружку, отправился в клубный зал, расположенный позади стойки, в первом этаже. Кельнер Пауль вошел вслед за ним и зажег все три газовых рожка на большой люстре.

– Напрасно зажигаешь, Пауль, – сказал Хардекопф.

– Почему напрасно? Скоро ведь соберутся.

Хардекопф сел на свое постоянное место, поставил перед собой кружку и достал из кармана приготовленную на этот вечер сигару.

На одном из рожков сетка была повреждена, и голубоватое пламя неспокойно мигало. Хардекопф устремил взгляд на грубо раскрашенную олеографию «Марсельезы» Доре, висевшую на стене над председательским креслом. Из пивной доносился гомон, обрывки шумных разговоров, громкий смех. Почему никого нет? Разве так рано? Хардекопф поднялся с места и стал рассматривать давно изученные фотографии и дипломы в рамках, развешанные по стенам. Вперемежку с портретами Маркса и Энгельса, Лассаля и Бебеля висели изображения мускулистых атлетов. Это были борцы и штангисты из рабочего клуба атлетов «Голиаф», который пользовался для своих собраний этим же залом, а в подвальном этаже занимал помещение для тренировочных занятий. Вот диплом трактирщика Гейна Трибена, выданный ему по случаю двадцатипятилетнего пребывания в социал-демократическом избирательном ферейне в качестве его верного члена. Рядом с дипломом – портрет Трибена, запечатлевший молодого, лихого малого в форме альтонского артиллериста. Да, Гейн Трибен тоже участвовал в походе семидесятого – семьдесят первого года. Взгляд Хардекопфа остановился на другом дипломе в рамке, присужденном клубу атлетов «Голиаф» за победу, одержанную им в греко-римской борьбе над «братским» клубом «Ахиллес». «В сущности, глупо, что я пришел первый и болтаюсь здесь без дела», – подумал Хардекопф, продолжая машинально рассматривать снимки социал-демократов, висевшие на другой стене, так называемой «стене усопших», – лица на фотографиях были подернуты желтизной, будто покойники умирали здесь вторично. Среди этих фотографий висел большой портрет Адольфа Бонзака, одного из основателей социал-демократической организации Альтштадта; Хардекопф знал его… Без особого интереса переводил он взгляд с портрета на портрет кабинетного формата, визитного; они были развешаны без всякой системы. Вот парикмахер Карл Герлянд, с его черной бородкой и курчавыми волосами; он в самые тяжелые времена закона о социалистах был председателем районной организации; умный, энергичный товарищ… А это – как удачно схвачено! Да, это его, Кудделя Бемке, усмешка, слегка ироническая… Когда он говорил, в его словах всегда звучала ирония…

– А-а! Хардекопф, ты уже здесь! – Председатель районной организации Фридрих Альмер и несколько товарищей, вошедших вместе с ним, крепко пожали руку Хардекопфу. Его поздравляли, просили подробно рассказать о беседе с Бебелем.

Приходили все новые и новые люди; быстро наполнялось помещение клуба, такое низкое, что табачный дым, подымаясь под прокопченный потолок, висел прямо над головами собравшихся, так что люди, сидящие в разных концах зала, уже не видели друг друга.

Кельнер Пауль обходил столики и заменял пустые кружки полными. Альмер позвонил в колокольчик и, сказав несколько слов о значении предстоящих выборов, призвал присутствующих высказаться:

– А теперь, товарищи, переходим к прениям!

Никто не хотел начинать первым. В зале стоял приглушенный гул разговоров и перешептываний, – организация этого района состояла преимущественно из судостроительных и портовых рабочих, не очень больших говорунов. Наконец из задних рядов кто-то крикнул:

– Здесь вот один парень сказать хочет!

– Пусть говорит, предоставляю ему слово, – отозвался Альмер.

– Товарищи, я хотел сказать несколько слов по поводу очень важного дела…

Хардекопф, рассматривавший в этот момент «стену усопших», удивленно повернулся на голос. Его зять! Но радостная улыбка на губах Хардекопфа тотчас же застыла, как только он услышал, о чем говорит Брентен.

– По-моему, если слова Бебеля, – сказал Карл Брентен, – передают в искаженном виде или вовсе замалчивают важнейшие его высказывания, то, на мой взгляд, это касается всех нас. Что, собственно, думают товарищи редакторы, хотел бы я знать…

Лицо Хардекопфа побагровело. Боже мой, какой ужас, Карл вытаскивает эту злополучную историю на публичное обсуждение!

– …Я не знаю, что сказал бы товарищ Бебель, если бы ему стало известно, с какой легкостью редакторы расправляются с его высказываниями. Мой тесть, товарищ Хардекопф, которого вы все хорошо знаете, во всяком случае, точно передал репортеру содержание беседы с товарищем Бебелем.

Хардекопф не знал куда глаза девать. С ума, что ли, сошел Карл, чтобы так взять да и осрамить его при всех. Черт бы его побрал, сидел бы уж лучше дома! Хардекопф чувствовал на себе взгляды товарищей. От смущения он отпил несколько глотков из кружки и, опустив голову, упорно глядел в пол.

– Быть может, кое-кого из редакторов слова Бебеля задели за живое…

Поднялся страшный шум. Одни кричали, что это срыв предвыборной кампании, и заклинали товарищей не нарушать единства и не устраивать склоки; другие громко возмущались редакторами, которые делают что хотят, преследуя свои цели, и даже бебелевских слов не уважают… Хардекопф беспомощно смотрел на кричавших людей. Его блуждающий взгляд встретился с глазами Фридриха Альмера, укоризненно покачавшего головой. Хардекопф виновато пожал плечами и снова опустил голову.

Альмер позвонил в колокольчик, и, когда шум несколько улегся, он в спокойных и продуманных словах выразил сожаление по поводу неприятного инцидента, пообещав доложить обо всем партийному руководству и комиссии по вопросам печати. И, в случае если выдвинутые здесь обвинения подтвердятся, – сделать предупреждение редакции «Эха» за неточную информацию. Он просит товарищей пока что не поднимать этот вопрос, так как есть более важные задачи, требующие немедленного разрешения. И он снова заговорил о неотложной предвыборной работе.

Весь обратный путь Хардекопф упрекал своего зятя. Ни в коем случае, говорил Хардекопф, он не желает ввязываться в партийную распрю. А уж перед выборами затевать такую историю – недостойный и вредный поступок.

– Так, по-твоему, значит, редакторы могут писать все, что им вздумается? Я считаю, что такие вещи нельзя замазывать.

Карл Брентен возражал с таким жаром, что в конце концов его тесть умолк. «Такая же горячая голова, как Менгерс», – подумал Хардекопф. Он не удивился бы, если бы услышал сейчас от Брентена: «Пораскинь-ка мозгами!»

3

Комиссия по вопросам печати, разобрав заявление Брентена на районном собрании, послала письмо в правление партии, а оно поставило этот вопрос на своем очередном заседании. Вместо того чтобы высказаться по существу упреков, брошенных ему, редактор Бернер назвал Карла Брентена известным интриганом и склочником, который, очевидно, задался целью затруднить партии предвыборную борьбу.

Некоторые из членов правления одобрительно кивали головой, словно им и в самом деле хорошо был известен этот «интриган» и «склочник». Но кое-кто осмелился взять его под защиту. Эпизод грозил разрастись в крупный политический скандал. Но это опять-таки не отвечало интересам Бернера. Уж лучше просто отмахнуться – пустяк, мол, о котором говорить не стоит.

После заседания Бернер и Шенгузен обменивались мнениями в коридоре.

– Эта нерешительность – наша гибель. Говорю тебе: его надо выбросить из партии. Без всяких церемоний.

Луи Шенгузен, прищурившись, посмотрел на взбудораженного Бернера, усмехнулся и, сложив на животе руки, ответил:

– Если бы это зависело только от нас!

– Проклятая нерешительность, – пробурчал опять Бернер. – Когда я был секретарем союза, я поступал проще. Если мне попадался этакий смутьян, я несколько недель не взимал с него взносы, а затем его автоматически вычеркивали из списка членов союза. И инцидент исчерпан!.. Ну, а эти колебания, эта нерешительность…

Луи Шенгузен высказал мысль, что зачинщик тут, в сущности, не Брентен, а скорее другой, его тесть Хардекопф. Старик пока держится в стороне, но, конечно, он всему причина. Этого ни в коем случае нельзя упускать из виду, если будут приниматься какие-нибудь организационные меры против зятя Хардекопфа. И поэтому здесь требуется сугубая осторожность. Хардекопф, по всей вероятности, поддерживает личные отношения с Бебелем, и Бебель его, очевидно, ценит.

– Скорей всего, Брентен всю эту историю уже расписал и послал письмо в Берлин, – крикнул Бернер. – Тогда я…

– Я знаю Брентена, – перебил его Луи Шенгузен, – и постараюсь повлиять на него. Ручаюсь, что он откажется от своих интриг. Если другого выхода не будет, я устрою так, чтобы его выбрали в правление союза табачников, – это польстит его тщеславию. Я знаю: он об этом мечтает. Организационная работа в аппарате и не таких вояк обламывала. Главное же, он будет тогда под моим контролем. Думаю, на этой работе он может даже оказаться полезен: человек он не без политической смекалки. Предоставь это дело мне.

Бернер одобрительно похлопал Шенгузена по плечу и сказал:

– Ты дипломат, Луи, дипломат!

4

В воскресенье перед выборами Пауль Папке ни свет ни заря ввалился к Карлу Брентену. Супруги еще лежали в постели, и Папке пришлось дожидаться на кухне, пока Карл поспешно натягивал на себя брюки.

– Все-таки хорошо, что я так рано пришел, – сказал Папке, здороваясь с приятелем, когда тот, зевая, вышел из спальни. – По крайней мере застал тебя.

– Ах, – вздохнул Карл и потянулся. – Ну и денечки, ты и представить себе не можешь. Изо дня в день с утра и до ночи мотаешься.

– Ты не щадишь себя, Карл! – Пауль Папке сделал вид, что это обстоятельство крайне его беспокоит. – Взгляни на себя, до чего ты похудел. И цвет лица нездоровый. За несколько дней – и так сдать! При этакой лихорадочной деятельности ты долго не протянешь, Карл. Опомнись, ты разрушаешь свое здоровье… Бог ты мой, нельзя же до такой степени забывать о себе!

– Долг, мой милый, – серьезно ответил Брентен и пустил из крана воду в таз для умывания. Музыкой звучали для него речи Папке. – Долг совести и убеждений. Быть социал-демократом – значит нести определенные обязанности.

– Ну, еще неделя, и все будет кончено. Да и пора уже: в ферейне, скажу тебе, все дела очень запущены. Разумеется, я делаю что могу, но одному никак не справиться. Да и скучно работать одному. Я рад буду, когда вся эта волынка кончится.

Карл Брентен поливал голову холодной водой, крякая и фыркая от удовольствия.

– А кто тебе сказал, что после выборов все будет кончено?

– Что это значит? Как прикажешь понимать тебя? – запальчиво спросил Папке.

– А если я решу окончательно перейти на политическую работу? А если я пришел к заключению, что политическая работа важнее, чем работа в «Майском цветке»?

– Да что ты! – Председатель сберегательного ферейна «Майский цветок» был в ужасе. – Да ты серьезно? Ты же видишь, что получается: переутомление, преждевременная старость, а там, глядишь, – и ты уж полная развалина. Сказать «прости» всем радостям жизни, вечно кипеть, как в котле… Нет, Карл, не может быть, чтобы ты это серьезно… Скажет же такое!.. А обо мне ты подумал? А члены ферейна? Ты ведь знаешь, как они тебя ценят. Неужели ты думаешь, что без тебя я останусь председателем? В таком случае я тоже откажусь. Раз так, пусть все прахом идет!

Брентен, польщенный тем, что ему придают такое значение, сказал с наигранной небрежностью, тщательно вытирая лицо:

– Еще не знаю, как все сложится. Поживем – увидим.

– Тебе известны мои правила. Ты, как слепой, ходишь по краю пропасти. Нет, никогда я этого не допущу: я удержу тебя… спасу… Карл! – Папке глубоко вздохнул, провел рукой по лбу, как будто только что избегнул ужасной опасности. – Боже мой, как ты меня напугал, Карл! – Словно в полном изнеможении, он откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Тем временем Карл, не торопясь, чуть ли не священнодействуя, заканчивал свой туалет. Фрида дала ему парадную сорочку и шепнула на ухо, чтобы он поставил вскипятить воду. Она быстро заварит кофе. Карл посмотрел на приятеля; тот сидел молча и как будто спал. Брентена тронула привязанность и забота, выказанные Паулем, хотя он и не совсем доверял его напыщенным восклицаниям, сомневался в их искренности. Всякий, кто соприкасается с театром, легко может заразиться лицемерием и фальшью. Он знал «правила» Папке. Они гласили: берегись любви и политики и в обоих случаях не теряй головы. Холостяк Папке подтверждал обычно свои теории бесчисленными рассказами о загубленных жизнях, о несчастных случаях с его знакомыми, о самоубийствах и преступлениях, – и всегда причиной всех бед, по его словам, была любовь или политика. «Женщин лучше провожать на кладбище, чем вести к венцу», – говорил Папке. «Политика, мой милый, что раскаленное железо, берегись – обожжешься!» Такими афоризмами он любил уснащать свои проповеди. Сам он, Пауль Папке, главный костюмер городского театра, благодарение богу, независимый, свободный человек; не такой он дурак, чтобы по доброй воле пойти в кабалу к женщине или политической партии; нет, он не из таких.

И вот опасения Папке подтверждаются: его друг сам на себя не похож. А все оттого, что связался с политикой. Пауль был полон самых мрачных предчувствий. Вместе вышли они на улицу и, раньше чем расстаться, выпили по стакану вина у Нимайера на Моленхофштрассе. Пауль Папке направился в погребок на Санкт-Паули выпить свою утреннюю кружку пива, а Карл Брентен – проводить агитацию среди огородников.

5

На протяжении нескольких десятков лет гамбургские рабочие с ликованием встречали результаты парламентских выборов. Для этого имелись все основания: Гамбург посылал в рейхстаг только социал-демократов. На сей раз после выборов победных празднеств не было. Правда, красный Гамбург опять избрал трех социал-демократов, но общий результат выборов оказался удручающим: вражеский блок добился того, что, несмотря на прирост голосов в четверть миллиона, количество социал-демократических мандатов в парламенте сократилось наполовину.

Карл Брентен ходил как пришибленный. Сколько недель работы! Сколько волнений! И для чего? Ведь он, как и многие другие, надеялся, что осталось сделать лишь последний рывок. Сильное впечатление на него произвели слова одного старого социал-демократа:

– Вся эта канитель с выборами – чистейшее надувательство, – сказал он. – Только народ морочат. Как было в тысяча девятьсот четвертом году? Когда у нас в гамбургском бюргершафте оказалось тринадцать депутатов, толстосумы в спешном порядке провели реакционный избирательный закон, который лишает нас возможности получить большинство. Никакие выборы нам не помогут. Кто палку взял, тот и капрал!

После неожиданного поражения на выборах Брентен надолго притих. В цехе он сидел перед горкой табака молчаливый и злой. Его участие в политических беседах выражалось теперь в едких саркастических репликах по адресу собственной партии, собственной наивности и наивности других. На фоне всех этих событий история с заметкой в газете «Эхо» забылась. Старик Хардекопф был этим весьма доволен; к поражению он относился спокойнее других – он очень хорошо помнил так называемые «карнавальные выборы»; это было двадцать лет назад, и тогда тоже, несмотря на прирост голосов, число социал-демократических мандатов сократилось. Поэтому он по мере сил подбодрял Брентена, заклинал его не отчаиваться. Победа дается лишь упорным и стойким. На следующих выборах, возможно, и даже наверняка, все будет по-другому.

Брентен, по всей вероятности, внял бы этим увещаниям, не случись происшествия, которое разрушило все добрые намерения Карла и бросило его в объятия Мефистофеля – Пауля Папке. И Карл вновь ушел с головой в дела ферейна «Майский цветок».

После неблагоприятного для социал-демократов исхода выборов предприниматели подняли голову и пошли в наступление, стремясь извлечь выгоду из своей победы. Не отставал от других и Рихард Шапер, сей патриархальный и «справедливый» фабрикант. После выборов он стал реже проходить по цехам, не вступал больше ни в какие политические разговоры с рабочими, зато на губах его все чаще появлялась оскорбительно-насмешливая улыбочка. И наконец в один прекрасный день «гад» от имени хозяина распорядился: чтение политической литературы прекратить. Хватит! Если бы Шапер, как другие фабриканты, объявил о снижении сдельной оплаты, это был бы неприятный сюрприз, и рабочие повели бы с предпринимателем длительную борьбу; эта же мера настолько возмутила рабочих, что мгновенно вызвала стихийный протест. Решено было запрещение игнорировать. На следующий день чтение продолжалось по-прежнему. «Гад» прошелся по всем цехам. Через час все чтецы получили уведомление, что они уволены. Это было открытое объявление войны. Все сигарщики и сортировщики бросили работу и покинули фабрику. Восемьдесят четыре человека, все как один, направились к новому Дому профессиональных союзов.