Текст книги "Отцы"

Автор книги: Вилли Бредель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Наше дельце – ничего,

Можно деньги зашибать.

Но не всякому дано

Это дельце понимать!

Карл Брентен часто над ним потешался и дразнил его. Папке все прощал ему; он иногда даже поддакивал приятелю. И чем больше денег Папке зарабатывал, тем громче жаловался.

Папке действительно вел свое дело искусно, – этого никак нельзя было отрицать, Он заказал таблички с надписями: «Кто добр, тот старика не забывает, который здесь за вами убирает!» Или: «Мадам, гарантию даем – здесь ждет вас ласковый прием. С взрослых 15, с детей 10 пфеннигов». Кроме того, он завел запрещенную торговлю всякого рода предметами первой необходимости, привлекая сторожей и сторожих «участием в прибылях». В его уборных всегда можно было купить пудру, одеколон, шпильки для волос, наконечники для шляпных булавок, фиксатуар для усов и таблетки аспирина. Это сильно повысило доходность уборных.

Изыскивая способы раскрывать козни уборщиц, – а Папке был убежден, что все они его обворовывают, – он часто их увольнял и заменял другими, а затем сравнивал цифры выручки. Как бы ни был высок доход, он всегда доказывал, что можно его еще повысить, будь только люди почестнее.

– И в особенности плутуют женщины. Среди мужчин еще попадается изредка честный человек, – говаривал он обычно.

Всю организацию летнего гулянья членов «Майского цветка» в нынешнем году Брентену пришлось целиком взять на себя. Выбор ресторана был единственной обязанностью, от которой Папке великодушно освободил его. Празднество на сей раз должно было состояться в лесистой местности, в саду-ресторане возле Ральштедта.

Брентен ворчал по поводу этой дополнительной нагрузки. В его обязанности входило: известить членов ферейна о дне и месте гулянья, составить программу концерта, пригласить оркестр, закупить фонарики для детей и вещи для лотереи. Пауль Папке твердил:

– Неужели ты не можешь мне оказать эту дружескую услугу? Ведь это не для меня, а для нашего ферейна… Сам видишь, что я из сил выбиваюсь…

И щедро угощал приятеля пивом, пока не наступала полночь – час объезда уборных.

В эти летние месяцы семьи Хардекопфов, Брентенов и Штюрков встречались чаще прежнего. Раз в неделю мужчины собирались на партию ската – по очереди у каждого. Женщины садились за другой стол и развлекались игрой в «шестьдесят шесть».

Густав Штюрк вновь воспрял духом: он получил письмо от Эдгара, своего младшего сына. Юноша писал из Нового Орлеана, что живется ему хорошо; он вскоре вышлет отцу деньги и покроет свой долг. К сожалению, он не сообщил своего адреса и умолчал о своих занятиях. Но для Штюрка и его жены главное было знать, что сын жив. А уж что мальчик пробьет себе дорогу в Америке, в этом они нисколько не сомневались.

В столярной мастерской Штюрка дела шли из рук вон плохо. Заказов на мебель почти не поступало. Мебельные фабрики изготовляли все гораздо дешевле. Штюрку приходилось пробавляться мелкими поделками. Бывало, что за целый день появлялся один-единственный заказчик, да и тот просил приделать ножку к стулу. Все остальное время Штюрку никто не мешал сидеть на верстаке и беседовать с канарейкой Хенсхен.

4

По вечерам Брентен иногда наведывался в ресторан при Доме профессиональных союзов. Его привлекало хорошее пильзенское пиво и превосходная «свиная ножка с кислой капустой» – фирменное блюдо ресторана. Обычно его сопровождала Фрида. Она несколько округлилась за последние годы, но лицо было по-прежнему свежим, молодым. Маленькую Эльфриду оставляли на попечение Вальтера, которому шел уже тринадцатый год, и за эти услуги он получал от родителей несколько пфеннигов. В последние годы в семье Брентенов царили мир и, можно даже сказать, полная гармония. Фрида уже не обкрадывала своего супруга или, точнее говоря, прибегала к этому в исключительных случаях: она чутьем поняла, что политика обмана и утаивания всегда подтачивала их совместную жизнь. А Карл Брентен, ему уже перевалило за третий десяток, став деловым человеком, который вынужден считаться с мнением окружающих, примирился со своей судьбой. К тому же он обожал дочурку Эльфриду, прелестную крошку с темно-каштановыми локонами. И в те вечера, когда он сидел дома, ему даже казалось, что он по-настоящему любит жену. Посторонние считали их отношения если не слишком нежными, то, во всяком случае, вполне прочными и нормальными. По сравнению с подавляющим большинством браков оно так и было.

Брентен не только брал с собой жену в ресторан Дома профессиональных союзов и в «Тиволи», но иногда, уступая ее просьбам, ходил с ней в кинематограф, к которому она пристрастилась, хотя Карла не слишком прельщали «туманные картины». Аста Нильсен, жуткая особа с горящими глазами и прической, похожей на гривку пони, вызывала у него смех, тогда как Фрида ее просто боготворила.

В ресторане при Доме профессиональных союзов Брентен обычно встречался с Луи Шенгузеном, проводившим здесь все вечера. Часто к ним подсаживались и другие должностные лица союза, и за столом становилось шумно и весело. Профсоюзным чиновникам пришлись по вкусу сигары Брентена, чего нельзя было сказать о его политических взглядах, которые он и не думал скрывать.

Чем чаще Брентен встречался с этой компанией, тем больше он дивился тому, как политически невежественны и вообще равнодушны к политике эти чиновники от профессионального движения. Каким образом стали они должностными лицами союза? Брентен когда-то тоже мечтал быть секретарем профессионального союза, руководителем рабочих, хоть всегда горячо это отрицал, в особенности в разговорах с тестем. Но стать кабинетным дипломатом, вроде Луи Шенгузена, или бюрократом, вроде Адольфа Титцена, – нет, благодарю покорно; он более высокого мнения о задачах представителя рабочих. Эти бюрократы избегали политических проблем, но с тем большим рвением занимались своими узкоспециальными вопросами, толковали социальные законы и щекотливейшие пункты соглашений с предпринимателями о заработной плате. И немало кичились своими достижениями на бюрократическом поприще. Их умиляла благопристойность, чистота, царившие в помещениях союза, – совсем как в какой-нибудь крупной торговой фирме. Адольф Титцен, казначей союза транспортных рабочих, мог часами рассказывать, как быстро он постиг тайны американской бухгалтерии, – и, представьте себе, с тех пор касса его сходится до последнего геллера и пфеннига. Герберт Крумгольц, второй секретарь союза печатников, не желал отставать от него. Он ни черта не смыслил в бухгалтерии, зато хвастал своим красивым почерком. Крумгольц не выпускал из рук карандаша и покрывал лежащие перед ним листы бумаги или газеты всевозможными образчиками каллиграфического искусства. Со стороны казалось, что он, задумавшись, машинально водит карандашом по бумаге, а между тем он делал это намеренно, и если собеседник словно зачарованный глядел на его росчерки и восторгался замысловатыми завитушками, Крумгольц ликовал. Луи Шенгузен не мог похвастать ни познаниями в области бухгалтерии, ни достижениями в каллиграфии, но зато он умел пить, как никто; в Доме профессиональных союзов ходили легенды о его подвигах по части выпивки.

Брентен даже с Папке чаще обсуждал политические вопросы, чем с этими чиновниками профессионального движения, хотя он и старался всячески втянуть их в беседу на интересующие его темы. Они, в лучшем случае, пересказывали речи Бебеля и Легина, произнесенные в рейхстаге, или статьи из «Гамбургского эха». Когда Карл встречался со стариком Хардекопфом, у них почти всегда заходила речь о будущем рабочего класса, о социалистическом народном государстве, – но за столиками ресторана в Доме профессиональных союзов, в этой «кузнице пролетарского оружия», как выразился когда-то Август Бебель, никогда не говорили о будущем государстве, да и о завтрашнем дне никто не задумывался. «Движение – все, конечная цель – ничто». Они целиком принимали это изречение Эдуарда Бернштейна и жили сегодняшним днем, втайне боясь, что завтрашний может оказаться для них не столь приятным. Если Брентен заговаривал о народной республике, над ним потешались и называли его неисправимым утопистом. Мы, мол, уже давно переросли воззрения утопистов. Неужели он не читал брошюры Энгельса «Развитие социализма от утопии к науке»? (Сами они, конечно, знали ее лишь по заглавию и даже понятия не имели о ее содержании.) К разрешению социальных вопросов теперь подходят по-научному. И тут Адольф Титцен пускался в рассуждения о науке двойной бухгалтерии, Герберт Крумгольц разглагольствовал об искусстве каллиграфии, а Луи Шенгузен с гордой улыбкой одним духом осушал поллитровую кружку пива.

И все-таки Брентен часто подсаживался к этой компании. Как-никак руководители профессионального движения, говорил он себе. Пусть сколько угодно называют его утопистом, все равно он убежден в том, что конечная победа германского рабочего класса не за горами, что нынешнее государство, несмотря на кажущуюся мощь и прочность, изжило себя.

И, однако, сам того не замечая, он постепенно заражался обывательскими взглядами сегодняшних главарей союзов, Желтые, эти продажные лакеи капитала, одни повинны в том, что социализм не одержал еще окончательной победы, говорили они. Победа невозможна хотя бы потому, что у рабочих нет достаточной политической подготовки, что они неспособны руководить сложным аппаратом капиталистического хозяйства. Необходимо постепенно врастать в новую эру, понемногу усваивая новые мысли, новые задачи. Революция – это война. Война – это разрушение. Социализм – созидание. Отсюда вывод: долой войну и революцию. Капитализм умрет сам собой. Социализм будет непрерывно врастать в экономику, пока не охватит ее целиком и полностью… Но с такими взглядами Брентен все же никак не мог согласиться; и он возражал, возражал часто и резко. А когда он заговаривал о захвате власти, его называли утопистом и не раз подымали на смех. Его даже обвинили в отсталости; говорили, что он не понимает нынешней эпохи, не понимает вопросов дня.

5

Летом 1913 года с неслыханной силой и ожесточением вспыхнула новая стачка судостроительных рабочих. Рабочие боролись не только против провокационного союза предпринимателей, возглавляемого промышленником Менком, – им пришлось в то же время дать отпор руководству собственного профессионального союза.

Старик Хардекопф сурово молчал, когда об этом заходила речь, но Людвиг и Отто рассказали Брентену о большом собрании судостроительных рабочих в Доме профессиональных союзов. По их словам, дело едва не дошло до открытого бунта.

Дружно, все как один, рабочие покинули верфи; предприниматели, несмотря на рост цен, намеревались провести сокращение заработной платы. Но руководство союза металлистов высказалось против стачки и назвало стихийное выступление рабочих «диким» самочинным поступком, противоречащим традициям профессионального движения. Комитет союза отказался выплачивать какое-либо пособие стачечникам и предложил членам союза возобновить работу. Вряд ли нашелся хоть один рабочий, подчинившийся этой директиве, и на следующий день в Доме профессиональных союзов состоялось собрание организованных судостроителей.

Плотной толпой стояли тысячи рабочих. Зловещее возбуждение царило в зале. Забастовщики еще хранили спокойствие, соблюдали дисциплину, как подобает организованным рабочим; но среди этих тысяч людей лишь очень и очень немногие не испытывали чувства ненависти к «бонзам», которые не пожелали считаться с волей десятков тысяч и демонстративно обращались с членами союза как с взбунтовавшейся чернью.

Время шло, а собрание все не открывали. Возбуждение росло. Иоганн Хардекопф слышал вокруг яростные реплики и возгласы. Он не участвовал в этом хоре, но и не протестовал. Нет, он не протестовал; ему было понятно всеобщее волнение, и внутренне он осуждал непостижимое для него поведение руководства.

– Менку стоит только свистнуть, и наши бюрократы уже ползают перед ним на брюхе. Вот до чего дошло! Неорганизованные издеваются над нами. Не они, а мы олухи!

– Верно, верно! Не мы угрожаем всеобщей стачкой; какое там! Менк пригрозил всеобщим локаутом, и у Гейна Вагнера уже поджилки трясутся. А капиталисты только посмеиваются. Возьму да брошу им под ноги мой членский билет и наплюю им в рожу!

– Снять их!

– Нет, выгнать их, выгнать! Они опаснее желтых!

Хардекопфу хотелось сказать: «Терпение, товарищи, новый съезд союза изберет другое руководство. Партия вмешается и добьется перелома». Но он молчал. Слишком взбудоражены и разгорячены были рабочие. Хардекопф боялся, как бы ему не ответили, как отвечал Фриц Менгерс, не пощадивший даже старого Бебеля.

– Бастуют не только в Бремене, но и в Киле и в Штеттине.

– И в Эмдене и в Ростоке.

– Более ста тысяч бастуют, сообщает «Фремденблатт».

– Да, да, если хочешь теперь что-нибудь узнать, надо читать буржуазные газеты, – «Эхо» ни черта не сообщает.

Вдруг зал взорвался ревом, смехом, улюлюканьем тысячной толпы.

Грозно взметнулись кулаки. Раздались бранные слова, крики.

– Проклятая банда! Трусы! Лакеи капитала! Долой негодяев! Выгнать их из организации!

Что случилось? Хардекопф не мог понять, почему вдруг поднялась такая сумятица. Он посмотрел на трибуну, где стоял рабочий, размахивая клочком бумаги. Наконец он узнал причину всеобщего возмущения: руководители союза скрылись, их нигде нельзя найти. Однако всем и каждому было известно, что в Гамбург приехал даже Шликке, первый председатель союза металлистов. Но ни он, ни местные уполномоченные союза, Вагнер и Кирхгофер, не пожелали выступить перед бастующими рабочими, перед членами своего союза.

Среди этой внезапно поднявшейся суматохи Хардекопф увидел у дверей зала маленькую группку рабочих, и в числе их Фрица Менгерса. «Фите!.. Фите!..» – крикнул он, делая знак рукой. Менгерс не мог услышать его в шуме и гаме, но случайно увидел Хардекопфа и бросился к нему.

– Ну, Ян, – крикнул он, – хороши же у нас руководители, а?

Фриц Менгерс стоял рядом, но Хардекопф никак не мог вспомнить, что хотел ему сказать.

«Зачем я его позвал?» – думал он, отвечая неопределенным жестом на язвительные слова Менгерса.

– А мы вот пойдем и разыщем их. Сидят небось в кабаке и мозгуют какую-нибудь новую пакость. – Менгерс воинственно сжал кулаки. – Найдем, так палками пригоним сюда.

– И я с вами! – крикнул кто-то позади Хардекопфа. Это был приземистый широкоплечий рабочий в черной помятой шляпе, с раскрасневшимся скуластым лицом. Он оттолкнул Хардекопфа, протиснулся к Менгерсу и несколько раз повторил: – И я с вами! И я с вами!

Хардекопфу хотелось предупредить Менгерса, пусть хорошенько подумает, прежде чем действовать. Как бы не ухудшить и без того запутанное положение. Но Менгерс уже исчез. Крики и сумятица в зале не прекращались. Хардекопф поглядывал на дверь. Ему хотелось пойти за Менгерсом, предотвратить самое худшее, но его одолевали сомнения. Разве его станут слушать? С другой стороны, какая низость так обращаться с членами союза. Но как же это получилось? Здесь что-то не так. Что сказал бы Август Бебель?.. Десятилетиями старались, агитировали, готовили рабочих к стачке, и вот теперь, когда они хотят бастовать, профессиональный союз наносит им удар в спину… Что это значит?.. Что за всем этим кроется?..

Хардекопф обвел зал растерянным, невеселым взглядом. Не повторяется ли то, что было в прошлом году Первого мая? Но на сей раз он не желает, чтобы Менгерс пристыдил его! А Менгерс пустился на поиски бонз. Как бы не вышло беды!

6

В самом начале Брокесаллее Хардекопф догнал кучку рабочих во главе с Фрицем Менгерсом. Он протиснулся вперед к Менгерсу.

– И я хочу с вами, Фите.

– Ян? Ладно, идем! Мы их разыщем!

Хардекопф хотел сказать, что не надо доводить дело до крайности, но Менгерс не дал ему слова вымолвить.

– Взгляните на товарища Хардекопфа, – обратился он к своим спутникам, – тридцать лет состоит в профсоюзе! А теперь, в разгаре боя, ему приходится искать своих руководителей. Трусы! Негодяи!

Хардекопф едва поспевал за Менгерсом. «Фите! Фите! К чему все это?» – думал он, но молчал. Кто-то хлопнул его по плечу. – Не унывай, папаша, будет и на нашей улице праздник. Только головы не вешать! – Хардекопф дружелюбно кивнул товарищу. К удивлению своему, он увидел, что это совсем молодой парень. И Хардекопф оглянулся: почти все в этой группе – зеленая молодежь. А где же товарищи постарше? Старые социал-демократы? Куда я бегу? И с кем? Хардекопф потянул Менгерса за рукав.

– Фите, это все организованные рабочие?

– Само собою, Ян!

– Но ведь это же юнцы!

– Да, Ян, из Союза рабочей молодежи. Молодежь еще свой пыл не утратила, она никого не боится!

У Хардекопфа было желание повернуться и уйти, но он стеснялся. Однако ему было не по себе оттого, что он, старик, бежит неизвестно куда за безусыми парнями.

Прохожие сторонились, уступая им дорогу, останавливались и глядели вслед. Кое-кто присоединился к ним. На углу Штейндама и Гроссеаллее Менгерс вбежал в большой ресторан, вслед за ним толпа рабочих внесла туда и Хардекопфа. Фриц Менгерс длинными шагами обошел столики. Он заглядывал во все углы. Старшего кельнера, который порывался удержать его, он молча отстранил. Некоторые из гостей расплатились и поспешили к выходу. Кто-то крикнул: «Полицию! Полицию!» Фриц Менгерс поднял руку и сказал:

– Спокойствие! Никто вас не тронет! Мы ищем лишь… наших добрых знакомых!

Но обнаружить тех, кого искали, не удалось, и все поспешили прочь.

– Фите, Фите, к чему это все? – вырвалось у Хардекопфа.

– Это их излюбленный ресторан!

Пошли дальше, по направлению к Главному вокзалу.

Шквалом ворвались в ресторан при гостинице «Кронпринц», оглядели ряды столов и ушли.

– И здесь они тоже часто развлекаются! – сказал Менгерс Хардекопфу. – Дьявол их знает, куда они сегодня попрятались.

Дальше. Возле ресторана Эмке в Кирхеналлее двое полицейских преградили им дорогу. Фриц Менгерс объяснил полицейским, что они разыскивают своих знакомых; он и еще двое рабочих получили разрешение войти и поглядеть, остальным пришлось дожидаться у входа. Но и здесь никого не обнаружили.

– На площадь Ганзы! – крикнул Менгерс – Может быть, они у Ремера!

Они обыскивали кабачок за кабачком, но тщетно. Заправилы союза как сквозь землю провалились. Фриц Менгерс был явно огорчен, зато Хардекопф был доволен. «А что тут творилось бы, если бы их нашли? Нет, лучше уж пусть так», – думал он.

– Хочешь с нами, Ян, – у нас собрание на Данцигерштрассе?

Хардекопф утвердительно кивнул.

Фриц Менгерс, войдя в пивную, пожал руку хозяину; видно, был с ним знаком. И тут Хардекопф сообразил, что Менгерс живет где-то поблизости. Ну да, конечно, в районе Санкт-Георга. Вот где, значит, собираются члены партийной организации его района. Хардекопфа посадили за стол президиума, Менгерс уселся рядом. Иоганн Хардекопф снова подивился всем этим юным лицам; в его районе большинство составляли пожилые и солидные люди. Менгерс открыл собрание. Хардекопф с удивлением взглянул на него, – Фите никогда не говорил ему, что он руководитель районной организации. Удивительный все-таки человек этот Фите. Затем Хардекопф перевел взгляд на своего соседа справа. Менгерс сообщил собравшимся, что этот товарищ прибыл из Бремена, он представитель бастующих бременских рабочих. Менгерс сел, а приезжий – коренастый, еще молодой рабочий, с коротко остриженными, торчащими ежиком волосами и бритым лицом – поднялся и начал говорить.

Уже после его первых слов Хардекопф с беспокойством взглянул на Менгерса; бременец говорил о нарушителях единства, разумея под этим, без всякого сомнения, руководство профессионального союза; о капитуляции перед предпринимателями, о срыве решений партийных и профсоюзных съездов. Хардекопф толкнул Менгерса.

– Кто это, Фите?

– Это бременский товарищ. Из левых.

– Из оппозиции?

Менгерс сделал ему знак молчать, но Хардекопф был слишком встревожен: он не мог молчать.

– Но хоть социал-демократ?

– Конечно, социал-демократ, Ян. Но левый.

Хардекопф уставился куда-то в пространство, потом взглянул на собравшихся и на оратора. Видно, он попал в компанию оппозиционеров. Дело, значит, зашло так далеко, что оппозиционеры устраивают свои собственные собрания. Вот откуда ожесточенные нападки Менгерса на руководство. Надо встать и уйти! Разве он не обязан уйти? Разве эти товарищи не взрывают единство партии? «Тебе здесь нечего делать, Хардекопф! – говорил он себе. – Встань и уходи!»

Вторым выступил молодой рабочий; он говорил быстро, взволнованно; слова беспорядочно срывались с его губ, но юноша – это чувствовалось – был искренне возмущен. Чем? Хардекопф внимательно слушал его.

Да, парнишка не так уж не прав; то, что произошло Первого мая, было, бесспорно, ошибкой, да и теперешнее поведение профсоюзного руководства позорно; можно и впрямь подумать, что они заодно с предпринимателями… но нельзя же так прямо говорить об этом… прочь гнать трусливых бюрократов – с этим он согласен. Не переизбирать их – это тоже правильно. Но только не ставить под угрозу единство.

– Фите, единство партии и единство профессионального движения не должно быть нарушено, – прошептал Хардекопф. Бременский товарищ услышал его слова и возразил прежде, чем Менгерс успел ответить:

– Никто этого и не желает; но мы хотим честности, порядочности и прежде всего правильной рабочей политики; ревизионисты – гибель для нашей партии!

– Так-то это так, – возразил Хардекопф, – но единство… – он не договорил, он подумал об Августе Бебеле… Август Бебель не позволил бы посягнуть на единство партии. Но ревизионисты? Хардекопф улыбнулся. «Оппозиционеры, значит, боятся, что партия может погибнуть. Вздор какой!..»

На следующий день в «Гамбургском эхе» было напечатано заявление руководства союза металлистов: оно не признает самочинной стачки; организованные рабочие обязаны возобновить работу.

7

Стачку пришлось прекратить, так и не добившись никаких результатов. Предприниматели торжествовали. На второй неделе стачки доктор Мауренбрехер произнес смертный приговор не только этой забастовке судостроительных рабочих, но и всем забастовкам вообще. В будущем, рекомендовал он в своей статье, все спорные вопросы, касающиеся прав рабочих, следует разрешать исключительно в рейхстаге. Ведь фонды, находящиеся в распоряжении предпринимателей для борьбы с рабочими, во много раз превышают наличность стачечных касс профессиональных союзов. Так пусть же предприниматели наравне с рабочими подчинятся решениям рейхстага, и тогда нерушимый «мир в промышленности» обеспечен.

Эта статья особенно возмутила Карла Брентена.

– До чего мы докатимся, – спрашивал он в кругу чиновников профессионального союза, – если добровольно выпустим из рук наше единственное оружие в борьбе за улучшение нашего положения и за социализм?

Про себя он подумал: «И кто же этого требует? Тот самый доктор Мауренбрехер, который так красно, так хорошо говорил о французской революции». Луи Шенгузен под сочувственные возгласы всех присутствующих заявил, что самое важное – выборы в рейхстаг. Надо завоевать большинство мандатов, а уж тогда можно будет издавать такие законы, какие мы сочтем целесообразным, и предпринимателям останется только подчиниться. Это единственно возможный путь; всякий другой неизбежно приведет к радикализму и анархизму.

Брентен никак не мог с этим согласиться. Он заговорил о проигранной стачке и спросил:

– Верно ли, Луи, что Шликке сказал: «Пусть даже мы потеряем двадцать тысяч членов союза, а свою линию мы проведем»?

– Что-то я не слышал, – проворчал Шенгузен. – Но не следует забывать, что, стремясь к намеченной цели, полководцы вправе не считаться с потерями. А в современных условиях мы, руководители профессионального движения, политические деятели – те же полководцы… Ну, довольно об этих неприятных вещах, выпьем для успокоения кружку доброго пива. – И Шенгузен поднял свою кружку. С наслаждением крякнув, поставил ее на стол и распорядился: – Август, принеси еще по одной!

8

Брентен торопился закрыть магазин, он спешил к тетушке Лоле, где его ждал Папке и где можно было утолить жажду, которая мучила его в этот невыносимо знойный августовский день. Фрида с детьми была на берегу Эльбы. Дома его не ждали.

После летнего гулянья «Майского цветка», успех которого приписывали, главным образом, Брентену, и после всех неприятностей и разочарований, которые принесло Карлу общение с заправилами союза, в особенности после стачки судостроительных рабочих, он снова стал чаще встречаться с Папке. Однажды Брентен оказался в затруднении: ему срочно понадобились двести марок – и Папке, хотя и повторил несколько раз, что сам сидит без гроша, великодушно их выложил. Это тоже их сблизило. Брентен снова стал засиживаться у тетушки Лолы, чаще играл в скат, а иногда вместе с Папке проскальзывал через заднюю дверь в костюмерную статистов, чтобы, стоя за кулисами, насладиться верхним «до» Гейна Бетеля, посмотреть Карла Гюнтера в роли Манрико или знаменитую Метцгер-Латтерман в роли Кармен. Когда на гастроли в Гамбург приехал Карузо и выступил в городском театре, Папке устроил так, чтобы Брентен мог послушать его в «Паяцах» и «Девушке с золотого Запада». Постепенно все пошло по-старому: «Майский цветок», городской театр, игра в скат, пиво.

Вот и в этот августовский день они сидели за своим столиком у тетушки Лолы и играли в карты. В театре шли «Мейстерзингеры из Нюрнберга». Папке должен был приготовить статистов на выход только к «праздничному лугу», значит до четверти одиннадцатого можно уютно посидеть за партией ската.

Так и сделали. Сняв пиджаки, они дулись в карты и в неимоверном количестве поглощали пиво. Брентену в этот вечер необычайно везло: он все время выигрывал. Играли на полпфеннига, – значит, можно будет заплатить за пиво и, вероятно, еще останется кое-какая мелочь. Он был в превосходном настроении и потешался над удрученными физиономиями своих партнеров, в особенности над Папке, который все время восклицал:

– Чертовски скучная сегодня игра! Что за дрянная пошла карта, будь она проклята!

Статист Иозеф Шварц влетел, как вихрь, в зал и громко крикнул:

– Экстренный выпуск! Умер Август Бебель!

– Что? Умер Бебель? – воскликнул Папке. – Да что ты!

– Какой экстренный выпуск? – Брентен рассердился на себя за глупый вопрос.

За столиками начался оживленный негромкий разговор.

– Что ж теперь будет?

Брентен положил карты на стол. Да правда ли еще это? Такая внезапная смерть. Он посмотрел на своих партнеров.

– Бебель как будто и не болел.

– Болезнь, при чем тут болезнь? – возразил Папке, разбирая свои карты. – Старик, слава богу, пожил. За семьдесят перевалило. До такого возраста наш брат не доживет: ни я, ни ты. Ну, давай дальше.

Рука Брентена уже прикоснулась к картам, но он медленно опустил ее.

– Я больше не играю. Не могу!

– Брось дурака валять! – сказал Папке, соображая, какую объявить игру. – Объявляю восемнадцать.

«Бебель умер… возможно ли это… Умер теперь, в такое трудное время… Когда в партии и профессиональном движении…»

– Объявляю восемнадцать!

«А Хардекопф? Как примет это тесть?.. Только вчера он говорил, что Бебель на предстоящем съезде металлистов возьмет за глотку Шликке и компанию… Да, как это будет без Бебеля? Черт возьми, беда-то какая…»

– Восемнадцать! – взревел Папке. – Ответишь ты наконец?

– Я играть не буду! – тихо повторил Брентен.

– Ты в выигрыше, ты обязан!.. Нечего сказать – красиво! – крикнул Папке. – Подумаешь, какая чувствительность! Так порядочные люди не поступают.

Брентен молча поднялся, швырнул на стол свой выигрыш – никелевые и серебряные монеты, схватил шляпу и направился к выходу.

– Карл!.. Карл!..

Но Брентен уже был на улице.

Он бежал по Дамторштрассе, все еще надеясь, что известие окажется неверным. Мало ли что сболтнул какой-то статист! Может, все это враки. Брентен посмотрел вокруг себя и не увидел ни малейших признаков обрушившейся на народ беды. На лицах прохожих нельзя было прочесть ничего, словно никакого несчастья не случилось. «Это неправда, – утешал себя Брентен. – Не может этого быть». Мимо прогрохотал трамвай. Смеясь и хлопая в ладоши, женщина бежала за ребенком, который неуверенно переступал своими пухлыми ножонками. Страшно подумать, что будет, если известие подтвердится.

У витрины «Генераль-Анцейгер» стояла толпа. Приблизившись, Брентен заметил, что лица у всех встревоженные, испуганные. Сразу ослабев, он машинально подошел к громадной витрине, где висел плакат, на котором крупными черными буквами было написано:

«13 августа в Цюрихе скончался Август Бебель».

Несколько секунд он безмолвно и пристально смотрел на черные буквы… Никто вокруг не произносил ни слова… и никто не уходил. Толпа росла… Значит, правда! Значит, это правда! Что же теперь? Кто выступит против Шликке? Знает ли уже Хардекопф?.. Бебель умер!.. Должно быть, Пауль тоже этому не поверил. Но что же теперь будет?

Когда Брентен вошел к Хардекопфам, там уже сидели Фрида и Густав Штюрк.

Его встретили молча.

– Какое несчастье! – сказал Брентен.

– Да, Карл, большое, очень большое несчастье, – откликнулся, выходя из столовой, Хардекопф. – Так он и не дожил до окончательной победы.

– Но он знал, что победа близка, – возразил Брентен.

– Что верно, то верно, – заметил Густав Штюрк.

Все они видели Августа Бебеля, слышали его и теперь говорили о нем, как о близком, родном человеке. Снова и снова просили Иоганна Хардекопфа рассказать о собрании в Дюссельдорфе, где он в первый раз услышал Бебеля, о речи Бебеля, посвященной героической борьбе парижских коммунаров.

– Это был рабочий, как я и ты, Карл, но первый рабочий мира, великий руководитель рабочих… Только он – и больше никто – мог дать отпор Бисмарку. Оратор, парламентский деятель, организатор и стратег… Ах, какая потеря! Теперь… – Хардекопф не договорил.

Все молчали. Потом стали вспоминать слова Бебеля, его речи в рейхстаге, на съездах и на Базельском антивоенном конгрессе, состоявшемся в прошлом году.

Брентен думал о стачке судостроительных рабочих. И, сам того не замечая, договорил начатую Хардекопфом фразу:

– Теперь легины и шликке еще больше обнаглеют!

– Мы будем начеку, – ответил Хардекопф.

– Хоть бы еще год прожил!.. – горевал Брентен. – Мне кажется, в будущем году надо ждать больших событий.

– Что верно, то верно!

Старый Хардекопф сказал тихо, как бы стыдясь своих слов:

– Я бы с радостью умер сию же минуту, если бы хоть на год мог продлить ему жизнь.

Паулина с испугом взглянула на мужа.

В один из ближайших вечеров вдруг прибежал Людвиг и, влетев в комнату, положил на стол перед отцом последний номер «Симплициссимуса». Старик удивленно и даже с досадой посмотрел на журнал, потом на сына и спросил: