Текст книги "Отцы"

Автор книги: Вилли Бредель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

В сизом от табачного дыма зале гудели голоса. Гости громко подзывали кельнеров. У стойки стояли два певца из квартета судостроительных рабочих: бородатый толстяк – бас и маленький, приземистый – баритон. Они оживленно разговаривали, а потом вдруг запели:

О чем, садовница, ты плачешь?

Не о фиалке ль голубой?

Публика, сидевшая за столиками, встретила пение одобрительными возгласами. Любители подхватили мелодию, и все хором подтянули:

О розе ли, что ты сломала…

Компания за угловым столом, где сидели Хардекопфы, сдвинулась плотнее, чтобы расслышать то, что рассказывала Паулина. Софи Штюрк подалась вперед всем корпусом: она боялась упустить какую-нибудь подробность. Когда вошел Карл Брентен, Софи сделала ему знак, чтобы он молчал. Карл безмолвно предложил сигары тестю и зятю, постоял и ушел, так как фрау Хардекопф, по-видимому, не собиралась кончать свое повествование.

Он пробрался к стойке и громко, на весь зал крикнул:

– Милостивые государи и товарищи! В танцевальном зале состоится лотерея в пользу бастующих судостроительных рабочих. Представляется единственный и неповторимый случай выиграть чудеснейшие вещи: прекрасные будильники, лучшие духи, забавные куклы, пепельницы и прочее. Прошу всех принять участие в лотерее.

Его услышали и за столом Хардекопфов. Старый Иоганн погладил свою серебряную бороду и с довольным видом подмигнул.

– Молодец, Карл, – сказал он. – Обо всем подумает.

В зал вошли Отто Хардекопф и его невеста. Гм! Гм! Во всей этой суматохе о них почти забыли.

– Прогулялись? – спросила Фрида у брата. Отто кивнул, Фрида села на клеенчатый диван рядом с Софи и ее мужем, уступив место Цецилии. Та поблагодарила кивком головы. Отто примостился рядом с невестой. Теперь и они стали слушать фрау Хардекопф.

– …А вместо спасибо – черная неблагодарность. Так, видно, всегда бывает на свете. Если тебя сразу не свезут в Ольсдорф, попадешь сначала во Фридрихсберг. Растишь, растишь детей, а как вырастишь, так никому ты больше не нужна, всем ты в тягость, и остается одно – на свалку.

– Да, да, вот именно. – согласилась Софи Штюрк.

Старый Хардекопф возразил:

– Зачем такие крайности, Паулина? – Он усмехнулся и погладил бороду. – Дорогу молодым!

– Как вам это нравится! – с раздражением крикнула фрау Хардекопф. – Уж эти мне мужчины! А нам, значит, в сумасшедший дом или прямым путем на кладбище – так, что ли?

– Почему же нам? – старый Хардекопф весело рассмеялся. – Нам? Но, Паулина, мы совсем не так уж стары.

Эти слова разрядили атмосферу; все рассмеялись и согласились с Хардекопфом. Конечно, не так стары. На свалку еще рановато. Даже тосковавший по сыну и всегда теперь мрачный Штюрк и тот улыбнулся, поднял стакан с грогом и сказал, повернувшись к Хардекопфу:

– Что верно, то верно! За твое здоровье, Иоганн! Ты у нас всем на удивление, ты просто несокрушим!

– Ну, ну, – запротестовал смущенный похвалой старик.

Все выпили за здоровье старого Иоганна. Цецилия притянула к себе голову Отто и шепнула ему:

– Замечательный у тебя отец!

Отто с гордостью кивнул.

Глава шестая

1

Фрида Брентен всегда подавала нищим: она никому не могла отказать. Этой привычке не изменила она и после того, как у них поселилась Гермина, считавшая себя вправе командовать всем домом. Гермину раздражали вечные звонки и беготня к дверям; кроме того, она боялась «чужих людей»: ведь они могут ворваться в квартиру и убить ее. По требованию Гермины дверь круглые сутки держали на цепочке. У Фриды, однако, всегда были припасены двухпфенниговые монеты, которые можно было просунуть в щелку, не снимая цепочки.

Как-то утром, когда она уже подала троим и запас медяков иссяк, снова раздался звонок; за дверью стоял четвертый нищий.

– У меня ничего больше нет, – тихо сказала она и захлопнула дверь.

Тотчас вновь задребезжал звонок. Вот пристал! Чтобы отделаться, Фрида разыскала у себя пятипфенниговую монету, осторожно приоткрыла дверь и протянула ее.

– Фрида!

– Господи! – Она узнала своего брата Эмиля. – Это ты? – Она откинула цепочку. – Проходи на кухню! Только, бога ради, не шуми!

– Что, разве Карл дома? – осведомился Эмиль и, пугливо озираясь, присел на кухонную табуретку.

Фрида, сжав до боли руки, с ужасом и состраданием смотрела на брата. Бродягой стал он, нищим. И какой вид! Бледное, худое лицо обросло щетиной. Глаза запали, взгляд угрюмый, настороженный. А одет! Шея обмотана побуревшим от грязи красным шерстяным шарфом, пиджак весь измаран и порван. На обувь Фрида уж и не решалась взглянуть.

– Эмиль, – сказала она, – Эмиль, что случилось?

– Поесть у тебя найдется? – спросил он.

– Ну, конечно, конечно. – Фрида достала из шкафа хлеб, маргарин и колбасу. – Отрежь сам! Я пока поставлю воду и сварю крепкого кофе, хорошо?

Он только кивнул в ответ, отрезал хлеба и, намазав его маргарином, принялся жадно есть.

– Возьми колбасы, – сказала Фрида, ставя кофейник на газовую конфорку.

Брат ел, неподвижно глядя в одну точку. «А вдруг мама сейчас придет! – мелькнуло в голове у Фриды. – Не дай бог! Не дай бог, чтобы Гермина вышла». Она уселась напротив брата. Он избегал ее взгляда и молча жевал. Наконец Фриде стало невмоготу молчание и она спросила:

– Где Анита?

Эмиль исподлобья взглянул на сестру, но тотчас же спустил глаза и ничего не ответил.

– Что вы за люди! – воскликнула Фрида.

– Пусть только попадется мне в руки, задушу! – крикнул он.

– Ну и дурень. Порох, а не человек.

– Она уже была здесь? – спросил он, насторожившись.

– Нет, – ответила Фрида. – Но почему бы ей не прийти? – И Фрида прибавила с укором: – О ребенке вы, я вижу, и думать забыли.

Эмиль молчал. Фрида подала ему бутерброд с толстым куском чайной колбасы. Следя за ее движениями, он тихо спросил:

– Как он?

– Теперь ничего. А с месяц назад очень болел… Если бы Гермины не было дома, я бы тебе показала нашу маленькую Эльфриду; она сейчас спит.

– Да? У тебя второй ребенок?

– Такая прелесть! – Фрида хотела уже пойти в спальню за дочкой, но, увидев равнодушное лицо брата, отказалась от своего намерения.

Боже милосердный, – тяжелые шаги Гермины? Открыть кухонную дверь, увидеть за столом незнакомого человека, испустить крик и захлопнуть за собой дверь было делом одной минуты.

– Вот тоже нелегкая принесла, – пробормотала Фрида.

– Кто это?

– Жена Людвига.

– Они живут у вас?

– Да.

Наступило молчание.

– А ты где живешь? – немного погодя спросила Фрида.

– Я? Нигде.

– То есть как это? У тебя нет работы? Не можешь никак устроиться?

– Мне придется уехать из Гамбурга. Здесь я вряд ли найду теперь работу.

– Но почему же? Почему тебе надо уезжать отсюда?

– Я работал на верфях, – сказал он, глядя на бутерброд с колбасой.

– Ты работал… на верфях? – повторила она за ним.

– Когда была забастовка.

– Боже мой, Эмиль! – Фрида схватилась за голову. – Штрейкбрехером? Значит, и ты виноват в том, что забастовка фактически ничего не дала? Эмиль! Эмиль!.. Неужели ты не понимал, что делаешь! Рабочие месяцами бастовали, чтобы добиться хоть какого-то облегчения, а ты пошел в штрейкбрехеры… Твой отец, твои братья бастовали, а ты… Если бы отец узнал!..

– Отец? – крикнул Эмиль. – Пусть лучше молчит! Он один виноват, что я до этого докатился.

Хотя у Фриды не раз мелькала мысль: не повинны ли и родители в загубленной жизни Эмиля, но в эту минуту она горячо запротестовала:

– Как ты можешь так говорить? Во всем виноват ты сам. Ты достаточно взрослый человек, чтобы самому строить свою жизнь. Зачем ты сваливаешь вину на других?

Из соседней комнаты донесся голос Гермины:

– Фрида! Фрида!

– Я сейчас, – сказала Фрида брату и пошла в комнату невестки.

Гермина набросилась на нее.

– Что тебе вздумалось пускать какого-то проходимца в дом? – завизжала она. – Сейчас же выгони его, сию же минуту, или я закричу караул… Первого встречного жулика ты пускаешь в дом. Пока еще я живу здесь… Я запрещаю тебе… Выдумала еще – звать нищих на кухню и кормить их!

– Да не кричи так, опомнись, – ответила Фрида.

Невестка оборвала ее:

– Уж не собираешься ли ты читать мне наставления? Сию минуту выгони этого молодца! Сию же минуту, или я закричу! – Она уже кричала: – Какая безответственность! Какая низость! Я закричу, говорю тебе… Я за-кри-чу-у-у!..

Фрида вышла из комнаты. Это уже чересчур. С яростью хлопнула она дверью. Из комнаты донесся дикий вопль. Но Фриду теперь ничто не трогало. Она вернулась на кухню.

Эмиль Хардекопф встал.

– Я пойду, – сказал он. – Всегда она закатывает такие истерики?

– Она на сносях, – сказала Фрида. – Куда ты пойдешь? Что ты собираешься делать?

– Сам еще не знаю.

У Фриды было отложено несколько марок. Она собиралась купить сынишке пальто и маленькому Эдмонду новые штаны: мальчик вырос из всех своих костюмчиков.

– Вот шесть марок, возьми их. И сюда больше не являйся, а приходи в нашу лавку. Карл открыл на Валентинскампе табачный магазин. Днем я почти всегда там сижу. Только, прежде чем зайти, все-таки удостоверься, там ли я.

Эмиль сунул деньги в карман.

– Большое спасибо, Фрида. Ты меня спасаешь.

У дверей она спросила его:

– Ну, а мальчика своего ты не хочешь повидать?

– А где он?

– На сквере, тут, на Розенштрассе. Совсем рядом. Пройди двором: так ближе.

И Эмиль Хардекопф ушел.

«Какое несчастье, – думала Фрида. – Какое несчастье! Куда девалась Анита? Бросила его, наверное… А у меня еще их ребенок на шее… Если бы мама все это знала! Ведь он буквально умирал с голоду…»

2

Людвиг отвез жену в родильный дом. Последние несколько дней были более чем бурными. Гермина беспрерывно хлопалась в обморок. Людвиг чуть не валялся в ногах у сестры, умоляя ее сжалиться. Гермине не хотелось ложиться в клинику. Но Фрида была неумолима. Людвиг всегда был ее любимцем, ради него она готова и сейчас и впредь на многие жертвы, но с этой женщиной она больше под одной кровлей жить не желает.

– С меня довольно, – заявила она. – Сыта по горло. После родов ищите себе другую комнату. Забастовка кончилась, и ты опять зарабатываешь. Изволь сам кормить свою семью. А с меня хватит! Хва-тит! Раз и навсегда.

– Почему ты все же впускаешь в дом всяких бродяг? – укоризненно спросил Людвиг. – Ведь это и в самом деле странно.

– Мой милый Людвиг, об этом уж предоставь судить мне!

– Ты спроси у нее: кого это она принимала? – подзуживала Гермина, бросая выразительные взгляды на Карла Брентена.

– Верно, кто был этот бродяга? – вторил жене послушный муж.

– Этот «бродяга» был твой брат Эмиль, если ты хочешь знать! – крикнула, вспылив, Фрида.

Карл Брентен, свидетель этой сцены, смотрел на свою жену во все глаза. Такой он ее еще не видел. Он никогда и не подозревал, что Фрида может быть столь решительной и твердой. Черт возьми, вот когда в ней сказалась истинная дочь старой Паулины! Он вполне одобрял ее решение и всячески ее поддерживал: он хочет жить у себя дома своей семьей, к тому же он не собирается весь век кормить еще и Людвига с супругой: пусть Гермина рожает в родильном доме.

– Но у нас нет денег, – чуть не плакал Людвиг.

– Карл одолжит тебе, – ответила Фрида.

Карл Брентен сказал ворчливо:

– Так, правильно: люди рожают детей, а я выкладывай денежки.

Все же он согласился, но под условием, что после родов Гермина и Людвиг немедленно выедут.

– Ты ведь достаточно зарабатываешь, – взвизгнула Гермина.

– Но вовсе не затем, чтобы тебя кормить, – возразил ей Карл.

Гермина Хардекопф закатила глаза и упала в обморок, но все же успела крикнуть:

– Хороши социал-демократы!..

И вот она наконец в родильном доме. Карлу Брентену это обошлось в шестьдесят марок.

Эмиль Хардекопф едва ли не ежедневно стал наведываться в лавку на Валентинскампе, чтобы запастись сигаретами и перехватить деньжат. Все, что Фрида раньше ухитрялась припрятать для себя, переходило теперь в карман брата. И еще кое-что в придачу, так что при подсчете выручки в конце недели у Карла Брентена вытягивалось лицо, и он никак не мог понять, почему при сравнительно неплохом обороте столь невелик доход.

Фрида узнала от Эмиля, что в один прекрасный день его Анита как в воду канула. Она утащила с собой все, что у них было, и, кроме того, всюду, где можно, назанимала денег. Эмиль решил наняться на какое-нибудь судно, идущее в Америку. Он заявил, что в Германии для него все пути заказаны.

– А сын? – спросила Фрида. – О нем ты подумал? Его он, конечно, не может взять с собой!

– Значит, я обязана его растить, – так, что ли?

– Да, пожалуй.

– Почему же я «обязана»? Об этом речи не может быть.

Эмиль сказал, что другого выхода он не видит.

– Ну, значит, придется отдать ребенка в сиротский дом, – сказала Фрида.

Если она так бессердечна, то ребенка, конечно, придется отдать в сиротский дом, ответил Эмиль Хардекопф.

– Как вам только не стыдно! – воскликнула Фрида в сердцах. Слезы готовы были брызнуть у нес из глаз. – Вы не стоите того, чтобы иметь детей.

Эмиль курил сигарету, пуская дым через ноздри, и молчал.

На нем был старый, еще вполне приличный пиджак Карла. Фрида снабдила его также верхней рубашкой, галстуком и парой полуботинок, – вещи, которых муж ее вряд ли хватится.

– Я должен сегодня уплатить за квартиру, – сказал Эмиль.

– Ты так и не собираешься искать работу? – спросила сестра.

– Я не могу найти никакой работы, – ответил он, разглядывая свою сигарету.

– Деньги я даю в последний раз, – решительно сказала Фрида. – Больше не могу. Карл и так уже заметил. Наши доходы не бог весть какие, и мои «комбинации» рано или поздно откроются.

Он молча сунул в карман пять марок.

– Не разживусь ли я у тебя пачкой «Куки»?

Да, Эмиль Хардекопф опять уже настолько «оперился», что курил только папиросы определенной марки, а не первую попавшуюся дрянь. Небрежным жестом он сунул в карман пачку «Куки». Раньше он хоть говорил «спасибо». Теперь же считал это совершенно излишним.

3

Сестра Карла Брентена, Лизбет Брентен, по мужу Штримель, скончалась. Как-то неожиданно. Говорили, что у нее был рак желудка, и она долго мучилась. Алиса сообщила об этом дяде Карлу. «Похороны состоятся в воскресенье на Ольсдорфском кладбище, вынос тела из девятой часовни».

Карл Брентен раскошелился, купил роскошный венок – темный лавр с алыми тюльпанами – и, наняв извозчика, отправился на Ольсдорфское кладбище. Ведь он в конце концов коммерсант, а положение, что ни говори, обязывает. На нем был сюртук и цилиндр, и когда он в пролетке подъехал к кладбищу, это произвело впечатление, а его венок все единодушно признали самым роскошным.

Первой подошла к Карлу расслабленной походкой, вся в слезах его сестра Мими.

– Наша бедная Лизбет…

– Все там будем, – отрезал Брентен, по-видимому, нисколько не растроганный. – Один раньше, другой позже.

Родственники решили, что он ведет себя как невежа, что он бесчувственный, а ведь подумать только – принес такой богатый венок! Хинрих Вильмерс шепнул жене:

– Сразу видать социал-демократа! Нет у них почтения ни к живым, ни к мертвым.

По окончании церемонии – на прощанье каждый бросил в могилу по три лопаты земли – все, согласно обычаю, направились в кондитерскую Ретгера, расположенную рядом с кладбищем, и там за чашкой хорошего кофе – кто с солидным куском торта, кто с миндальным пирожным – удостоверились, что они-то, во всяком случае, еще живы. Мужчины, как правило, особенно долго засиживались за рюмкой тминной или за кружкой пива, наслаждались радостью бытия, в такой день особенно ощутимой.

Омраченные скорбью лица постепенно разглаживались, оживали, розовели. Женщины, сдвинувшись потеснее, шушукались. Муж покойной, Феликс, отсутствовал. Кто не был в курсе дела и удивлялся этому обстоятельству, мог получить исчерпывающее объяснение: Феликс наверняка опять сидит за подлог и мошенничество. Поспорили: одни говорили, что он получил два года тюрьмы, другие определенно утверждали, что он осужден на девять месяцев.

Дети покойной сразу же после похорон поехали домой. За столиком в кондитерской Ретгера выяснилось, что у Алисы опять новый жених, директор филиала Дарбовена – оптово-розничная фирма по продаже кофе. Алисе обещали в ближайшее время место контролера в одном из отделений фирмы. Но, если станет известна «история» с ее папашей, дело, вероятно, сорвется. Контролер – лицо доверенное.

Мужчины сидели на другом конце стола и говорили обо всем на свете – только не о той, которую только что опустили в могилу. По мнению Хинриха Вильмерса, в воздухе пахло порохом. В Мексике беспорядки. На Балканах тоже что-то затевается. А отношения с Францией из-за марокканского вопроса не только что хорошими, но даже терпимыми не назовешь. Густав Штюрк с сомнением покачал головой. Он не верит в возможность войны. Мексика и Балканы… да, там в любой день можно ждать чего угодно. Но вообще… Густав Штюрк считал, что сильные мира сего боятся последствий войны…

– Боятся международной социал-демократии, – уточнил Карл Брентен.

– Что верно, то верно, – подтвердил Штюрк.

– Но нам нужны колонии! – воскликнул Хинрих Вильмерс.

– Кому «нам»? – спокойно переспросил Штюрк. – Мне, во всяком случае, нужно совсем другое.

Карл Брентен рассмеялся и сказал:

– Хинрих причисляет нас к господствующему классу.

– При чем тут господствующий класс? Все это одни слова, вы уж меня извините! Колонии нужны для благосостояния всего нашего народа. Настоятельно нужны.

– Да что ты говоришь! – насмешливо воскликнул Брентен. – Наше благосостояние ни на йоту не повысилось с тех пор, как Германия завладела юго-западной Африкой и Камеруном. Другое дело – благосостояние Вермана или, скажем, Круппа…

Мими Вильмерс крикнула через стол:

– Ну, так и есть, опять за политику взялись! Еще передерутся чего доброго! Эти мужчины ни о чем другом говорить не могут. Прямо-таки ужасно!

Софи Штюрк сказала повелительно:

– Густав, оставь в покое политику. И часу нет, как Лизбет похоронили.

– Какое это имеет отношение к политике? – поинтересовался Карл Брентен.

Мужчины рассмеялись. Но женщины были возмущены.

Когда стали прощаться, Хинрих Вильмерс отвел Брентена в сторону.

– Карл, – сказал он, – у меня есть для тебя хорошее дельце, правда, не совсем обычное, но прибыльное. Через знакомых моего зятя могу устроить тебе аренду нескольких общественных уборных. Скажем, у Загебиля, у Вахтмана, в «Звездном зале», у Тютге и еще в некоторых загородных ресторанах. Ты получил бы все эти уборные в аренду, и все, что от тебя требовалось бы, – это нанимать сторожей и уборщиц и наблюдать за ними.

«Почему он мне это предлагает? – думал Брентен. – Будь это прибыльное дело, не стал бы он так великодушно отказываться от него». И он спросил:

– Почему же ты сам не берешь этой аренды?

Хинрих Вильмерс улыбнулся.

– Ну, знаешь ли, мне неудобно. Как-никак я обязан считаться с зятьями: они этого не допустят.

«Ага! – подумал Брентен. – А мне, значит, удобно. Я, пролетарий, для этого гожусь!» Он сказал:

– Знаешь, Хинрих, у меня магазин. Буду уж заниматься своими сигарами.

– Все-таки подумай, – сказал Вильмерс. – Время терпит. И вот еще: почему ты никогда не заглянешь к нам, Карл? Мими на тебя в обиде.

Карл Брентен обещал при случае зайти.

4

Гермина до родов пролежала в клинике целую неделю. Каждый раз, когда Людвиг возвращался от жены и сообщал, что она еще не разрешилась, Фрида только головой качала.

– Этакая комедиантка, – бранилась она, – другие еле до клиники добираются, ждут до последней минуты.

Она сейчас особенно жалела брата. Но он вовсе не хотел, чтобы его жалели. Гермина – его жена, заявлял он, он от нее не отступится, это его долг. Фрида молчала, понимая, что спорить с Людвигом бесполезно: кто стелется под ноги, того и топчут.

И вот наконец свершилось: Людвиг Хардекопф стал отцом. Он был на седьмом небе, плакал от радости, ничего не ел, не пил и прямо с работы сломя голову мчался в родильный дом.

Гермина после родов уже не вернулась к Брентенам, а поселилась у своих родителей. Сделано это было в пику Фриде и Карлу, – пусть знают, как она их презирает. Но Брентены были только рады. Людвиг же, напротив, ходил мрачный. Как-то раз он сказал сестре:

– В субботу я переезжаю. Мы сняли маленькую квартирку в Винтерхуде.

– Ну, вот и хорошо, – ответила Фрида. – Наконец-то вы заживете своим домом.

– Да, я обязан этим родителям Гермины: они ссудили нам пятьсот марок.

– Как так ссудили? Значит, они требуют, чтобы вы вернули деньги?

– Конечно. А ты как думала? Неужели они в состоянии подарить такую сумму?

– Нет, разумеется, я этого не думала… Но тебе придется попотеть, пока ты расплатишься с этим долгом.

– Справлюсь как-нибудь, – упрямо буркнул он.

В субботу Людвиг увязал свои пожитки в узел и ушел.

– Говорил он тебе, когда намерен уплатить за комнату и вернуть деньги, которые я дал ему на клинику? – спросил Брентен у жены.

– Этого только не хватает! – крикнула Фрида. – Бедный парень и так уж совсем голову потерял.

– Значит, пиши пропало, – сказал Карл Брентен. – Дорогое же оказалось удовольствие. И не из приятных к тому же.

– Как бы там ни было, а мы от них избавились, – сказала Фрида и с облегчением вздохнула.

Вечером пришли старики Хардекопфы. Атмосфера очистилась. Фрау Хардекопф снова могла бывать у дочери.

Она спросила, почему молодожены так внезапно выехали, – видно, догадывалась, что дело не обошлось без скандала. Фрида поклялась молчать обо всей этой неприятной истории и коротко объяснила:

– Появился ребенок, вот они и решили зажить собственным домом. Сняли квартиру в Винтерхуде. Родители Гермины деньгами помогли им.

– Как же назвали малютку? – спросила фрау Хардекопф.

Фрида улыбнулась. «Все-таки ей любопытно», – подумала она.

– Лизелоттой назвали.

– Гм! Так-так, – сказала фрау Хардекопф. – А ведь, помнится, ждали мальчика? Стало быть, Лизелотта. Это на них похоже. Только бы почуднее! Ли-зелот-та!

Мужчины курили сигары и пили пиво. Они говорили о закончившейся несколько недель назад стачке. Почти три месяца длилась стачка, а результаты ничтожны. Карл Брентен полагал, что можно было добиться большего.

– Предпринимателям легче держаться, чем нам, – сказал старик Хардекопф.

– Конечно, если сравнивать наши и их материальные возможности, – ответил Брентен.

– Теперь, пожалуй, только одно может помочь: всеобщая забастовка.

– А о чем же я всегда и говорил, – сказал Брентен. – Наша сила – широкие массы. Следовательно, их тоже нужно ввести в бой. Ведь я всегда это утверждал, верно?

– По крайней мере металлистам следовало бы примкнуть к забастовке, – сказал Хардекопф.

– Конечно, – согласился Брентен, – и шахтерам тоже. А такая вот забастовка – только бесполезная трата сил. Рабочие небось очень разочарованы.

– Нет, не сказал бы. Но, разумеется, и радоваться нечему.

– Радуются только бюрократы из Дома профессиональных союзов. «Кузница» превратилась в кладбище, где мирно покоятся несколько сот бюрократов. «Просим соблюдать тишину», «Ради бога, тише… тише…».

Фрида тем временем сварила кофе. Сидели за столом, говорили о всякой всячине. Хардекопф спросил Карла о Пауле Папке. Брентен рассказал, что хочет устроить Паулю договор на аренду уборных в десяти увеселительных заведениях. Вильмерс предложил это дело ему, Карлу, но он не желает бросать свою специальность и размениваться на мелочи. Заговорили о «Майском цветке», о том, что рождественский бал в этом году предполагается устроить в залах Тютге. Потом фрау Хардекопф удивила всех неожиданной новостью:

– На рождестве Отто женится. Конечно, на этой самой – на Цецилии.

– Да что ты! – изумилась Фрида. – И где предполагается свадьба?

– У его тещи. Моей ноги там не будет, можете в этом не сомневаться.

– Быстро это у них, – сказала Фрида.

– Да, пожалуй, слишком быстро, – согласилась мать не без сарказма. – Быть может, и тут уж младенец ожидается. Кто знает?

– Странная какая-то девушка, эта невеста Отто, верно? – заметил Карл.

– Более чем странная, – сказала его теща. – Семейство Хардекопфов становится настоящим зверинцем: одна невестка похожа на бегемота, другая – на помесь лисицы с канарейкой.

Эта меткая характеристика вызвала дружный взрыв хохота. Фрида сквозь смех сказала:

– Ну-ну, мама, язычок у тебя все такой же острый.

– Да, стало быть, скоро наш дом совсем опустеет. Верно, отец?

– Что ж поделаешь, – отвечал старик. – Так уж оно водится.

– А на пасху и Фриц кончает ученье, – выпалила Фрида.

– Ты думаешь, и он тягу даст?

– Да нет, мама, совсем я этого не думаю.

– А он непременно уедет. Его дома не удержишь. Я рада, что хоть учение-то кончит. В будущем году в это время он будет далеко, как пить дать.

Мужчины, конечно, заговорили о политике. Последние месяцы не раз казалось, что марокканский инцидент вот-вот приведет к войне. И одна и другая сторона разговаривали в довольно-таки повышенном тоне. А затем «прыжок пантеры» в Агадир. Угрозы воинственного Лемана. Сухой, вызывающий и торгашеский язык англичан. Еще немного – и вспыхнула бы война. К счастью, в последний момент все-таки пришли к компромиссному соглашению.

– Нашей партии следовало бы тверже проводить политику мира, – сказал Брентен. – Речь Бебеля была неплохой, но вопрос о мире следует поставить в центр всей нашей политики. Заявить прямо и ясно: если вы объявите войну, мы объявим всеобщую забастовку. И уже сейчас вести подготовку, чтобы не растеряться и знать, что делать, даже если переарестуют всех наших депутатов рейхстага. Тогда эти господа хорошенько подумали бы, прежде чем пускаться в военные авантюры.

– Полагаю, кое-что в этом направлении сделано, – сказал Хардекопф, он был целиком согласен с Брентеном. – В речи Бебеля уже можно найти кое-какие намеки на такую линию, – продолжал он, – может быть, и войну-то удалось предотвратить только потому, что партия была начеку.

Обе женщины внимательно прислушивались к разговору.

– Неужели действительно мы были на волосок от войны? – спросила Фрида.

– Да, еще немного – и заварилась бы каша, – ответил отец.

– Опасность пока еще вовсе не миновала, – вставил Брентен.

– Нет, на какое-то время миновала, – возразил Хардекопф. – Какая ужасная и бессмысленная штука война! – Хардекопф задумался, он говорил вполголоса, как бы забыв о присутствующих. – Словно мясник, вспарываешь штыком живот неизвестному тебе человеку, целишься, стреляешь… От твоей пули человек без ноги остается, а ты и в глаза его не видел и никогда не увидишь… Безумие… Чистейшее безумие… Да, на войне действительно теряешь разум…

По мнению фрау Хардекопф, всех зачинщиков войны следовало бы предавать суду. Как уголовных преступников, как самых закоренелых убийц.

Брентен ответил ей:

– Нынешние судьи – это такие же зачинщики войны и врагами своими считают как раз противников войны.

– В таком случае их всех нужно вешать или убивать без всякого суда! – воскликнула фрау Хардекопф.

– Только не говори этого вслух, – улыбаясь, посоветовал жене старик Хардекопф.

– Мы не какие-нибудь нигилисты, – пылко пояснил Брентен своей теще. – Мы опираемся на организованные массы. Если мы, рабочие, не захотим, наши правители не смогут вести войну.

– Да никакой войны не будет, – продолжал Хардекопф, – а если она и вспыхнет, это будет началом их конца.

– Или нашего конца. – Фрау Хардекопф отнюдь не была убеждена в правоте своего мужа.

Заговорили о другом. Хардекопф спросил, как дела в магазине. Похвалил сигару, которой Брентен его угостил. Карл откровенно признался: он никогда не думал, что торговля приносит так мало барыша. Столько времени прошло, а он выплатил Густаву Штюрку, и то с величайшим трудом, сущие пустяки.

Фрида густо покраснела и под каким-то предлогом выбежала на кухню. Мать заметила ее смущение. Конечно, она помогает Людвигу, а Карл ничего об этом не знает. Фрау Хардекопф решила, что нужно успокоить зятя, и сказала:

– Ну, может быть, теперь дела пойдут лучше.

– Почему именно теперь? – спросил он.

– Да, стало быть… я полагаю, потому, что… вообще положение улучшится.

– Пока я этого не замечаю.

Это был первый приятный вечер, который Карл Брентен после долгого перерыва провел дома. Раздеваясь, он с чувством облегчения и радости сказал Фриде:

– Как хорошо, что мы избавились от них.

Для полного блаженства он откупорил еще бутылку пива и, ложась, закурил сигару. С удовольствием вытянувшись на мягкой перине и пуская дым в потолок, он сказал мечтательно:

– Когда эта толстуха жила здесь, я не раз желал, чтобы она сломала себе шею, теперь же я от души желаю ей всяческих благ.

5

Вот уже одиннадцать лет, как Фрида Брентен замужем; сыну ее, Вальтеру, минуло десять лет, маленькой дочурке – три года. Эмиль Хардекопф снова пропал без вести. Эдмонду идет шестой год. Людвиг вот уже почти год как женат, и его дочке Лизелотте исполнилось шесть недель. А Отто ждет наследника в июне следующего года. Фриц через три месяца кончает учение. Он уже добился согласия отца на то, чтобы сразу же после экзаменов уйти в плавание. Пусто и одиноко стало в доме стариков Хардекопфов. Иоганн – ему стукнуло шестьдесят три – по-прежнему изо дня в день отправлялся на верфи; он казался несокрушимым. Паулине Хардекопф тоже перевалило уже далеко за пятьдесят; она несколько утихомирилась, меньше суетилась по хозяйству. Да и для кого надрываться? Гнездо почти опустело. Она пристрастилась к картам и два раза в неделю играла в «шестьдесят шесть» с Софи Штюрк, с фрау Штрасбургер, женой владельца колбасной на Рабуазах, и со своей соседкой, фрау Погенмейль. Эти встречи за картами, хороший кофе с белым хлебом и ботинки из мягкой кожи, изготовленные на заказ, – в последнее время ее мучила подагра, – утешали Паулину в ее горестях. Бывала она только у Фриды. Зятя своего Карла предпочитала всем трем старшим сыновьям вместе взятым. Она так прямо и говорила. И если муж Фриды стал дельным человеком, заявляла она старику Хардекопфу, то это заслуга ее, Паулины.

Даже на свадьбу Отто она не пошла. Старику Хардекопфу пришлось одному отправиться на торжество и вручить новобрачным свадебный подарок: столовый сервиз. Цецилия Хардекопф – ибо так она звалась теперь – была в восторге от своего свекра, да и фрау Фогельман тоже. Торжество происходило в самом тесном семейном кругу. Граммофон с большой зеленой трубой – подарок молодоженам от фрау Фогельман – заводили без конца, хотя пластинок имелось пока только три.

Новобрачная предложила Иоганну Хардекопфу посмотреть их квартирку.

– Наша спальня, – сказала Цецилия, лукаво улыбаясь.

Хардекопф увидел подержанную, но застланную свежим бельем кровать с двумя подушками, над кроватью картину, изображающую отшельника на фоне пустынных гор. У окна – маленький комод с фаянсовыми кошечками и собачками.

– А это наша столовая.

Хардекопф вошел в небольшую квадратную комнату с видом на канал. Почти новый, красиво отполированный шкаф с богатой резьбой был главным ее украшением. Заметив удивленный взгляд Хардекопфа, Цецилия с гордостью сказала: