Текст книги "Отцы"

Автор книги: Вилли Бредель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Карл Брентен прокладывал себе дорогу сквозь толпу. У стойки перед ним почтительно расступились. В глазах его светилась решимость. Лицо побагровело от многочисленных тостов, он пыжился, проникнутый сознанием важности своей роли.

– Что такое? – спросил Брентен. – Что случилось?

Мясник Генрих Куглер и клепальщик Эрнст Ротенбах, старые знакомые, были не только долголетними членами ферейна и единомышленниками, но и соседями: они жили в одном доме и на одном этаже. За третьей кружкой пива они заговорили о юго-западной Африке, так как брат Генриха Куглера участвовал в боях против готтентотов и был произведен в фельдфебели. На это Эрнст Ротенбах как бы вскользь заметил:

– Да-да, произведен в фельдфебели. Черт его знает, сколько беззащитных негров он укокошил!

Единоутробный брат фельдфебеля взбеленился и заорал на Ротенбаха:

– А по-твоему было бы лучше, если бы они укокошили Эриха?

Ротенбах, высокий, тощий человек, сорвал с головы бумажную треуголку и тоном глубочайшего убеждения ответил:

– Совершенно верно. Я сочувствую неграм. По мне, пусть бы все эти вояки передохли.

– Негры тебе дороже твоих соотечественников! – крикнул ему в ответ Куглер.

– Моих соотечественников? – издевательски расхохотался клепальщик. – Если они добровольно пошли в Африку, как пушечное мясо, на потребу Леману^[9], значит они просто болваны. А ты говоришь – соотечественники. Нечего сказать! Хорош социал-демократ! Брата произвели в фельдфебели, так он уж сразу за военщину!

– Я за моего брата, осел ты этакий! И за всех соотечественников, защищающих интересы Германии в…

Кончить ему не пришлось. Эрнст Ротенбах громко расхохотался и сказал:

– Ты совершеннейший идиот, понимаешь?

– А ну-ка повтори, – в бешенстве выкрикнул мясник, – и я тебе рожу расквашу!

В эту критическую минуту окружающие и стали звать распорядителя.

Карл Брентен в красной феске на голове и с пестрой бумажной цепью на шее – ни дать ни взять бургомистр – решительно крикнул:

– Что тут такое? Вы, надеюсь, не собираетесь устраивать драку?

И он встал между поссорившимися приятелями.

– Он оскорбил моего брата, а значит, и меня! – кричал Генрих Куглер.

– А я говорил и буду говорить, – твердо стоял на своем Ротенбах, – я за негров!

Прошло немало времени, пока Брентен понял, из-за чего они поссорились. Он пустил в ход весь свой авторитет и заявил взбешенному Куглеру, что с социал-демократической точки зрения прав Ротенбах. Разгоряченный обильной выпивкой и праздничной сутолокой, кипевшей в зале, Карл произнес пламенную речь о войне против готтентотов и гереро, назвал эту войну самым позорным явлением нашего времени, сослался на высказывания Августа Бебеля в рейхстаге, напомнил слова старого Либкнехта: «Этому режиму – ни одного гроша и ни одного человека», – и сказал в заключение:

– Чего мы забыли в Африке, на кой черт нам соваться туда? Почему истребляют несчастных негров? Потому что железные и стальные короли гонятся за большими барышами. Говорят: Германия разрослась. Ну, а нам, рабочим, спрашиваю я, какая от этого польза? Говорят: Германия стала богаче – ну, а нам, рабочим, какая от этого прибыль? Повысили нам заработную плату? А здесь, в Гамбурге, предоставили нам, наконец, наши права? Получили мы всеобщее, прямое, равное и тайное избирательное право? Или восьмичасовой рабочий день? Кого обогащают африканские недра? Нас, что ли? Нет, ненасытных промышленных баронов! Кто получает африканские алмазы? Мы, что ли? Нет, не мы, а банковские и биржевые акулы. Разве не так?

Председатель ферейна Пауль Папке протиснулся сквозь внимательно слушающую толпу, сгрудившуюся у стойки.

– Вот почему, Генрих Куглер, мы, социал-демократы, за несчастных негров, которых угнетает германский милитаризм. И мы говорим: долой этот режим! Ни одного гроша и ни одного человека на подавление африканского восстания!

– Господи боже мой! – с ужасом воскликнул Пауль Папке. – Ты что, окончательно рехнулся?

– Тебя только не хватало! – взревел Брентен. – Я тут улаживаю важный спор, да будет тебе известно.

– Да что же это такое?! – негодовал первый председатель. – Где мы, на политическом митинге или на балу? Политике тут делать нечего. Здесь царствует радость и веселье, мир и согласие. Понял?

– Экой ты умник! – хладнокровно ответил Брентен. – Для того я и говорю, чтобы восстановить мир и согласие. Разве не так?

Он обратился к окружающим. Они подтвердили. Раздался смех. Генрих Куглер сердито потупился. Эрнст Ротенбах смущенно улыбался.

– Три пива! – громко потребовал Карл Брентен. – Выпьем за мир и согласие! – Когда они чокнулись, он воскликнул: – За победу социал-демократии!

Ротенбах высоко поднял кружку:

– За храбрых негров!

– За здоровье моего брата, – буркнул Куглер.

И они скрепили состоявшееся примирение, осушив до дна свои кружки.

– Что ты тут произносишь политические речи? – сердито пробормотал Пауль Папке, когда они с Брентеном вернулись в зал. – Ты присмотрелся к этому типу? У него уши убийцы.

– Вздор, – важно и торжественно ответил Брентен. – Я восстановил мир и согласие.

– Теперь надо, чтобы Алиса спела, – сказал Пауль Папке. – Это поднимет настроение.

– Что там случилось, Карл? – спросил Брентена его зять Густав Штюрк. – Поди-ка сюда, выпей с нами!

Карл Брентен подсел к их столику и начал рассказывать о разыгравшейся на политической почве ссоре. Между тем Пауль Папке взобрался на эстраду и крикнул в зал:

– Милостивые государи, объявляется перерыв в танцах: у наших неутомимых трубачей уже заболели щеки. В перерыве мы усладим ваш слух чудесным пением. Наш высоко ценимый член ферейна, наш соловушко, если мне позволено будет употребить это поэтическое выражение, фройляйн Алиса Штримель, которую вы все знаете и любите, споет нам известную песенку из «Цыганского барона» – «Кто нас венчал». Прошу вас, фройляйн Алиса.

Певица, в длинном переливчатом шелковом платье, стояла на эстраде, улыбалась и кивала своим многочисленным знакомым, которые встретили ее громкими аплодисментами и криками «браво». Поклонники столпились у рампы и восхищались ее непринужденностью, тонкой талией, белизной ее плеч, которую подчеркивали черная оторочка декольте и черные, искусно завитые волосы. Один из почитателей воскликнул:

– Испанка, да и только!

– Да, породистая женщина, – согласился его соперник.

– Моя любимая песенка! – заорал Карл Брентен через головы сидевших за столом. – В ней море чувства, черт возьми! – Взглянув на эстраду, он вздрогнул: там стояли две Алисы. Они то сходились, то расходились. «Нельзя больше пить, – подумал он, – вечер еще только начался». Когда Алиса дошла до припева, он стал растроганно подтягивать: «Любовь, любовь, в ней сила неземная, пел соловей, ночь песней оглашая».

– Тише, тише! – зашикали с соседних столиков.

Карл Брентен смущенно замолчал. «Нельзя больше пить», – снова подумал он. Все время он был в движении и ничего не замечал. Но стоило ему присесть, как перед глазами все поплыло, голова, все тело отяжелели. Ему хотелось на несколько минут исчезнуть. Пока певице восторженно аплодировали, он поднялся и стал пробираться между столиками, туда, где сидели Хардекопфы и его жена.

– Боже мой, какой у тебя вид! – ужаснулась Фрида. – Красный как рак. Весь в поту. Что с тобой?

– Обязанности, – удрученно пробормотал он.

– Иди сюда, садись! – Она вытащила из лежавшей возле нее муфты носовой платок и отерла ему пот с лица.

Ему, вероятно, было очень плохо – он сидел смирно. Фрида достала бутерброд и подала мужу.

– Ешь. Ты слишком много пьешь! Забываешь, что ты здесь главный.

Да, он здесь главное лицо. Эта мысль несколько отрезвила его. Он ел бутерброд с колбасой, пока Алиса пела: «Я образцом невинности слыву в родном краю».

– Кончила бы завывать, – пробормотал он и, обернувшись к жене, сказал: – Мне пришлось улаживать ссору, которая могла плохо кончиться. Если уж даже социал-демок-ра-а-ты оправдывают истребление готтентотов… неслыханный позор! Люди ужасно ту-тупоумны…

На него сердито зашикали.

– Ради бога, замолчи, Алиса обидится, – шепнула ему Фрида. – Она уже несколько раз смотрела в нашу сторону.

– Плевать мне на нее. Воет, как собака на луну, – отозвался Брентен и опять принялся жевать бутерброд. – А Пауль ведет себя так, будто он самый главный здесь. – Брентену вдруг стало ужасно нехорошо. «Может, я чересчур быстро проглотил бутерброд?» – подумал он.

– Куда ты? – испуганно спросила Фрида.

– Мне нужно выйти, – ответил он.

– Посиди, ради бога, она скоро кончит.

– Кто? – спросил Карл.

– Ну да Алиса же! Бог ты мой, как ты нагрузился!..

– Оставь, наконец, бога в покое!

Он бегом бросился к двери, на которой значилось: «Для мужчин».

Алиса под нескончаемые аплодисменты сошла с эстрады. Намеренно пройдя мимо столика Хардекопфов, она прошипела Фриде в лицо:

– Очень бестактно со стороны дяди, скажу я вам. И это называется главный распорядитель!

Шурша шелком, кивая и улыбаясь во все стороны, она проплыла дальше.

– Теперь пойдут языками трепать! – сказала фрау Хардекопф. До этой минуты она, словно не замечая зятя, сидела, демонстративно повернувшись к нему спиной.

– Она с таким чувством поет! – сказала умильно фрау Рюшер.

– Слаб наш Карл по части выпивки. Несколько кружек пива – и сразу испекся. Удивительно! – проговорил старик Хардекопф, обращаясь к жене и дочери.

На сцене появился комик. Фрида Брентен не слушала его, – она смотрела в конец зала. Карл все еще не появлялся. Публика громко смеялась. Тогда и она взглянула на артиста – толстяка с огромной плешивой головой и забавными маленькими усиками.

– Чего только с человеком не случается, всего и представить себе, милостивые государи, нельзя. Сижу я вчера в ресторане Шенемана и заказываю себе бутерброды с сыром. Разобрал меня аппетит на бутерброды с сыром. Вдруг посетитель, сидевший за соседним столом, подходит ко мне и говорит эдак взволнованно: «Уважаемый, я запрещаю вам есть этот сыр!» Я с удивлением и, само собой, с негодованием спрашиваю: «Какое право вы имеете запрещать мне? И кто вы такой?» А тот в ответ: «Я член общества покровителей животных».

В зале раздался новый взрыв смеха.

– Да, да, – продолжал рассказчик. – Как видите, цивилизация шагнула вперед.

Фрида Брентен по-прежнему беспокойно оглядывалась. Карла нигде не было. Фрау Хардекопф незаметно наблюдала за дочерью. Фрида, теперь уже женщина двадцати шести, двадцати семи лет, все еще походила на молодую девушку. Матери нравилось, что она не обнажает плечи и грудь, как Алиса, расхаживающая полуголой. Рюш на голубой шелковой блузке Фриды застегивался под самым подбородком. «Фриде, конечно, скучно», – подумала фрау Хардекопф.

– Он с тобой хоть раз танцевал сегодня? – спросила она.

– Кто, мама?

– Кто? Твой муж!

– О боже, есть о чем беспокоиться! Только бы с ним ничего не случилось.

– Он еще там?..

– Да, я очень волнуюсь.

– …И что ж вы думаете, она сказала, закончив уборку моей комнаты? «Если вам понадобится грелка, сударь, вы позовите меня».

Девушки взвизгнули. Зал аплодировал.

– Пошляк! Не понимаю, как мог Карл пригласить такого! – сказала Фрида.

К столику Хардекопфов подошел Отто. Он обвязал шею носовым платком, чтобы бумажный воротничок не промок от пота.

– Где Карл? – спросил он.

– Зачем он тебе нужен? – поинтересовалась мать.

– Пора бы опять потанцевать.

– Отдышись немного. У тебя вид, словно ты только что из парной бани.

Отто пошел искать Карла. Мать крикнула ему вслед:

– Смотри не пей лишнего, слышишь, Отто!

Комик в заключение спел куплеты. Фрау Хардекопф шепталась с мужем.

– Ну, что могло с ним случиться? – недовольным тоном спросил старик Хардекопф.

– Я на твоем месте пошла бы взглянуть.

Трубы есть у нас сточные

И еще – скажу точно я —

Трубы газопроводные,

Трубы водопроводные,

Да советник окружного суда,

Господин Труба…

Не слишком ли много труб, а?

Старик Хардекопф поднялся и пошел. Фрида с благодарностью посмотрела на мать.

– Я ужасно беспокоюсь. У него был такой плохой вид.

– Да что там, – возразила фрау Хардекопф. – Пьян, только и всего.

В ту минуту, когда куплетисту захлопали, Хардекопф и Брентен подошли к столику. Карл уже не был красен как рак, он был мертвенно-бледен. Но он улыбался, и шаг его стал тверже.

– Садись! – приказала Фрида. – Приди в себя. Ну и распорядитель!

– Брось язвить! – вскипел Карл, снова готовый к бою. – Чего ты от меня хочешь? Что особенного случилось?

Когда Карл, спокойно посидев у столика, пришел в себя, Фрида спросила, не лучше ли ему, и тут же добавила:

– Если чувствуешь себя бодрее, не теряй времени, пойди извинись перед Алисой, иначе не избежать неприятностей от родственников.

– Что такое? Почему? – удивился Брентен. – Что я сделал?

– Ты мешал ей петь. Двигал стульями, разговаривал. Она мне уже жаловалась.

– Разве ей неизвестно, что я отравился?

– Что?! – испуганно воскликнула Фрида. – Ты отравился?

– Конечно, я отравился.

– Да что же ты такое ел, бога ради? – взволновалась Фрида.

– И ты еще спрашиваешь? – удивился он. – Съел бутерброд с колбасой, который ты мне дала. От него мне и стало дурно.

– Ты окончательно спятил! – Фрида, горя негодованием, отвернулась. – Уговори себя еще в чем-нибудь! Смешно! Отравление пивом у тебя, и ты, видно, еще не протрезвился. Немедленно поговори с Алисой, слышишь? Иначе пойдут бесконечные суды-пересуды. Беда прямо, что мы сидим возле сцены.

Карл ничего не ответил. Он размышлял. Он искренне не мог себе представить, когда и как он помешал Алисе, да еще обидел ее, он – распорядитель! Нет, это невозможно! Или?.. Он вдруг вспомнил о «завывании». Неужели он сказал это вслух? Ужасно! Алиса, наверно, никогда больше не выступит в «Майском цветке». Уж кому-кому, а ему, распорядителю, не следовало бы позволять себе такую вольность.

Он почувствовал себя свежее и решил поговорить с Алисой.

Пауль Папке, кривляясь и важничая, объявлял с эстрады:

– Милостивые государи, следующий номер нашей программы – «Кайзерский вальс» Иоганна Штрауса. Только для молодежи, перевалившей за сорок. Предупреждаю: теперь танцуют только те, кто начинает счет с сорока. Тридцатидевятилетних просят воздержаться! Пожалуйста, господин капельмейстер.

Все нашли это необыкновенно остроумным, захлопали и засмеялись; раздались первые такты штраусовского вальса, казалось, приглашавшего стариков размять косточки.

– Не станцуем ли, фрау Паулина? – галантно предложил Хардекопф.

– Пригласил бы ты лучше Рюшер, Иоганн. Осчастливишь ее на целую неделю. А потом попляшем и мы с тобой, на весь танец у нее все равно пороху не хватит.

Иоганн Хардекопф поднялся и подошел к фрау Рюшер.

– Разрешите?

– Ой, нет, да это же невозможно, господин Хардекопф!.. Мне танцевать?.. Нет, нет! Мои старые кости!..

– Ну, живей! – приказала фрау Хардекопф. – Не ломайся, как старая дева, подымись – и марш!

– О-ох! – клохтала фрау Рюшер, красная, как пион. – Нет, подумайте!.. О-ох!.. Да пойдет ли у нас, господин Хардекопф?

Но она уже поднялась и положила руку ему на плечо. Вступительные такты кончились и перешли в ритмическую рыдающую мелодию вальса; в первой паре закружились по залу Иоганн Хардекопф с фрау Рюшер. Публика захлопала. Раздались возгласы:

– Поглядите на Хардекопфа!.. Как прямо он держится!.. Как это у них ловко выходит!.. А красив старик!.. Здорово, Хардекопф!.. Великолепно!.. Браво!.. Браво!..

Фрау Рюшер, судорожно вытянувшись и тесно прижавшись к своему кавалеру, вприпрыжку кружилась с ним по залу. Голову она низко склонила к его плечу, можно было подумать, что она старается спрятаться за спину Хардекопфа, но это ей не вполне удается.

– О-о-ох, господин Хардекопф!.. О-о-ох, не могу больше!.. Запыхалась совсем. Не могу… больше!

Хардекопф отвел ее к столику.

– И как это вы, господин Хардекопф, еще можете! Как молоденький! А я… о-о-ох, никак не отдышусь.

Поднялась фрау Паулина.

– Ну, а теперь попляшу я!

Чета Хардекопфов была теперь в центре внимания: молодежь стояла вокруг и весело смотрела на них. Хардекопф, несколько опьяненный похвалами, кружился и вправо и влево, а жена его сразу же улавливала каждое его движение и с улыбкой смотрела на него снизу вверх. Когда отзвучал последний аккорд, он предложил ей руку, наклонился, чтобы она могла расслышать, так как в зале гремела буря аплодисментов.

– Ну, Паулина, – шепнул он, – выходит, не так уж мы стары, а?

Она ответила с благодарной улыбкой:

– Ты, во всяком случае, несокрушим!

– А все хороший уход, Паулина. И любовь, которая не ржавеет.

Между тем Карл Брентен подошел к столику, где сидели Штюрки и Штримели. Увидев, что он идет к ним, Алиса круто повернулась к нему спиной. Он сел и глубоко вздохнул.

– О боже, это могло плохо кончиться! – простонал он.

– Что с тобой, Карл? – спросил Густав Штюрк.

Карл на вопрос не ответил. Он продолжал страдающим голосом:

– Не очень-то чутко со стороны Алисы, надо признаться!

Алиса навострила уши, бросила на него взгляд через плечо и пренебрежительно сказала:

– Так, так, легко ездить на обратных!

– Какое там «ездить на обратных»! Я сказал: что «завою, как собака на луну», – до того мне было дурно.

– От чего же это? – из вежливости спросил Густав Штюрк, хотя он и сам мог легко ответить на этот вопрос.

– От этой отравленной колбасы!

– Что! От чего? – воскликнула Алиса и повернулась к Карлу.

– Ну да. Отравился этой ужасной колбасой. Думал, в самом деле отправлюсь к праотцам.

– О боже! – вскричала в ужасе Алиса и подскочила к Карлу. – Милый, милый дядечка Карл, ты отравился? Возможно ли? Нет, вы только посмотрите на него, – кричала она, обращаясь ко всем сидящим за столиком, – посмотрите, какой у него больной вид, на лбу выступил холодный пот! Ах, милый мой, а я-то тебя, значит, ни за что ни про что ругала! – И Алиса, обняв дядюшку, гладила его, горевала и причитала, словно он ежеминутно мог испустить дух в ее объятиях.

За соседним столиком начали прислушиваться. И за другими столами публика забеспокоилась; всем хотелось узнать, почему певица так убивается. Вскоре по залу уже передавалось из уст в уста:

– Наш распорядитель Карл Брентен отравился колбасой. Положение серьезное! Карл Брентен опасно заболел! Карл Брентен чуть не умер! У него ужасный вид! В лице – ни кровинки!

Гребя обеими руками и отдуваясь, примчался Пауль Папке. Он увидел бледного Карла на груди Алисы, театральным жестом протянул к нему руки и крикнул:

– Что с тобой, Карл? Ты ведь мне, твоему лучшему другу, не причинишь горя?.. Нет, нет, бога ради, что случилось? Что?! Говори!!

Брентен, которому стало неловко от такого чрезмерного участия окружающих, спокойно махнул рукой.

– Да ничего! Мне просто нездоровится, вот и все!

– Вы только поглядите, какое мужество! – воскликнула Алиса и еще нежнее стала гладить дядюшку. – Он мог умереть, а сам и виду не хочет показать, что ему плохо!

– Это верно? – спросил Папке. – Ты отравился?

– Ну да, по-видимому, колбаса была несвежей.

– Она еще в тебе или?.. – поинтересовался Папке.

– Да нет, выскочила уже, – ответил Брентен.

– Тогда все хорошо! Это самое важное, Карл! А теперь советую тебе выпить водки. Водка – лучшее лекарство, поверь мне!

Брентен поморщился.

– Да, я понимаю, в тебе все возмущается против водки. Но все-таки послушай меня – хороший коньяк очищает желудок.

Тем временем встревоженные участники праздничного вечера собрались вокруг двух своих ферейновских вождей, и Карл Брентен решил, что пора рассеять беспокойство о нем; в сопровождении Пауля Папке и Алисы он направился в буфет. От первой рюмки он поежился, после второй, точно возвращаясь к жизни, глубоко перевел дух, после третьей лицо Карла начало розоветь, с четвертой рюмкой к нему вернулась оживленная речь, веселость, жизнерадостность, короче говоря – все, что отличает хорошего распорядителя по части развлечений. Алиса, счастливая тем, что ее дядюшка, вдохновленный четырьмя рюмками коньяка, вновь искрится здоровьем и весельем, спела специально для него: «Вилья, о Вилья, ты моя лесная фея…»

Фридрих Бэмке, помощник ферейновского казначея, поздоровался с Иоганном Хардекопфом и выразил радость по поводу того, что зять Хардекопфа так счастливо отделался: шутка ли – такое опасное отравление!

– Что? – перебила его фрау Хардекопф. – Какое отравление?

– Да неужели вы не знаете? – удивился Бэмке. – Ведь он отравился. Я видел его за столиком певицы, его племянницы. Она страшно убивалась.

– Да, да, – поспешно вмешалась в разговор Фрида Брентен, – мы уже знаем. А где он сейчас, господин Бэмке?

– В буфете. Он уже в полном порядке.

Фрау Хардекопф насмешливо скривила губы:

– Ну, знаете!

Фридрих Бэмке серьезно возразил ей:

– Не смейтесь, фрау Хардекопф! Коньяк, фрау Хардекопф, лучшее средство, когда желудок бунтует!

Бэмке удалился, и Фрида попросила мать:

– Помолчи, мама, смотри не выдай его.

– Я уж не выдам, – ответила Паулина. – Но я твоего мужа, стало быть, недооценила. Почет и уважение! – И голосом, в котором прозвучало восхищение и признание, повторила: – Почет и уважение!

4

Паулину Хардекопф ожидал рождественский сюрприз.

На второй день праздника, после обеда, в дверях появился вдруг ее сын Людвиг в новом зеленом грубошерстном костюме и в пелерине, на голове маленькая серо-зеленая мягкая шляпа с перышком; рядом с Людвигом – девушка, безобразно толстая, что бросалось в глаза даже несмотря на пелерину, под небольшой суконной шапочкой – широкая пухлая физиономия. Фрау Хардекопф от неожиданности и удивления онемела. Она тяжело поднялась. Людвиг помог своей спутнице снять пелерину. Мать, словно пригвожденная, стояла у стула, глядя на толстуху, похожую на туго набитый куль муки. На животе у нее блестела большая – чуть не в ладонь – посеребренная чеканная брошь. Гостья сняла шапочку, открыв толстые соломенно-желтые косы, накрученные на уши двумя плоскими лепешками. Смущенно улыбаясь, она шепнула что-то Людвигу. Фрау Хардекопф все еще безмолвно разглядывала гостью. От ног, обутых в тяжелые ботинки на шнурках, со здоровенной подошвой в палец толщиной, она долго не могла отвести взгляд. «И это… ноги? – подумала она. – И это ноги!»

Она посмотрела в лицо сыну, который сказал с торжественной улыбкой:

– Мама, это Гермина, моя невеста!

Фрау Хардекопф смерила его пристальным взглядом. Бросила коротко и решительно:

– Ступай за мной!

И пошла мимо гостьи к себе в спальню.

Людвиг, предчувствуя, что эта история так легко ему с рук не сойдет, оглянулся на невесту, которая растерянно смотрела на него, ободряюще подмигнул ей и последовал за матерью.

– Господи боже мой! – воскликнула мать и всплеснула руками. – Совсем ты рехнулся, что ли? Как ты смел привести в дом такую особу?

– То есть как… то есть как… особу? – ответил он, заикаясь от волнения. – Ведь ты, ведь ты… ее не знаешь!

– Я ее вижу. Этого достаточно!

– Ты несправедлива, мама, это простая, тихая, скромная и вполне передовая девушка.

– Стало быть, передовая, да, да, слишком передовая, по-моему, – с насмешкой сказала мать. – На ней почти ничего не надето.

– Как ничего не надето? – переспросил он смущенно, беспомощно. – Не понимаю тебя, мама.

В эту минуту дверь отворилась и вошла гостья. С вымученной улыбкой, еле сдерживая слезы, она обратилась к Паулине:

– Дорогая фрау Хардекопф. Поговорим как женщина с женщиной – я уверена, мы поймем друг друга.

Такой наглости Паулина Хардекопф еще не видела. Эта особа ведет себя так, будто она уже член их семьи. Паулина с удовольствием вышвырнула бы ее вон, но она овладела собой, стиснула зубы и с гневной решимостью взглянула на девушку, а та продолжала елейным голосом:

– Людвиг так много рассказывал мне о вас, фрау Хардекопф, и вы как передовая женщина поймете, что мы, молодежь, порываем с некоторыми предрассудками старшего поколения. Не сомневаюсь, что и вы против того, чтобы мужчины разрушали свое здоровье алкоголем и табаком, не правда ли? Конечно, это так: ведь вы женщина передовых взглядов. И по этой же причине я не допускаю мысли, что вы одобряете вредную для здоровья шнуровку. Мы, молодежь, не носим корсетов и не втискиваем ноги в узкую обувь; мы живем так, как велит природа; мы живем здоровой жизнью. Когда мы с Людвигом совьем собственное гнездышко, у нас будет вегетарианский стол. Это мы уже решили. Не правда ли, Луди?

– Да, – подтвердил он, – это гораздо здоровее.

Фрау Хардекопф хотелось громко расхохотаться им в лицо, но она сдержала себя: ведь это в конце концов серьезное дело, касающееся счастья ее сына. Она промолчала, обдумывая, что ответить этой ужасной особе. Ораторствует, словно она из Армии Спасения! А гостья все говорила:

– Вы же передовой человек – так по крайней мере уверял меня ваш сын.

– Что вы мне все твердите «передовой человек», «передовой человек»? Вы социал-демократка? – Фрау Хардекопф с самого прихода гостьи недоумевала, где ее мальчик откопал такую «красавицу».

– Нет, фрау Хардекопф, я не социал-демократка.

– А! Так я и думала.

– Разве нельзя быть передовым человеком и не состоять в социал-демократической партии?

– По-моему, нельзя, – отрезала фрау Хардекопф. – Где же вы передовая-то? Внутри или снаружи?

– Не понимаю… – и Гермина бросила на Людвига умоляющий взгляд, ища у него поддержки.

– Мама, – воскликнул он с тоской и страхом, – мы любим друг друга!

– Делайте что хотите, – прикрикнула мать, – но не здесь, не в моем доме. Ясно?

– Идем, Луди, – сказала а, И, видя, что он не трогается с места, продолжала: – Помоги мне по крайней мере одеться.

Когда он в кухне набросил на нее пелерину, она спросила, устремив на него затуманенный слезами взор:

– Ты меня выпроваживаешь?

– Я, конечно, пойду с тобой, – ответил он.

Они ушли не попрощавшись. Фрау Хардекопф упала на стул, сложила руки на коленях и долго качала головой.

Однако несколько часов спустя, когда ее муж вернулся с праздничной прогулки, она уже хозяйничала в кухне у плиты, звеня и громыхая кастрюлями.

– Людвиг был здесь и представил мне свою невесту, – сказала она не оборачиваясь.

– Вот так так! – ответил старик Хардекопф. – И какова она собой?

– Неописуема!

– Как это, неописуема? Хороша или дурна?

– Явилась сюда в одной рубашке, – желчно вырвалось у Паулины.

– В одной рубашке? – Старик расхохотался. – Ты сегодня расположена шутить.

Она повернулась и как вихрь подлетела к нему.

– Говорю тебе, эта бесстыжая стояла передо мной здесь, на этом месте, в ночной рубахе. Да! Да! В длинной ночной рубахе! Немножко вышивки вот здесь, а на животе серебряная брошь. Но в ночной рубашке, уверяю тебя. А толстая! Ходячий куль с мукой.

– Да, смешное зрелище, наверно.

– Еще бы не смешное! Я чуть не расхохоталась. Но дело ведь серьезное. Они любят друг друга. Представь себе, Людвиг и эта особа. Она называет его Луди. А вдруг у них дело зашло далеко? Подумать страшно. Я до сих пор никак не приду в себя. И как только мужчина может позариться на такую корову! И надо же, чтоб это был наш Людвиг. Боже ты мой, этакий битюг. Ты бы послушал ее, Иоганн. «Мы любим друг друга, фрау Хардекопф!» – и: «Мы передовые люди, фрау Хардекопф», «Когда мы совьем свое гнездышко, у нас будет вегетарианский стол, не так ли, Луди?» – и пошла, и поехала. Ты бы только посмотрел и послушал!

Старик Хардекопф сел, он хохотал так, что по щекам текли слезы, застревая в бороде.

– Смейся, смейся! – воскликнула Паулина. – Хотела бы и я смеяться! Но тут плакать надо! Плакать, говорю я тебе.

– И ты ее… ты ее выставила? – спросил он, вытирая слезы.

– Нет, она, слава богу, сама ушла. Очень скоро. – И фрау Хардекопф прибавила: – Надеюсь, эта особа не переступит больше порога нашего дома.

– Очень жаль! – воскликнул старик. – Очень жаль!

Глава четвертая

1

Сходное отталкивается друг от друга, разное, дополняя, тянется друг к другу. Люди сходного характера редко сохраняют беззаветную дружбу, еще реже – составляют счастливую супружескую чету. Брак Фриды Брентен был бы, несомненно, счастливее, уродись она, как ее братья, в отца, а не в мать. И все опять-таки обошлось бы, если бы Карл Брентен обладал ровным, терпеливым, мирным и умиротворяющим характером старика Хардекопфа. Но таких качеств у Карла и в помине не было. Как раз наоборот. Он был горяч, самолюбив и своенравен и совершенно не терпел никакой власти над собой, никакой узды. А Фрида Брентен, со своей стороны, желала вести дом по собственному разумению. В результате, в противоположность семье Хардекопфов, семейная жизнь Брентенов в первые годы походила на затяжную войну, упорную, ожесточающую обе стороны и подрывающую любовь.

Кровати супругов стояли рядом посреди комнаты, образуя широкое общее ложе; справа и слева от него стояли ночные тумбочки. В первые годы семейной жизни Брентенов тумбочка Фриды играла зловещую роль. Однажды, когда Фрида рассердилась на мужа, она в гневе решительно раздвинула кровати и поставила между ними свою тумбочку. Карл сначала поворчал по поводу «новой моды», но затем лег спиной к жене и, свернувшись как еж, захрапел. Но вот прошло несколько дней, и разъединяющая кровати тумбочка перекочевала на старое место. Карл Брентен, укладываясь в этот вечер спать, счел за благо сделать вид, что ничего не заметил. Но мир, восстановленный в супружеской постели, длился обычно недолго. Вспыхивала новая ссора – и тумбочка немедленно, словно пограничный столб, вклинивалась между кроватями.

В эти первые годы супружества Карла и Фриды Брентен мелкие стычки нередко перерастали в жестокие сражения, а сражения – в изматывающую позиционную войну. Фрида, давно уже тайно проклиная тумбочку, все же в первом порыве гнева, как только она чувствовала себя обиженной, ставила ее между кроватями. Не раз бывало, что она при этом плакала, но она видела в тумбочке свое единственное оружие. Она боролась ожесточенно, хотя победы одерживала редко. Очень скоро стало ясно, что превосходство сил, бесспорно, на стороне Брентена. Он был сильнее, он был беспощаднее. Не слишком влюбленный, эгоист, и к тому же еще упрямый, он не замечал холодности, которую Фрида, желая проучить супруга, напускала на себя. И еще одно преимущество: деньги были у него. А деньги, как известно, во всех войнах, в том числе и в войнах супружеских, могущественное средство, которое никак нельзя недооценивать.

Мамаша Хардекопф всячески подзуживала дочь, уговаривала ее не сдавать позиций и этим лишь ухудшала дело. Только когда она поняла, что зять ее, человек строптивый и упрямый, никогда не подчинится и что превосходство отнюдь не на стороне дочери, которая оказалась недостаточно гибкой и настойчивой («девчонка слишком рано выскользнула из моих рук»), у нее хватило ума в корне изменить тактику. Паулина посоветовала дочери делать вид, что она всецело покоряется мужниной воле, втихомолку же, соображаясь с обстоятельствами, умно, незаметно гнуть свою линию, – а муж пусть думает, будто верховодит он. И фрау Хардекопф, которая до сих пор не уставала перечислять недостатки зятя, вдруг обнаружила в нем на редкость хорошие и приятные свойства. Она хвалила его любовь к справедливости, его непринужденную веселость и жизнерадостность в обществе, его упорство, – ведь вот работает же он столько лет, и все на одном месте. Но даже у нее не хватило духа хвалить его за семейные добродетели. Он органически был их лишен. Однако теперь фрау Хардекопф смотрела сквозь пальцы на эту его слабость и на многое другое: на «рецидивы» кутежей, на грубые выходки, на его эгоистические привычки. Так удалось избегнуть самого худшего – семья не распалась.