Текст книги "Дикие сердцем"

Автор книги: Виктория Клейтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

В холле было темно. Стоял сильный запах компоста, словно где-то в углу гнили овощи. Собираясь в дорогу, я догадалась положить в чемодан несколько свечей и спички. Я предполагала, что электричество в доме могли отключить, когда забирали старушку-хозяйку в сумасшедший дом (куда я вскоре, без сомнения, отправлюсь вслед за ней). На всякий случай я попыталась нащупать выключатель. Проведя рукой по стене слева и справа от двери, я убедилась, что выключателя нет. Склонившись над чемоданом, я долго копалась в вещах, пока не наткнулась на коробок спичек.

На какие-то мгновения спичка осветила комнату. Я успела разглядеть несколько стульев и стол. В свете танцующего огонька очертания предметов плыли и дрожали, словно я исследовала морское дно на больших глубинах. На столе стояли бутылки, пара тарелок и – о радость! – канделябр на три свечи. Я немедленно вставила свечи в гнезда и зажгла. Затем, с трудом удерживая тяжелый канделябр обеими руками, обошла комнату.

Комната была узкой и длинной, с низким потолком, камином и двумя окнами на торцевых стенах. Диван и кресло стояли по разные стороны от обложенного кирпичом камина. Камин давно никто не чистил, обгоревшие поленья были покрыты толстым слоем пепла. Перед камином на металлической решетке находился аккуратно сложенный сухой хворост для растопки. На вокзале в Лондоне я купила свежий номер журнала «Vogue», чтобы за чтением скоротать время в поезде. Глянцевая бумага упорно не желала загораться. Я опустилась на колени и стала дуть в камин изо всех сил. Пепел полетел во все стороны, попал мне в глаза и осел на щеках и носу. Наконец, после долгих усилий, в очаге появился слабый огонек. Я стащила с себя влажный плащ и повесила на спинку кресла. В кармане я обнаружила ленточку. Она пришлась как нельзя кстати – я стянула волосы на затылке в узел. Диван выглядел не слишком привлекательно. Спинка казалась влажной и, очевидно, была жилищем разнообразных насекомых. Но, опустившись на диван, я поняла, что никакая сила в мире не заставит меня подняться вновь. Я сняла туфли и стянула чулки, голые ноги вытянула к огню. Меня сковала усталость. Я откинулась на спину, не забыв закутать голову шарфом, чтобы помешать насекомым забраться в волосы.

Постепенно просыпались звуки дома. В камине уютно потрескивали сухие дрова, капли воды стекали сквозь отверстие в крыше и шипели, падая на раскаленную трубу. Где-то в углу раздавался шорох – очевидно, мышь спешила по своим неотложным делам. Дождь барабанил по разбитым стеклам окон. Огонь разгорелся сильнее. Свечи отбрасывали дрожащие тени на стены. Я ощущала абсолютное одиночество. Только три человека на свете знали, где я нахожусь. Двум из них не было до меня абсолютно никакого дела. Я задумалась. Мысль об одиночестве терзала меня.

Не успела я закрыть глаза, как бледное лицо Алекса нависло надо мной. Невероятным усилием воли я отогнала видение прочь. Жизнь в Лондоне все больше отдалялась от меня, все меньше походила на реальность. События, произошедшие не так давно, напоминали дешевый спектакль, глупую трагикомедию. Даже мое активное участие в действе не придавало спектаклю ощущения реальности. Сцена за сценой разворачивались перед моим внутренним взором, звучали обрывки фраз – моменты высокой трагедии и низкого фарса. Я сидела в кресле в зрительном зале и внимательно смотрела, как актеры играют свои роли. Боль в измученных руках и пульсация в поцарапанных ногах не давали провалиться в сон. Персонажи в моей голове забыли свои роли и смешались в беспорядочном хороводе…

Я проснулась и некоторое время не могла понять, где нахожусь. В комнате царил полумрак. Огонь пылал, угли в камине приобрели пунцовый оттенок, свечи почти сгорели. Я посмотрела на часы. Половина восьмого. Что-то разбудило меня – я услышала странный звук. Кто-то энергично царапал когтями о порог через короткие интервалы времени. Первой мыслью было: это таинственный свистун, который преследовал меня в лесу.

– Джордж?

Царапание возобновилось с новой силой. Туфли были холодными и мокрыми, но я обулась. Тяжелый подсвечник вполне мог служить оружием. Я схватила его и крадучись подошла к двери. Порыв холодного ветра с улицы немедленно погасил свечи. Я почувствовала, как что-то мохнатое коснулось колен. Тень мелькнула через открытую дверь. Затем существо улеглось на пол возле камина и издало продолжительный вой.

От волнения пальцы не слушались меня. Я с трудом зажгла свечи и вздохнула с облегчением.

– Привет! – Я наклонилась, чтобы потрепать по загривку неожиданного гостя. – Ты тоже прячешься от дождя?

Пес посмотрел на меня. Крохотные огоньки свечей отражались в его глазах. Мохнатый незнакомец поднял хвост и замахал им приветственно.

– Хорошая собачка!

Пес вежливо заурчал в ответ. Он был довольно большим, размером с лабрадора, но гораздо мохнатее. Выглядел пес весьма дружелюбно. Я абсолютно ничего не знала о собаках. Когда я была маленькой, в доме у нас жила серая кошка по прозвищу Лулу. Я очень ее любила. Когда мама умерла, а отец женился на Фэй, дом превратился в обитель хорошего вкуса, где не осталось места домашним животным. Лулу переехала в другой дом – ее приютила наша домработница.

– Хочешь чего-нибудь перекусить? – спросила я.

Собака завиляла хвостом более интенсивно. В дорожной сумке у меня были хлеб, сыр, паштет, фрукты и бутылка вина. Я раскрыла сумку на диване. Гораздо удобнее принимать пищу, когда она обернута салфетками. Пес медленно, с задумчивым видом, разжевал ломоть хлеба. Паштет исчез в его пасти намного быстрее. Мы разделили на двоих кусок сыра – очень хорошего «Рокфора».

Собака старательно слизала крошки с морды, улеглась, положив голову между лапами, и уставилась на огонь. Спустя некоторое время она придвинулась ко мне и деликатно положила голову мне на ногу. Присутствие еще одного живого существа в доме наполнило меня удивительным ощущением покоя.

Я вдруг почувствовала, что должна выйти в туалет.

– Мне очень жаль, но я вынуждена побеспокоить тебя, – сказала я.

Пес поднял голову и заскулил. Я слезла с дивана и высоко подняла подсвечник. Напротив камина виднелся дверной проем. Это была единственная дверь, не считая наружной. Интересно, где же лестница, которая ведет наверх? Я знала, что в доме есть лестница. В темноте я успела разглядеть полукруглое оконце под крышей. Я шагнула в дверной проем и тут же свалилась на пол – я упала второй раз за сегодняшний день. Теперь препятствием оказалась низкая ступенька. Я больно ударилась локтем и прикусила язык. Я со стоном стала на ноги и тут же стукнулась головой о притолоку. Свечи осветили комнату. Она оказалась такой же длинной, как и предыдущая. Под окном виднелась широкая плоская раковина. Рядом с раковиной темнела дверь. В верхней части дверь придерживал гвоздь, крепко забитый в потолок. Я схватила сковородку, которая висела на крючке, и стукнула ею несколько раз по гвоздю. Дверь с визгом распахнулась. Поток холодного ночного воздуха задул свечи. Когда я присела под колючим влажным кустом, собака принялась страстно вылизывать Мой нос.

Я размышляла: «Что за странное создание могло выбрать подобное жилье – нечто среднее между орлиным гнездом, англо-саксонской хижиной и эскимосским иглу?» С огромным удовольствием я вернулась в тепло комнаты. Пес прислонился к моим ногам. Я лениво чесала его за ухом.

Мое детство прошло в Чейн Уолк^[3]. Мне очень хотелось иметь кошку. Лулу появилась в доме на мой пятнадцатый день рождения. Мама полагала, что держать животных в доме в огромном Лондоне жестоко. Она была уверена, что несчастные четвероногие существа будут тосковать по просторам, деревьям, запахам живой природы. Мама не любила город за шум транспорта, гарь выхлопных газов, улицы, закованные в кирпич и бетон. Ей тяжело было свыкнуться с замкнутым пространством, в котором существовали городские жители.

Родители в конце войны купили по дешевке дом в Челси^[4]. Дом должен был стать временным убежищем.

– Как только папа разбогатеет, дорогая, мы купим старинный особняк за городом, – часто повторяла мама. – Вокруг дома будут лужайки, клумбы с яркими цветами, фруктовый сад и лес, в котором будет водиться всякое зверье.

Шли годы, мама украшала свой рассказ о воображаемом семейном очаге новыми деталями. Папа никак не становился богаче. Мне было нелегко понять, почему. Отец часто рассказывал о рынке, жаловался на то, что он непредсказуем. Я представляла отца стоящим за красочным прилавком, на котором высятся груды фруктов и овощей, точь-в-точь как на картинках в моих детских книжках. Когда я узнала, что отец торгует скучными бумажками под названием «акции», разочарованию не было предела.

К моему седьмому дню рождения фантастический дом в деревне уже украшали солнечные часы, голубятня, конюшня, искусственное озеро с лодками и фонтан, который, кроме своей основной задачи, еще и обрызгивал ничего не подозревающих гостей. Папа все еще не был богат. В это время он начал отдаляться от нас, а мама стала есть все меньше и меньше. Изменения были незаметны для меня. Я обратила внимание на то, что что-то происходит, лишь после слов дяди Сида. Дядя Сид, мамин брат, жил на берегу моря в Норфолке, в старинном каменном доме, в котором он и мама выросли.

Я обожала дядю Сида. У него были толстые гладкие лоснящиеся щеки и длинные, немного кривые зубы. Он говорил со старомодным аристократическим акцентом, более заметным, чем у мамы. Когда дядя приезжал навестить нас, то привозил рыбу с блестящей, как серебро, чешуей, крохотные коричневые креветки, пучки морских водорослей и причудливые ракушки. Мы ели на ужин рыбу с жареной картошкой в маленькой кухне, которая находилась в полуподвальном этаже. Дядя Сид рассказывал бесконечные истории о море. Море было его всепоглощающей страстью. Дядя не стал моряком только потому, что как единственный мальчик в семье вынужден был взять на себя заботы о ферме. Ферма была небольшой – всего лишь несколько акров заболоченной земли. Дядя разводил овец, держал гусей, коз и корову. Ему никогда не хватало денег. Иногда мне разрешали остаться у него. Мы вставали рано утром, выгоняли овец на пастбище и возились по хозяйству целый день. Вечерами я помогала дяде мастерить безделушки из раковин, которые мы собирали на берегу. Мама хохотала до слез, когда я говорила, что мечтаю провести всю жизнь на ферме. Она говорила:

– Ты не знаешь, каково это – жить без электричества, каково бродить по колено в грязи большую часть года, с сентября по май, каково оставаться в холодном доме с чадящим камином. Подожди немного, ты увидишь мой дом. Мой дом будет самым прекрасным в мире местом.

– Сильвия! – обратился как-то дядя Сид к маме во время одного из наших ужинов, состоящего из рыбы и картошки. Он прервал мамин рассказ о самом прекрасном в мире доме. – Как поживает Чарли (Чарльзом звали моего отца)? Он еще не разбогател, но все же достоин награды за старание? Черт побери, я уже забыл, когда в последний раз видел его!

Тень пробежала по маминому лицу.

– Не называй его Чарли. Ты ведь знаешь, как он ненавидит это имя.

– Ненавидит? Но я ничего не могу с собой поделать. Я называю его так по-дружески. Я ни за что не стану называть мою маленькую Фредди Эльфридой. Что взбрело тебе в голову, почему ты назвала девочку так?

– Я нашла имя, роясь в книжках. Оно показалось мне милым. Эльфрида означает «королева эльфов». Я думала о крошечных феях, которые танцуют на летней поляне среди цветов.

Мама всегда была неисправимо романтичной.

– Вот как! Но ты не ответила на мой вопрос: где мистер Чарльз Сванн – назову его полным именем – проводит дни и ночи? Он слишком много работает для человека, которого ждут дома жена и дочь.

Мама отшутилась в ответ. Она пробормотала что-то о старомодных деревенских повадках дяди Сида. Я не запомнила окончания разговора, но спустя много месяцев поняла, что дядя Сид был прав. Я осознала, что довольно давно отца постоянно не бывало дома.

Когда мама умерла, дядя Сид вручил мне ее свадебную фотографию. Других фотографий у меня не было. На небольшом листе пожелтевшей бумаги стройная девушка с розой в волосах смотрела прямо в объектив и смеялась от счастья. Фотография была черно-белой, но я помнила, что у мамы были рыжие, как и у меня, волосы и зеленые, будто изумруды, глаза. Но больше всего мне врезалось в память, как мама одиноко сидела в кресле у окна в гостиной и разглядывала корабли на реке. Ее глаза были темны от невысказанной тоски.

Через некоторое время после памятного разговора с дядей Сидом я начала находить бутылки, спрятанные в самых неожиданных местах: в комоде, за шторами в гостиной, в книжном шкафу. Очень много бутылок пряталось под маминой кроватью. Бутылки издавали ужасный зловонный запах, очень похожий на запах жидкости, которой папа заправлял зажигалку. Мама спала теперь подолгу. Ее движения стали замедленными и неловкими. Отец несколько раз скандалил с ней. Однажды дядя Сид приехал навестить нас и застал маму спящей в кухне на полу.

– О Сильвия, моя дорогая маленькая Сильвия… – грустно сказал он.

Я не могла сдержать слез. Дядя легко поднял маму на руки. Мама сделалась худой, почти невесомой. В ванной, когда она купалась, я увидела, что ребра у нее торчат, как у измученного тяжелой работой животного. Дядя пробормотал сквозь зубы:

– Господи, как мне отплатить ему за это? Есть ли наказание, достойное этого подонка?

Мама приоткрыла глаза и прошептала:

– Не сердись на него, Сид. Это я во всем виновата. Это я испортила ему жизнь. Брак по принуждению не делает людей счастливыми. О Сид, я так… – мама заметила меня, закрыла глаза и не сказала больше ни слова.

После этого случая мама стала проводить много времени, запершись в ванной. Ее постоянно тошнило. Лицо у нее стало бледным, его часто покрывали бисеринки пота. Отец кричал на маму. Он пытался заставить ее хоть что-нибудь съесть, но мама только улыбалась в ответ и подолгу смотрела на него своими зелеными, полными слез глазами. Отец пригласил доктора. Взрослые закрылись в гостиной и долго беседовали о чем-то – я прижалась ухом к замочной скважине, но слышала лишь приглушенные голоса. Большинство слов, которые удалось подслушать, были мне непонятны. Я запомнила только «напряжение», «печень», «абсолютный покой». Маму уложили в постель. К ней была приставлена сиделка. К губам сиделки словно приклеилась улыбка. Она улыбалась, когда шел дождь, когда у мамы была рвота, когда не было никакого повода улыбаться… Я думала, что сиделка улыбается даже во сне. Она называла меня бедной маленькой овечкой. Мне не хотелось быть овечкой, но я с ней не спорила.

Тем не менее покой и уход помогли. Маму перестало бесконечно тошнить. Ее глаза вновь засияли, а все бутылки исчезли из дома, как по мановению волшебной палочки. Мы снова стали подолгу разговаривать, как в старые добрые времена. Я рассказывала о школе, учителях, девчонках-подружках. Мама читала стихи, которые мы обе любили. Я часто рисовала ее портреты, не забывая изобразить на бумаге щеки розовее, а губы краснее, чем они были на самом деле. Однако мама отказывалась принимать пищу.

Иногда я приносила ей немного рассыпчатого риса или супа на говяжьем бульоне, который варила сиделка. Я изображала птицу, а мама – моего птенца. Я бранила ее за непослушание. Тогда она просила доесть за нее ужин, чтобы сиделка не выговаривала ей.

– Честное слово, дорогая, я съела полностью свой ленч, когда ты была в школе. Не заставляй меня, я боюсь растолстеть. Посмотри! – мама показывала на живот.

Мне хотелось верить, что она действительно поправилась. Мама просила никому ничего не говорить, я не могла ей отказать, ведь я так ее любила…

– О Фредди! – сказала она однажды. – Мне так хочется скорей поправиться и встать на ноги. Я так хочу прогуляться с тобой! Мы поедем к дяде Сиду. Ты будешь бегать по берегу, а я смогу закончить Еванджелину.

Еванджелиной звали куклу, которую мама мастерила для меня. Мама прекрасно шила. Еванджелина была сделана из бледно-розового бархата. У нее были вышитые голубыми нитками глаза, пунцовыми – крохотный рот и кнопка вместо носа. Светлые вьющиеся волосы куклы были сделаны из узеньких полосок шелка. Одета она была в голубое платье, поверх которого был накинут красный плащ. На одной ноге красовалась туфелька из коричневой кожи. Хотя кожа была очень тонкой, мама с трудом могла проткнуть ее иголкой. Ее руки исхудали и стали похожими на жердочки. Мама ждала, когда к ней снова вернутся силы, чтобы взяться за вторую туфлю.

Каждый вечер после школы я мчалась наверх, в мамину спальню, и читала ей что-нибудь. Еванджелина обычно находилась на подушке рядом с мамой. Поверх простыни лежали мягкие розовые ручки куклы рядом с белыми мамиными. Голубые глаза Еванджелины всегда были широко открыты, казалось, что она внимательно слушает. Мама часто засыпала под мое чтение. Я аккуратно клала книгу на пол, подходила к кровати, целовала по очереди маму и куклу и на цыпочках выходила из комнаты.

Однажды во время нашего традиционного вечернего чтения, бросив взгляд поверх книги, я заметила, что мама уснула. Ее рот был слегка раскрыт. Был хорошо виден нижний ряд зубов. Когда я подошла ближе, то заметила, что мамины глаза широко раскрыты, как и у куклы. Я наклонилась, поцеловала маму в щеку, потом еще раз поцеловала – в лоб. Меня радовало то, что мама хорошо отдохнет.

– Мама крепко спит, – сказала я сиделке, которая возилась в кухне, – хотя ее глаза широко раскрыты.

– Я должна посмотреть, что с ней.

Я не понимала, что случилось с сиделкой. С ее лица моментально исчезла улыбка.

Я помчалась наверх вслед за ней. Обычно сиделка взбиралась по лестнице медленно, останавливалась на каждой ступеньке и приговаривала:

– О Господи, эта лестница убьет меня!

Сейчас же сиделка взбежала наверх без остановок. Она отдышалась возле двери в мамину комнату, затем подошла к кровати.

– У мамы не будут болеть глаза, когда она проснется? – спросила я шепотом.

Сиделка опустила руку и провела ею по маминому лицу, закрывая ей глаза.

– Нет, моя девочка. У мамы больше никогда не будут болеть глаза. Твоя мама отправилась на встречу с Иисусом. Он исцелит все ее болезни, утешит и успокоит…

Я тогда не осознала до конца ужасающую правду, но жуткая волна поднялась в груди, заставив сердце сжаться. Я поняла, что больше никто не утешит меня…

Глава 3

Я сидела в партере в Ковент-Гарден. Оркестр играл увертюру к «Лебединому озеру». Директор театра спустился в зрительный зал и спросил: «Кто из публики знает партию Одетты-Одиллии? Прима-балерина сломала ногу. Спектакль под угрозой срыва». Я вскочила с места, сделала пируэт, пробежала вдоль рядов и бабочкой взлетела на сцену. Оркестром дирижировал мой отец. Он взмахнул палочкой, и я оказалась облаченной в белую пачку и нежно-розовые пуанты. Заиграла музыка. Вдруг я с ужасом поняла, что забыла движения. Я неловко подпрыгивала на месте, испуганно размахивала руками. Зрители в зале корчились от хохота. Злой колдун Ротбард появился на сцене в клубах красного дыма. Он взмахнул посохом, и у моих ног заплескалось озеро. Ротбард снял с лица маску. Передо мной стоял Алекс и протягивал ко мне руки. На поверхности озера появилась высокая волна. Еще мгновение – и она поглотила меня…

Я проснулась. Сердце бешено колотилось. Было ужасно холодно. Я не могла пошевелить ногами. Подняв руку, я с удивлением обнаружила, что спала одетой в джерси. Только сейчас я все вспомнила. Мерцающий зеленоватый свет, который проникал в окно, заставлял окружающие предметы приближаться и вновь исчезать. Я услышала, как кто-то причмокивает. Пес развалился на моих ногах. Он согрел меня своим телом, и это позволило мне заснуть.

Я посмотрела на часы. Было половина восьмого утра. Ночь прошла ужасно. Время от времени я проваливалась в кошмарный сон. Просыпаясь, я с ужасом осознавала, что лежу на грязном диване в полуразрушенном коттедже в Дорсете, далеко от всех, кого знаю и люблю. Меня снова преследовал тихий, почти неуловимый звук. Кто-то насвистывал неизвестную мелодию. Я прислушалась – где-то вдалеке церковный хор начал утренние песнопения. Успокоившись, я опять погрузилась в дремоту, но тут же вновь резко привстала на диване. Я узнала знакомый мотив. Птицы не поют «Soave sia il vento». В церкви, как мне известно, эта мелодия также не пользуется популярностью. А может, мне просто померещилось?

Теперь, при свете дня, ночные страхи казались смехотворными. Я чувствовала себя разбитой. Во рту пересохло, ощущался неприятный привкус. Я не чистила зубы двадцать четыре часа. Тело ломило. Мне было холодно, только ногам под тяжестью мохнатого пса было более-менее тепло. Огонь в камине погас. Одинокие угли багрово мерцали в сером пепле. Я попыталась подняться. Пес недовольно зарычал, нехотя подвинулся и освободил мои ноги.

– Привет! – Влажные глаза вопросительно уставились на меня. Я почувствовала, что должна что-то сказать. – Разве твой хозяин не будет искать тебя? – Шерсть у пса была коричневого цвета с желтоватым оттенком и темными полосками вдоль позвоночника и за ушами. Его морда имела благородный вид, он чем-то напоминал льва. Судя по седине, пес был преклонных лет. Шерсть была длинной и довольно чистой. Животное не казалось брошенным. – Ты тоже хочешь пить? Пойдем, поищем на кухне.

Пес спрыгнул с дивана и побежал за мной. Я хорошо запомнила ступеньку на входе и низкую притолоку. В утреннем свете кухня выглядела более привлекательной. На покрытом паутиной комоде стоял фарфоровый сервиз. Рядом с небольшим черным очагом прислонился к стенке стол. Единственный кран нависал над плоской раковиной. Несколько чашек и тарелок стояли на столе среди сухих листьев, которые занес ветер сквозь разбитое окно. Очевидно, крестная Виолы покинула дом неожиданно.

Порыв ветра с улицы пошевелил сухие листья. Ветви дерева зашуршали по стене. Пес стал яростно чесать задней лапой за ухом. Обычные звуки казались грустными в заброшенном месте. Я пыталась представить женщину, которая когда-то стояла на том же месте, на котором сейчас стояла я. Как она жила, что ее волновало, о чем она думала? Чему радовалась, о чем грустила? Она ухаживала за садом, подстригала траву на лужайке, готовила еду, принимала гостей. Теперь только ветер обитает в ее доме…

То немногое, что знала о жизни в деревне, я почерпнула из книг. Сезонные праздники, матчи по крикету на зеленой траве, вечерние чаепития, игра в бридж или вист долгими зимними вечерами. Обязательные собрания прихожан местной церкви; разговоры о достопримечательностях и истории края в холле деревенского муниципалитета; рюмка шерри в компании соседей на Рождество.

На стене, слева от раковины, висело зеркало. Я стала рассматривать свое мутное отражение. Лицо было болезненно бледным. Под глазами – темные круги. Рыжие волнистые волосы спадали на плечи, как на картине художников Раннего Возрождения. Мне не понравилось, как я выгляжу. Я обожала налет романтичности у других, но сама предпочитала смотреть на мир ясными глазами. После суровых вчерашних испытаний волосы торчали в разные стороны, как лучи солнца на детском рисунке. Я пригладила их ладонью.

Смотрела ли крестная Виолы на себя в зеркало с тревогой? Пыталась ли она разглядеть изменения на своем лице? В самом начале болезни она еще должна была осознавать, что с ней не все в порядке: потеря памяти, затрудненность речи. Мне было страшно представить, что чувствует человек, который день за днем теряет частицу себя, замечает, как постепенно меняется окружающий мир. А его привычный образ в зеркале уступает место неизвестно откуда взявшемуся незнакомцу.

Я всегда была решительной и целеустремленной, но события последних недель превратили меня в растерянную нерешительную особу. Меня жутко пугала перспектива утратить контроль над собой. Бедняжка, очевидно, тоже этого боялась. Она утратила простейшие навыки, такие как обычный разговор по телефону или приготовление обеда. Она утратила все, что позволяло наполнить день. Каково это – на секунду прийти в себя и обнаружить, что ты выгуливаешь пса по улице в одной ночной рубашке?

Пес сидел у моих ног и преданно смотрел мне в лицо. В голове, как вспышка молнии, пронеслась мысль: «Так вот почему ты пришел ночью! Ты подумал, что она вернулась. Она была твоей хозяйкой, не правда ли? О, как грустно…»

Пес ткнулся влажным носом в мою ногу выше колена. Я наклонилась, чтобы погладить его. Странные люди, которые увезли его хозяйку, очевидно, попытались пристроить его к соседям. А хозяйку увезли далеко, в незнакомое суровое место, где она умерла в одиночестве… Я заставила себя остановить мрачный поток мыслей. Нервное напряжение и недостаток сна сделали меня слишком впечатлительной. Заржавевший кран никак не хотел поддаваться. Наконец он со скрипом уступил. Струя рыжей воды хлынула в раковину. Опавшие листья, которые лежали в раковине, закружились в водовороте. Через пару минут вода стала чистой и прозрачной. Я вымыла лицо, руки и шею и почувствовала себя гораздо лучше. Взяв со стола миску, я сполоснула ее, набрала воды и поставила на пол. Пес сделал несколько шумных глотков, а утолив жажду, отошел, облизываясь.

Я подняла миску и осмотрела ее более внимательно. По краям, на фоне нежной кремово-белой глазури, были нарисованы черные, красные и зеленые фигурки. Судя по работе, столовый сервиз был старинным. Я предположила, что он был изготовлен в XVIII веке. Благородное изделие мастера, жившего очень давно, выглядело несколько нелепо на фоне облупившихся стен. На оконных шторах были изображены птицы и цветы. Я с трудом разглядела узор под слоем паутины. Шторы висели неровно и были не очень аккуратно подшиты снизу. Вне всякого сомнения, их перешивали из штор большего размера. На столике рядом с раковиной стоял бокал на высокой ножке, судя по всему, старинный и очень дорогой. Я нашла тряпку и смахнула паутину со стенок бокала. Прекрасный рисунок – Юпитер, соблазняющий Венеру, – возник передо мной.

Все, что было в коттедже, включая посуду, принадлежало Виоле. Мне было интересно, испытывала ли она какие-либо чувства по отношению к своей крестной. Виола никогда не рассказывала мне о ней. Жизнь моей подруги была окружена дымкой таинственности. Ее вырастила и воспитала тетя. Мне ни разу не довелось слышать, чтобы Виола рассказывала о своих родителях, а я не хотела расспрашивать.

Мы с Виолой были знакомы с детства. Я хорошо помнила ее скромной худенькой девочкой с темными кудрявыми волосами. Моя мачеха дружила с ее тетей. Признаюсь, я до сих пор не могу понять, что связывало их. Мачеха занималась дизайном довольно большого особняка в Ричмонде, в котором жила тетя Виолы. Наверняка их дружба завязалась в то время. Из-за шестилетней разницы в возрасте мы с ее племянницей не были близки. Друзьями мы стали только в прошлом году, после того как случайно встретились на вечерних курсах по изучению творчества Ватто^[5] и французской живописи. Разница в возрасте перестала быть такой заметной, мы сразу же понравились друг другу. Вчера, перед тем как отправиться на вокзал, я отослала Виоле записку, в которой было только три слова: «Опускаюсь на землю…»

Я вернулась в гостиную. Остатки оконных стекол были покрыты пятнами грязи. Дневной свет, который проникал в комнату, расцвечивал зайчиками потертый персидский коврик перед камином. Ветер смел желтые листья на полу в длинные дорожки. Внутреннее убранство дома стоило не дорого, но было подобрано тщательно и свидетельствовало о хорошем вкусе хозяев. Я снова подумала о предыдущей хозяйке. Она, очевидно, проводила уйму времени в антикварных магазинах, стараясь пополнить свою коллекцию вещицей поизящней.

На столе стоял древний граммофон. Я подняла крышку и поставила пластинку, не забыв сдуть с нее пыль. Раздались печальные звуки скрипки. Я была поражена романтичностью крестной Виолы и несколько изменила мнение о ней. Вновь покрутив ручку и очистив иглу от пуха, я сменила пластинку. Поначалу из широкой трубы раздавались лишь шорох и скрип, затем чарующие звуки симфонического оркестра заполнили комнату. О чем думала хозяйка дома, когда сидела за столом и слушала эту прекрасную музыку?

Между камином и одним из окон возвышался огромный книжный шкаф, который закрывал собой весь простенок. На трех верхних полках стояли Шекспир, Диккенс, Томас Гарди и Энтони Троллоп^[6]. На нижних – собрания сочинений Блейка^[7], Китса^[8] и Джона Донна. Рядом тома Толстого, Бальзака и Гете. Обычно эти книги так и стоят на полках непрочитанными. Произведения Мери Уэбб^[9], Комптона Макензи^[10], Элизабет фон Арним^[11], Констанс Холм^[12] и Бенсона^[13] указывали на то, что бывшая хозяйка дома была большой любительницей чтения.

На подоконнике обложкой вверх лежала раскрытая книга – роман Джона Мида Фолкнера^[14] «Мунфлит», которым я когда-то зачитывалась. Это было более чем совпадение. Я закрыла глаза, пытаясь вызвать в воображении образ крестной Виолы. Глаза слезились, я не смогла увидеть ничего, кроме разноцветных пятен.

На полке между творением Кэтрин Мэнсфилд^[15] «Блаженство» и романом Мередита^[16] «Эгоист» зияло пустое место. Я поставила «Мунфлит» на место. Старушка до конца не утратила способности читать и понимать прочитанное. Или это был всего лишь рефлекс: держать книгу в руках и бездумно смотреть в сад?

Осмотрев внимательно комнату, я решила, что должна сделать все возможное, чтобы сберечь эту коллекцию разнообразных предметов, которую собирали в течение целой жизни. Я понимала, что рано или поздно вернусь в Лондон. Мой побег был эгоистичным и безответственным поступком. Я должна позволить Фэй, отцу и всем тем, кого ранило мое бегство, излить свою злость на меня. Я должна покорно выслушать упреки Алекса. Как только я об этом подумала, к горлу подступил комок. Я ведь могу отложить возвращение на несколько часов хотя бы для того, чтобы подробно рассказать Виоле о состоянии коттеджа. Она должна будет решить, как поступить с домом: оставить или продать.

Неожиданно раздался лай. Секундой позже я услышала пронзительный свист, и вскоре Джордж просунул голову в дверь.

– Меня прислала миссис Крич. Она желает знать, может, тебе что-нибудь нужно? Привет, старушка! Как поживаешь? – собака перестала лаять, узнав мальчика, и улеглась возле камина, поближе к тлеющим углям.

– Как мило! Кто такая миссис Крич?

– Она владелица магазина, а еще работает почтальоном. Не обольщайся, она просто сгорает от любопытства. Дедушка вчера рассказал ей о тебе. Она желает разведать как можно больше, чтобы потом рассказать посетителям магазина.

– О, боюсь, что ей нечего будет рассказывать. Я возвращаюсь в Лондон ближайшим поездом.