Текст книги "Рожденная для славы"
Автор книги: Виктория Холт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц)
– Это, наверное, его брат нес меня на крестинах Эдуарда, – предположила я.
– Говорят, Томас – полная противоположность милорду графу. Хертфорд суров, честолюбив, стремится к высоким постам, ни на минуту не забывает о том, что он – дядя наследника трона. Впрочем, Томас тоже об этом помнит. Ну и красавчик! Я его один раз видела.
– Катарина Парр выйдет за него замуж?
– Ну, боюсь, сам король положил на нее глаз.
– Не может быть. Он… такой старый.
– А разве король не может делать то, что ему вздумается? Даже если захочет подарить корону вдове Парр? Ручаюсь, она бы предпочла скромное золотое колечко от Томаса Сеймура. Ведь это довольно рискованное предприятие – стать женой вашего царственного батюшки. О Господи! Забудьте о моих словах!
– Но это правда, Кэт, – спокойно подтвердила я.
Мой отец женился на Катарине Парр в июле – на следующий год после того, как холодным февральским днем Катарина Ховард положила свою хорошенькую головку под топор палача. Катарина Парр разительным образом отличалась от всех прочих жен моего отца. Самим провидением ей было предназначено стать матерью, и она глубоко сожалела о том, что ее браки с людьми пожилыми не принесли ей ребенка. Королева по-матерински нежно относилась к королю, и, возможно, именно это и требовалось ему в его годы. Ему исполнилось пятьдесят два – он стал еще более капризен и требователен. Я полагаю, смерть Катарины Ховард произвела на него крайне сильное впечатление. Пусть недолго, но он был с ней так счастлив. Теперь его могучее здоровье стало изменять ему, крупная прежде фигура превратилась в тучную, язва на ноге причиняла нестерпимую боль и делала его еще более раздражительным. Катарина Парр умела перевязывать рану, и король часто сиживал, положив больную ногу жене на колени. Это на время облегчало боль. Катарина имела огромный опыт ухода за больными после своих престарелых мужей, у нее все получалось так ловко. Король, конечно, не пылал страстью к своей нынешней жене, но они казались весьма подходящей парой.
Именно заложенный в Катарине инстинкт материнства побудил ее обратиться к королю и напомнить ему, что у него есть семья, которая, к сожалению, не живет под одной крышей. Мэри Тюдор уже взрослая, но двое младших – Елизавета и Эдуард – должны жить вместе. Она, Катарина, будет им хорошей матерью, а король – добрым отцом.
Он согласился, и впервые в жизни я ощутила, что это такое – иметь семью. Я была в восторге, ведь это приближало меня к Эдуарду, который был не только моим братом, но и будущим королем. В свои тогдашние десять лет я буквально с каждым днем узнавала все больше и больше о царивших вокруг меня интригах, отчетливо понимая: я – дочь короля, и даже самое незначительное событие может стать для меня чрезвычайно важным.
Мирным течением тех дней мы все были обязаны моей мачехе. Мой юный возраст позволил быстро позабыть о том, как внезапно и неожиданно сгущаются тучи и налетает буря; и я не ломала себе голову над тем, что может что-то случиться и разрушить мое умиротворенное существование. Наибольшее удовольствие доставляло мне общество брата. Он был несколько бледен и худ, и его совершенно не привлекали развлечения и игры на свежем воздухе (это очень беспокоило моего отца), зато он любил книги – так же, как и я. Обычно мы прибегали в классную комнату раньше назначенного времени и не могли дождаться, когда же начнутся уроки. Хотя внешне мы были похожи – оба с одинаковыми золотисто-рыжими волосами, белой кожей и живыми карими глазами, внимательный взгляд которых ничего не пропускал, – интересы наши несколько разнились. Эдуард все-таки был усидчивее меня. Он, как губка, впитывал в себя факты, раскладывал их у себя в голове по полочкам и никогда уже не забывал. Он принимал как данное все, о чем рассказывали книги, и не задавал никаких вопросов, тогда как я сомневалась почти во всем. Постоянно из моих уст вырывался вопрос: почему?
Эдуарду тогда было лет шесть-семь, я – на четыре года старше. Мы часто и подолгу беседовали, я высказывала ему все свои сомнения, и меня забавляло его недоумение и некоторый испуг. Кэт обычно присутствовала при этих беседах, она называла нас «парочкой дряхлых мудрецов». Мы с братом не всегда соглашались друг с другом, но никогда и не ссорились. Я думаю, его угнетал тяжелейший груз ответственности, возложенный на его хрупкие плечи; он чувствовал себя куда неувереннее, чем я, и искал моей дружбы, а может быть, и защиты.
Ввиду его высокого положения, Эдуарда не могла обучать столь незначительная персона, как Кэт. По правде говоря, мне ее учености тоже становилось маловато.
– Вы знаете куда больше меня, – частенько говаривала она с сожалением.
После переговоров с королем по приказу королевы для моего брата были найдены самые знающие учителя в стране. И, поскольку я делила с ним кров, мне посчастливилось разделить с ним и преподавателей. Ими были доктор Ричард Кокс, ректор Итона, славившийся своей ученостью, и – позднее – сам сэр Джон Чик из Кембриджа. Он привел с собой Роджера Эшема, который с большим вниманием относился к моей учебе и писал мне ободряющие письма.
Многие при дворе поражались той страсти, с которой я и мой брат впитывали в себя знания, – очень уж это было не по-детски. Но Кэт говорила, что подобное рвение объясняется нелюбовью принца к подвижным играм – от физических упражнений он быстро устает, что же касается принцессы, то она буквально с колыбели приучена к упорным занятиям – и в этом заслуга наставницы, то есть ее, Кэт.
– Причем я никогда не принуждала вас, – сказала она, – Роджер Эшем однажды обронил: «Если налить в бокал сразу много воды, то большая часть непременно прольется. Если же наливать постепенно, то можно наполнить бокал до краев. Вот почему ее высочество (он имел в виду вас, моя госпожа) постигает малыми дозами куда больше премудростей, чем если бы на принцессу их обрушили сразу, обильным потоком». Я теперь вспоминаю, что всегда старалась учить вас весело. Мы словно играли в интересные нам обеим игры… пока не наступила пора, когда вы превзошли меня в ваших знаниях.
И тогда я спросила ее:
– Как, ты сказала, зовут этого мудрого человека? Роджер Эшем?
Этот разговор произошел еще до того, как сэр Джон Чик привел его к нам.
Немного застенчиво Кэт объяснила, что Эшем – друг мистера Эшли, весьма достойного дворянина.
– Он состоит в отдаленном родстве с Болейнами, – гордо прибавила она.
Я тут же позабыла про мистера Эшли, так как была целиком поглощена тем, что происходило вокруг. К нам пришел новый учитель – Уильям Гриндал, преподаватель из Кембриджа; похоже, во дворец стекались лучшие учителя королевства.
Нашей мачехе удавалось проводить с нами довольно много времени. Она была крайне религиозна и твердо верила, что новая реформаторская вера – единственно истинная. Катарина так проникновенно говорила об этом со мной и Эдуардом, что совершенно заворожила моего брата. Я куда менее, чем Эдуард, была склонна увлекаться новыми теориями, хотя и уважала глубокую и искреннюю веру мачехи и признавала состоятельность многих ее аргументов.
С тех пор как мой отец порвал отношения с Римом для того, чтобы избавиться от Катарины Арагонской и жениться на моей матери, в религии произошел огромный переворот. Наступили времена, когда считалось неблагоразумным откровенно обсуждать вслух вопросы веры – слишком легко было не угодить приверженцам того или иного учения. Однако я никогда не участвовала в этих распрях, определив для себя раз и навсегда, что я верю в Единого Бога и Единую Церковь и что все богословские споры – лишь пустая трата времени.
Между мачехой и братом возникали жаркие споры, они часто не соглашались друг с другом, находили все новые аргументы, пытаясь убедить собеседника в своей правоте. Моя позиция была очень проста: «Главное – быть христианином, а каким образом вы почитаете Бога – совершенно неважно».
К несчастью, мой брат ненамеренно повторил при ком-то некоторые мои слова и о них немедленно было доложено королю; очевидно, мои воззрения вызвали его гнев, и в результате мне приказали покинуть двор.
Я и моя маленькая свита – Кэт и Уильям Гриндал – вернулись в Хансдон. Обо мне снова все позабыли. Дни тянулись тоскливо, я очень скучала по брату, уроки без него потеряли свою прелесть, ибо исчезла радость дружеского соперничества. Как можно было откровенно высказывать свои мысли вслух! Это урок на будущее: никогда не высказывать свое мнение, если оно может задеть тех, кто сильнее тебя. Я проклинала свою собственную глупость, и единственным утешением были мои книги и разговоры с Кэт.
К счастью, изгнание длилось не слишком долго. Моя мачеха, все еще бывшая в большом фаворе у короля (ни одна сиделка не могла так хорошо перебинтовать его больную ногу), упросила его простить меня, принимая во внимание мой юный возраст и живой ум, который я, без сомнения, унаследовала от отца. Эдуард присоединился к ее просьбе, жалуясь, что уроки без меня стали совсем не такими интересными.
Какой радостной была наша встреча! Дорогой Эдуард! Дорогая Катарина Парр! Я часто вспоминала это время и горевала о Катарине. Но, кажется, я забегаю вперед.
Мачеха сказала:
– Учителя отзываются о ваших способностях в самых превосходных степенях. Я думаю, у вашего отца есть основания гордиться такой дочерью.
Мысль о том, что король гордится мной, доставила мне огромное удовольствие – даже большее, чем радость встречи с Катариной и братом. Хотя, надо сказать, отец почти не обращал на меня внимания. Иногда мне снилось, что я – в церкви святого Петра и вижу там две бесплотные фигуры – мою мать и Катарину Ховард. Я часто вспоминала холодный взгляд, которым он смотрел на нас с матерью из окна много лет назад. Да, жесток, да, безжалостен, и все же он был великим королем и его расположение казалось мне важнее, чем чье-либо другое.
При дворе произошли перемены. К нашему тесному кружку присоединилась Джейн Грей, доводившаяся нам родственницей, ее мать была дочерью сестры моего отца, Мэри, и Чарльза Брэндона. Джейн была одного возраста с Эдуардом и почти так же умна. Он с самого начала проникся к ней симпатией, мне же она казалась слишком вялой, какой-то бесцветной. Так я и сказала Кэт.
– Вы, кажется, немножко ревнуете? – спросила Кэт, и я тут же разозлилась на нее.
– Неужели я могу ревновать к такой серой мышке? – поинтересовалась я.
– Наш маленький принц очень ее любит.
– Ну и пусть! – фыркнула я. – Они еще совсем дети.
Однако долго дуться на Джейн было невозможно. Она была такой хорошей девочкой, а ее умные суждения вызывали уважение.
Но скоро наше тихое существование оказалось под угрозой. Невероятно, но наша добрейшая мачеха попала в немилость. Король, конечно, не пылал к ней страстью, но с ней его жизнь стала удобной. Он казался таким умиротворенным, когда Катарина клала его больную ногу себе на колени, она всегда была готова выполнить любое его желание. И вдруг разразилась гроза – все произошло примерно так же, как с моей матерью или с Катариной Ховард.
Жизнь моей мачехи была в опасности.
Именно тогда я столкнулась впервые с именем Стивена Гардинера, который стал впоследствии моим лютым врагом. Он был епископом Винчестерским и фанатичным сторонником римской католической церкви. К сожалению, Катарина позабыла об осторожности, и о ее приверженности новой вере стало известно слишком широко.
Однажды король лежал у себя на кровати, и Катарина перевязывала ему ногу, которая в тот день болела особенно сильно. Королева часто старалась развлечь его разговорами о новой вере, и обычно ему нравилось слушать ее и подбрасывать реплики для продолжения спора. Его это забавляло, и он ей говорил (она сама нам рассказывала): «Слушай, Кэт, что там новенького в твоей новой вере? Может, расскажешь?» Вот и в этот раз она увлеченно заговорила о религии, надеясь, что тем самым поможет ему забыть о боли до того момента, когда начнет действовать мазь. Однако король стал с раздражением возражать. Думая, что он хочет с ней попикироваться, Катарина продолжала отстаивать свою точку зрения, и тогда король в ярости вскричал: «Хорошенькое дело, когда баба начинает строить из себя ученого сухаря! Для того я дожил до своих преклонных лет, чтобы меня учила собственная жена!»
Этого было достаточно для жалкого интригана Гардинера, к несчастью находившегося там же. Он поторопился выразить королю свое сочувствие, тогда как остальные, присутствовавшие в королевских покоях буквально онемели от ужаса. Если король избавился от двух своих жен, отрубив им головы, его подданным нужно все время быть начеку, если они не хотят пойти на плаху.
Бедная Катарина! Она страшно перепугалась. Я знала, что мачеха никогда не стремилась стать королевой, ее мечтой было стать женой Томаса Сеймура, которого она любила.
Потрясение оказалось столь сильным, что Катарина заболела. Я понимала, что следует опасаться не только за ее судьбу. Анна Эскью – подруга мачехи и тоже приверженка протестантизма – совсем недавно была арестована. Вся вина этой красивой и благородной леди состояла лишь в том, что она искренне верила, будто новая вера – единственно истинная; несчастную обвинили в совращении других и распространении крамольных книг в королевском дворце. Катарина была в отчаянии: она догадывалась, что случится с Анной в Тауэре, и посылала своих фрейлин передать узнице слова утешения. Мачеха слегла от горя, узнав, что Анну подвергли пыткам и что канцлер Ризли и его приспешник Рич, скинув мантии, с величайшим усердием сами взялись за дыбу.
И король дал на это свое соизволение!
Несчастную приговорили к сожжению заживо, и после того как приговор был приведен в исполнение, королева уже больше не поднималась с постели. Было объявлено, что она больна; если король и догадывался, что причина этой болезни – ужасная смерть ее благородной подруги, то он никак не давал этого понять.
Конечно же, Кэт знала обо всем происходящем и ничего не утаивала от меня. С Эдуардом она не смела что-либо обсуждать из страха, что он передаст ее слова королю – и тогда Кэт могла поплатиться за сплетни головой. Мне же она доверяла. Денно и нощно я молилась за мою дорогую мачеху, но одновременно по-прежнему восхищалась отцом, который одним резким словом или движением бровей мог приводить в ужас тех, кто не испытывал к нему ничего, кроме любви. Я не знаю, любила ли короля моя мать, но я собственными глазами видела, что обе Катарины делали все, чтобы угодить ему. Подобная преданность не спасла Катарину Ховард. Спасет ли она Катарину Парр?
Какое счастье и облегчение доставила мне весть о том, что отец и мачеха помирились. Должно быть, ему недоставало ее заботы: она ведь теперь так расхворалась, что не вставала с постели. Послали за ее лекарем, доктором Венди, и тот объявил, что болезнь королевы происходит исключительно от беспокойства. Она все время плачет и не может унять дрожь в конечностях. Мой отец, очевидно, уже сожалел о том, что охотно слушал наветы ее врагов, а они зашли так далеко, что с нетерпением ждали ее казни и уже подыскивали на роль королевы новую претендентку, более угодную Риму. Они не учли только одного: король уже не молод и хорошая сиделка значила для него больше, нежели греховные женские прелести, какими, например, обладали моя красавица-мать и Катарина Ховард.
Доктор Венди, преданный друг королевы, рассказал ей, что король без нее скучает. Если, продолжал доктор, королева смиренно обратится к мужу и повинится во всех грехах, которые могла совершить, – то король будет готов вернуть ей свое расположение, ибо он искренне сожалеет о возникшем между супругами отчуждении.
Я виделась с мачехой после того, как король навестил ее в ее спальных покоях. Перемена, происшедшая с ней, была потрясающей. Она уже больше не плакала, и бившая ее дрожь мгновенно прекратилась. Она рассказала мне, что король, сказав несколько ласковых слов, попытался вызвать ее на спор. Но доктор Венди заранее научил королеву, как вести себя в подобном случае. Она всего лишь женщина, ответила Катарина королю, со всеми слабостями, свойственными ее полу. И потому в серьезных вещах должна полагаться на суждения его королевского величества.
– Господь поставил вас над всеми нами, – благочестиво добавила она, – и у вас первого после Бога я должна учиться.
– Похоже, что это не так, – сказал король. – Ты превратилась в ученого доктора, Кэт, который обучает наспремудрости.
– Если ваше величество так полагает, – ответствовала моя мачеха, – то я, разумеется, с этим должна согласиться, хотя я всегда считала, что не подобает жене поучать своего мужа. А если я когда-либо вступала с моим господином в спор по поводу религии, то делала это главным образом для того, чтобы получить пищу для размышлений и утешений касательно неких сложных материй. В иные же разы я затевала эти беседы, дабы отвлечь вас от душевных и физических страданий. Вот из каких соображений я осмеливалась просить ваше величество изложить ваше просвещенное мнение по вопросам веры.
Какой же умницей была моя милая мачеха! Эти ее слова стоило запомнить наизусть. Как же хорошо она изучила характер своего мужа, ибо он тут же ей отвечал:
– Значит, вот как, солнышко? Тогда мы с тобой снова друзья навеки.
Ах, если бы только Катарине Ховард удалась ее отчаянная попытка, когда она бежала по длинной галерее в часовню! Смогла бы она так же ловко переубедить короля с помощью своей красоты, как сделала это Катарина Парр с помощью мудрых речей?
Я спрашивала себя, а не был ли мой великий отец, который свободно вершил судьбы людей, – не был ли он подчас наивным ребенком? Но как бы то ни было, речь Катарины его умиротворила, или же он просто-напросто с удовольствием ухватился за возможность с честью выйти из раздражавшей его ситуации. Факт оставался фактом: он не желал терять Катарину Парр. В противном случае ничто не спасло бы ее.
Примирение произошло весьма своевременно. На следующий день был назначен арест королевы, но теперь, помирившись с супругой, король пригласил ее посидеть с ним в саду. Она отправилась в сопровождении своей сестры, Джейн Грей и леди Тревит; так что они стали свидетелями той сцены, которая разыгралась в саду.
Они все сидели там, когда появился Ризли, лорд-канцлер, с отрядом стражников. Он нес приказ об аресте королевы, который король подписал еще до своего визита в ее спальные покои.
Мой отец пришел в ярость, увидев канцлера со стражниками. Он в бешенстве закричал, что они скоты, идиоты и негодяи и пусть лучше убираются вон с его глаз, иначе им придется держать ответ, как это они осмелились нарушить его покой, когда он наслаждается обществом королевы.
При всей своей нелюбви к Ризли я ощутила нечто вроде жалости к нему. Очевидно, королева испытывала те же самые чувства: она пробормотала, что, должно быть, произошла какая-то ошибка.
Мой отец очень легко переходил от свирепой ярости к сентиментальности.
– Ах, добрая душа, – воскликнул он. – Ты даже не представляешь себе, Кэт, сколь мало он заслуживает жалости, особенно от тебя. Он был так жесток к тебе… как и другие…
Дорогой мой отец, думала я. А как вы сами вели себя по отношению к женщине, которая всегда была вам верной и преданной женой!.. Никогда не выйду замуж, решила я про себя. Никогда не позволю мужчине властвовать над собой.
Тот инцидент благополучно разрешился, но мой отец уже не вернул своего расположения ни Ризли, ни Гардинеру, которому он стал выказывать оскорбительное пренебрежение. Снисходительно отнесясь к собственному участию в этом деле, он нашел в лице Гардинера козла отпущения.
Но в воздухе по-прежнему так и витала опасность; и часто, когда мы с мачехой сидели за нашим рукоделием, я смотрела на ее спокойное лицо и размышляла, как близко она подошла к тому порогу, за которым оборвалась жизнь Анны Болейн и Катарины Ховард.
* * *
Весь следующий год не было дня, когда бы я чувствовала себя совершенно спокойно. Я не могла смотреть на мачеху и не думать о том, что она чуть было не лишилась головы. Отец мой старел, все чаще бывал несносным. Он невероятно погрузнел, язва на ноге мучила его все сильнее. В королевстве царило смятение. Эдуард был еще ребенком, и в стране опасались правления несовершеннолетнего короля. Это всегда означало одно: возникновение партий, жаждущих прийти к власти. Они, собственно, появились уже сейчас. Религия – вот что являлось главным камнем преткновения; и так было с тех самых пор, как мой отец разорвал отношения с Римом и утвердил реформаторскую веру. Я внимательно наблюдала за всем происходящим и думала: как же все они глупы, что устраивают такой сыр-бор из-за религии. Моя сестра Мэри – преданнейшая католичка, а мачеха и леди Джейн столь же истово обратились в новую веру. Но какая разница, как почитаешь Господа? Разве Он не остается все тем же Господом? Несмотря на крайнюю молодость, я раз и навсегда решила, что никогда подобная глупость не станет для меня мерилом добра и зла. В стране шла борьба между двумя семействами: Сеймурами, обратившимися к реформаторской церкви, и католиками Ховардами, продолжавшими поддерживать Рим. Сеймуры были более влиятельны из-за их родства с принцем Эдуардом, имевшим все шансы в скором времени стать королем. Головы двух представительниц семьи Ховард, Анны и Катарины, были когда-то увенчаны короной, но сейчас обезглавленные тела несчастных покоились в могилах. Зато Джейн Сеймур одержала победу – если не она сама, то, по крайней мере, ее род. Бедняжка им на радость произвела на свет наследника трона и умерла прежде, чем успела вкусить славу… Мне никогда не забыть, что именно она заняла место моей матери, о чьей красоте до сих пор ходили легенды.
От размышлений на эту тему меня отвлекли проблемы моего собственного двора. Я заметила, что Кэт переменилась. Она похорошела и приобрела несколько отсутствующий вид. И тут я поняла: произошло нечто, о чем мне не рассказывают.
Я потребовала объяснить причины этой перемены – я вообще стала весьма заносчивой с тех пор, как мне позволили жить при дворе короля и учиться вместе с братом. Эдуард любил меня и недвусмысленно давал понять, что ему нравится мое общество, а окружающие все больше старались угодить наследнику престола. Мы все относились к нему уже не как к принцу, а как к будущему королю, и тот факт, что я пользовалась его особым расположением, наполнял меня ощущением собственной важности.
Итак, я заявила Кэт:
– Я требую, чтобы ты мне объяснила, почему твои мысли постоянно витают неизвестно где.
– Ну что ж, – ответила она. – Вы знаете мистера Эшли?
– Знаю ли я мистера Эшли! – воскликнула я. – Да, по-моему, мы только о нем все время и разговариваем. С госпожой Катариной Чампернаун невозможно завести беседу, чтобы она тут же не свернула на мистера Эшли.
– Тогда для вас это не явится неожиданностью, – вздохнула Кэт. – Мистер Эшли предложил мне выйти за него замуж, и я не вижу причин ему отказывать.
– Выйти замуж! Тебе!
Должна признаться, что моей первой мыслью было: а как же я?
Кэт знала меня очень хорошо и тут же бросилась на колени, зарывшись головой в мои юбки:
– Моя госпожа, моя дорогая принцесса, я никогда вас не оставлю!
– Даже ради мистера Эшли?
– Я думаю, мистер Эшли станет вашим придворным. Вряд ли против этого станут возражать.
Мной овладели печаль и недоумение. Кэт выйдет замуж! Будет принадлежать не мне одной!
Конечно, люди женятся, а Кэт молода и хороша собой. Но все же я была потрясена. Сколько перемен сулила жизнь, а я не желала их, хотя и понимала, что они неизбежны. Напряжение витало в воздухе, будоража двор, будоража страну. Я буквально чувствовала это напряжение на улицах, когда выезжала покататься верхом, – я всегда очень чутко воспринимала настроение народа.
А теперь еще Кэт выходит замуж.
Она нежно уверяла, что ничто не может изменить ее преданную любовь ко мне. Я – радость ее жизни, ее принцесса, частичка ее сердца, которую никто оттуда не изгонит. Она призналась, что отказала бы мистеру Эшли, если бы это замужество означало разлуку со мной.
К счастью, ей не пришлось делать такой непростой выбор. Моя добрая мачеха предложила очень простое решение: мистер Эшли присоединится к моей свите.
Итак, проблема решена, и Кэт превратилась в Кэт Эшли. Мне была приятна мысль о том, что Джон Эшли не только является мужем моей Кэт, но и состоит в родстве с семейством Болейн.
Мы жили в Хэтфилде, и я наслаждалась обществом Эдуарда. Мы вели беседы на латыни – языке, который оба любили. Я решила сделать брату сюрприз. При дворе жила одна женщина, Бланш Парри – уроженка Уэльса, которая страшно гордилась тем, что когда-то укачивала меня в люльке. Она прекрасно объяснялась на своем родном языке, и я попросила ее обучить меня этому наречию. Вскоре я уже болтала на уэльсском с Бланш, представляя, как будет поражен Эдуард, узнав, что я владею языком, в котором ни он, ни столь ученая Джейн Грей ничегошеньки не смыслят. В конце концов мы – Тюдоры, и в наших жилах течет уэльсская кровь нашего предка Овена Тюдора.
Но моему триумфу помешали дошедшие до нас тревожные новости: Томас Ховард, герцог Норфолкский, и Генри Ховард, его сын, граф Сарри, брошены в Тауэр.
Кэт, как обычно, уже обо всем знала.
– Как мог Сарри быть таким глупцом? – вопрошала она. – Знаете, что он сделал? Заявил, что имеет право взять себе герб короля Эдуарда Исповедника. Он утверждает, что эта привилегия была дарована его роду Ричардом Вторым. Конечно же, геральдическая коллегия запретила подобную вольность, но наш лорд Сарри попросту игнорировал запрет.
– Ты хочешь сказать, что из-за такой безделицы Сарри и его отец оказались в Тауэре?
Кэт наклонилась к моему уху и прошептала:
– Это все Сеймуры. Вряд ли можно было ожидать, что они упустят подобный шанс, правда? Эта история сыграла на руку Сеймурам. Глупый Сарри!
– Кэт, – строго проговорила я, – ты забываешься.
– Я и сама знаю, – ответила она.
– Ты не должна столь легкомысленно говорить о графе Сарри. Он весьма влиятельный лорд.
– Да уж, наверно, влиятельный, раз осмелился забавляться с королевским гербом.
– Он поступил глупо.
– Следовало сообразить, что Сеймуры только и ждут случая нанести удар.
Я была опечалена. Мне очень нравился Генри Ховард. И не только потому, что был весьма красив, еще больше меня в нем привлекало то, что он писал прекрасные стихи, которые, как поговаривали, тайно посвящал мне. Я всегда охотно читала их, поэтому мысль о том, что автор этих страстных строк томится в холодной сырой темнице, была мне невыносима. С ним находился его отец – а ведь герцог Норфолк уже не молод. Когда-то он являлся главным советником моей матери; и хотя председательствовал на суде и руководил приготовлениями к ее казни, все же был моим близким родственником – родным дядей.
– Эти Сеймуры, – причитала Кэт. – Вон как они все к рукам прибрали после того, как их сестра стала королевой. Эдуард, старший брат – крайне неприятный, но король к нему прислушивается. А Томас… – Кэт заговорщицки улыбнулась. – Томас – вот это мужчина. Знаете, я думаю, все остальные кавалеры при дворе ему и в подметки не годятся.
– В каком смысле? – спросила я.
– В нем столько изящества, столько обаяния… И он такой красивый, высокий, самоуверенный. Настоящий мужчина, не чета своему братцу. Говорят, Томас и Эдуард Сеймуры не очень-то жалуют друг друга. Между прочим, Томас не женат – пока.
– Кэт, – воскликнула я. – С тех пор как ты открыла для себя блаженство брака, ты ни о чем, кроме мужчин, не можешь думать. Берегись, а то мистеру Эшли придется тебя наказать.
Она рассмеялась, но я не могла разделить ее веселье. Я думала о бедном Генри Ховарде, томящемся в Тауэре – там, куда была брошена перед казнью моя мать.
Мне хорошо тогда жилось в Хэтфилде, хотя позднее он стал казаться мне темницей. От высоких, увитым плющом стен веяло миром и покоем, и Эдуард занимал на роскошных пиршествах самое почетное место. Когда мы ужинали в этом зале, я всегда сидела рядом с братом и мы вели серьезные беседы, ибо принц тоже чувствовал приближение грозы и страшился ее еще больше, чем я.
Я знала, что король обитает в Уайтхолле, а герцог Норфолк и граф Сарри по-прежнему в Тауэре, знала, что королева неотлучно находится при короле, который не отпускает ее от себя ни на шаг.
В декабре в Хэтфилд прибыли гости. Кэт увидела из окна отряд всадников и поспешила разыскать меня, чтобы я первой узнала новости. Мы поднялись к одной из бойниц, чтобы получше разглядеть приближающийся отряд.
Я сказала:
– Думаю, они едут сообщить нам, чтобы мы прибыли ко двору. Я должна найти Эдуарда и предупредить его.
– Правильно, вы вдвоем спуститесь и встретите их, – ответила Кэт.
Вместо гостеприимного приглашения нас ждал ужасный приказ. Наши гости оказались стражниками, которым предписывалось препроводить нас не в Уайтхолл, как мы надеялись, а разлучить: Эдуарда отправляли в Хертфордский замок, а меня – в Энфилд. Нам предстояла разлука! Всем своим существом мы протестовали против нашего разделения, но в то же время прекрасно понимали, что это – приказ короля, который следует исполнять, не задавая вопросов.
Совсем не такого Рождества я ожидала! Бедный Эдуард тяжело переживал вынужденное расставание и, будучи совсем еще ребенком, не мог совладать с горем. Я написала ему письмо, в котором постаралась утешить, брат ответил мне нежным посланием, которое хранится у меня до сих пор. «Меня не столько опечалил переезд, сколько разлука с тобой, дорогая сестрица, – говорилось в письме. – Единственная отрада в том, что скоро, если не вмешается судьба, мы увидимся вновь…»
Но судьба вмешалась, и наша долгожданная встреча оказалась слишком короткой.
В январе я узнала, что граф Сарри обезглавлен на Тауэрском холме. Бедный безрассудный Сарри… Как легкомысленно обходятся люди с жизнью – и чужой, и своей! Сколь малозначительным казался мне проступок, стоивший Сарри головы! Но, конечно, я понимала, что дело вовсе не в королевском гербе – два могущественных семейства, древние Ховарды и выскочки Сеймуры, схватились не на жизнь, а на смерть в борьбе за власть. Похоже, верх брали Сеймуры, да это и неудивительно – ведь они приходились родней наследнику престола.
В конце января, в самый последний день того памятного месяца, к великой моей радости, в Энфилд неожиданно привезли Эдуарда.
Было холодно, даже морозно. Эдуард прибыл, сопровождаемый сэром Энтони Брауном и Эдуардом Сеймуром, графом Хертфордом. Меня поразило, что двое этих господ столь мирно переносят компанию друг друга, ибо сэр Энтони слыл твердым приверженцем католицизма, а Хертфорд почитался за вождя протестантской партии.
