Текст книги "Рожденная для славы"
Автор книги: Виктория Холт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)
Несколько раз я ловила на себе его оценивающий взгляд, и в такие мгновения мне вспоминалась колышущаяся портьера. Я всегда любила разговаривать с умными людьми, и беседы с Филиппом доставляли мне наслаждение, но я все время помнила, что человек этот очень опасен и что я играю с огнем.
Вернуться ко двору, вновь оказаться в центре внимания всех этих важных господ было необычайно приятно. Каждый день был то бал, то турнир – во дворце отмечали не только Рождество, но и королевскую свадьбу. Мне сшили прекрасные наряды, и я всю неделю наслаждалась жизнью, впервые за долгое время чувствуя себя не узницей, а принцессой.
Я очень соскучилась по Кэт, о которой не имела никаких известий. Кто-то сказал мне, что Роберта Дадли наконец освободили, и я с нетерпением ждала, когда он появится при дворе. Однако надеждам было не суждено сбыться. Пусть Роберта выпустили из Тауэра, но опалу с него не сняли, ведь он был сыном человека, который хотел отобрать у Мэри трон. Я так и не узнала, куда отправился Роберт – то ли в армию, то ли к себе в Норфлок, где его ждала семья. Счастье Роберта, что он несколько лет назад женился – иначе мужем Джейн Грей стал бы не Гилфорд, а он.
Я понемногу забывала о меланхолии. Нарядившись в великолепное платье из белого атласа, усыпанное жемчужинами, я любовалась собой перед зеркалом и не могла поверить, что еще несколько недель назад мне угрожал эшафот. Пребывание в Хэмптон-корте лишний раз напомнило, как дорого я ценю радости жизни, как люблю свою страну, свой народ, как много значит для меня надежда на мое великое будущее.
И все же, несмотря на праздничную суету, я не забывала об угрожавшей опасности. Королеве нездоровилось. Удастся ли ей разрешиться от бремени? Я вновь и вновь задавала себе этот вопрос, и не я одна. Полагаю, будущее Мэри занимало Филиппа не меньше, чем меня. Уж не потому ли он поглядывал в мою сторону с таким интересом? Иногда мне приходила в голову мысль, что Испанец не прочь жениться на мне, если моей сестре суждена ранняя смерть… Но ведь я, с его точки зрения, еретичка. Впрочем, это грех простительный, если речь идет о троне. Испанец, похоже, не сомневался, что сможет управлять женщиной не хуже, чем страной.
Но только не мной, думала я. И все же мне льстило, что Филипп проявляет такой интерес к моей персоне. Сравнение было явно не в пользу Мэри. Она сильно постарела, вид нее был прежалкий – Мэри влюбленно смотрела на своего супруга и ходила за ним, как собачонка.
Должно быть, Филипп сравнивал мою свежесть с уродливостью своей жены, мою энергичность с ее вялостью, мою дерзость с ее безоглядной преданностью. Я научилась неплохо разбираться в людях и уже многое знала о Филиппе Испанском.
Были минуты, когда он сбрасывал маску величавой надменности, и тогда я не сомневалась, что он может быть и другим, что король не чужд некоторых слабостей. Как-то раз фрейлины, хихикая, рассказывали, что Филипп добивался сердечной склонности некой Магдален Дакр, придворной дамы ее величества. Муж моей сестры якобы подглядывал в окно, когда Магдален переодевалась, а потом, не утерпев, попытался перелезть через подоконник. Увидев руку, просунутую меж оконных створок, Магдален захлопнула окно, и Испанец едва успел выдернуть пальцы. Тем самым Магдален дала понять Испанцу, что высоко чтит свою нравственность и не собирается делать исключений даже для особ королевской крови.
Это была девушка неописуемой красоты, и Филипп, должно быть, надеялся, что соблазнить ее будет нетрудно, ведь он – король. Однако надежды его не осуществились. В пользу Филиппа следует сказать, что после перенесенного унижения он не пытался мстить целомудренной даме, а наоборот, стал относиться к ней с подчеркнутым почтением, давая понять, что высоко ценит добродетель.
Мэри никогда не отличалась привлекательностью, а теперь, когда ее так раздуло, и вовсе стала непригодна для любовных игр. Общеизвестно, что государи не привыкли ограничивать себя в удовольствиях, и вскоре стали поговаривать, что его величество частенько заглядывает в некоторые весьма сомнительные заведения и отдает предпочтение девицам из простонародья. Впрочем, возможно, все это было неправдой. Тем не менее народ сочинил песенку, в которой был и такой куплет:
Лучше дочка кузнеца,
Чем старуха из дворца.
Но Мэри, слава Богу, пребывала в счастливом неведении и, похоже, полностью доверяла своему супругу. На турнирах она усаживала по одну руку от себя Филиппа, по другую меня, а тот буквально не спускал с меня глаз.
Вскоре стало ясно, что испанский посол утратил былое влияние при дворе. Свою миссию он выполнил – устроил брак королевы с наследником испанским, и в дальнейшем от него требовалось лишь следить, чтобы политика английского двора не противоречила интересам Карла V и Филиппа. Однако не следовало забывать о французском посланнике де Ноайе. Этот господин должен был добыть английскую корону для Марии Шотландской. Теперь он стал для меня куда опаснее, чем посол испанский.
Со всех сторон меня окружали заговоры и интриги. Но я наслаждалась этой жизнью после томительных месяцев, проведенных в тюрьме.
Шли зимние месяцы. Чрево королевы увеличивалось, все ждали с нетерпением, когда же Мэри наконец разрешится от бремени. Я знала, что, если родится здоровый мальчик или здоровая девочка, моим надеждам конец. Пол ребенка значения не имел – лишь бы младенец отличался крепким здоровьем. Тогда Англия будет надолго привязана к папскому престолу и на нашу несчастную страну обрушатся религиозные гонения, столь распространенные в странах, где чистотой веры ведает католическая инквизиция.
Я надеялась в глубине души, что младенец не выживет, хотя, конечно, никому в этом не признавалась.
Кожа Мэри делалась все желтее, движения стали неуверенными и неуклюжими. Одна из моих фрейлин шепнула мне:
– Люди говорят, что королева вовсе не беременна.
– Что вы хотите этим сказать?
– Она распухла не от беременности, а от болезни.
– Какие глупости!
– Я лишь повторяю то, что говорят другие, ваше высочество.
* * *
Моя бедная сестра, это были самые горькие дни в ее жизни. Слухи подтвердились – живот королевы раздулся не от плода, а от водянки. Я испытывала облегчение, но в то же время искренне сочувствовала королеве – ей так хотелось родить ребенка! Она была уверена, что понесла – все признаки совпадали. Какой ужасный удар! Какое невыносимое унижение!
Мэри чуть не умерла от горя. Бедняжка, она так гордилась тем, родит Филиппу наследника, ей очень нужен был этот ребенок, и вот все надежды пошли прахом.
Мэри долго не вставала с постели. Все придворные вдруг стали необычайно почтительны со мной, и я сполна наслаждалась приятной переменой. Многие ожидали, что королева со дня на день преставится. По утрам, проснувшись, я сразу же думала: а вдруг это произойдет сегодня?
Филипп был со мной мил и сердечен. Возможно, он и в самом деле испытывал ко мне нежные чувства, а мне всегда нравилось, когда в меня влюблялись – в особенности если ухаживание не могло закончиться браком. Я по-прежнему твердо считала, что муж мне не нужен. Придет день, я стану королевой, и делить свою власть ни с кем не пожелаю. Но думать о том, что Филипп в меня влюблен, не скрою, было приятно. Конечно, со мной он вел себя иначе, чем со своими девками из простонародья. Несмотря на свои мрачные наряды и сдержанность манер, наследник испанский вовсе не был человеком холодным и бесчувственными.
Как раз в канун Рождества в Англию прибыл Филибер Савойский, и Мэри вновь попыталась устроить наш брак. Королева все еще мечтала отправить меня подальше из Англии, однако Филипп не стал настаивать на этом брачном союзе, хотя его мнение имело немалый вес. Очевидно, Филипп заглядывал в будущее. Ну уж нет, милорд, думала я. Можете сколько угодно строить свои планы, бросать влюбленные взгляды, мечтать о женитьбе, но моим мужем вы не станете никогда. Я хочу быть единственной и безраздельной владычицей королевства.
После болезни Мэри сильно переменилась. Она уже не надеялась родить наследника, Филиппу по делам пришлось уехать в Испанию, и несчастная королева совсем пала духом.
Филиппу я была многим обязана. Разумеется, если бы из соображений высшей политики потребовалось расправиться со мной, он дал бы свое согласие немедля. И все же он предпочел сохранить мне жизнь. С его точки зрения, должно быть, куда большую опасность представляла королева Шотландская, уже заявившая, что претендует на английский трон. Филипп охотнее смирился бы с королевой-еретичкой, на которой он мог бы жениться и обратить ее в «истинную веру», чем с воцарением французской ставленницы.
Благодаря Филиппу я не только приблизилась к трону, но и избавилась от нависшей надо мной угрозы. Конечно, Гардинер и французский посол по-прежнему оставались моими заклятыми врагами, но посол испанский теперь скорее превратился в моего защитника, ибо так ему повелел Филипп. Врагов у меня стало меньше, значит, уменьшилась и опасность. Вскоре Мэри сообщила мне, что я могу возвращаться в Хэтфилд, но надзор за мной сохранится. Вместо сэра Генри Бедингфельда охранять меня было поручено сэру Томасу Поупу. Ему предписывалось приглядывать за мной, следить за тем, чтобы я не встречалась с опасными и нежелательными людьми. Сэра Томаса я хорошо знала. Это был весьма приятный и благородный джентльмен, к которому я испытывала искреннюю симпатию. Хоть в последнее время моя неприязнь к Бедингфельду пошла на убыль, назначению Поупа я обрадовалась. Еще одна радость ждала меня в Хэтфилде – ко мне вернулась Кэт Эшли.
– Я прибыла, чтобы служить вашему высочеству! – воскликнула она, и мы упали друг другу в объятия.
* * *
В Хэтфилде меня ждала не только Кэт, вернулись и ее муж, и Парри. Кроме того, к великой радости, мне возвратили моего любимого и почтенного наставника Роджера Эшема. В окружении этих близких людей я не могла быть несчастной.
Сэр Томас Поуп разительно отличался от своего предшественника. Это был добродушный, веселый рыцарь, который сразу же устроил шумное празднество, бал-маскарад, дабы показать, что жизнь в Хэтфилде не будет мне в тягость. Все – и дамы, и джентльмены, и даже менестрели – должны были явиться в масках и одеться как-нибудь почуднее, чтобы никто не мог их узнать. После танцев гости расселись за столы, сняли маски и показали друг другу свои лица. Было немало смеха, изумленных восклицаний и восхищенного визга.
К сожалению, рассказы о бале-маскараде дошли до королевы, и Гардинер, а может быть, кто-то другой из моих врагов, убедили ее величество, что подобные увеселения небезопасны. Под прикрытием маски легко скрыть лазутчика или заговорщика. Вскоре сэр Томас с виноватым видом сообщил, что по приказу королевы маскарады запрещаются.
Я все еще находилась под подозрением, моя царственная сестра относилась ко мне с недоверием.
– Ничего, есть и другие развлечения, – утешал сэр Томас. – Нам ведь запретили только маскарады.
Я не слишком расстроилась. Главное, что теперь со мной мои друзья и я могла вести беседы на разных языках со столь ученым и интересным собеседником, как доктор Эшем.
А в стране тем временем происходили чудовищные вещи: на Англию обрушились религиозные гонения, которых в нашем королевстве отродясь не видывали и, надеюсь, никогда больше не увидят. Сочетавшись браком с Филиппом Испанским, Мэри передала все государственные дела в ведение своего супруга. Англия официально вернулась в лоно католической церкви. Инквизицию учредить еще не успели, но испанские методы борьбы с инакомыслящими применялись вовсю.
Мне было невыносимо стыдно за сестру, ее неразумная жестокость снискала ей ненависть подданных, именно тогда заработала она прозвище, под которым и вошла в историю: Мария Кровавая.
До меня доносились вести одна страшнее другой. Как могла Мэри позволять, чтобы подобные злодеяния свершались от ее имени?
Ее поощряли и подстрекали два злых демона: Гардинер и Эдуард Боннэр, епископ Лондонский. Два этих человека вызывали у меня ненависть и презрение. Мы часто разговаривали с Кэт и Роджером Эшемом о происходящем. Доктор Эшем в отличие от Кэт был сдержан и рассудителен, но и он не скрывал своего отвращения.
Жечь на костре людей только потому, что они не так отправляют религиозные обряды, не только жестоко, но и глупо, рассуждал он. Разве может государь утверждать: я верю в Бога так, а не этак, и кто со мной не согласен, будет сожжен живьем?
Я ненавидела палачей за жестокость и презирала за глупость. Своим поведением они бросали вызов здравому смыслу.
В тот ужасный год над Лондоном пахло гарью и горелым мясом. То же самое происходило и в провинции. Можно было подумать, что Генрих VIII никогда не порывал с Римом. Однако и в католические времена у нас в Англии подобного не бывало. Конечно, мой отец бывал жесток, он отправил на эшафот многих, но всякий раз руководствовался исключительно практическими соображениями – каждый из этих людей стоял у него на пути. Я вовсе не хочу оправдать отца, однако ему и в голову бы не пришло мучить и убивать людей из-за расхождения в вопросах веры.
В эти дни каждый трепетал за свою жизнь. Мне самой не раз снилось, что я стою на площади, привязанная к столбу, и палач вот-вот разожжет огонь. Когда-то меня приводила в трепет мысль о топоре, но плаха была куда более милосерднее медленной смерти в пламени.
Эта ужасная участь постигла многих.
Не буду скрывать, я дрогнула, не устояла, стала ходить к мессе, выдавливая из себя слова молитвы, но мои убеждения остались прежними. Можно ли называть меня лицемеркой? Если да, то я отношусь к разряду разумныхлицемерок. Я твердо знала, что мне суждено править моим народом, и именно я, а не кто-нибудь другой положит конец всем этим бессмысленным и жестоким гонениям. Подданным я нужна живая, а не мертвая. Когда придет час, они простят мне несколько слов, произнесенных на латыни.
Мэри тяжело болела, муж сбежал от нее с огромным облегчением. Филипп считал, что своего достиг – брак заключен, Испания и Англия соединены, еретическое королевство вернулось в католическую веру, на площадях пылают костры. Одним словом, все обстоит так, как должно быть.
И Испанец был прав – наша страна стала такой же несчастной, как его королевство. Стареющая Мэри забросила все дела, мечтая только об одном – родить ребенка.
Ее болезненным состоянием пользовались Гардинер и Боннэр, эти испанские прихвостни, чьи руки были по локоть в крови.
Сколько выдающихся людей закончили жизнь на костре: Николас Ридли, епископ Лондонский; Хью Латимер, епископ Винчестерский; Джон Хупер, епископ Глостера и Ворчестера. Перед казнью многие мученики вели себя с потрясающим мужеством, а толпа наблюдала за их страданиями в мрачном безмолвии.
В народе повторяли слова, которые Хью Латимер произнес перед смертью. Его сжигали рядом с несчастным Николасом Ридли, и Хью крикнул: «Утешьтесь, мастер Ридли! Сегодня мы зажжем свечу, которая по Божьей милости никогда не угаснет!»
Это были красивые слова, произнесенные на пороге мучительной смерти.
Вскоре на костер отправили и Томаса Краммера. Ранее этот пастырь, устрашившись казни, отказался от протестантской веры. Я не могла винить его за это – наоборот, мне казалось, что Краммер поступил мудро. Однако вскоре, не выдержав угрызений совести, Краммер публично объявил, что отвергает католицизм, и за это угодил на костер. Уже привязанный к столбу, он протянул перед собой правую руку и громко крикнул: «Эта рука писала лживые слова, дабы спасти бренное тело. Пусть же она сгорит первой!»
Чуть позже Краммер воскликнул: «Эта рука согрешила!» Он так и стоял с протянутой рукой, а пламя подбиралось все ближе и ближе… – Моя сестра сошла с ума, – сказала я Кэт. – Народ никогда ее не простит. Англичане долготерпеливы, однако Мэри уже добилась того, что ее ненавидят. Неужели она совершенно не понимает своих подданных?
– Народ терпеливо ждет, пока наступит ваш черед, миледи, – серьезно ответила Кэт. – Все живут только этим днем.
Я посмотрела ей в лицо и поняла, что она говорит правду.
* * *
Неудивительно, что вскоре начались мятежи. Страна не желала более терпеть королеву и ее кровавых подручных. Я очень боялась этих восстаний, ибо каждое из них неизбежно связывали с моим именем. Мне очень хотелось, чтобы люди поняли: нужно набраться терпения, мятежи и бунты до добра не доведут. Здоровье Мэри все ухудшалось, ее безумие стремительно развивалось. Последовала еще одна ложная беременность, а религиозный фанатизм сестры перерос в настоящее сумасшествие. Все свидетельствовало о том, что дни Мэри сочтены. Нужно было всего лишь набраться терпения и подождать, пока королева сама перейдет в мир иной. В случае гражданской войны неминуемо найдутся подданные, которые встанут на сторону законной власти, и тогда начнется большая смута.
Первый заговор возглавил сэр Генри Дадли, дальний родственник моего Роберта, который, к счастью, не имел отношения к этой авантюре. Заговорщиков поддерживал французский король, весьма недовольный сближением Англии и Испании. Разумеется, мятежники объявили, что намерены свергнуть Мэри и посадить на престол меня.
Французский посол де Ноайе внезапно проникся ко мне дружеским расположением и постоянно твердил, что ради меня готов на что угодно. Я очень хорошо понимала, что эта «дружба» представляет для меня немалую опасность.
В заговоре Генри Дадли были замешаны два дворянина из моей свиты – Пэкем и Верн. Когда я узнала об этом, мне стало дурно – теперь подозрение неминуемо падет на меня.
Заговор был раскрыт, дворян арестовали, а хуже всего было то, что вместе с ними забрали и Кэт Эшли, и ни в чем не повинного Баптиста Кастильоне, юного итальянца, обучавшего меня своему языку. Арестовали также нескольких дам из моей свиты. Всех, кроме Кэт, заточили в Тауэр, а ее, самую близкую мою наперсницу, отправили в тюрьму Флит. Начались страшные дни. Я представляла себе, как моя обожаемая неразумная Кэт под пыткой делает самые чудовищные признания. От невыносимого напряжения у меня началась желтуха, я слегла, и со стороны мое поведение, должно быть, выглядело как косвенное признание вины.
В эти страшные дни произошло лишь одно радостное событие: мой заклятый враг Гардинер умер. К сожалению, не на плахе, а в собственной постели, вполне мирно и достойно.
Так или иначе, одним врагом стало меньше, впрочем, я не сомневалась, что найдутся желающие занять освободившееся место.
Я лежала в кровати, а в замке происходил обыск. Ничего подозрительного сыщикам обнаружить не удалось, но в комнате Кэт нашли памфлеты «сомнительного», то есть протестантского содержания. Мне стало совсем худо – я знала, что для бедняжки Кэт это может закончиться костром.
Душевные терзания были невыносимы. Я не хотела, чтобы близкие мне люди расплачивались жизнью за дружбу со мной.
Несчастья сыпались одно за другим. На севере Англии объявился самозванец, заявивший, что он – Эдуард Куртенэ и к тому же мой законный супруг. Все это было полнейшей чушью, и поначалу я не слишком испугалась. Правда, самозванец – молодой человек с пышной гривой золотистых волос – был очень похож на Плантагенетов. Мой прапрадед отличался любвеобилием и неразборчивостью в связях, поэтому в Англии можно было сыскать немало женщин и мужчин, являвшихся незаконными отпрысками древнего рода.
Восстание мнимого Эдуарда Куртенэ разрасталось, и спасло меня лишь то, что к тому времени Гардинер, главный мой обвинитель, успел умереть.
Французский посол проявлял ко мне все больший интерес, я постоянно получала от него уверения в пылкой дружбе. Де Ноайе советовал мне отправиться ко двору короля Франции, где я могла бы спокойно переждать смутное время, дабы в положенный срок взойти на престол.
Еще несколько месяцев назад я с негодованием отвергла бы подобное приглашение, усмотрев в нем ловушку, ведь мне было отлично известно, что Генрих II мечтает добыть английскую корону для своей невестки Марии Стюарт. Однако в столь ослабленном состоянии я утратила способность рассуждать здраво. Теперь мне самой странно, как я могла чуть не угодить в расставленный капкан, видимо, болезнь ослабляет не только тело, но и рассудок. Мне очень хотелось уехать подальше из страны, раздираемой смутой и заливаемой кровью. Мысль о спокойной жизни при пышном французском дворе выглядела весьма заманчиво.
Я отправила письмо своей доброй подруге леди Суссекс и попросила ее разузнать поподробнее о намерениях французского посла.
И тут произошло истинное чудо. Я и сегодня уверена, что само Провидение спасло меня от неминуемой гибели.
Когда леди Суссекс отправилась к французскому послу, де Ноайе уже покинул Англию. Дело в том, что обнаружилась его связь с мятежником Дадли и посланника попросили немедленно покинуть пределы страны. Его обязанности временно исполнял брат де Ноайе, епископ Акский.
Для меня так и осталось загадкой, почему епископ спас меня, но факт остается фактом: он разрушил весь замысел своего брата. Впрочем, я не исключаю, что епископ выполнял прямой приказ французского короля, который решил, что в интересах его страны лучше оставить меня в Англии. Как бы то ни было, епископ Акский сказал леди Суссекс, что ехать во Францию мне ни в коем случае нельзя, ибо я никогда оттуда не вернусь. Мое место здесь, в Англии, поскольку корона вот-вот сама упадет мне в руки.
Когда леди Суссекс пересказала мне содержание этой беседы, я поняла, какую чудовищную глупость была готова совершить. Бросившись на колени, я возблагодарила Господа за милосердие, которое Он мне явил.
Итак, я решила остаться. Многие опасности остались позади, приближалась развязка, и я знала, что еще немного выдержки, и мне достанется победа.
Я написала письмо королеве, уверяя ее в своей безграничной преданности. Дворяне Пекэм и Верн действительно состояли в моей свите, но я понятия не имела об их участии в заговоре. К мятежу Генри Дадли имею столь же мало отношения, как к пресловутому «Эдуарду Куртенэ», называющему себя графом Девонширом. К тому времени уже установили истинное имя самозванца – им оказался некий Клюбери.
В Хэтфилд вернулись мои приближенные, и в их числе Кэт. Настроение сразу же улучшилось, ко мне вернулись силы, и я не уставала удивляться затмению рассудка, которое едва не стоило мне жизни.
Я жила в Хэтфилде не в заточении, но и не на свободе. Покидать пределы замка без специального разрешения королевы мне не позволялось, а о каждом моем поступке ее величеству немедленно сообщалось.
* * *
В феврале следующего года Филипп вернулся в Англию.
К этому времени здоровье моей сестры несколько поправилось, и я вновь забеспокоилась, не родит ли она ребенка. Я не знала, как поведет себя Филипп в ответ на первые проявления зреющего в стране недовольства. Можно было не сомневаться, что Испанец вернулся в страну не просто для того, чтобы повидаться с женой.
Вскоре меня самым сердечным образом пригласили пожаловать ко двору. Мэри сообщила, что наконец поверила в мою невиновность. Я догадалась, что к этому приложил руку Филипп, и эта мысль немало меня позабавила.
Когда я въехала в Лондон через Смитфилд по Флит-стрит, горожане шумно приветствовали меня. Я боялась, что уступчивость в вопросах веры плохо скажется на отношении ко мне простого народа, но мои добрые англичане всегда отличались здравомыслием и отлично поняли: я перешла в католичество, чтобы сохранить себе жизнь, а жизнь мне нужна, дабы я могла принести пользу своей стране, когда наступит мой час.
Лондонцы бурно выражали мне свою любовь, и я показывала всем своим видом, что благодарна за понимание.
Вернуться ко двору в качестве любимой сестры королевы и наследницы престола было приятно. Всем этим я была обязана Филиппу. Он явно не остался равнодушен к моей молодости и привлекательности, а в соединении с английской короной сии достоинства и вовсе должны были казаться ему ослепительными. Конечно, я не собиралась выходить замуж за этого человека, но не в моих интересах было разрушать его иллюзии.
Мэри была куда проще, чем ее супруг. Бедняжка не могла нарадоваться на дружбу и взаимопонимание, столь внезапно установившиеся между ее мужем и сестрой. Мэри боялась, что Филипп будет относиться к вчерашней еретичке с подозрением и неприязнью, но все тревоги оказались беспочвенными. У меня возникло ощущение, что Филипп дожидается смерти своей супруги с плохо скрываемым нетерпением.
Каково же было мое удивление, когда Испанец вновь заговорил о моем браке с Филибером Савойским. Я заволновалась – неужели мой расчет неверен и я ошиблась в Филиппе? Что будет, если он выдаст меня замуж за иностранца? Кто займет трон Англии? Неужто Филипп надеется стать единоличным государем нашей страны? Вряд ли. При всей своей испанской надменности он должен понимать, что это невозможно.
Моя решимость была непреклонной. Я объявила, что твердо намерена остаться девицей, мысль о замужестве вызывает у меня отвращение.
Филипп печально вздохнул и обронил, что его друг Филибер – лучший из мужчин. Тогда я заметила, что мне известно о связи принца Савойского с герцогиней Лотарингской. «Лучший из мужчин» слыл ветреником, а такой муж мне тем более не нужен.
Филипп ничего не ответил, но впоследствии, как мне сообщили, потребовал от жены, чтобы она настояла на этом браке. В конце концов Мэри – королева, а я ее подданная и должна подчиниться. Вновь поведение Испанца поставило меня в тупик.
Пройдет время, и я еще не раз получу возможность убедиться, сколь хитроумен и опасен этот человек.
Начался новый мятеж. Его подняли сэр Томас Стаффорд, долгое время живший при французском дворе и снискавший расположение Генриха II. Французскому королю не давал покоя союз, заключенный между Англией и Испанией после бракосочетания Мэри с Филиппом. И то, что моя сестра во всем беспрекословно подчинялась своему супругу.
Стаффорд высадился в Йоркшире и довольно легко захватил замок Скарборо. Он обнародовал манифест, в котором объявил народу, что, выйдя за Филиппа, королева отдала страну на милость испанцев, а те только и мечтают поработить и закабалить добрую старую Англию. Далее Стаффорд сообщал, что в королевство вот-вот прибудет испанская инквизиция. Стаффорд надеялся, что под его знамена соберется множество противников католицизма, однако ему не хватило осторожности. При французском дворе было множество испанских и английских шпионов, поэтому планы Стаффорда стали известны заранее.
В Йоркшир была направлена армия под командованием графа Вестморленда, и вскоре войско Стаффорда, состоявшее из необученных новобранцев, потерпело поражение. Самого Стаффорда взяли в плен, быстро осудили и приговорили к позорной казни: в мае его повесили в Тайберне, затем бездыханное тело было четвертовано.
К счастью, обвинить меня в соучастии оказалось не так-то просто, хотя в случае свержения Мэри единственным законным претендентом на престол могла считаться только я.
Филиппу не терпелось поскорее уехать из Англии, сердце его принадлежало Испании. Думаю, ему немало досаждали навязчивые ласки жены, а ее болезненное, увядшее лицо вызывало отвращение. Будь Мэри чуть посдержанней, возможно, Испанец погостил бы в наших краях подольше.
Воспользовавшись тем, что королева и ее министры озлоблены на французов из-за мятежа Стаффорда, Филипп добился, чтобы англичане более активно участвовали в войне с французами. Уже одного этого было достаточно, чтобы считать приезд Испанца в Англию небесполезным. Филиппу не удалось выдать меня замуж, но зато он сумел втянуть островное королевство в конфликт с Францией.
После отъезда мужа Мэри совсем сникла, и на нее невозможно было смотреть без жалости. Она была так безутешна, так некрасива, так несчастна и в глубине души наверняка догадывалась, что Филипп ее совсем не любит. Как это ни странно, мы с ней вновь сблизились, ведь несмотря на все политические интересы и противоречия, мы все же были родными сестрами, а Мэри ужасно страдала от одиночества. У королевы не было искренних друзей, и я превратилась в единственное звено, связывавшее ее с внешним миром.
Отлично все понимая, я старалась быть нежной и внимательной, но настоящей любви к сестре испытывать не могла; глядя на нее, я все время вспоминала о несчастных, отправленных ею на костер. Всякий раз, проезжая по улицам Лондона, я чувствовала, как со Смитфилдского поля доносится тошнотворный запах горелого человеческого мяса. При этом Мэри не испытывала ни малейших угрызений совести, считая, что творит благое дело.
Да, Мэри была несчастна, но такая уж ей выпала доля. Она слишком много страдала в юности, видела, как унижают и оскорбляют ее мать. Если бы Мэри вышла замуж в более молодом возрасте, родила детей, у нее был бы совсем другой характер. В сущности, она была не только проще, но и гораздо честнее, чем я. Я могла притворяться, изображать дружеские чувства, преследуя свои интересы, могла ради спасения своей жизни прикинуться католичкой, Мэри же на притворство была не способна и всегда поступала так, как считала правильным.
Мы часто сидели вдвоем и вели долгие задушевные разговоры. Мэри сказала, что все еще надеется забеременеть. Я ответила, что желаю ей всякого блага, мысленно добавив: только не ребенка.
Иногда я просыпалась ночью в холодном поту, ибо мне снилось, что Мэри родила здорового красивого мальчика. Очнувшись от кошмара, я твердила себе, что это совершенно невозможно. Мэри слишком стара и больна.
Я надеялась, что ее царствование продлится недолго, мне хотелось стать королевой, пока я молода, свежа, полна сил. Придворные осыпали меня лестью, но я давно уже поняла: чем ближе к трону, тем льстивее комплименты окружающих. Конечно, мне хотелось верить всем этим похвалам, воображать себя писаной красавицей, но в трезвые минуты я отлично понимала, что многие придворные дамы куда краше. Правда, фигура у меня была тонкая и стройная, кожа белая и гладкая, руки маленькие и изящные. В общем, если принять во внимание королевскую кровь, меня и в самом деле можно было счесть красавицей. Я хотела проехать по улицам своего стольного города юной и прекрасной, чтобы народ восхищался и любовался мной.
Дни проходили попеременно то при дворе, то в Хэтфилде. В загородном замке меня по-прежнему денно и нощно охраняли, и, прибывая туда, я вновь чувствовала себя полупленницей.
Сэр Томас Поуп всячески старался рассеять это впечатление. Когда в окрестных лесах появлялся зверь, сэр Томас немедленно собирал ловчих и гончих и устраивал охоту, которая превращалась в пышную церемонию. Я ехала верхом в сопровождении фрейлин в белых платьях и слуг в зеленых ливреях. Когда лань или оленя загоняли, мне выпадала честь собственноручно перерезать затравленному зверю горло.
