Текст книги "8–9–8"

Автор книги: Виктория Платова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Или это Грэм Грин и «Гэндзи-Моногатари» повели себя странно?

Возможно, они знают больше, чем знает Габриель, —

ведь Габриель осилил только первый десяток страниц из дневника.

Почерк у Птицелова чудовищный (вот кто не относится к бумаге как к доброй знакомой!). Слова лепятся друг к другу без всяких промежутков и практически нет ни одной строки, чтобы хоть что-то не было вымарано, вычеркнуто, заретушировано черным. Именно так – просто зачеркнуть слово одной линией Птицелову недостаточно, он должен уничтожить его, стереть с лица земли. Оставшиеся слова смыкают ряды еще теснее. Они кажутся Габриелю деревянными занозистыми болванами, целой армией болванов. Они – такие же простые, как и человек, который написал их; они вполне могли бы работать на кухне, чистить картофель, мелко резать лук. Или заниматься какой-нибудь другой – тяжелой и неблагодарной, – не требующей особого напряжения ума работой.

Именно так – простые слова.

Габриель специально проверял: нет ни одного сочетания букв, незнакомого ему. Если расцепить и растянуть их, поставить отдельно, то получится всего лишь:

я

она

кожа

трогать

волосы

волос

рот

блузка

пятно

дышу

не дышит

паук

ноготь

капает

стекает

глаз

синий

красный

аккуратно

надрез

всегда

и сотня других слов, даже тетка-Соледад не нашла бы в них ничего особенного. Даже у тетки-Соледад есть глаза, рот волосы и ногти. Неизвестно, есть ли у нее блузка, но блузки точно есть у Марии-Христины, мамы, бабушки и Фэл. Прежде чем съесть апельсин, мама делает на нем надрезы. Когда же за дело берется не очень ловкий Габриель – сок из апельсина стекает и капает. Габриель не единожды видел пауков, иногда (все чаще) он трогает себя за одно – самое интересное – место. А стоит ему посадить пятно на рубашку, как все вокруг начинают говорить: «Что за наказание! Ты мог бы есть аккуратно?» Когда Габриель ныряет в воду – он не дышит, а все оставшееся время – дышит.

Море (если смотреть на него издали) – синее.

Запрещающий сигнал светофора – красный.

За всеми этими словами скрывается совершенно ясная, обычная, ничем не примечательная жизнь, такой она была

всегда.

Совсем другие вещи происходят в дневнике Птицелова. Простые слова, собранные в определенном порядке, обдают Габриеля таким смрадом, что мороз продирает по коже (коже, о!..). В дневнике Птицелова происходит что-то очень страшное, пугающее, нечеловеческое. Габриель еще недостаточно взрослый и недостаточно умный, чтобы понять, что именно происходит там, одно он знает точно: дневник никто не должен увидеть.

Хотя бы до тех пор, пока он сам во всем не разберется.

Вот ему и приходится постоянно прятать записи Птицелова, и место под подушкой кажется относительно безопасным. Какое-то время, пока не начинаются ночные кошмары. Они лишены определенного сюжета, образов в них тоже немного; есть лишь стойкое ощущение надвигающейся беды, мутной, липкой и неотвратимой. Есть ощущение затерянности в бесконечных ужасающих лабиринтах, где только один вход (он же является выходом) – и где Габриеля поджидает…

поджидает

смерть.

Ничего общего с тем роскошным составом, на котором уехал его счастливец-отец, смерть – никакое не средство передвижения. Смерть – это…

Габриель просыпается, так и не уяснив, что же такое на самом деле смерть, с него градом катится пот, зуб не попадает на зуб, ладони невозможно разжать. А когда они все же разжимаются, то на них хорошо видны тонкие полоски от ногтей.

Синие, но иногда – красные.

Наверное, Мария-Христина (большая поклонница «ДЖЕФФЕРСОН ЭЙРПЛЕЙН» и их «Сюрреалистической подушки») отнеслась бы к происходящему иначе. Более спокойно, более философски. Не исключено, что она бы просто посмеялась, отпустила пару шуточек. Но все происходит не с ней, а с несчастным Габриелем.

И вариантов решения проблемы у Габриеля нет.

Он чахнет на глазах, и это становится заметно окружающим.

– Ты не заболел, сынок? – обеспокоенно спрашивает мать. – Сегодня ночью ты вскрикивал… Нужно показать тебя доктору.

– Нет, со мной все в порядке.

Габриель панически боится докторов и разговоров о них, среди докторов встречаются такие ушлые типы, такие доки, что и сам не заметишь, как из тебя выудят все на свете!

– Ты похудел. Ты совсем худой и мало ешь. Вон какие у тебя круги под глазами. Ты часом не стал курить? Ты скоро совсем свихнешься со своими сигарами.

– Я не курю. Честное слово.

– Может, тебя беспокоят легкие? Боли в груди нет? У твоего покойного отца…

– Я даже ни разу не кашлянул, мама! Я вообще не кашляю.

– А сердце? Тебя не беспокоит сердце?

– Да нет же! Говорю тебе – мне просто приснился дурной сон. Уже и не вспомнить – что именно. Наверное, из-за того субботнего фильма, ты помнишь, мы его вместе смотрели? «Демоны-2. Кошмар возвращается».

– Какой только чуши не наснимают, господи прости!..

Если это и чушь – то совершенно безвредная. Такая же

безвредная, как и склонные к дешевым световым и шумовым эффектам киношные демоны, они способны напугать лишь младенца в люльке. Дорого бы дал Габриель, чтобы ничего страшнее этих демонов ему не снилось.

Успокаивают ли его отговорки мать – неизвестно.

Но периодически всплывают тексты об излишней впечатлительности Габриеля, его пугающей страсти к книгам, тлетворном влиянии писем «мерзкой англичанки», добровольном затворничестве среди коробок с сигарами и даже о глистах. Молина, в отличие от матери, смотрит на ситуацию гораздо более оптимистично:

– Что поделаешь, малец взрослеет. Обнаруживает в себе всякие неожиданные изменения, прислушивается к новым ощущениям. Все мужчины проходят через это, уж поверь. Главное, чтобы он не вырос тряпкой. Или того хуже – педиком. Ну хочешь, я поговорю с ним?

– Не стоит. Еще наговоришь пошлостей, а он возьмет и замкнется в себе окончательно…

– Вот что я скажу тебе, малышка, а ты попытайся понять своей хорошенькой, лишенной мозгов головкой: иногда здоровая мужская откровенность намного лучше, чем бабские сопли, стенания и ненужная опека. И если ты так переживаешь о душевном здоровье своего сына, то отдай его мне в помощники. Физический труд и разумная нагрузка на мышцы быстро приведут его в чувство и вернут в нужную колею.

– Мне бы не хотелось…

– Да брось ты! Это же не парень, это какой-то хорек! Сиднем сидит дома, уткнувшись во всякую ерунду. Меня в его возрасте дома и не видели. На мне живого места не было от синяков и шишек, один раз мне даже губу порвали. Для мужчины это нормально, если он не собирается стать тряпкой. Или педиком… И друзья у меня не переводились, а к нему и не приходит никто.

– Хорошо. Если ты считаешь нужным – поговори с ним.

Разговора с Габриелем у Молины не получается, хотя он улыбчив, как всегда. Время игрушечных паровозиков, солдатиков из олова и леденцов прошло, теперь Молина может порассуждать и о девочках, нравятся ли Габриелю девочки, и что он думает о них, и что в это время представляет. А если Габриелю нравятся девочки постарше (намного старше) – то это не беда, это нормально, это очень хорошо. Когда он, Молина, был в возрасте Габриеля, он только и искал девочек, чтобы понаблюдать за ними, заглядывал к ним в вырез платья и – в случае особого везения – под юбку. А под юбкой чего только не обнаружишь, правда, малец?

Еще бы не правда!

Габриель перечитал не один роман воспитания, и – пусть они и написаны миллион лет назад – их достаточно легко адаптировать к сегодняшнему дню, вытянув чистую эмоцию и исключив все остальное. Позабывший про всякий такт и осторожность Молина откровенничает – в ответ на книжную откровенность Габриеля, и диалог самым удивительным образом сползает в трясину монолога.

Ох, уж этот Молина! Он впервые познал женщину в тринадцать. Он впервые занялся оральным сексом в пятнадцать, и это была проститутка. Он подхватил мандавошек от вполне приличной женщины – бухгалтера и матери семейства. Он дважды лечился от триппера, водил шашни с черножопой квашней – беженкой из Африки и забавлялся с чудесной миниатюрной азиаточкой, а азиаточка – это, доложу тебе, да-а… Песня без слов. Были и другие, но мелодия той песни прочно застряла у Молины в мозгу и в другом органе, гораздо более значимом, чем мозг. Иногда это мешает правильной работе семенников, но приспособиться можно. А вообще – женщины такие хитрые бестии! И пикнуть не успеешь, как они обведут тебя вокруг пальца, повяжут по рукам и ногам и будут всю оставшуюся жизнь выкачивать из тебя деньги… нет-нет, малец,

к твоей матери это не относится.

А если тебе хоть кто-нибудь скажет, что заниматься онанизмом вредно, – плюнь ему в лицо.

Обязательно, кивает головой Габриель, обязательно плюну.

Он оставляет Молину в глубоких раздумьях по поводу «а не сболтнул ли я чего лишнего? ну его к псам, этого малахольного хорька, пусть сам разгребается со своим дерьмом».

В случае с дневником Птицелова ни один роман воспитания не поможет. Че и Фидель тоже бессильны, они всегда стоят на свету, на площадях и стадионах, среди соратников и товарищей по оружию, под беспощадными, торжествующими лучами борьбы против мирового империализма. И склизкие стены сумрачных лабиринтов им глубоко безразличны.

Терпеть ночные кошмары дальше – невозможно.

Тогда-то и появляется спасительная мысль о хьюмидоре, вызволенном из магазина. Габриель спрячет дневник там, и Птицелов больше не будет клевать его в темя, просачиваться сквозь поры, сквозь слезные и сальные железы, сквозь распахнутые настежь и плохо контролируемые ноздри, рот и ушные раковины.

Поначалу Габриелю не удается втиснуть дневник – мешают перегородки, и он тратит несколько длинных дней на то, чтобы понять, как избавиться от них. Для подобной тонкой работы нужны острый нож, рашпиль, маленькая ручная пила, а лучше – лобзик. К счастью, дело ограничивается ножом: перегородки имеют пазы и просто-напросто вставлены в стенки хьюмидора. Стоит подпилить одну сторону, как вторая выскочит сама собой. Пара часов упорного труда, водянка на не привыкшем к таким нагрузкам указательном пальце – и Габриель устраняет все препятствия. Почистив хьюмидор и положив туда дневник, он наконец испытывает чувство облегчения.

И в первую же ночь засыпает спокойно.

Но эпопея с записками Птицелова на этом не заканчивается. Время от времени Габриель возвращается к ним, продвигается по тексту еще на некоторое количество страниц – все более страшных, все более безумных. Надо бы расстаться с дневником, – подсказывает ему голос разума, порвать на клочки, сжечь, зарыть в землю где-нибудь в безлюдном месте: проделывают ведь нечто подобное с нежелательными трупами!..

Поздно.

Габриель попался.

Все это нужно было делать раньше, а теперь – поздно. Между Габриелем и дневником установилась странная связь, невидимые нити протянулись от одного к другому, от слов – к человеку. Они – везде, плетут свою паутину, пеленают беднягу Габриеля в кокон, играют на самых безобидных, на первый взгляд, человеческих слабостях – любопытстве в том числе, как это там писала Фэл? «Твое любопытство и жажда новых знаний не могут не радовать меня»– вот именно!..

Габриель втайне надеется, что на страницах дневника, запертого в хьюмидоре, поселится Lasioderma serricorne – и страницы, а следом за ними и буквы, рассыплются во прах, и проблема рассосется сама собой. И он не узнает, чем закончилась история убийцы. И сколько преступлений он совершил.

Убийца.

То, что он окунулся в мир убийцы, – это как раз понятно. И было понятно с самого начала, как только Габриель прочел про пятно (красное) и про не дышит (она). Эти слова – ключевые, но есть еще множество других слов: они как указатели (если Габриель следует за ними добровольно). Или – как искусно расставленные капканы (если Габриель не хочет следовать им). Чертовы, чертовы капканы – и не хочешь, а попадешься!..

Жучок игнорирует дневниковые подношения, а может, инстинктивно не хочет приближаться. Вот ведь как – даже безмозглый жучок оказался сообразительнее Габриеля, даже он!

Пытаясь спастись от разъедающего влияния дневника, Габриель решает отнестись к нему как к обыкновенной рукописи. Да-да, прежде чем обзавестись переплетом, обложкой и титульным листом, книга проходит стадию рукописи. В любом случае речь идет о художественном вымысле, ничего общего не имеющем с реальной жизнью – совсем как в фильме «Демоны-2» или в безразмерной эпопее «Кошмар на улице Вязов». Или в залихватских, мягких книжонках без иллюстраций – их Габриель видел на витринах и в собственном туалете (Мария-Христина без таких книжонок не садилась на унитаз).

Из затеи с художественным вымыслом ничего в конечном счете не получается. Это – странно, непонятно и неправильно, ведь кто такой Габриель?

Фанат чтения.

И хотя он читает без всякой системы и не имеет ярко выраженных литературных предпочтений, но уже успел проштудировать Эдгара По и Брема Стокера, Клайва Баркера, Дина Кунца и Стивена Кинга. Они – признанные мастера ужаса, создатели зубодробительных триллеров, от которых, по идее, кровь должна стынуть в жилах. У Габриеля – не стынет. Все это сказки, написанные людьми, гораздо менее искренними, чем тот человек, что написал сказку про Растаявшую Фею. В той сказке была душа, а в этих – сплошное мясо, как в холодильной комнате у Молины, где освежеванные туши висят на крюках и липнут одна к другой. Страх, вызываемый освежеванными тушами, – одномоментный и быстропроходящий, скоропортящийся, ведь в любую секунду можно покинуть холодильник и снова оказаться на солнышке. Дневник Птицелова – что-то совсем другое.

Не страшная сказка. Не сказка.

Возможно, сравнение с холодильной камерой – самое уместное, но лишь в том случае, если она заперта, а ты находишься внутри. Туши покачиваются, задубевшая кровь на их поверхности складывается в самые невероятные рисунки, столбик припорошенного термометра застыл на отметке -18° (эти восемнадцать не имеют отношения к другим восемнадцати – суперкомфортным, со знаком плюс). И ты прекрасно отдаешь себе отчет в том, что

Молина не придет.

Ни в ближайший час, ни в ближайшие сутки. Он отправился в другой город навестить родных, а может – на другой конец города навестить друзей, или на соседнюю улицу, или в соседний бар «пропустить рюмочку», сути дела это не меняет. Он не придет, и никто другой не придет.

Ты обречен.

Можно заснуть и замерзнуть насмерть, можно разбить себе голову о заиндевевшие стены и тоже благополучно умереть. Можно подохнуть, царапая ногтями гладкую металлическую дверь, можно (если хватит сил) выломать дверную ручку и подохнуть, держа ее в скрюченных от холода пальцах —

выбор невелик.

И исход будет одним и тем же.

Если бы написанное Птицеловом оказалось художественным вымыслом, Габриель не чувствовал бы себя так скверно. О вымысле и речи нет. Все написанное – правда. Все произошло на самом деле. Каждый шаг Птицелова запротоколирован с документальной точностью, каждое движение снабжено пространными причинно-следственными комментариями – особенно если за этим движением следует чья-то смерть. В сумрачных предложениях, из которых состоит дневник, нет света и мало воздуха, читать больше двух небольших абзацев за раз не рекомендуется. Габриель вывел это опытным путем, когда едва не погиб от асфиксии, замахнувшись на целую страницу. Потом он долго рассматривал свое отражение в зеркале, надеясь обнаружить на шее хотя бы минимальные следы удушения: ничего подобного не нашлось, значит – речь может идти только о внутреннем отеке.

Это все простые слова. Они забили своими неказистыми, грубо склепанными телами глотку Габриеля и грозят извести его. И потому он не должен так уж сильно углубляться в текст, он должен перемежать его другими текстами – намного более безопасными. Безопасных текстов полно. Любой текст по сравнению с текстом Птицелова – безопасен. Они глотаются Габриелем моментально, а на дневник угроблено десять лет. Десять долгих лет, от первой строчки до последней.

* * *

Он начал читать его десятилетним мальчиком, а закончил – двадцатилетним юношей. Он остался жив, когда перевернул последнюю страницу, чего не скажешь о жертвах Птицелова.

Их было семь. Все женщины. Без имен, вернее с одним-единственным именем:

ОНА

Она – Она – Она – Она – Она – Она – Она: это похоже на бусины, нанизанные на нить. Если верить Птицелову – каждая бусина прекрасна, каждая бусина – произведение искусства. И неважно, из какого материала они сделаны. Важно, что рисунок нигде не повторяется:

одна девушка была слепой

одна – очень-очень юной

одна – брюнеткой с ярко-синими глазами

одна – вылитой Роми Шнайдер

одна – не слишком молодой и слишком доверчивой

одна – иностранкой

одна – синхронной переводчицей с румынского.

Их смерти – очередной вариант ожерелья, вот только охотников носить его найдется немного. Их смерти описаны в подробностях еще более выпуклых, здесь важна каждая мелочь, здесь каждая секунда агонии фиксируется и получает порядковый номер.

Из всех жертв Габриелю больше всего жаль Роми Шнайдер, но и брюнетку, и синхронную переводчицу с румынского тоже жалко. А самой чудовищной была смерть слепой девушки, которая до самого конца не понимала, что происходит. Наивный, доверчивый птенец, она думала, что человек рядом с ней – самый добрый на свете, пусть немного странный, но добрый. И то, что он хочет показать ее невидящим глазам, – не что иное, как любовь. Конечно, она слышала о любви, но даже в самых смелых мечтах не могла представить, что это чудо когда-нибудь случится и с ней.

Габриель сам едва не попался на удочку, вчитываясь в строки, посвященные смертельной игре со слепой девушкой. Птицелов выглядел по-настоящему влюбленным, и слова, написанные им, были словами влюбленного человека. Они даже на какое-то время утратили свою занозистость, стали легкими и многообещающими. И Габриель купился, как последний дурак, и пропустил момент, когда любовно приготовленное ложе превратилось в плаху. Раздавленный, он вернулся к истоку – и снова поверил словам-перевертышам, и снова пропустил момент.

Вот так. Смерть слепой девушки он пережил два раза.

И оба раза не смог предупредить ее, да и что предупреждать, если дело сделано?

А Птицелов в очередной раз ушел от возмездия.

Или все же не ушел?

И все произошло, как когда-то мечтал Габриель: его нашли мертвым в купе для некурящих. В поезде, который шел в Мадрид. Правда, после того что он сотворил, эта смерть показалась бы чересчур легкой. Любая смерть показалась бы легкой – кроме тех семи, что он приготовил своим жертвам. Вот если бы его самого заставить испытать тот леденящий ужас, то жестокое и безнадежное отчаяние, которое испытывали они!..

Ничего бы это не изменило, а убийца нашел бы сотню новых, еще не использованных слов, чтобы достойно описать теперь уже собственную кончину. Смерть – никакое не средство передвижения. Смерть – еще один повод для обновления языка.

Время Птицелова – ночь.

Сезон Птицелова – поздняя теплая зима.

Ночью Габриель спит и тем самым спасается от мыслей о Птицелове. Но поздней теплой зимой происходит обострение: Габриель нет-нет, да и заглянет в его дневник.

Зато весной, летом и осенью он почти не вспоминает о дневнике, живет вполне обычной жизнью и целыми днями пропадает в своем (спасибо Фэл!) магазинчике. Возиться с книгами намного приятнее, чем проводить часы среди мясных туш, тем более что Молина для него не авторитет. Малейшая попытка постаревшего и обрюзгшего мясника приобщить Габриеля к своему ремеслу заканчивается безрезультатно.

– Я не люблю мяса, – кротко поясняет Габриель.

– А есть?

– Есть тоже не люблю.

Габриель не врет. Он действительно не ест мяса, любой кусок – как бы хорошо прожарен он ни был, – кажется ему сырым. В любом куске проступает кровь, ее разводы повторяют те, что были на фартуке Птицелова. Удивительное дело, Габриель почти не помнит его лица, а разводы на фартуке – помнит.

– …Знаешь, кто не ест мяса?

– Вегетарианцы.

Молина морщится, он не верит в существование вегетарианцев. Для него вегетарианцы – это те «хитрожопые типы», которые днем митингуют в защиту животных, называя их «меньшими братьями», а по ночам, когда все спят, шастают на кухню за ветчиной и кусками окорока. И запихивают их в себя, обмирая от страха: вдруг кто заметит?.. Другое дело – тряпки и педики, эти уж точно не едят мяса, потому что не являются мужчинами. Молина еще не решил, к кому отнести выросшего Габриеля – к тряпкам или к педикам.

Но склоняется к первому.

Только тряпка живет как бог на душу положит, не стараясь хоть как-то упорядочить свою жизнь, не задумываясь о ремесле, которое обеспечило бы верный кусок хлеба и вызвало уважение у окружающих. Тут взгляды Молины полностью совпадают со взглядами матери: она тоже всегда стенала насчет «убыточной книжной лавки». Чтение же книг, по мнению Молины, было бы объяснимо, если бы потенциальная тряпка Габриель продолжил учиться, поступил бы в какой-нибудь университет, на юридическое или экономическое отделение. Давно известно, что юристы (они же – адвокаты) гребут деньги лопатой, и сам Молина мог бы стать адвокатом, если бы жизненные обстоятельства сложились по-другому. Но Молина стал мясником и не жалеет об этом.

Он так и не женился на матери Габриеля, предпочитая оставаться ее близким другом, – и это обстоятельство, похоже, печалит всех, кроме Габриеля. Еще неизвестно, как бы повел себя Молина, воцарившись в их доме на законных основаниях. Наверняка не давал бы Габриелю продыху, пытаясь выковать из него настоящего мужчину.

Но время упущено, Габриель теперь взрослый.

Ко всеобщему удивлению, он не стал подавать документы ни в одно учебное заведение, хотя закончил школу в числе первых. Этому есть несколько объяснений – главных и второстепенных. Ко второстепенным относится неизбежная смена обстановки, неизбежный слом привычного ритма жизни, неизбежное возникновение огромного количества новых людей. А вот новых людей Габриель как раз не любит, особенно если они надолго вторгаются в его жизнь и пытаются завязать с ним какие-то отношения. Нет, Габриель совсем не мизантроп, он всего лишь предпочитает наблюдать за всеми со стороны.

Так безопаснее.

Главным же является то, что ему не хочется надолго оставлять книги и сигары. Он привык к ним и хотел бы провести как можно больше времени в их обществе.

Отсюда и произросло желание открыть книжный магазинчик на улице Ферран. Не без помощи далекой Фэл, конечно. И той незначительной суммы, которую ему оставил отец. Она (даже с набежавшими процентами) такая крохотная, что о серьезном ремонте в помещении и речи не идет. Но ее вполне хватает на покупку обоев, краски, лака и кассового аппарата. К тому же закупать новое оборудование нет никакой необходимости: книжные полки очень крепкие и простоят еще не один десяток лет, медный звонок по-прежнему выводит трель, и голос его чист и ясен. А с потрясающим прилавком Габриель и так ни за что бы не расстался.

Кстати, автографа Федерико Гарсиа Лорки, великого поэта, обнаружить не удалось, хотя Габриель приложил к поискам недюжинные старания и несколько раз прочесал массив надписей с отцовской лупой в руках. Зато обнаружились другие – не менее интересные, не менее выразительные, чем вырезанные на дереве изображения разбитых сердец. Среди них – экспрессивные проклятия в адрес генерала Франко и «Испанской фаланги», [15]15
  Правая партия в Испании, распущена в 1977 г.


[Закрыть]прейскурант цен на хамон [16]16
  Традиционная испанская ветчина.


[Закрыть]с 1951 по 1956 год, здравицы в честь Махатмы Ганди, две первых строки из песни «Битлз» «Yesterday» с пятью грамматическими ошибками; две первых строки из стихотворения Антонио Мачадо «Поэзия» – с двумя пропущенными запятыми. Признание в любви актрисе Ингрид Бергман, признание в любви актрисе Рите Хейуорт, признание в любви некоей Чус Портильо – самое колоритное из всех. Неизвестная Габриелю Чус сравнивается с лягушкой, несущей прохладу усталой груди возлюбленного в час, когда безжалостно печет солнце. Еще Чус сравнивается с коровой, чьи сосцы полны волшебного молока, и единственное желание возлюбленного – припасть к ним. А также с абиссинской кошкой – из-за вздернутого носика и миндалевидных глаз, которые хочется непрестанно целовать. Рядом с любовными признаниями Чус расположились два рецепта: один – как приготовить настоящий турецкий кофе. Другой – как приготовить настоящий французский буйабес с гребешками, креветками и мидиями, шафран лучше не перекладывать.

Но абсолютное первенство среди надписей держит философское послание из трех слов:

«Я УЖЕ ЗДЕСЬ».

Габриель называет его блуждающим из-за того, что оно то появляется, то исчезает, ловко маскируясь за Франко и Махатмой, за Ингрид, Ритой и Чус и даже за морскими гребешками. «Я уже здесь»можно отнести и к самому Габриелю, вернувшемуся сюда, чтобы дать новую жизнь старому магазину. Он сам клеит обои и шкурит поверхности полок, сам заказывает стекла для двух витрин, потому что старые безнадежно помутнели. Он рад, что табличка CERRADO/ABIERTOсохранилась в неприкосновенности, на ней нужно только обновить краску, позаботиться еще об одной табличке (с часами работы и названием) и перевезти сюда несколько десятков книг из библиотеки. Тех, которые давно прочитаны, не представляют библиографической ценности и с которыми не жалко расстаться. Несколько десятков книг – первый этап, за ним следуют долгие письменные консультации с Фэл и закупка литературы; еще консультации и еще закупка.

На все эти торгово-литературные хлопоты нужны деньги, довольно большое количество денег. Но с тех пор, как Габриель сообщил тетке, что отправляется в самостоятельное плавание и собирается всерьез заняться книжным магазином, на его банковский счет, оставленный отцом, стали поступать определенные суммы. Они приходят с завидной регулярностью – подобно строго регламентированным периодам, которые имеют пульсары, наблюдающиеся в рентгеновском и гамма-диапазонах. К тому же Фэл, как и любой ученый, во всем придерживается принципа упорядоченности.

Габриель относится к теткиным вливаниям очень аккуратно и старается не брать со счета лишнего, он постоянно помнит о том, чем обязан Фэл.

«Ты можешь отвести несколько полок под букинистический отдел, – советует Фэл в письмах. – Это должно привлечь покупателей».

«Букинистические книги стоят дорого. Мне таких сумм не потянуть», – отвечает Габриель.

«А библиотека твоего отца? Ты ведь уже кое-что взял оттуда».

«Самые простенькие книжки… Те, что можно найти на любом блошином рынке».

«Возьми другие – подороже и поценнее. И навсегда забудь про то, что они вроде бы перешли ко мне, распоряжайся ими по своему собственному усмотрению. Я хочу, чтобы моему любимому племяннику сопутствовала удача».

«Ну хорошо… Если ты в этом уверена…»

«Благословляю тебя, дорогой мой!»

С часами работы не возникает никаких трудностей (они такие же, как и во всех других магазинах, с длинным дневным перерывом на сиесту). Другое дело – название: к нему нужно подойти со всей ответственностью, от него зависит успех всего предприятия. Габриель с самого начала решил, что магазинчик просто обязан называться «Фидель и Че». Это отражает его человеческие и политические симпатии и соответствует его умонастроениям. Единственный скользкий момент – такое название вряд ли понравится Фэл.

Оно совсем ей не понравится.

За долгие годы, прошедшие со дня их знакомства, Габриель хорошо изучил Фэл. Фэл – буржуазка и конченая либералка, в свое время она уехала из страны только потому, что тихо ненавидела дряхлеющего Франко. Она ненавидит и всех других, кто считает себя вождями и призывает народы к революционным выступлениям, а слово «марксизм» считает ругательством не хуже «отсоси мне!». Фэл – сторонница эволюционного пути развития, в ходе которого можно слегка замедлить движение, а то и вовсе свернуть на обочину, в кусты любезной ее сердцу жимолости, и присесть на кожаный дизайнерский диванчик с бокалом кампари в руках.

Отдых еще никому не шел во вред.

Фэл точно не будет в восторге от «Фиделя и Че». А если Габриель начнет объяснять ей, что он вовсе не собирается претворять в жизнь идеи бородачей, что они просто нравятся ему, как абстрактно нравится предложенная ими модель социально справедливого общества, – обязательно запутается.

Габриель, как обычно, не хочет конфронтации.

Но хочет Фиделя и хочет Че.

Выход находится, когда он решает прибегнуть к маленькому лукавству и изготовить две таблички с названиями, совершенно разными: к «Фиделю и Че» прибавляется «Телец». Телец– созвездие, в котором расположена так любимая Фэл Крабовидная туманность с обожаемыми пульсарами. Табличка с «Тельцом» нужна Габриелю на случай, если ангелы вдруг нашепчут Фэл: «Бросай дела, крошка, и отправляйся проведать племянника».

На смену названия уйдет не больше нескольких минут, и все будут довольны.

Абсолютно все.

Так и случается, когда Фэл приезжает в Город, выкроив время из своего португальского отпуска, – впервые за десять лет.

И бродит по магазину, узнавая и не узнавая его, и трогает книги на полке, приготовленной специально для «специалиста по пульсарам», и откладывает альбом со снимками, сделанными телескопом Kueyen VLT.

– …Ты все обустроил прекрасно, дорогой мой! Даже твой отец не смог бы поставить дело лучше. Да что там, у него бы не получилось и сотой доли того, что сделал ты.

– Не без твоей помощи, Фэл.

– Брось, моя помощь – всего лишь советы постороннего.

– И деньги. Я воспользовался твоими деньгами, не забывай. Но я обязательно верну, когда встану на ноги и когда торговля пойдет бойчее…

– Слушать об этом не хочу! Ты – единственное родное мне существо, и все, что я делаю, – я делаю для тебя. И дальше буду делать.

– Это не совсем правильно. В конце концов, я взрослый человек.

– Еще какой взрослый! И красивый! Расскажи-ка мне о своей девушке. В письмах ты не очень-то распространяешься на эту тему, отделываешься общими фразами.

– Какая именно девушка тебя интересует?

– Все равно какая. Последняя.

– С последней мы расстались.

– Кто кого бросил? – деловито спрашивает Фэл.

– Я ее.

– Нисколько в этом не сомневалась. Ах, ты, похититель женских сердец!.. Надеюсь, она достойно пережила разрыв?

– Я тоже на это надеюсь.

Габриель не врет насчет девушки. Он только умалчивает, что эта девушка была первой. Первой, с которой Габриель по-настоящему встречался и с которой переспал. «Переспал» – так говорила девушка, он предпочел бы другой, несколько старомодный термин: «заниматься любовью», где главное все-таки любовь. Если бы девушка думала так же и была чуть-чуть другой, возможно, их отношения не закончились бы так скоропалительно, как начались.

Ее звали Линда, и она была… Кем же она была? Американкой? Ирландкой? – неважно, она была иностранкой, и Габриель благословил небеса, что встреча с ней не пришлась на позднюю теплую зиму. На время, когда в его душе глухо ворочается Птицелов. Появись она зимой – малейший намек на связь был бы отравлен воспоминаниями об одной из жертв, иностранке, и о страшной расправе над ней: при помощи набора хирургических инструментов, призванных спасать человеческие жизни. Да что там говорить – и самой связи бы не возникло!..