Текст книги "8–9–8"

Автор книги: Виктория Платова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

…Он появляется в тот момент, когда Габриель уже готов поставить «Фидель и Че» на сигнализацию: жалюзи на витринах опущены, а табличка ABIERTOвот-вот сменится на CERRADO.

– Магазин закрыт, – вежливо сообщает Габриель входящему.

– Да ну? – удивляется тот. – До закрытия еще сорок пять минут, если судить по часам работы.

– Это правда, но магазин закрыт.

– Я ненадолго.

– Но у меня поезд…

– Я ненадолго, – повторяет посетитель.

И Габриель сдается – не только потому, что привык выбрасывать белый флаг по самому ничтожному поводу. Причина его капитуляции гораздо более уважительная: он узнал нежданного гостя. Впрочем, Габриель никогда и не забывал о нем, лучшие места на книжных полках предназначены для него, он существует во множестве переводов – все они представлены в «Фиделе и Че». И вот теперь, по странному, почти мистическому стечению обстоятельств, он здесь.

«Умберто, смиренный пресвитер»

«УМБЕРТО, МАГИСТР»

«Умберто, сваривший вкрутую человеческий глаз»

Он здесь и зовут его Умберто Эко.

– Узнаешь меня? – спрашивает Умберто, закрывая за собой дверь и запирая ее на три поворота ключа.

Несмотря на то что прошло десять лет, Умберто почти не изменился, разве что слегка постарел и сбросил пару-тройку лишних килограммов. И хотя его фигура, облаченная во все тот же светлый длинный плащ, далека от идеала, под категорию «пузан» и «жирдяй» он не подпадает.

– Узнаешь меня? – вновь повторяет вопрос Умберто. – Когда-то мы уже встречались.

– Десять лет назад, в аэропорту, – неожиданно севшим голосом произносит Габриель. – Вы дали мне автограф.

–  «io gia di qua,—мурлычет Умберто себе под нос. – io gia di qua».Надеюсь, ты перевел это чудное итальянское словосочетание.

– Нет, – припертый к стенке Габриель вынужден сказать правду, не врать же великому Умберто.

Это – недостойно и мелко.

– А ведь у тебя было десять лет, дорогуша. Целых десять лет.

– Я… Я хотел, чтобы эти слова остались тайной.

– Ты это только что придумал? – Умберто ведет себя в магазинчике по-хозяйски, ходит вдоль полок, изредка пощипывая корешки книг. – Но все равно, молодец.

– Я не придумал это только что… Все так и есть. Так и было.

– Не слишком-то ты преуспел за десять лет, как я посмотрю. А я вот много путешествовал. Совсем недавно вернулся из Англии. Скверная странишка, доложу я тебе. Мало, очень мало солнца, сплошная сырость, сплошной туман. Бывал в Англии?

Врать великому Умберто – недостойно и мелко.

– Нет, – выдавливает из себя Габриель.

– А в Марокко? Ты бывал в Марокко? В Касабланке, в Мекнесе?

– Нет.

– А в Ксар-эль-Кебире? Там прекрасное ковровое производство.

– Нет. В… Ксар-эль-Кебире я тоже не бывал.

– Ну, наверное, ты заглядывал в Германию? В Португалию или, может быть, в Тунис?

– Никуда я не заглядывал.

– Так и просидел здесь сиднем все десять лет?

– Я не мог оставить магазин, он требует моего постоянного присутствия.

– И при этом почти всегда закрыт. Как же тебе удается сводить концы с концами, дорогуша?

– Как-то удается.

– Или все дело в доброй фее? Она могла бы растаять, но не захотела. Легких путей она не ищет, ведь так? Вот и волочет кое-кого по жизни, вливает средства, как в бездонную бочку.

– Это несправедливо. Все эти обвинения, я имею в виду.

– Разве я кого-то обвиняю? Упаси меня бог! Просто пытаюсь понять, чем ты занимался десять лет.

Несчастная Габриелева голова идет кругом, она того и гляди взорвется. А Умберто не обращает никакого внимания на муки Габриеля. Все так же перемещается по магазинчику и не просто ведет себя по-хозяйски: такое ощущение, что он бывал здесь, и неоднократно. Чему тут удивляться, Умберто – великий писатель, а для писателей нет ничего тайного, ничего запретного, они везде чувствуют себя как дома – в чужих пространствах, в чужих мозгах.

– Ты, наверное, посвятил целое десятилетие девушкам, – высказывает предположение Умберто. – Красивым девушкам. Необычным девушкам. Экзотическим девушкам. А иногда – просто забавным.

– Да. Необычные и экзотические девушки меня особенно привлекали. Но и с забавными было неплохо.

– Еще бы! А вот скажи мне, дорогуша, по какому ведомству проходит сопливая террористка, готовая взорвать весь мир только потому, что у кого-то одна пара трусов, а у кого-то– целых три сотни? Она необычная? Она забавная?

– Знакомых террористок у меня не было. – Теперь Габриель вовсе не уверен в этом.

– Неважно. Просто скажи.

– Наверное, ее можно назвать необычной.

– А какая-нибудь восточная дамочка или латиноамериканка, они экзотические, да?

– Да.

– И красивые?

– Возможно.

– Встречаться с ними одно удовольствие, вот только они всегда хотят от тебя больше, чем ты можешь дать. Издержки темперамента, так я это называю.

– Любая девушка хочет от тебя больше, чем ты можешь дать. Вне зависимости от темперамента.

– Верно, дорогуша. Ты умнее, чем я думал, и в состоянии делать логические выводы. Но чтобы научиться столь немудреной логике, хватило бы недели. Или одной мало-мальски продолжительной связи, дней этак на пятнадцать. А чем ты занимался все остальное время?

– Десять лет?

– Десять и ни годом меньше.

Глухой и вместе с тем чрезвычайно насыщенный обертонами голос Умберто действует на Габриеля гипнотически. Вопросы, которые задает Умберто, больше не кажутся ему неуместными, провокационными и раздражающими: великий писатель имеет право на все, на любую глупость, на любое вмешательство в любую жизнь, пусть и не всегда санкционированное; на любое преступление.

Преступление.

При чем здесь преступление?

Он, Габриель Бастидас де Фабер, сочинил книгу о преступлении. Он потратил на нее уйму лет (последние десять – так точно) и совсем скоро должен быть вознагражден за труды. Конечно, то, что вышло из-под пера Габриеля не обладает мощным интеллектуальным зарядом, который так свойственен Умберто, но и титул «нового короля триллеров» что-нибудь да значит.

– Ого! Да у тебя здесь сигары! Чертова пропасть сигар! Не возражаешь, если я покурю?

– Конечно. – Габриель не в силах ни в чем отказать Умберто.

– Так-так-так. – Непревзойденный автор «Маятника Фуко» роется в хьюмидорах и коробках с сигарами самым бесцеремонным образом. – Просто глаза разбегаются! А ты бы что порекомендовал мне?

– Покрепче или послабее?

– Поинтереснее. Поэкзотичнее. Позабавнее.

– Как это – «позабавнее»?

– Упс-упс, – Умберто пропускает реплику Габриеля мимо ушей. – «Cohiba»…

– Это любимые сигары Фиделя Кастро. Их вертят специально для него, под заказ.

– Ну и пес с ней, с «Cohiba». Не будем отнимать у Фиделя то, что принадлежит ему по праву, пожалеем команданте. Вот еще «Боливар»… Как, рекомендуешь?

– «Боливар» – слишком крепкие сигары, не всякий курильщик с ними справится.

– А я слыхал, «Боливаром» балуются даже некоторые девушки. Но лично я не собираюсь пакостить ими горло, оно мне еще пригодится, верно?

– Да…

– О! вот эти точно подойдут. «Dalias»… Не тот ли это «Dalias», который в просторечии называют «8–9–8»?

– Тот. – Голос Габриеля так слаб, что едва долетает до Умберто. А может, и вовсе не долетает.

Но, кажется Умберто не особенно расстроен, ему не нужны ничьи подтверждения, он и так все знает. Абсолютно все. Больше, чем Фэл, больше, чем «Nouveau petit LAROUSSE illustré»1936 года и позднейшие его модификации, что уж говорить о щенке-Габриеле?

О птенце-переростке Габриеле.

О мальчике-птице.

Умберто вынимает из кармана плаща спички, чиркает одной и подносит к сигаре. На стеклах его очков тут же начинают плясать ярко-красные блики.

– Говорят, «8–9–8» курят мечтатели. Это так? – Умберто делает первую неглубокую затяжку, все по правилам.

– Так.

– Люди немножко сентиментальные, но твердые, когда нужно. Они требовательны в дружбе и великодушны в любви, они любят животных…

– Птиц, – невольно подсказывает Габриель.

– Птиц, точно. А еще кошек. Но с кошками вечно случаются неприятности.

Умберто сидит на прилавке, как какой-нибудь подросток, перекатывает сигару во рту и болтает ногами. Великие писатели бесстрашны, они ни на кого не оглядываются, они могут позволить себе быть эксцентричными и нелепыми, они могут позволить себе быть пузанами и жирдяями.

Но Умберто точно не жирдяй.

И почему это он вспомнил о кошках?

– Последние десять лет я писал книгу. – Вот и Габриель исполнился бесстрашия.

– Да что ты говоришь! Это резко меняет дело.

– Ее вот-вот должны опубликовать. И она не останется незамеченной, уж поверьте.

– Охотно верю. И о чем же твоя книга, дорогуша?

– О темных сторонах души.

– Отличный выбор, поздравляю. Если что и достойно освещения, так это темные стороны души.

– Мне тоже так кажется. Конечно, суперинтеллектуальной мою книгу не назовешь, здесь пальма первенства принадлежит вам…

– Мне? Вот так новость! – от души веселится Умберто. – За какие такие заслуги ты произвел меня в суперинтеллектуалы?

– За «Имя розы». За «Баудолино». За «Маятник Фуко». Я считаю вас эталоном стиля, Умберто.

– Умберто… Так-так… – Лицо Умберто на секунду скрывается за клубами дыма. – О каком это Умберто ты говоришь?

«Умберто, смиренный пресвитер»

«УМБЕРТО, МАГИСТР»

«Умберто, сваривший вкрутую человеческий глаз»

– О вас. Я говорю о вас. О знаменитом писателе Умберто Эко. Который дал мне автограф в аэропорту. Десять лет назад.

– Я помню, «io gia di qua». Только тут вкралась некоторая неточность, дорогуша. Совсем небольшая. Крохотулька, а все же неприятно. Я не Умберто Эко. Ты ошибся. Вот так.

По сигаре Умберто ползет жучок. Lasioderma serriсоrnе , Габриель видел его в далеком детстве, но хорошо запомнил, как он выглядит. Жучок не одинок, все пространство прилавка и матерчатая сумка Умберто кишат его товарищами, несколько десятков сидят на плечах Умберто, еще десяток копошится в полах плаща. Плащ Умберто замызган грязью и покрыт пятнами, ботинки давно не чищены, когда-то щегольское кашне засалилось до невозможности, борода всклокочена, одна из очковых дужек перемотана черной ниткой —

и как только Габриель мог подумать, что этот бродяга и знаменитый писатель Умберто Эко – одно лицо?

– Ты расстроен, дорогуша? Вижу, расстроен. Не переживай, не так уж он хорош, твой Умберто. Он что, принес тебе сумасшедшую прибыль? Сколько экземпляров его книг ты продал за последний год?

Ни одного.

Габриель никогда бы не признался в этом бродяге, но молчит он совсем подругой причине: язык его прилип к небу от ужаса, губы свело, а глаза вот-вот выскочат из орбит. Осененное дымом лицо бродяги кажется ему смутно знакомым. Если стряхнуть с него пару десятков лет, некоторую одутловатость и побрить… Если проделать все это…

Нет.

Ничего такого Габриель делать не будет. Ничего.

– Если вдуматься, дорогуша, то я гораздо ближе тебе, чем какой-то там макаронник. Он далеко, а я… «io gia di qua». Хочешь узнать, что это означает?

– Нет.

– Напрасно, ох, напрасно… Если тайну время от времени не выпускать пастись на травке, а потом не сцеживать молоко из ее вымени… Все может закончиться очень плохо, поверь.

Все и так закончилось очень плохо. Или вот-вот закончится. Стоит только Габриелю напрячь воображение и смести с лица бродяги пару десятков лет.

–  «io gia di qua». Так ты хочешь знать или нет?

– Нет… да… нет.

– Определись.

– Нет. Да. Нет.

– Определись.

Одно «да» переложено двумя «нет» по сигарному принципу «8–9–8», проще отбросить крайнее, чтобы не нарушать симметрии.

–  ДА.

– Отлично. Тогда, с твоего позволения, я повторю один из последних своих пассажей. Страсть как люблю словесные построения. Такие совершенные, что и иголку между ними не всунешь. Ты, дорогуша, должен это знать.

Должен… знать… Должен… знать…

Голова Габриеля вовсе не аквариум, а лес, созданный для птиц, которые, в свою очередь, созданы для птицеловов, которые, в свою очередь, созданы для дудочек и свирелей. Та еще получается музыка —

Должен… знать… Должен… знать…

– Если вдуматься, дорогуша, то я гораздо ближе тебе, чем какой-то макаронник, – со смаком повторяет бродяга. – Он далеко, а Я… УЖЕ ЗДЕСЬ!

«Я УЖЕ ЗДЕСЬ».

Пространство вокруг Габриеля начинает кружиться, пол и потолок меняются местам, корешки книг дряхлеют и скукоживаются на глазах – и над всем этим разливается голос. Немного глуховатый, и в то же время насыщенный обертонами. Голос-дудочка. Голос-свирель.

– Тебе как будто нехорошо, дорогуша? И чего это ты так разволновался? «Я уже здесь» – самые простые слова, которые только можно придумать. Ты согласен? И, кстати, они же выцарапаны у тебя на прилавке, вот здесь. Давно пора привыкнуть к ним. Или тебя больше вдохновляет признание в любви Рите Хейуорт?

– Нет.

– Или признание в любви Ингрид Бергман сильнее греет твою грешную душу?

– Нет.

– Или ты без ума от… – Тут бродяга склоняется над прилавком, смахнув при этом не меньше сотни Lasioderma serricorne, и читает едва ли по складам: – от… несравненной Чус Портильо? Кто такая Чус Портильо? Не та ли это Чус, что все твердила перед смертью о туфлях на высоком каблуке?

– Нет, – шепчет Габриель, захлебываясь слюной. – Нет-нет-нет… «Я УЖЕ ЗДЕСЬ» – моя любимая надпись.

– Еще бы. Ведь если провести от этой надписи воображаемую прямую, то она упрется в пол. А между полом и прилавком находятся ячейки. Одна, другая, третья. Нам нужна ячейка номер три, самая нижняя. Верно?

– Да.

– И что же мы находим в этой волшебной ячейке?.. Оп-оп-оп!!! Фокус-покус-звезда Канопус! Вот и она, шкатулочка!

И двух секунд не прошло, как хьюмидор с потертым изображением революционной битвы на Плайя-Хирон оказывается в руках бродяги, напрасно Габриель не отдал его засранцу Пепе.

Напрасно.

– Это не шкатулка. Это хьюмидор.

– Специальный ящик для хранения сигар. – Бродяга вдруг становится серьезным. – Неужели ты думаешь, дорогуша, что я этого не знаю? Но там лежат не сигары.

– Не сигары.

– А что же там лежит?

– Думаю, вы знаете… Раз вы уже здесь.

– Знаю. Мое прошлое и твое будущее, малыш.

Впервые он назвал Габриеля «малышом» вместо уже привычного, ернического «дорогуши». Впервые в его голосе слышна грусть. Впервые ужас, сковывавший Габриеля все это время, ослабил хватку и впервые в сознании забрезжила хрупкая мысль: «может быть, все обойдется».

– Ты сделал книгу из моего дневника?

– Нет. Я сделал дневник книгой. Я не изменил в нем ни одной строчки, ни одного слова… И все запятые на месте. – Такое трепетное отношение к материалу не должно оставить его собеседника равнодушным, Габриель верит в это.

– Это та самая книга, которая не должна остаться незамеченной?

– Она взорвет рынок. Так говорят издатели.

– Издателям нужно верить. Издатели – тертые калачи. Единственное, чему они никогда не научатся, так это отличать правду от вымысла.

– Никто не в состоянии отличить правду от вымысла. Особенно если вымысел так талантлив, а правда – так чудовищна.

– Ты сообразительный. Иди-ка сюда, присядь рядом.

Бродяга похлопывает по прилавку рукой, указывая на место вблизи от себя, а Габриелю… Габриелю почему-то больше не хочется называть Птицелова бродягой.

– Так как ты назвал книгу?

– «Птицелов». Я назвал ее «Птицелов». А себя – Габриель Бастидас де Фабер. Но я могу снять – и имя, и название. И сделать так, чтобы она никогда не была издана… Если вы не хотите этого. Или издана под вашим именем. Если вы хотите.

– Пусть все остается как есть. – Птицелов легонько похлопывает Габриеля по плечу, и в этом жесте сквозит странная нежность. – Ты и так от нее натерпелся.

– Откуда вы знаете?

– Знаю. Она теперь твоя. А с тобой-то все в порядке? Ничего больше не мучает, не щемит?

Габриель смежает веки и добросовестно прислушивается к себе. Внутри нет ничего, кроме неожиданно обретенного покоя. Лишь изредка нарушаемого тревожным попискиванием фразы, вычитанной из сегодняшнего письма: «…долгосрочный договор на все последующие книги…»

– Не щемит, нет.

– Название, которое ты придумал, вполне удачное. «Птицелов» звучит неплохо. На самом деле я Багги. Багги Вессельтофт. Бывший метатель ножей и коллекционер цирковых плакатов. Никогда не слышал это имя?

Багги Вессельтофт. Фитиль детской памяти Габриеля чадит и никак не может разгореться в полную силу, а кратковременные и тут же гаснущие сполохи огня не в состоянии осветить пространство. Багги Вессельтофт. Быть может,

это один из друзей Фэл? Не скульптор и не дирижер, не репортер криминальной хроники, переквалифицировавшийся в бескрылого светского колумниста. Фотограф – он нравился Габриелю больше всех остальных, но вряд ли ему пришло бы в голову метать ножи в свободное от съемок время. И потом, у фотографа имелись в наличии жена и дочь, а Птицелов не капли ни похож на семейного человека.

– Нет. Вроде бы не слышал. Если бы слышал, то обязательно запомнил. Багги Вессельтофт – такие имена не забываются.

– Да. Так я и предполагал. Имя тебе незнакомо. Зато я знаю о тебе все. С того времени, когда ты был ребенком и вместе со своим приятелем украл у меня сумку.

– Осито. Приятеля звали Осито.

– Это не так важно. Осито не продвинул сюжет ни на миллиметр, и потому его можно смело сбросить со счетов.

– А кто продвинул сюжет? – совсем по-детски спрашивает Габриель.

– Кто? Сеньор Молина, к примеру. Когда мы увиделись впервые, ты упомянул, что ищешь сеньора Молину, мясника. Я тоже нашел его, это было нетрудно, имея на руках его имя и профессию. Я нашел его, а потом через него – тебя.

– Но я… тогда… я мог бы просто выдумать это имя.

– Нет. Ты был слишком напуган, чтобы врать или придумывать что-то. Я хорошо разбираюсь в человеческой психологии, поверь. Я собаку на ней съел за столько-то лет. Я мог бы даже работать психоаналитиком… Что я и делаю время от времени. Внимательно выслушиваю людей, прежде чем…

Габриель не хочет ничего знать про то, что может последовать за «прежде чем».

– А потом? Что было потом?

– Потом я наблюдал за тобой. Чтобы ты не совершил глупости в отношении дневника. Не отнес его, куда следует.

– В полицию?

– В полицию, куда же еще. Ведь все написанное в дневнике – правда. Ты ведь тоже так думал, да? Ты сразу поверил в это?

– Не сразу. Потому что я не сразу прочел дневник. На это мне потребовалось много лет..

– Не страшно сидеть рядом с убийцей, а, малыш?

Глаза Багги сверкают почти безумным огнем, но Габриеля теперь не проведешь: там, в глубине темных бушующих зрачков, все спокойно, и волны неслышно ласкают берег, и лучшего места, чтобы причалить, найти отдохновение и погрузиться в сладостное беспамятство, придумать невозможно. Перенесенные на компьютер, а потом и на равнодушную бумагу строки – и есть беспамятство. Так стоит ли его бояться, если только этого ты и жаждал?

– …Совсем не страшно. Нет. А потом, что было потом?

– Потом я наблюдал за людьми, которым ты был небезразличен и которые любили тебя. Иногда – очень своеобразно, но любили. Вряд ли ты помнишь их…

– Я помню их.

– Именно тех, кто любил тебя? Или кого-то другого?

– Именно тех. – Теперь Габриель вовсе не уверен в этом, но продолжает настаивать. – Вы имеете в виду девушек?

– И девушек тоже. В первую очередь – девушек, конечно.

– Да нет же, я все помню! Первой была Ульрика, потом – Христина, потом – мерзавки Габи и Габ и и еще много кого…

– Но в какой-то момент они исчезали.

– Верно, – сердце Габриеля вдруг начинает работать с перебоями, и это совсем не нравится ему, это угрожает комфорту, которого он так добивался и почти добился. – Но «исчезали» – не совсем точное слово. Я предпочитаю другое – уходили. Никто никого не удерживает, так почему бы не уйти, когда любовь себя исчерпала?

– Все так и есть. Ты забыл всех, кто испытывал к тебе хоть какое-то чувство. Вместо башки у тебя – черная дыра, а вместо сердца – обломок камня.

– A y вас? – решается показать зубы Габриель.

– А у меня – все наоборот. Оттого и убиваю я, а не ты. Оттого и пишу книги я, а не ты.

Габриеля нисколько не коробит слово «убиваю». Слово «книги» взволновало его куда больше.

– Ты как будто погрустнел, Габриель Бастидас де Фабер. Пытаешься вспомнить тех, кто любил тебя?

– Пытаюсь понять, как мне решить проблему с долгосрочным договором… Эти издатели… Они хотят сделать из меня «нового короля триллеров», а с одной книгой, пусть это и «Птицелов», заработать титул короля невозможно.

– Невозможно, – скалит зубы Багги.

– А вы… Не поможете мне?

Багги пятьдесят или около того. Он почти старик. Он носит очки и, очевидно, страдает возрастной дальнозоркостью. Он грузный. Не жирдяй, но грузный. Любой молодой человек, обладающий зачатками мускулатуры и проворством, пусть и не сразу, но справился бы с ним. Тогда почему Габриель, сметенный с прилавка, как сухой лист, лежит на полу, не в силах пошевелиться, а чертов Багги давит коленом ему на грудь и тычет лезвием ножа ему в кадык?

– Ты просишь меня о помощи? – шепчет Багги.

Под ногтями у него залегла тонкая черная кайма, не совсем ясно, что это – грязь, запекшаяся кровь или вечный траур по жертвам. Руки покрыты тонкими шрамами, еще несколько таких же шрамов пересекают правый висок.

– Ты просишь помощи у человека, который только то и делал, что лишал жизни других людей? Ты мог бы положить конец этому двадцать лет назад, когда был ребенком. Смышленым мальчиком, развитым не по годам. Ты мог бы положить конец этому десять лет назад, когда стал юношей, перечитавшим уйму добрых и светлых книг. Не идущих ни в какое сравнение с той чернотой, какой был наполнен дневник Птицелова, как ты называл меня…

Хотя нож все еще приставлен к горлу Габриеля, говорить он не мешает. Уже хорошо.

– Отчего же не идущих ни в какое сравнение, Багги? – Габриель старается говорить мягко, чтобы ничем не спровоцировать убийцу. – Я могу сравнить. Я могу сделать это хоть сейчас.

– Валяй, сравнивай.

– Я прочел уйму добрых и светлых книг, ты прав. Но ни одна из них и рядом не лежала с твоей. Я имею в виду то потрясение, что испытал, заглянув в глаза… как ты говоришь, черноте. Такое не забывается. А разве не в этом главный смысл?

– И ты думаешь, мне лестно это слышать?

– Думаю, да, – честно признается Габриель. – Мне было бы лестно. Но я не умею писать. И не умею убивать…

– Одно другого не лучше, – бормочет Багги, слегка ослабляя хватку. – Ты можешь положить конец этому прямо сейчас. Сдай меня полиции, и тогда не будет больше жертв. Я устал. Я думал… Запишу все это, все то, что случилось со мной и с ними… с ними и со мной… и вся кровь стечет в слова, как в воронку, вся грязь. И станет легче. Но легче становится лишь на время… а потом снова… Я устал. Устал…

– Писать или убивать?

– Писать. Убивать. Не знаю.

– А… много всего написано? – Габриель пытается уцепиться за зрачки Птицелова, он уже был там и хорошо знает, что лучшего места для отдохновения и покоя не найти. Потому-то ему и хочется там остаться.

Навсегда.

Багги Вессельтофт принимается хохотать как ненормальный, он наваливается на Габриеля всей тяжестью тела, от него пахнет гамбургерами, сырым песком, женскими духами, спермой, дешевым пойлом – и сигарами.

«Dalias», а в просторечии «8–9–8».

Смех прекращается так же внезапно, как и начался.

– Я думал, хуже меня человека нет, – хрипло дыша, произносит Багги. – Но я ошибся. Ты еще хуже меня, Габриель Бастидас де Фабер.

– Так ты поможешь мне?

– Помогу. – Багги наконец оставляет Габриеля в покое и на коленях ползет к своей замызганной, набитой какой-то дрянью сумке. – Конечно, помогу. Как не помочь. Я всегда всем помогаю, всегда оказываюсь рядом в нужное время, всегда плачу за чужой кофе в кофейне, всегда имею наготове чистый носовой платок. Он и сейчас при мне. Хочешь, покажу?

– Не надо. Я верю, верю…

– Еще бы тебе не верить, Багги верят все. Все испытывают симпатию к отставному циркачу, не очень счастливому, но не потерявшему интерес к людям. К тому же он может поддержать разговор на любые темы… И так уж выходит, что темы эти в основном касаются любви. Глобализм, борьба с бедностью, не слишком затейливая басня о кувшине с диковинным ароматическим маслом, две капли которого способны пробудить желание… Еще одна басня о судьбоносных знакомствах в Интернете… Вздохи о большой семье, вздохи о туманностях, не помню уж, какими они бывают… Так вот – все это лишь прелюдия к разговору о любви. Ох уж эта мне любовь! – дядюшка Багги всегда готов посочувствовать влюбленным женщинам, готов их поддержать и заставить улыбнуться, готов вселить уверенность в том, что все будет хорошо. Готов предложить чистый носовой платок для таких же чистых слез… Больше того, дядюшка Багги готов проводить любую красотку… Ты ведь не будешь отрицать, что все, без исключения, женщины – красотки?

– Нет.

– Так вот, Багги готов проводить любую красотку до автобусной остановки или до остановки такси. До вокзала. До станции метро. Или до изгороди с жимолостью в сельской местности… Да что там говорить, безобидный дядюшка почтет за честь подбросить их на своей колымаге куда угодно, ведь времена нынче неспокойные, кругом полно больных ублюдков с самыми грязными намерениями…

– На своей колымаге?

– Ну да. Она такая старая и такая замызганная, что никто не признает в ней представителя семейства Бугатти. Много лет назад я выиграл ее в карты в Монако, у одного самоуверенного юнца, нашего с тобой соотечественника. Ему, конечно, страшно не хотелось расставаться с машиной, пришлось даже слегка надавить на него, – ведь игра есть игра, тут уж ничего не поделаешь…

Содержимое сумки летит на пол: осколки какой-то керамики, старые открытки, письма (они поновее и подписаны до боли знакомым Габриелю почерком), сережки, дешевые браслеты, пухлая тетрадь, похожая на конспект, огрызки карандашей – почему-то красных; огрызки сигар (на бумажном кольце одной из них прочитывается «Bolivar»), горсть перламутровых пуговиц, смешная маленькая кукла в брючном костюмчике, женские трусики, отломанный острый каблук; узкая полоска моментального фото, на нем сфотографированы Габриель и какая-то совершенно неизвестная ему смуглая девушка с ярко выраженной восточной внешностью, то ли арабка, то ли марокканка. Еще одна фотография, на этот раз с хорошо известной Габриелю девушкой – коротко стриженой и темноволосой. Ульрика, его Ульрика! – вот и надпись на обороте подтверждает «Ульрика Майнхоф»,

и зачем только Птицелову весь этот хлам?

Чтобы прятать в нем то, что по настоящему ценно: дневники.

Их около десятка, а значит, можно не волноваться о «долгосрочном сотрудничестве» и о феерической судьбе «нового короля триллеров». Лет на пять этого хватит, а потом…

– Здесь есть совсем старые истории, – поясняет Птицелов. – О молодой террористке. О девице из Касабланки, которая хотела иметь большую семью. О следователе, которая не носила туфель на высоком каблуке, но при этом любила совать свой нос куда не надо… А есть кое-что поновее. Сентиментальная сага о женщине-радиоастрономе. Детектив о детективе, свихнувшемся на поисках своей сестры. Роман-декаданс о девчушке, которая имела обыкновение шастать в виртуальном пространстве и цеплять там парней, а это, как ты сам понимаешь, добром не заканчивается… Ну и еще кое-что м-м-м… нескучное. Держи.

Габриель тянет руки к дневникам.

– Э-э! Кроме этой, малыш, кроме этой! – Багги оставляет один дневник себе. – Это история еще не дописана. Мелодрама о жизни двух сестер-иностранок, до смерти любивших одного человека и расчленивших другого. Одна пережила это спокойно, а другая повредилась умом… Как тебе сюжет?

– Нет слов, Багги, нет слов!

Боясь, что Багги передумает, Габриель сгребает дневники в охапку и прижимает к груди.

– Я очень признателен тебе, Багги Вессельтофт. Ты даже не представляешь, как это важно для меня.

– Пустое, Габриель.

– И я не хотел бы, чтоб мы потерялись в этой жизни…

– Теперь не потеряемся.

– Сегодня мне надо кровь из носу успеть на мадридский поезд…

– Успеем. Моя колымага к твоим услугам. Так и быть, подброшу тебя до вокзала…